Текст книги "Здесь был Шва"

Автор книги: Нил Шустерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

16. Убойное ночное путешествие, способное превратить нормального человека в вегетарианца

Шва понемногу блекнул, словно линяя и размываясь, и я стал осознавать, что он, возможно, прав. Если он и дальше будет просеиваться сквозь мозги всех знающих его, как сквозь дуршлаг, то когда-нибудь просочится полностью и растворится в небытии. Я всё реже и реже замечал его в классе; а когда вдруг спрашивал себя «где Шва?» и принимался оглядываться по сторонам, то впадал в панику, потому что обнаружить его сразу удавалось далеко не всегда. Становилось всё труднее напоминать себе не забывать о нём. Мои мозги словно бы превратились в сито; да не в обычное, а избирательное, потому что я очень хорошо помнил некоторые вещи, как, например, лица, имена, спортивные результаты. Но Шва – с ним дело обстояло как с датами или другими историческими фактами. Всё равно что пытаться вспомнить Льюиса и Кларка [32]32
  Мериуэзар Льюис и Уильям Кларк возглавили первую сухопутную экспедицию через территорию США от атлантического побережья к тихоокеанскому и обратно (1803–1806). В дороге к экспедиции присоединилась Сакагавея – женщина из племени шошонов, которая оказала большую помощь в качестве переводчика (см. примеч. 21).


[Закрыть]или «Манифест предназначения» [33]33
  «Манифест предназначения», или иначе «Установление Судьбы» (англ. Manifest Destiny) – крылатое выражение, которое используется для оправдания американского экспансионизма. Первоначально имелась в виду экспансия на Дикий Запад и политической программой которого стало положение о том, что США призваны нести свет цивилизации дикарям. С начала XIX века термин не применяется в политике, но остался в публицистической литературе и продолжает широко использоваться для обозначения американской «миссии» по продвижению демократии во всём мире.


[Закрыть]– по обоим этим темам я делал торжественные доклады. Та ещё морока, скажу я вам; ведь когда делаешь такой доклад, нужно одеться в костюм, соответствующий теме. Интересно, и как бы я мог одеться этим самым «Манифестом»? [34]34
  На картине Джона Гаста «Американский прогресс» изображена аллегория этого «Манифеста»


[Закрыть]Мне снизили оценку, потому что я явился в джинсах и футболке; и как я ни доказывал, что Леви Штраусс начал шить джинсы именно во время экспансии на Запад и потому они и называются Levi’s… Подождите, о чём это я? Ах да. Ну и вот, теперь я начал подозревать, что над Шва тоже нависло какое-то не вполне ясное предназначение.

После нашей с Лекси не очень удачной попытки установить, чтó в действительности случилось с мамой Шва, прошла неделя. Шва пока не дал мне ни малейшего намёка на то, какие боевые средства он собирается применить в своей одинокой борьбе за всеобщее внимание. Я беспокоился за него. По-настоящему беспокоился.

Был вторник. Кроули остался без сиделки – ни одна не выдерживала его больше трёх-четырёх дней. Это стало чем-то вроде игры – угадывать, сколько времени старому злыдню понадобится, чтобы очередная бедняжка побежала паковать чемоданы. Сегодня вечером должна была прийти новая, ничего не подозревающая жертва, но поскольку Лекси отправилась на заседание своего «Клуба 4 Ч», я решил посидеть с Кроули после того, как выгуляю собак – не оставлять же больного одного. Я принёс ему угощение – фокаччу, которую сделал накануне папа в дополнение к veau Marseille, приготовленному мамой.

Войдя в квартиру с последней выгулянной собакой, я застал Старикашку за необычным занятием: он гладил Милосердие и ласково шептал ей всякие прелестные глупые слова, которые мы обычно говорим своим любимцам, когда думаем, что нас никто не слышит. Кроули увидел меня и сразу же отпихнул собаку.

– Чего уставился? Займись барбосами!

– Я уже всех выгулял.

– Тогда что ты здесь забыл? Жалование выдаётся в другой день.

Я пожал плечами.

– Да вот решил посидеть с вами до прихода новой сиделки. Поговорим, поедим папиной фокаччи…

– Нет уже твоей фокаччи.

– Вы съели всю?!

– Она всё равно была для тебя слишком хороша, – проворчал Кроули. – Ты бы заглотил её и вкуса б не распробовал.

