Текст книги "Здесь был Шва"

Автор книги: Нил Шустерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Лекси взяла ладони Шва в свои, желая утешить, но тот попросту впал в истерику, как будто снова превратился в пятилетнего ребёнка, забытого в тележке для покупок.

– Ненавижу её! – вопил он, но его выкрики становились всё тише. – Ненавижу…

Я положил руку ему на плечо и крепко сжимал, пока его дрожь не начала стихать.

– Добро пожаловать в зримый мир, – мягко сказал я. – Я очень рад, что ты здесь.

* * *

В машине по дороге домой мы практически не разговаривали. Прервать молчание, каким бы угрюмым и давящим оно ни было, гораздо тяжелее, чем вам, возможно, кажется. Мы попросили водителя сначала высадить Шва, потом Лекси и только потом меня – таким образом, я, оказавшись в одиночестве на заднем сиденье, имел кучу времени на то, чтобы вдоволь поизводить себя. Как жить дальше в ладу с самим собой, когда я только что сломал жизнь Шва? И что я за человек такой? Зачем я влез во всё это безобразие?

А тут ещё мои родители, чья коронная фраза, когда я прихожу домой поздно: «Мы уже собирались в полицию звонить!» – действительно позвонили в полицию. Когда «линкольн» подъехал к моему дому, у переднего входа стояла полицейская машина, и по всей улице, словно в калейдоскопе, плясали отблески её синих вращающихся маячков. В окнах торчали головы любопытствующих соседей. «Великолепно, – подумал я. – Достойное завершение чудесной ночки». Я поблагодарил водителя, втянул в лёгкие побольше воздуха и потопал к дому в надежде, что по дороге придумаю какое-нибудь веское оправдание. Но озарение на меня так и не снизошло, поэтому я просто прикинулся шлангом и, войдя в дом, сказал:

– А что здесь такое происходит?

Выражение отчаяния, застывшее на лицах родителей, не сменилось праведным гневом, когда они увидели меня. Это ещё почему? Рядом с ними на пороге гостиной стоял коп. На меня коп тоже не отреагировал. Это ещё что такое?! Во мне зародилось смутное подозрение, что, может, родители вовсе не звонили в полицию. Может, полиция появилась в нашем доме по собственной инициативе. Затем до меня начало доходить, что вся эта заваруха не имеет никакого отношения ко мне. К горлу подкатил ком, меня обдало жаром, а по коже забегали мурашки.

– Это Фрэнки… – произнесла мама.

Я не хотел расспрашивать. Я не хотел ничего знать. Внезапно перед моим внутренним взором пронеслись образы, которые посещают нашу маму, когда кто-то из нас не приходит домой вовремя. Я видел Фрэнки: то валяющегося в придорожном кювете, то распластанного на Нострэнд-авеню, то истекающего кровью после удара ножом в глухом проулке… Но родители не торопились давать развёрнутую информацию, поэтому пришлось спрашивать самому:

– А что такое с Фрэнки?

Папа с мамой переглянулись – им явно не хотелось отвечать мне. Эту задачу взял на себя полицейский:

– Твой брат задержан за вождение в нетрезвом состоянии.

Я выдохнул, только теперь заметив, что всё это время не дышал.

– Вообще-то, по существу, это вряд ли можно назвать вождением, – добавила мама, обращаясь скорее к копу, чем ко мне. – Он просто сдал задом в пруд для уток.

– Автомобильным задом, – возразил коп. – Значит, это вождение.

Мне хотелось сказать, что это невозможно, что Фрэнки не пьёт, что он хороший брат, идеальный сын, умница и отличник… Вот что мне хотелось сказать, но мой мозг всё ещё работал в режиме «тупизна онлайн», поэтому я ляпнул:

– А где в Бруклине пруд для уток?

– Его посадят в тюрьму? – спросила Кристина. – И мы будем переговариваться с ним через стекло?

– Поскольку с ним такое впервые, – пояснил папа, – у него отберут права на год и присудят общественные работы. По крайней мере, столько получил я в его возрасте.

У меня глаза на лоб полезли.

– Ты?! Тебя тоже арестовывали за пьяное вождение? Но ты же никогда не пьёшь за рулём!

– Вот именно, – сказал папа.

И тут мама, посмотрев на меня, кое-что сообразила.

– А где ты был? Ты почему пришёл так поздно?

Значит, они даже не заметили, что меня не было дома. Ну и ладно. Проживу и не будучи центром внимания. Мне ни к чему цеплять свою мордуленцию на рекламные щиты или на сувенирные крýжки. Мелькнула мысль: то, что тебя не всегда замечают, иногда значит, что тебе доверяют, зная, что ты будешь вести себя как надо.

– За меня не волнуйтесь, – успокоил я родителей. – Лучше позаботьтесь о Фрэнки.

20. Коленца, которые выкидывают дети, не идут ни в какое сравнение с номерами, которые откалывают взрослые

Правда как таковая, по моему мнению, выглядит хорошо только издали. Она вроде красивой девушки, которую ты замечаешь, проносясь мимо в автобусе – потому что красивые люди никогда не ездят в автобусах, по крайней мере, не тогда, когда там сижу я. Лично мне в автобусах всё время попадаются либо мужики, у которых из носа торчат такие пышные пучки волос, что кажется, будто у них в ноздрях морской ёж застрял, либо седовласые дамы с начёсом, из-под которого просвечивает розовый череп; меня при виде этого так и подмывает дунуть: а вдруг волосёнки разлетятся, как пушинки у одуванчика? Ну вот, значит, ты сидишь в автобусе среди одуванчиков и вдруг – вот она, девушка невероятной красоты, идёт по улице, и ты знаешь – тебе надо только соскочить с дурацкого автобуса и познакомиться с красавицей, и тогда вся твоя жизнь перевернётся.

Проблема только в том, что красавица далека от совершенства, и стоит тебе только выпрыгнуть из автобуса и представиться ей, как ты замечаешь, что у неё искусственный зуб, который уже начал потихоньку зеленеть, что изо рта у неё попахивает, что на лбу у неё прыщ, притягивающий к себе твой взгляд, словно чёрная дыра. Эта девушка и есть правда. Она не так уж хороша, не так уж красива. Но потом, когда ты узнаёшь её получше, все эти недостатки становятся несущественны. Кроме разве что запаха изо рта, но для чего придуманы мятные пастилки?

Шва больше всего в жизни хотел узнать правду. И теперь ему приходилось иметь дело с плохими зубами, нечистой кожей и скверным запахом.

Я знаю, что случилось той ночью в моём доме, но события у Шва могу лишь вообразить. Мне известны только их последствия. Радиоактивные осадки, так сказать. Однако у меня было достаточно времени, чтобы представить, что же там происходило. Наверняка вот что:

Шва заходит в дом и обнаруживает отца – встревоженного и растерянного, совершенно беспомощного. Отец так извёлся, что даже не в состоянии играть на гитаре, потому что впервые за долгое время заметил, что его сына нет дома. Возможно, он даже плакал, потому что в их доме всё не так, как у людей: Шва-младший – что-то вроде отца, а Шва-старший – что-то вроде ребёнка.

Шва заходит, видит отца, но ничего не объясняет. Ждёт, чтобы тот заговорил первым.

– Ты где был, ты хотя бы соображаешь, как я беспокоился бла-бла-бла…

Сын, сунув руки в карманы, пережидает поток упрёков, а когда отец выдыхается, Шва, не вынимая рук из карманов, спокойно спрашивает:

– Где моя мама?

Отец выбит из седла. Он колеблется, затем произносит:

– Какая разница, где она. А вот ты – где ты был?

– Где мамины фотографии? – спрашивает Шва. – Я знаю, у нас есть её снимки. Где они?

Отцу становится страшно. Это совсем другой страх, не такой, с каким он ожидал сына домой, но он некоторым образом ещё хуже. Шва тоже напуган. Его страх сродни тому, что ощущаешь, выскочив из автобуса и остановившись напротив прекрасной/безобразной девушки.