– Это вас надо было назвать Чревоугодием! – воскликнул я, и Чревоугодие тотчас же примчался к нам с надеждой в глазах.

Кроули засмеялся.

– Ну вот, возись теперь с ним сам!

Я решил воспользоваться моментом. Всего минуту назад я видел, как из глубин души Старикана на поверхность вынырнула тщательно скрываемая нежность. Если я сейчас кое-что спрошу у Кроули, то, может, он изволит дать чуткий и деликатный ответ?

– Вы вспоминаете о нём? – спросил я.

– Вспоминаю о ком?

– О Шва.

– С какой радости мне о нём вспоминать?

– С такой, – ответил я, – что он, похоже, начал исчезать.

Кроули молчал и лишь холодно смотрел на меня. Я вздохнул.

– Ладно, забудьте, – сказал я. – Небось думаете, что я идиот.

– Ну, в этом-то нет никаких сомнений, – ответил он. Потом поднялся со своего кресла и схватил прислонённую к стене трость. Я никогда раньше не видел, чтобы Старикан передвигался в отрыве от его инвалидного кресла. Всё равно что наблюдать «чудо исцеления» на одном из массовых собраний. Кроули медленно проковылял ко мне, тяжело опираясь на трость. Он оказался выше, чем я полагал. Сделав шагов пять-шесть, Старикан остановился.

– Лица его я не помню, – признался он. – Но помню, что он бывал здесь.

Кроули сделал ещё шаг, и я помог ему сесть на диван.

– А я и не знал, что вы в состоянии ходить.

– Я же говорил тебе пару месяцев назад, когда вы так бесцеремонно запёрлись в мой дом, что инвалидное кресло – явление временное.

Он удобно развалился на диване, а я уселся в плюшевое кресло напротив.

– Уверен, тебе это показалось чудом – что я могу ходить, – произнёс он. – Ну что ж, я считаю, все мы способны совершать чудеса. – Он бережно прислонил трость к краю дивана. – Я также верю, что и несчастья себе устраиваем тоже мы сами. Если твой приятель, как ты утверждаешь, исчезает – значит, он сам делает всё, чтобы так и случилось.

Мимо пробежала банда афганцев, сбив трость на пол. Я подобрал её и отдал Старикану.

– Он как раз наоборот – пытается сделать себя зримым.

– Значит, плохо пытается. Вселенная лишена сострадания и никогда не вознаграждает нас, если мы делаем что-либо неподобающим образом. – К нам в поисках внимания подошла Благоразумие, и Кроули принялся почёсывать её за ухом. – Если твой друг продолжит следовать по пути саморазрушительной анонимности, то тебе не останется ничего другого, как попытаться свести к минимуму собственные потери. Оставь его. Забудь о нём.

– Но он мой друг!

– Не будь сентиментальным, – отрезал Кроули. – Друзей можно заменить.

– Нет, нельзя!

Прежде чем ответить он посмотрел вниз, на собаку – та была до крайности довольна полученной крохой внимания.

– Четыре года назад Благоразумие попала под машину и погибла.

Услышав такое, я ахнул. Умеет же Старикашка влепить новостью прямо в лоб!

– Да, – продолжал Кроули. – Я уволил тогдашнего собаководилу и связался с собаководом. Через три недели у меня появилась новая Благоразумие, и жизнь вошла в свою колею. Так что – друзей можно заменить.

Этот рассказ настолько потряс меня, что я не мог выдавить из себя ни слова.

– Все мои собаки – второго поколения, – сказал Старикан. – А некоторые даже третьего. Все грехи, все добродетели. Так мне нравится, и так тому и быть.

– Но это же неправильно, – наконец проговорил я. Что-то во всей этой истории было извращённое – типа как с теми людьми, что делают чучела из умерших домашних питомцев и помещают перед камином в качестве украшения. У этих кукол ведь глаз даже настоящих больше нет! Как можно смотреть на любимую собаку или кота, у которого вместо глаз – куски стекла? И как можно относиться к любимым существам – неважно, людям или животным – как будто это что-то, что можно легко заменить?!

– Не только неправильно, – повторил я. – Это просто омерзительно!

– Думай что хочешь, но таков наш мир.

– Да что вы знаете о мире? Вы ведь давно выпали из него! Живёте в своей собственной ублюдочной вселенной!