– И не вздумай сказать, что не помнишь, – говорит Шва-сын. – Почему нигде нет её фотографий?

– Фотографии есть, – наконец признаётся отец. – Просто я их спрятал, вот и всё.

– Почему?

– Потому что она бросила нас! – кричит отец.

– Она бросила тебя! – кричит Шва в ответ.

– Нет, – говорит отец, на этот раз мягче. – Она бросила н а с.

И как бы Кельвин ни стискивал зубы, он не может отрицать уродливую зеленозубую правду. Мать бросила и его тоже.

Мгновение отец и сын смотрят друг на друга. Шва-младший понимает: если этот момент продлится слишком долго, тем дело и кончится. Отец захлопнет свою раковину, и всё станет, как раньше. Но мистер Шва, к его чести, не стал медлить.

– Пойдём, – говорит он и ведёт сына в гараж.

Там, в углу, спрятанный под кучей всякого хлама, лежит чемодан. Отец вытаскивает его, открывает, вынимает коробку из-под обуви и протягивает её сыну.

Шва не сразу решается открыть её. Но он должен. В коробке лежат конверты – штук пятьдесят. Адрес на каждом написан одним и тем же женским почерком. Все письма адресованы одному человеку, и ни одно из них не вскрыто.

– Они адресованы мне, – говорит Шва.

– Если бы она действительно хотела поговорить с тобой, она бы пришла сама. Я ей так и сказал.

– Ты разговаривал с ней?!

– Она звонила… по временам.

– И ты никогда мне не говорил!

Лицо отца каменеет.

– Если бы она хотела поговорить с тобой, – повторяет он, – она бы пришла сама.

Шва не знает, что хуже: то, что выкинула мать, или то, что сотворил отец. Да, она бросила их, но это отец сделал так, что она и с ч е з л а.

– Когда начали приходить письма? – спрашивает Шва-младший.

Отец больше ничего не утаивает. Не может, даже если бы и попытался.

– Через несколько недель, после того, как она пропала.

– А когда пришло последнее?

Отец отвечает не сразу. Ему трудно. Наконец, он произносит:

– Не помню.

Он не в силах взглянуть своему сыну в лицо, но Шва-младший не даёт ему отвести глаза.

– Я потратил все наши сбережения, чтобы арендовать рекламный щит, – сообщает он. – С огромным изображением моего лица.

Отец не понимает.

– Зачем?

– Чтобы доказать, что я не невидимый.

Шва уже своё отплакал, а вот его отец… Слёзы градом катятся по его щекам.

– Ты вовсе не невидимый, Кельвин.

– Если бы только я понял это раньше!

Шва идёт в свою комнату, закрывает дверь и перебирает письма. На некоторых есть обратный адрес, на других нет, но это неважно, потому что он каждый раз иной. Почтовый штемпель – вот что существенно. Пятьдесят писем, не меньше; пятьдесят штемпелей – и все из разных штатов.

21. Великий Бруклинский Акт Вандализма, и почему я его совершил

В понедельник Шва пришёл в школу с коробкой из-под обуви, полной писем. Урок ещё не начался. Я стоял у своего шкафчика, Шва подошёл и сунул мне коробку, но прочитать какие-либо эмоции на его лице я не смог. Похоже, что мой друг коренным образом изменился. Это как с яйцом: варёное, оно снаружи ничем не отличается от сырого, зато внутри… Я не знал, на что сейчас смотрю – просто на Шва или на Шва, сваренного вкрутую.

– Можно почитать? – спросил я.

Он забрал коробку обратно.

– Они для меня.

– Ну ладно, тогда, может, хотя бы расскажешь, о чём она пишет?

Он немного поразмыслил над вопросом, потом пожал плечами, не глядя на меня.

– По большей части о местах, в которых ей довелось побывать. Чуть ли не в каждом письме: «Ах если бы ты был здесь!»

– Но… она не пишет, почему она так поступила? Почему ушла?

Шва снова пожал плечами, по-прежнему не глядя на меня.

– В первых письмах говорила. Написала, что ей страшно жаль и что это не имеет никакого отношения ко мне.