Он схватил свою трость и ткнул ею мне в грудь:

– Что-то ты не в меру разошёлся! Мне, вообще-то, нравится твоё нахальство, но сейчас ты лучше попридержал язык!

Я встал. Мне вдруг расхотелось находиться в одной комнате с этим человеком. Мне расхотелось быть с ним на одном континенте.

– Я теперь понимаю, почему вы так боитесь умереть, – сказал я, прежде чем выйти за дверь. – Потому что знаете: когда придёт ваше время, не видать вам вознаграждения за то, что прожили жизнь… неподобающим образом.

По дороге домой я всё думал о планах Лекси нанести травму собственному деду ради его же пользы и испытывал какое-то болезненное удовольствие при мысли об уготованных Кроули неведомых страданиях. Вот только во мне жило подозрение, что наш Старикашка – крепкий орешек.

* * *

Я знал заранее, что заснуть в ту ночь не удастся, так что не стал и пробовать. Если «эффект Шва» передаётся по наследству, то чтобы найти ключ к невзгодам моего друга, нужно выяснить, что стряслось с его матерью. Но поскольку всё упирается в проблему незримости, то как найти очевидца случившегося? Если «эффект Шва» приводит к полному забвению, то как можно надеяться, что кто-то вспомнит то давнее происшествие?

От нашей маленькой лозоходческой акции с Эдом Нибли и последующей беседы с управляющим толку было столько же, сколько от дорожных указателей в Нью-Джерси; если вы там когда-нибудь бывали, то знаете: они не предупреждают вас заранее о нужном повороте; они уведомляют, что вы его только что проехали. Это никак не улучшает настроения ваших родителей, а если принять во внимание, что вы поехали в Нью-Джерси скорее всего с целью проведать родственников, то это самое настроение и до того было не ахти. Что до моих родителей, то если бы они узнали, что я затеваю, у них бы сорвало крышу.

Я вообще-то не из тех, у кого в обычае выскальзывать из дому под покровом ночи; ну, бывает, – прихожу домой поздно и мужественно принимаю заслуженную взбучку; однако если я с вечера дома, то сижу и не дёргаюсь. Но не сегодня.

У меня установлен скринсейвер – я нечасто им пользуюсь, потому что уж больно он глупый. Это мульт, изображающий компьютер в ночном колпаке, который дрыхнет, похрапывая. Если полностью затемнить экран и установить достоверную громкость, то создаётся иллюзия, будто в комнате кто-то спит. Засунутые под одеяло подушки выглядели не очень убедительно, но когда к ним прибавился издаваемый компьютером храп, то мне самому показалось, что я обзавёлся соседом по палате. А я тем временем потихонечку улизнул из дома и сел на автобус, идущий в Канарси.

Мясник в магазине отвёл глаза.

Я тогда был настолько увлечён лозо… то есть лоховодством Эда Нибли, что не придал этому значения, но мой мозг, должно быть, всё время сам собой возвращался к тому моменту. Мясник не просто отвернулся – он сознательно избегал смотреть мне в глаза. Ему было что-то известно! Шанс на то, что я отыщу его в этот поздний час, был ничтожен, но должна же мне, наконец, улыбнуться удача! Она и так весь день только строила гримасы, а всё из-за дурака-управляющего. Тот под конец нашей беседы впал в паранойю и погнал весь свой персонал выбраковать продукты, у которых закончился срок годности, – на случай если мы собираемся взять это дело на заметку да и устроить великое разоблачение. Нам с Лекси он запретил показываться в его магазине, хотя Лекси и угрожала натравить на него свой «Клуб 3 З».

Супермаркеты «Уолдбаум» открыты круглые сутки, так что если в три часа ночи припрёт нужда в геле для волос или вдруг позарез захочется мороженого, то за облегчением страданий слишком далеко ехать не придётся. Это также значило, что встреча с управляющим мне, скорее всего, не грозит. Да, ещё вот какое соображение: если мяснику что-то известно о матери Шва, то и другие работники магазина тоже могут что-нибудь знать.

Когда я добрался до супермаркета, почти пробило полночь. Я прошёл вдоль замороженных продуктов и свернул налево, в мясной отдел. Маленький прилавок, у которого мясник обслуживает покупателей, освещён не был, однако это ещё не означает, что в отделе никого нет. В задней части супермаркетов имеются обширные помещения, как в аэропортах, где тусуется персонал, сортируя потерянный багаж и всё такое. То есть, не думаю, что в супермаркете можно найти потерянный багаж, хотя кто его знает – судя по тому, какой «порядок» царит в нашей гражданской авиации, вряд ли стоит удивляться, обнаружив среди телячьих котлет пару забытых после вчерашнего рейса в Кливленд носков.

За стеклом тёмной витрины мясо было уложено в прекрасный натюрморт. Свиные котлеты образовывали симметричный узор, положенные встык ломти антрекота напоминали художественную кафельную кладку. Кто-то любовно позаботился об этом мясе. Неужели мясник? Нет, навряд ли; этот народ обычно не настолько изыскан. Ведь если подумать – труд мясника, пожалуй, один из самых отвратительных в мире, если не считать работы дам, обрезающих ногти на чужих ногах. Ну кто в здравом рассудке может находить удовольствие в том, чтобы день-деньской рубить и крошить несчастных животных в мелкие кусочки? Хотя с другой стороны, может, таким образом эти парни дают здоровый выход своим наклонностям Джека-Потрошителя?

Как вскоре выяснилось, моя догадка была недалека от истины.

Из-за двери с надписью «Только для персонала» до моих ушей донёсся шум. Это был высокий звук, напоминающий писк всасываемого гелия. Я последовал на звук сквозь пару пружинных дверей и оказался в комнате из белого кафеля и нержавеющей стали, полной оборудования для разделки туш. Здесь царил раздражающе неприятный запах – как если бы скрестить давно немытый старый холодильник с ногами моего братца Фрэнки. Какой-то мужик в защитных очках и отнюдь не белоснежном рабочем халате стоял в дальнем конце у стола из нержавейки и резал говяжью тушу чем-то напоминающим циркулярную пилу. Мужик был настолько сосредоточен на своём занятии, что создавалось впечатление, будто он проводит сложнейшую медицинскую операцию.

Внешность у мясника была такая, что вам ни за что в мире не захотелось бы встретиться с ним, когда у него в руках острый предмет. Он был высокого роста и до того сутул, что при взгляде на его выдающуюся вперёд под немыслимым углом шею мой собственный затылок свело судорогой. Редкие волосы давно не видали расчёски. Трудно было сказать, седые они или просто очень-очень светлые. Сквозь жиденькие прядки проглядывала розовая кожа.

– Прошу прощения, – проговорил я, но мужик не слышал – знай себе резал мясо. Каждый раз, натыкаясь на кость, машина издавала противный визг.

– Прошу прощения! – сказал я немного громче.

Мясник, не взглянув на меня, выключил пилу, и та, пожужжав, затихла.

– Тебе сюда нельзя! – промычал он.

Странный акцент. Вроде как немецкий, но не совсем.

– Мне бы хотелось всего лишь задать несколько вопросов. Вы же здешний мясник, так?

– Я ночной мясник, – уточнил он.

Опаньки. Будь это кино, любой пацан с зачатками мозгов немедленно пустился бы наутёк, если только мечтой его жизни не было оказаться за стеклянной витриной в виде аккуратно разложенных ломтиков. Потому что ни одному пацану с зачатками мозгов не захочется оказаться один на один в помещении, полном ножей, пил и мясорубок, с человеком, называющим себя Ночным Мясником.

– Поиздеваться пришёл, да? – Мясник повысил голос. – Ты и твои дружки. То шины проколете, то гадкие слова на стёклах понапишете. Я всё знаю! Думаешь, я не знаю?

– Кажется, сейчас не очень подходящее время для беседы. До завтра!

Я попятился к двери, но промахнулся и свалил метлу. Рукоять метлы ударилась об пол с мерзким « чвак!». Моё сердце побежало прятаться куда-то в левый ботинок.

– Э нет! – проревел он. – Раз уж приволокся, выкладывай. Разберёмся здесь и сейчас!

И пошёл на меня. Шея у него была заскорузлая, словно покрытая чешуёй, и багровая, как сырое мясо.

– Нам не в чем разбираться, – пропищал я. – Я не прокалывал вам шины и ничего нигде не писал! Ну правда, я же не такой дурак, чтобы связываться с Ночным Мясником!

Он задумчиво почесал шею.

– И что – я должен тебе верить?

– Ага.

Мужик снял свои очки и вгляделся в меня. Глаза у него были такие же дикие, как и космы.

– Ладно, поверю. Покуда. Так чего тебе надо?