Больше Шва на этот счёт ничего не сказал. Затем показал мне одно письмо:

– Это последнее. Написано примерно полгода назад.

Я взглянул на конверт. Обратного адреса не было.

– Оно из Ки-Уэста, Флорида, – сказал Шва. – Штемпель видишь?

Я попытался рассмотреть буквы, но Шва убрал конверт.

– Я ей напишу.

– Куда же ты напишешь без адреса-то?

И снова Шва пожал плечами.

– Ки-Уэст не такой уж большой. Может, на почте её знают. А если не получится, то я найду её как-нибудь по-другому.

Я мог бы пуститься доказывать, что, мол, это почти невозможно, но кто я такой, чтобы убивать мечту Шва? Если этот парень умудрился раздобыть скрепку с самого «Титаника» и украсить своей физиономией огромный рекламный щит, то ему вполне по силам найти собственную мать. Шва был человек настырный – вот, наконец, слово, которое я на диктанте сумел написать правильно.

Он долго всматривался в почерк на конверте.

– Когда-нибудь я скажу ей прямо в лицо, какой дрянной номер она отколола. И пусть она тогда мне в лицоскажет, как ей жаль.

Я отвернулся к своему шкафчику, закрыл его, повернул ключ в замке…

– Удачи, Шва. Я искренне желаю тебе найти свою маму.

Но когда я оглянулся, Шва уже и след простыл.

* * *

Придя домой после школы, я нашёл жилище пустым. Во всяком случае, мне так показалось. Я дважды прошёл мимо отца, сидящего в гостиной, не заметив. На третий раз я всё-таки сподобился увидеть его: он тихо, словно тень, сидел в кресле, ничем не выдавая своего присутствия и глядя потухшими глазами куда-то вдаль.

– Пап?

– А, Энси, – тихо сказал он.

– Что-то ты рановато с работы.

Он долго не отвечал.

– Да вот подумал, хорошо бы отдохнуть и отвлечься.

Что-то здесь не так.

– Как на работе? – спросил я. – Пробуете усовершенствовать Дранни? В смысле Манни.

– Работа-то в порядке, – ответил отец. – А вот я – нет. Меня сегодня уволили.

Я хохотнул – отец-то у меня, оказывается, шутник! Но он и не думал смеяться.

– Как это – уволили? Не может быть!

– Это называется «сокращение штатов».

– Так они кучу народа уволили, что ли?

Нет, как хотите, этого я понять не мог. Сколько я себя помнил, отец работал на «Пистут Пластикс».

Он покачал головой.

– Только меня.

– Вот гады!

Он шевельнул бровями.

– Впрочем, мне дали неплохой парашют.

– А?

– Выходное пособие. Достаточно денег на жизнь, пока не найду новую работу. Если найду.

– Маме сказал?

– Нет! – резко произнёс он. – И ты тоже ничего не говори. Я сам скажу… когда соберусь с духом.

Я хотел спросить, почему же он рассказал об этом мне, но придержал язык. Отец доверился мне, и я должен быть ему за это благодарен.

Я присел на диван. Чувствовал себя не в своей тарелке, но уходить не хотелось. Предложил отцу пива, однако он отказался – ему хотелось только посидеть в тишине, свыкаясь с ощущениями человека без работы. Как будто безработные дышат углекислым газом, а не кислородом.

– А у тебя что нового? – спросил он.

– Да не так уж чтобы много. Помнишь моего друга? Того, который вроде как невидимый?

– Припоминаю смутно, – ответил папа. Ну что ж, это лучше, чем «что-то не припомню».

И я выложил папе всю историю. Всё – и про мясника, и про щит, и про коробку с письмами.

– Убежала с мясником! – прокомментировал отец. – Это надо же!

– Так что – я правильно поступил? Ну, что помог ему узнать правду?

Отец немного подумал.

– Вероятно, да, – сказал он. – Ты сделал это, потому что тебетак хотелось или потому что емунеобходимо было её знать?

Я ответил не задумываясь:

– Ему необходимо было знать. Совершенно необходимо.

– Значит, твои намерения были хорошими. А это главное.