– Я пытаюсь помочь одному своему другу. Вы давно работаете в «Уолдбауме»?

– Фламандский! – гаркнул он.

– А?

– Тебе хочется узнать, что у меня за акцент. Фламандский. Я из Бельгии родом. Про Бельгию ты знаешь только шоколад и вафли. А теперь знаешь и меня.

– Ага, усёк: Бельгия – это вафли, шоколад и вы. Так как долго вы работаете в «Уолдбауме»?

– Девятнадцать лет. Когда я начинал, туши рубили толсто – баранья котлета шла с вместе с солидным куском филе. Эх, что говорить – мясо тогда было мясом, а не… – Он на мгновение мечтательно устремил взгляд в даль, в добрые старые времена, а потом выпалил: – Гюнтер!

– А?

– Тебе хотелось узнать, как меня зовут.

– Вообще-то нет, но всё равно спасибо. – Для меня всегда было проблемой не отвлекаться от основной темы, но здесь я, по-моему, впервые столкнулся с человеком, для которого эта задача оказалась ещё трудней. – Вы всё время работали именно в этом магазине или в разных?

– Всё время в этом, – ответил он.

– Отлично. Значит, вы были здесь девять лет назад, когда маленького мальчика оставили одного в тележке для покупок.

В его поведении настала резкая и внезапная перемена.

– Нет! – Он повернулся обратно к туше, которую разделывал. – Я тогда ещё не явился на дежурство! Я не помню!

– Если вы не помните происшествия, то как же вы можете помнить, что ещё не явились на дежурство?

Он поскрёб шелушащуюся шею. Сухие чешуйки кожи посыпались на разделочный стол. В жизни больше не стану есть мясо из «Уолдбаума».

– Экзема, – пояснил он.

– А?

– Ты хотел знать, почему я чешу шею.

– Что вы там делаете с шеей – это ваше личное дело.

Он перестал чесаться и уставился на меня долгим взглядом. Я поёжился.

– Это ты тот мальчик из тележки? – спросил он.

– Нет. Это мой друг.

Гюнтер кивнул, потом снял свой халат и принялся мыть руки.

– Этот твой друг – с ним сейчас всё в порядке?

– Не совсем.

Какую бы эдакую историю выдать Гюнтеру, чтобы его проняло? И вдруг я сообразил: правда, пожалуй, будет лучше всего.

– Он думает, что его мать попросту растворилась в воздухе. Так и не оправился после этой травмы.

Гюнтер вздохнул.

– Мне жаль это слышать. – Он поставил стул и уселся, затем подтащил ещё один – для меня. – Садись.

Вот уж чего мне ужасно не хотелось, но я почуял – сейчас, возможно, услышу нечто интересное, и сел. Гюнтер не торопился начинать рассказ.

– Пойми одно, парень: это всё не моего ума дело, – проговорил он наконец. – Я к этому никакого отношения не имею, я только свидетель.

Бинго!

– Значит, вы видели, что произошло! Она не исчезла. Так ведь?

Гюнтер опять вздохнул.

– В том-то и дело, что некоторым образом исчезла. И она не единственная, кто исчез в тот вечер.

Я ждал продолжения, но он откинулся на спинку, немного подумал и проронил:

– Нет, – после чего встал и взялся за тушу.

– То есть как это – «нет»? Если уж начали – договаривайте!

Мясник бросил говяжий бок на разделочный стол.

– Я расскажу эту историю только один раз. И при этом должен присутствовать твой друг. Приходите вместе и узнаете, что случилось в тот день.

На прощание он снабдил меня четырьмя громадными свиными отбивными, отрезанными на манер тех времён, когда мясо было мясом, и выпроводил за дверь.

17. Шоковая терапия, в которой я ещё раскаюсь, если останусь жив

Итак, Лекси, сдержав обещание, провела молниеносную травматическую атаку на своего деда. Всё случилось без предупреждения (то есть меняникто не предупредил) наутро после моего визита к Ночному Мяснику. Была суббота, так что можно было поспать утром подольше. Промаявшись и проворочавшись весь остаток ночи – снились кошмары, главным действующим лицом которых было мясо – под утро я уснул мёртвым сном. Когда зазвонил телефон, мама никак не могла меня разбудить и уже подумывала, не применить ли электрошок.

– Она говорит – это очень важно, – сказала мама, вкладывая трубку мне в ладонь. – Не понимаю, что такого важного может случиться в семь утра.

– Х-хто ховохит? – спросил я. Спросонок я еле ворочал языком.

– Сегодня! – ликующе сообщила Лекси на том конце провода. – Сегодня после полудня!

– А? Чего сегодня после полудня? – прохрипел я.

– Шоковая терапия, – прошептала она. – Дедушка – помнишь?

Я застонал, и Лекси разобиделась:

– Ладно, не хочешь помогать – не надо. Не приходи. Дело хозяйское.

– Нет-нет, – поспешил я заверить, – я хочу помогать! – Это была истинная правда. Нанесение травмы Старикашке Кроули в моём Списке Самых Больших Удовольствий занимало первое место. – Мне что-нибудь принести?

– Принеси себя, – сказала она. – И Кельвина. Скажи, я хочу, чтобы он тоже пришёл.

– А почему ты сама ему не скажешь?

Лекси ответила не сразу.

– Я не разговаривала с ним с того самого дня, когда распалась наша компания.

Закончив разговор с Лекси, я набрал номер Шва, но после первого гудка прервал вызов. Разговор с Ночным Мясником всё ещё был свеж в памяти, и я понимал, что Шва сразу учует в моём голосе что-то необычное. Я, конечно, всё ему расскажу, но такие деликатные темы нужно поднимать в подходящее время и подходящем месте.

Зазвонил телефон. Вообразив, что это опять Лекси, я сразу же взял трубку.

– Привет, Энси, это Кельвин.

– Шва? – Он застал меня врасплох.

– Угу. Ты звонил секунду назад. Что случилось?

У него определитель номера. Чёртовы новые телефонные технологии.

– Э-э… Ты чем сегодня занимаешься?

– О, у меня большие планы! – ответил Шва. – Огромные! Конечно, я пока что не могу распространяться на эту тему…

В его голосе слышалось такое радостное возбуждение, что козе было понятно: его распирает от желания рассказать свою тайну. Мне следовало поупрашивать его! Ведь так поступают настоящие друзья, правда? Они начинают терзать тебя вопросами и ноют, ноют, пока ты не расскажешь им секрет, который вроде как ни под каким соусом не хочешь раскрывать. Шва сейчас нужен был именно такой друг – который бы всё выслушал, а потом наорал на него: «Совсем сбрендил что ли?!» Это, возможно, удержало бы его от поступка, в котором он бы потом раскаялся. Вот каким другом я должен был быть.

– Клёво! – сказал я. – Тогда увидимся в понедельник.

И повесил трубку. Я не спросил его, что он задумал, не рассказал ему о Ночном Мяснике и не пригласил с нами на шоковую терапию Кроули.

Принимая мелкие решения, как правило, не догадываешься, какими значительными они на самом деле могут оказаться. На меня нельзя по-настоящему возлагать ответственность за то, что случилось в дальнейшем, но если бы я в тот момент сделал правильный выбор, всё могло бы повернуться иначе.

* * *

В полдень я стоял у двери Кроули, переводя дыхание. Несколько собак по ту сторону, учуяв меня, подали голос. Выдохнув в последний раз, я принялся колотить в дверь, пока все псы не залаяли разом.

– Мистер Кроули! Мистер Кроули! Открывайте! Скорей!

Я слышал, как Старикан осыпает «кабысдохов» руганью; затем проскрежетали засовы, и дверь отворилась самую чуточку, так, что стали видны четыре цепочки – они висели между мной и хмурым лицом Кроули, словно стальная паутина.

– Что? Что случилось?

– Лекси! Она упала с лестницы. Кажется, что-то сломала. Может, и не одно.

– Я позвоню 911.

– Нет, не надо! Она просит, чтобы вы пришли! Вы должны пойти!

Мгновение он колебался. Дверь затворилась; я услышал, как зазвенели отодвигаемые цепочки, и Старикан снова открыл дверь. Благоразумие и несколько других собак выскочили наружу, но Кроули, похоже, это не озаботило. Он застыл в двери, как замороженный.

– Мистер Кроули, идёмте же!

На его лице нарисовался такой страх, будто он стоял на краю обрыва, а не на пороге собственной квартиры.

– А разве ей там никто не бросился помочь?

– Да бросился, бросился, но она зовёт вас!

И словно по заказу от подножия лестницы донёсся жалобный вопль Лекси.