– А разве не говорят, что… как это… «благими намерениями вымощена дорога в ад»?

– Так-то оно так, но и дорога в рай тоже. А если ты будешь слишком долго раздумывать, куда ведут тебя твои благие намерения, знаешь, в какое место ты в конце концов угодишь?

– В Нью-Джерси?

– Я, собственно, хотел сказать «в никуда», но ты верно ухватил суть. – Лицо его опять потемнело. Очевидно, вспомнил о работе.

– Пап, мне очень жаль, что с тобой так получилось.

– Да ладно. Меня уволили из компании, чей самый большой вклад в развитие цивилизации – это пробка для писсуара. Не о чем жалеть. – Он заулыбался – так ему понравилось собственное высказывание – и тряхнул головой. – Хотя по временам я думаю, что Старик, Который Сидит Наверху, воздаёт мне за какие-то мои грехи.

«Старик, Который Сидит Наверху…» – мысленно повторил я и забеспокоился. Потому что вспомнил про другого Старикана наверху, в смысле – на втором этаже. С грехами.

– Э-э… пап… А они не сказали причину, почему тебя уволили?

– Вот в этом-то и закавыка! Намекнули, что кто-то пообещал сделать солидную инвестицию в компанию, но этот кто-то выставил одно условие – уволить меня.

Внезапно мне показалось, словно моя кожа натянулась, как целлофан на любовно завёрнутых стейках Ночного Мясника.

– Не укладывается в голове, – продолжал отец. – Не понимаю, кому это понадобилось?

Кто-то вложил кучу денег… но только при условии, что мой отец потеряет работу. Я знал только одного негодяя, который был способен на такую низость. Пару месяцев назад этот человек угрожал сделать так, чтобы мой отец лишился работы.

* * *

Когда я ворвался к Кроули, Старикашка, похоже, не удивился. Так, это первое подтверждение правильности моих подозрений.

– Мне нужно, чтобы кто-то выгуливал моих собак! – прорычал он.

– Мне наплевать! – сказал я. – По вашей указке моего отца уволили, гнусный вы старый хр…

– Поосторожнее, мистер Бонано! Мне не нравится, когда меня оскорбляют.

Я отошёл от него, сжав кулаки. Владеть собой очень трудно, особенно когда совсем не хочется. Но если я сейчас сорвусь, то наверняка станет ещё хуже. Этот гад может всю нашу семью наказать за мои проделки.

– Вы чудовище, – сказал я. – Отец пахал на эту компанию девять лет, и куда ему теперь прикажете податься?

Старикашка спокойно вернулся на своё место на диване в гостиной.

– А почему меня это должно волновать?

У меня возникло дикое желание вцепиться ему в глотку, но вместо этого я лишь испустил такой яростный вопль, что все собаки залаяли. А когда они утихли, Кроули сказал:

– Может, я смогу предложить твоему отцу какую-нибудь рядовую должность. – Он скривил губы в самой отвратительной ухмылке, которую мне когда-либо доводилось видеть. – Поломойки, например… или сторожа. Или собаководилы.

Только я собрался доходчиво разъяснить старому хрычу, куда ему засунуть эту рядовую должность, когда он вдруг проронил:

– Хотя постой… есть у меня один новый ресторанчик… моё последнее приобретение… – Он задумчиво уставился куда-то вдаль, почёсывая висок, как будто эта мысль посетила его только что, хотя ведь ясно же – прикидывается.

– О чём это вы?!

– Я решил, что одного ресторана мне мало, вот и прикупил ещё один в нескольких милях отсюда. Итальянский.

– И чтобы мой отец мыл в нём полы? Забудьте!

– Этого я и ожидал. – Кроули не сводил с меня глаз, видимо, наслаждаясь моментом – совсем как дрянной мальчишка, обрывающий крылышки мухе. – Вообще-то я думал о другом. Мне нужен деловой партнёр для этого нового ресторана. Управляющий. Который хорошо знает итальянскую кухню.

Я попытался что-то сказать, но вместо слов получилось какое-то кваканье:

– Ка… кт… ав…

– Ты случаем никого не знаешь, кто обладал бы нужной квалификацией?

– А п… п… плата какая?

Кроули заулыбался – ну Гринч и всё тут.

– Да уж побольше, чем в «Пистут Пластикс».

И как прикажете на это реагировать? Неужели Кроули добился увольнения моего отца только для того, чтобы предложить ему работу, о которой тот мечтал всю жизнь? Во вывих, а? Это как с тем мужиком, который выбрасывает кого-нибудь через борт, чтобы потом тут же нырнуть, спасти несчастного и заслужить лавры героя. Кроули – мастер коварных манипуляций. Ох и умеет тянуть за нужные ниточки! А так ли уж мне хочется, чтобы мой папа попал к нему под ноготь? Но я тут же опомнился: да ведь это не мне решать. Это папина проблема.

– Передай ему, пусть придёт ко мне, – сказал Кроули.

– Ага, – отозвался я. – Ладно, передам.

Я повернулся, чтобы уйти. Голова кружилась. Мой гнев отгорел, и оставил после себя облако дыма, в котором я едва не задохнулся. Но Кроули окликнул меня на самом пороге:

– Ещё одно. У меня и для тебя есть работа.

– Собак выгуливать?

– Нет. – Он схватил трость, встал и подошёл ко мне. – Я так понял, что вы с моей внучкой больше не встречаетесь.

– Нет. И что?

– Я хотел бы, чтобы ты прикинулся, что это так, когда её родители вернутся из Европы.

– Не понял?

– Видишь ли, её родители питают к тебе непреодолимое отвращение, и это делает тебя моим лучшим другом.

– Да как они могут питать ко мне отвращение? Они же меня даже не видели никогда!

– Им отвратительна сама концепция тебя.

У богачей куча закидонов, которых я никогда не смогу понять. Но почему-то мне кажется, что это к лучшему.

– Я не хочу получать плату за встречи с Лекси. Так что оставьте ваши бабки в ваших загребущих ручках, им там самое место.

– Работа заключается вовсе не в этом.

Он сделал ко мне ещё один шаг, и впервые за всё время я почувствовал в нём нечто похожее на неуверенность. Он прищурился, словно изучая меня – похоже, решал, гожусь я вообще для этой «работы» или нет.

– За месячную выплату в количестве ста долларов плюс издержки я хочу, чтобы вы с моей внучкой один раз в месяц похищали меня.

– Не понял?

– Всё ты понял! – рявкнул он. – Вы меня похищаете. Причём неожиданным образом. Вам придётся изобретать каждый раз что-нибудь новенькое, эдакое креативное и с приключениями. И если я в течение этого события хотя бы один раз не пригрожу вам тюрьмой – работы вам больше не видать.

Высказавшись, он повернулся и заковылял обратно к дивану, отказываясь смотреть на меня.

– Похищать вас? Да я бы с удовольствием делал это бесплатно!

– Ты только посмотри на него! – хрюкнул Кроули. – Рассказывает мне, что я затеял плохой бизнес, молокосос! Пошёл вон!

* * *

Ещё не успев сообщить новость отцу, я позвонил Шва – он знаком с Кроули, посочувствует мне как никто другой. Но набрав номер, я услышал лишь автоответчик. Номер отключён. Сперва я подумал, что это какая-то ошибка, набрал опять и снова получил то же самое. Нового номера Шва не оставил.

Вот теперь у меня всё внутри перевернулось – это было ещё хуже, чем тогда, когда отец сообщил мне о своём увольнении. День клонился к вечеру, в воздухе танцевали снежинки, а ветер стал пронзительно холодным. И всё равно я оседлал свой велосипед и на полной скорости помчался к дому Шва.

* * *

На лужайке перед ним торчал плакатик «ПРОДАЁТСЯ».

Надпись красными буквами и улыбающееся лицо риелтора. Рона Джозефсон, посредник высшего класса. Я никогда не встречал этой женщины, но уже ненавидел её.

Я подлетел к двери, постучался и, не дожидаясь ответа, подёргал за ручку. Заперто. Заглянул в маленькое окошко рядом с дверью – и самые мои глубокие опасения подтвердились. Никакой мебели. Я обошёл вокруг дома и заглянул в каждое окно. Везде пусто. Даже мусора, который обычно остаётся в углах после переезда, не видно. Дом был девственно чист.

Вот теперь я перепугался не на шутку. Так пугаешься, когда приходишь домой и обнаруживаешь, что к тебе вломились и украли всё самое ценное. Я оторвал квиток с номером риелтора и ушёл. Мобильным телефоном я пока не обзавёлся, потому что родители заявили, что я должен буду оплачивать его сам, а знакомых, на звонок которым я не пожалел бы денег, у меня нет.

Ближайший телефон-автомат находился в нескольких кварталах, около автозаправочной станции. Там стояло четыре телефона: в одном щель для монет была чем-то забита, в двух других не хватало трубок; последнюю, четвёртую, будку оккупировал мужик, по-видимому, рассказывавший кому-то историю всей своей жизни. Увидев, что я жду, он повернулся спиной, давая понять, что телефона в ближайшем будущем мне не видать. И только когда я с самым подозрительным видом стал отираться у его машины, мужик счёл за благо закончить разговор и повесил трубку.

Я скормил телефону всю мелочь, валявшуюся в кармане, и набрал номер риелторской конторы. Меня соединили с Роной Джозефсон, посредником высшего класса.

– Я звоню по поводу дома на продажу. Я не собираюсь его покупать, мне только нужно вступить в контакт с людьми, которые его продают. – Я назвал адрес.

– Сожалею, – ответила она голосом, в котором не было слышно ни малейшего сожаления, – но таких сведений мы не даём.

– Мне плевать, что вы там даёте, чего нет! Мне нужен номер их телефона!

– Это ещё что за тон?! Что вы себе позволяете?

Ой нехорошо. Я глубоко вдохнул и постарался представить себе, что разговариваю не с окончательной кретинкой.

– Извините, пожалуйста. Там мальчик жил, он… он мой друг и… э… он оставил у меня свои лекарства. А я теперь не знаю, где он. Мне надо отдать ему его таблетки.

Молчание на том конце. Кажется, я слышал стук шарикоподшипников в её крохотном риелторском мозгу.

– Вам очень хочется оказаться ответственной за то, что мой друг останется без своих лекарств, мисс Джозефсон?

Опять молчание. Я услышал щелчки по клавиатуре её компьютера, затем шелест страниц в записной книжке.

– У меня здесь записано, что собственность продаётся от имени некоей миссис Маргарет Тейлор. Адрес – где-то в Квинсе, но я при всём желании не могу разобрать почерк моего ассистента.

– Странно, не может быть. А не Шва? Этот дом должен продавать некий Шва!

– Прошу прощения, но это Тейлор. – Опять зашелестели страницы. – И из записей моего ассистента следует, что дом пустует уже несколько месяцев, так что вы, наверно, что-то путаете.

Вот теперь пришёл мой черёд заглохнуть. Я слышал, как скрипят шестерни в моём собственном мозгу, и это мне совершенно не нравилось.

В трубке раздался голос автоматического оператора, напомнивший, что для продолжения разговора нужно бросить ещё двадцать пять центов.

– Алло, куда вы пропали? – спросила Рона Джозефсон, посредник высшего класса.

– Нет, – промямлил я, – я не пропал. – И повесил трубку.

Сначала я офигел, а потом рассердился. Значит, Шва всё-таки проделал свой фокус. Причём не просто исчез, но превратился во что-то вроде чёрной дыры, куда провалился и его отец, и вся их собственность. Надо бы позвонить Лекси, да мелочи больше не было. Впрочем, какой смысл звонить – она наверняка ответит мне то же, что и всегда: «Должно быть рациональное объяснение». А что если этого объяснения нет? И что если я позвоню Лекси, а она скажет: «Кельвин? Какой ещё Кельвин?» Что если я единственный, кто помнит Шва, и что если я завтра утром проснусь и тоже не вспомню о нём?

Нет, этому не бывать! Не допущу! Вот только как? Если Шва прав и ему самой судьбой суждено стереться из всеобщей памяти, то что я должен сделать, чтобы помешать этому?

Как большинство самых великих идей в мире, решение пришло, когда я сидел на толчке. Должно быть, потрясение после исчезновения Шва было таким глубоким, что потрясло и мои кишки; во всяком случае, у меня не было шанса добраться до дому на велосипеде без посещения туалета.

И вот сижу я в кабинке в «Фугетта-бургере», стараясь не смотреть на держатель для туалетной бумаги производства «Пистут Пластикс». И, естественно, мой взгляд падает на надписи, которые народ оставил на стенках. В этих туалетных каракулях яснее, чем в каких-либо других местах, проявляют себя гены наших древних дальних родичей-неандертальцев; недаром в нашей школе мы называем мужские сортиры «Читальными залами имени Уэнделла Тиггора». Туалеты «Фугетта-бургера» оригинальностью в этом плане не отличаются: неразборчивые телефонные номера, стишки, начинающиеся со строчки «Я здесь сидел и горько плакал» и так далее. И тут при взгляде на всю эту ахинею, во мне зарождается необоримое желание внести свою лепту в сортирные скрижали. Вынимаю из кармана шариковую ручку и начинаю рисовать на стенке. Художник из меня – от слова «худо», но лица мне удаются неплохо. И я рисую его лицо: всего несколько простых линий, торчащие вихры… А под рисунком надпись: «Здесь был Шва». И чтобы уже не оставалось никаких сомнений, рисую ему на лбу перевёрнутую букву «е» – в словарях этот знак называется «шва».

Вот так просто.

К моменту расставания с туалетом «Фугетта-бургера», я был уже не просто Энси, а Человеком с Миссией. В соседней аптеке я купил чёрный несмываемый маркер – не какой-нибудь там тощенький и жалкий, а отличный, толстый и солидный. И понеслась душа. Я нарисовал лицо Шва на автобусной остановке, только на этот раз оно вышло куда более внушительным – с таким-то маркером. Повторил на скамейке в парке. Сошёл в подземку и принялся запечатлевать Шва на всех вагонах подряд. Кое-кто из пассажиров завозникал, «вандализм», мол, и всё такое, но я не обращал ни на кого внимания, потому что был глубоко убеждён: то, что я делаю – не граффити, не бессмысленное пачканье стенок; те вещи делаются, чтобы пометить территорию, как у собак. Я же ставил не свои метки, а Шва. «Здесь был Шва» – вот что я писал везде. И мне было глубоко до лампочки, что говорят люди; мне было по барабану, что меня могли поймать – потому что делал я благородное дело, и Боже помоги тому, кто решился бы мне помешать!

В тот день я изобразил сотни Шва по всему Бруклину, а когда наконец заявился домой, руки у меня были чёрными, как у трубочиста. У меня было чувство, будто я пробежал марафон – такая, знаете, смесь крайней усталости с ощущением, что свершил что-то невероятное.

Было уже начало двенадцатого, и мама ждала у двери.

– Ты где шлялся? – закричала она. – Мы уже собирались в полицию звонить!

– Я совершал акты вандализма на автобусных остановках и в общественных уборных! – гордо заявил я. Мама немедленно засадила меня под домашний арест до заката цивилизации, и я принял наказание как мужчина.

Папа сидел в гостиной и смотрел телевизор, на коленях у него дремала Кристина. Фрэнки дрых после дня общественных работ. Я передал папе приглашение Старикана Кроули. Сказал, что он услышит нечто важное. Папа уставился на меня с выражением лица, означающим «что такое?», а я ответил ему выражением лица, означающим «лучше не спрашивай».

В своей спальне я не сразу завалился в постель, у меня было ещё одно важное дело. Я вышел в Интернет, загрузил телефонный каталог Квинса. Маргарет Тейлор. Та, что продаёт дом Шва. В каталоге значилось пятьдесят Маргарет Тейлор и двести шестьдесят семь М. Тейлоров. На следующее утро я принялся звонить.