– Мистер Кроули, она же ваша внучка! Вы что – так и будете стоять столбом?

Он сделал один шаг. Следующие, как мне показалось, пошли уже легче. А когда Старикан добрался до верха лестницы и увидел распростёртую внизу внучку, он слетел по ступенькам, словно сбросил разом половину груза своих лет.

– Лекси, солнышко, всё будет хорошо. Скажи мне, где болит! – Он гневно воззрился на вытаращивших глаза официантов и посетителей: – Эй вы, балбесы! Кто-нибудь додумался позвонить в «скорую»?

И тут Лекси поднялась на ноги. Я подхватил Кроули под один локоть, Лексин водитель-гармонист – под другой, и прежде чем кто-нибудь успел опомниться, мы выволокли своего пленника через кухню и заднюю дверь ресторана наружу.

Это был грязный трюк, но что ещё могло бы заставить Старикана Кроули спуститься по лестнице? Лекси досталась самая лёгкая роль: знай лежи себе и изображай полумёртвую; а вот мне… Это я должен был выманить нашу жертву из норы. А актёр-то из меня как из равиоли пуля. Правда, в начальной школе я играл, но роли были всё типа «Третий мальчик», или «Средний кочан», или – полный мрак – «Задняя часть лошади». У меня не было ни малейшей уверенности, что я это потяну, но моя нервозность, фактически, сыграла мне на руку.

К тому времени, когда Кроули опомнился достаточно, чтобы сообразить, что его обманули, мы уже водворили его на заднее сиденье «линкольна». Он попытался сбежать, но я заступил ему дорогу и захлопнул дверь – а она оборудована детскими замками и открыть её изнутри невозможно.

Не стану повторять здесь эпитеты, которыми Кроули характеризовал нас. Некоторых из них я до того момента никогда не слышал, а у меня, уж поверьте, в этой области солидный словарный запас.

– Вам всё равно некуда деваться, – заявил я ему, – так что лучше сидите тихо и не дёргайтесь.

Он повернулся к Лекси:

– Что вы затеяли? Это он тебя втравил?!

– Идея полностью принадлежит мне, дедушка.

– Это похищение! – завизжал он. – Я на вас в суд подам!

– Представляю себе заголовки в газетах! – усмехнулась Лекси.

– Ага, – поддакнул я. – «Богатый старый псих привлекает к суду свою бедную слепую внучку!» Пресса сожрёт это за милую душу!

– Заткнитесь! – рявкнул он. – К тому времени, как вы выйдете из тюряги, у вас волосы станут седыми!

– Не-а, – возразил я. – У меня, скорее всего, волос не будет вообще. В нашей семье все мужики лысые.

Мой беспечный ответ окончательно вывел его из себя.

Выезжая из проулка на проспект, мы нацепили Старикану на глаза повязку; он не сопротивлялся, потому что у него всё равно не было ни малейшего желания видеть наружный мир. На минуту он притих, а потом произнёс:

– Что вы собираетесь со мной сделать? – Он был по-настоящему напуган. Мне стало его почти жалко. Ключевое слово – «почти».

– Понятия не имею, – ответил я, и это было подлинной правдой: Лекси до сих пор не посвятила меня в свои основные планы. Она сказала, что если я узнаю, то перепугаюсь так, что смотаю удочки. Я не стал допытываться, убоявшись, что она, пожалуй, права.

Мы ехали по Бруклин-Хайтс – части Бруклина, лежащей прямо напротив Манхэттена через Ист-Ривер. Потом вырулили на пирс. Вот тут мне стало ясно, что же затеяла Лекси.

– Ого! – проговорил я. – Ни фига ж себе!

– Что?! – завопил Кроули. – Что там? – Но повязку с глаз сорвать не пытался.

– Ты не можешь так поступить! – сказал я Лекси. – Это же убьёт его!

Водитель открыл дверцу.

– Простить, мистер Кроули, – сказал он с сильным акцентом. – Но Лекси говорить, это ради ваша польза.

– Что, катер? – каркнул Кроули, очевидно, почуяв запах речной воды. – Ненавижу катера!

– Нет катер, – ответил водитель. Он помог Лекси выйти из машины. – Я держать Мокси. Ты идти.

Никто, даже водитель «линкольна», не торопился сообщить Кроули, что следующим транспортным средством станет вертолёт. Старикану предстояло обнаружить это самостоятельно.

Я повёл его в конец пирса, где располагалась вертолётная площадка. Старик не сопротивлялся. Он был сломлен. Слишком напуганный, чтобы бежать, слишком напуганный, чтобы делать хоть что-нибудь кроме того, что от него требовали, Кроули безропотно брёл, иногда спотыкаясь о выбоины в асфальте, но я держал его крепко. Я не позволю ему упасть.

– А сейчас большой шаг вверх, – предупредил я его.

– Вверх куда?

Я не ответил, но как только Старикан уселся в кресло и я застегнул ремень, думаю, он и сам догадался.

Он издал горестный стон обречённого на казнь. Пилот, по-видимому, нанятый Лекси специально для нашего маленького терапевтического полёта, подождал, пока мы все не пристегнулись, и запустил двигатель. Кроули тоненько завыл. Ну ладно, ладно – мне стало таки его по-настоящему жалко. А Лекси лишь проронила:

– Дедушка, вот увидишь – будет очень весело.

– Ужасная, ужасная девчонка!

Кажется, Лекси слишком далеко зашла. Чувства других людей частенько попадали у неё в слепую зону, а в этой зоне даже Мокси не помощник.

Лопасти набирали обороты, медленное «вум-вум-вум» постепенно перешло в ровный гул. Вертолёт на короткий миг затрясся, а затем взмыл вверх – ну в точности как лифт, только без троса. В широкое окно я увидел странноватое зрелище: шофёр-гармонист держался за Моксину шлейку и прощально махал нам рукой.

– Можешь теперь снять повязку, дедушка.

– Ни за что! – совсем по-детски заявил тот. – Не заставите!

Он плотно прижал ладони к завязанным глазам.

Я летал на самолёте только дважды в своей жизни – в Диснейленд и обратно – и оба раза ночью, так что ничего, в общем, не видел. Нынешний полёт устраивали не ради моей персоны, и тем не менее у меня захватило дух, причём не из-за одной только высоты. «Шва бы это понравилось», – подумал я, но задвинул мысль куда-то на задворки сознания. Я сейчас (во всех смыслах) вознёсся в поднебесье, а думы о Шва спустят меня на грешную землю. В данных обстоятельствах падение на землю (во всех смыслах) меня не прельщало.

Мы летели вдоль Ист-Ривер, Бруклин справа, небоскрёбы Манхэттена слева. И всё время старик стонал, жаловался и отказывался убрать руки от глаз.

– Энтони! – прокричала Лекси поверх грома винта. – Можешь описать мне, что видишь?

– Не вопрос!

– Только не используй зрительных слов!

К этому времени я уже здорово насобачился делать описания лишь для четырёх чувств из пяти.

– Хорошо. Мы летим над Бруклинским мостом. Как будто поперёк реки перекинули арфу с рамой из грубого камня.

Пилот повёл машину влево, направляясь прямиком к сердцу города.

– Дальше! – потребовала Лекси.

– Мы сейчас над нижним Манхэттеном. Летим над… как его… Вулворт-билдингом, кажется. У него крыша – холодная стальная пирамида с острым шпилем, но солнце бьёт прямо в неё, и крыша здорово нагревается. А сейчас под нами центральный Манхэттен. О, Бродвей! Он как будто режет сетку улиц под странным углом, и там, где он пересекает другие авеню, образуются пробки. Повсюду маленькие пупырышки такси – они как рассыпанные лимонные леденцы. Ты могла бы читать по улицам, как по шрифту Брайля.

– Ух ты, здорово! – восхитилась Лекси.

Я уже не мог остановиться.

– А вот… Большой Центральный вокзал, прямо впереди. Похож на греческий храм: колонны и статуи высятся на заплесневелых древних постаментах. А над ним, прямо в центре Парк-авеню, как заноза в одном месте, торчит Мет-Лайф-билдинг – огромная старая тёрка для сыра восьмидесяти этажей в высоту.

И тут Кроули сказал:

– А ведь раньше это здание принадлежало «Пан-Ам»! «Пан-Ам»! Вот это была компания!

Лекси заулыбалась, и наконец-то до меня дошло. Мои описания предназначались не для неё, а для её деда!

– Дальше, Энтони!

Ладони Старикана по-прежнему прижимались к лицу, но уже не так плотно, как раньше. Я продолжал, теперь адресуясь к Кроули, а не к Лекси: