Текст книги "Громила"

Автор книги: Нил Шустерман

БРОНТЕ 

37) Фосфоресцирование

На мой взгляд, невозможное происходит в этом мире постоянно, просто мы принимаем его как должное, забываем, что когда-то оно считалось невозможным.

Взять хотя бы самолёты. Эти гигантские металлические штуковины не оторвёшь от земли без мощной гидравлической лебёдки, а они летают! Вам не кажется это невозможным? Когда-то все твердили: «Если бы человек был предназначен для полёта, у него были бы крылья», однако это не остановило поэтов – они продолжали мечтать. А потом, несколько сот лет назад, человек по имени Бернулли свёл в одну формулу давление, плотность воздуха и скорость – и бинго! Поэзия стиха стала поэзией движения, и теперь машины, по размерам превосходящие синего кита, летают в небе, и никого это не удивляет, спасибо всем большое.

Мне кажется, маленькие дети, в отличие от нас, «разумных» и «взрослых», умеют удивляться чудесам. Они вникают во всё, что им попадается в жизни – от светлячка до молнии, и поражаются, что такие необыкновенные вещи существуют на свете. Было бы неплохо, чтобы кто-нибудь хоть изредка напоминал нам: вот так мы все должны смотреть на мир. Но с другой стороны – если бы мы только и знали, что бесконечно чем-то восторгались, ничего полезного мы бы так и не сделали.

С неохотой должна признать: я типичная представительница нашего биологического вида с его равнодушием к чудесам. Мне тоже доводилось сталкиваться с волшебством и превращать его в нечто обыденное. У светлячков в брюшке светится фосфор, а молния – всего лишь электрический разряд. Скучища.

Ещё приходится признать, что мы с Теннисоном слишком быстро свыклись с мистическими способностями Брюстера. Хотя я отчаянно пыталась смотреть на них, как на чудо, ничего не выходило. То, что он был в состоянии исцелять – или красть – чужую боль, больше не изумляло, стало для нас привычно. Это была моя первая ошибка.

Потому что как только ты перестаёшь удивляться светлячку, которого посадил в банку – ты забываешь о нём. Банка стоит на полке, и некому выпустить светлячка на волю.

38) Первый бал

До того как случилась авария с паровым катком и дядюшка Хойт избил Брю до полусмерти, я была полностью поглощена тем, как бы выманить Брюстера из его раковины. Теннисон стал его личным тренером. А вот моя роль была более тонкой: я попыталась ненавязчиво привить ему интерес к общению с другими людьми. Начиталась книжек по психологии и решила, что разобралась в его характере. Мне казалось, что всё, чего ему не достаёт – это лишь немного поддержки и ободрения. Разумеется, я глубоко ошибалась, но так уж я устроена: если вобью себе что-то в голову, то выбить это оттуда непросто.

– Тебе нужно пересмотреть свои взгляды на отношения с людьми, – объявила я ему как-то за ланчем, когда мы сидели в школьной столовой. Я накрыла его руку, лежащую на столе, своей – пусть все видят.

– А по мне и так хорошо, – ответил он. – Люди не трогают меня, я не трогаю их.

Я потрясла головой.

– Хватит. Ты, мой печальный поэт, – не недотёпа какой-нибудь, и пора тебе перестать прятаться по тёмным углам. Прошли те времена.

Он попытался есть, но поскольку я держала его правую руку в своей, он только неловко тыкал в тарелку вилкой, зажатой в левом кулаке.

– Может, мне нравится прятаться по углам.

– Поверь, тебе больше понравится общаться с друзьями.

Похоже, мои слова его не только не убедили, но скорее наоборот – встревожили.

– Ну-ка посмотри мне в глаза и скажи, что тебе не хочется иметь друзей! – настаивала я. Отпустила его руку, но он не торопился взять в неё вилку, оставил свободной – для меня. Я улыбнулась: поразительно, как много в нашей жизни мелочей, которые исполнены столь глубокого смысла!

Интересно, и когда это я стала такой приторно сентиментальной? Как надписи на открытках Холлмарк.

– Не скажу, – ответил он. – Просто не думаю, что это хорошая мысль.

Хорошая или нет, а обзавестись друзьями ему придётся. Это – следующая в длинном ряду стоящих передо мной задач. Как уже упоминалось, я не самая популярная девочка в школе, но непопулярной меня тоже не назовёшь. Я как раз в золотой середине, а это значит, что и мои друзья тоже в золотой середине – и Брю, скорее всего, придётся им по сердцу.

Я подозвала к нам свою хорошую подругу Ханну Гарсиа – она даже черепаху выманит из панциря, а та и не заметит.

– Ханна, – сказала я, когда та присела за наш стол, – Брюстер воображает, что не способен к нормальному человеческому общению.

Брю вскинул руки:

– Бронте!

– Ой, только не надо изображать врача с дефибриллятором! – фыркнула я и снова обратилась к Ханне: – Да, так вот. Обстоятельства сложились так, что он внушил себе, будто он – человек второго сорта. Нам необходимо независимое суждение.

– Бронте! – воскликнул он. – Ну хватит! Мне же неудобно.

Ханна махнула рукой:

– Да брось ты! – и принялась добросовестно и объективно изучать его. – Ну что ж, – сказала она наконец, – во-первых, он высокого роста. Во-вторых, симпатяга. В-третьих, он твой парень, а ты превосходно умеешь выбирать себе друзей, тут у тебя безупречный вкус.

– Спасибо.

– Так что, – заключила Ханна, – даю ему девять баллов из десяти по шкале социальной пригодности.

– Почему только девять? – возмутилась я.

– Если бы он тянул на десять, он встречался бы со мной! – заявила Ханна, подмигнула Брюстеру и упорхнула.

Брю сидел весь пунцовый, но на губах его сияла самая широкая улыбка, которую я когда-либо видела. Я взяла его за обе руки – всё равно с едой, кажется, покончено.

– Знаешь, что я думаю? – сказала я. – Я думаю, что нам надо как-нибудь выбраться в город с целой компанией моих друзей. Немножко поживёшь моей жизнью. Это будет просто здорово!

– Ладно, – согласился он, всё ещё с румянцем на щеках. Он постарался придать своему голосу всю беспечность, на какую был способен.

***

Я готовилась к этому событию так, будто это был не выход в город, а первый выход в свет. Бал для одного, смокинг не обязателен. Вообще-то, всё было гораздо проще: мы целой компанией выбрались во вторник после школы в торговый центр поесть гамбургеров, только и всего. Зато к подбору членов компании я подошла очень серьёзно и выбрала тех, с кем Брю не чувствовал бы себя неловко, даже чувствуя себя неловко. Нас было шестеро – ни слишком мало, ни слишком много, в самый раз.

– Я не смогу быть долго, – сказал он. Эту фразу он произносил всегда – куда бы и когда бы ни шёл.

Я поцеловала его, а потом зашептала ему на ухо, временами приостанавливаясь, чтобы украдкой втянуть в себя запах кокосового кондиционера, исходивший от его волос – по непонятной причине этот аромат сводил меня с ума:

– Поверь мне, – проговорила я, – тебе не захочется уходить.

Но эти слова лишь обеспокоили его.

В тот вечер мы все очень славно провели время; и хотя Брю по большей части помалкивал, мои друзья признали его за своего, приняли как равного – такого с ним никогда раньше не случалось. Он вышел за рамки тесного круга своей семьи, стал частью общества. Как я и предсказывала, он оставался с нами гораздо дольше, чем намеревался вначале.

– Мне нравятся твои друзья, Бронте, – сказал он, уходя. – Вот уж не ожидал, но они мне нравятся. Очень.

Я отправилась домой – с чувством, что сделала что-то замечательное.

Он отправился домой – где в это время его дядя вымещал на его младшем брате всю свою жесточайшую обиду на судьбу.

39) Уловка

Во всём мире дедушки и бабушки рассказывают, как они каждый день ходили в школу за пять миль по снегу босиком, а по пятам неслись волки; но те дни уже давно миновали. Почти все теперь либо сами ездят, либо их везут. А вот мы с Теннисоном в последнее время предпочитаем ходить в школу пешком, хотя туда почти целая миля. Просто у нас тогда есть повод убраться из дому пораньше. К тому же, если мы идём пешком, нам не надо сидеть в маминой машине и гадать, чьим ужасным одеколоном в ней воняет. Если мы идём пешком, нам не надо сидеть в папиной машине – папа, который раньше любил поболтать, теперь, похоже, дал обет молчания за рулём. Когда мы с Теннисоном идём пешком, то, по крайней мере, можем поговорить друг с другом, даже если мы просто переругиваемся.

– В прошедшие выходные папа, кажется, был вполне ничего, – сообщил брат, когда мы топали рано утром под моросящим дождём. Была пятница, а накануне Брю впервые вышел в свет со мной и моими друзьями. Так что у меня настроение было самое радужное.

– Это когда? – спросила я.

– Когда мы играли в баскетбол. Брю был с нами.

Я представила себе эту картину и пожалела, что меня не там не было: вот было бы здорово снова увидеть нашего папу таким, как прежде. А заодно и посмотреть, как Брюстер играет в баскетбол. Его тренировки с Теннисоном дают весьма ощутимые результаты и... Ну, ладно, признаю, видно, во мне говорит первобытный инстинкт – хотелось бы полюбоваться этими мускулами в движении...

– Папа просто преобразился, – продолжал брат. – Но, ты знаешь, что-то в этом было не то...

Я не улавливала, к чему Теннисон ведёт, да и он сам, кажется, не совсем это понимал, ведь предложение он так и не закончил.

Когда мы уже были в двух кварталах от школы, впереди показалась высокая угловатая фигура в кожаном бомбере. Под бомбер парень надел спортивную куртку, капюшон которой натянул на голову. Мне не обязательно было видеть его лицо, чтобы понять, кто это.

– Брю! – окликнула я.

Он на мгновение обернулся, но вместо того, чтобы подождать нас, прибавил шагу.

– Ты посмотри, он от тебя удирает! – сказал Теннисон. – Мне этот парень определённо нравится!

Я кинулась за Брю. Да что с ним такое?! Несмотря на широкие, размашистые шаги, двигался он не слишком быстро, и я успела нагнать его в начале следующего квартала. Я потянула его за рукав, но он отвернулся, загородившись от меня плечом. Тогда я потянула сильнее и тут увидела его лицо под низко опущенным капюшоном. От этого зрелища я чуть не выпала на мостовую под проезжающую мимо машину.

Разбитые, распухшие губы, чёрный заплывший глаз. Всё лицо в пятнах тонального крема – видно, он пытался замазать синяки.

– Как... Что это?.. Что произошло?!

Он пожал плечами.

– Мы с Коди играли в мяч, и я оступился.

– Врёшь!

Он не стал запираться.

– Вру. И что?

Вот теперь я увидела, что заплывший глаз – это не всё; по его походке, по тому, как он держал себя, становилось ясно – на нём живого места нет. Мне хотелось обнять его, но я побоялась, как бы сделать ему ещё больнее.

– Это твой дядя?

Он мгновение помолчал, глянул в сторону школы...

– Нет. – А потом: – Да.

Похоже, для него это слово – «да» – оказалось ещё большей неожиданностью, чем для меня. Судя по всему, он намеревался хранить свою тайну вечно. И вдруг он страшно побледнел. Он боялся меня. Вернее, боялся, что я пойму, в чём дело.

Вообще-то, я была не готова к правде. Она потрясла меня. С другой стороны улицы послышался смех – там веселились какие-то детишки. Они смеялись не над нами, но всё равно – как они могут смеяться, когда здесь раскрывается такая ужасная правда?

– А что с Коди? – спросила я.

– С Коди всё хорошо. Даже лучше, чем просто хорошо.

– Ты должен кому-нибудь рассказать об этом!

– Я и рассказываю. Тебе.

– Я имею в виду – кому-нибудь из властей!

– Кому? Директору? Полиции?

– Именно!

Теннисон уже давно поравнялся с нами, но лишь стоял, словно в столбняке, и не мог вымолвить ни слова. В школе раздался звонок; я пропустила его мимо ушей. Пусть записывают опоздание.

– Если я кому-нибудь скажу, они заберут нас от дяди, – пояснил Брю. – А тогда всё станет гораздо хуже.

– Да что может быть хуже?! Ты же еле ходишь!

Он не ответил. Точнее, не на словах – ответ был в его взгляде. Его глаза светились такой холодной решимостью, что меня и в самом деле пробрала дрожь.

– Я сам справлюсь, – сказал он. – Я уже всё продумал. Через несколько месяцев мне будет шестнадцать, и я смогу стать «эмансипированным несовершеннолетним [18]18
  По американскому законодательству несовершеннолетний, подросток от 16 лет, может быть признан «эмансипированным», т.е. полностью дееспособным посредством решения органа опеки и попечительства либо суда до достижения возраста совершеннолетия.


[Закрыть]». Тогда я перееду от дяди и заберу Коди с собой. Дядя Хойт не сможет мне помешать.

– Это в том случае, если ты всё ещё будешь жив!

– Ничего со мной не станется. Но если нас с Коди заберут от дяди сейчас, то поместят в приёмный дом. Может, даже разведут по разным домам. В любом случае – я не смогу сохранить свою тайну, люди сразу узнают. И как только они узнают...

Снова его глаза полыхнули холодом. Мне хотелось поспорить с ним, доказать, что всё не так, но этот ледяной взор заставил меня замолчать.

– Кто знает, – проговорил Брю. – Может, дядя изменится?

Но тут вмешался Теннисон. Я о нём и позабыла.

– Как же, изменится он! – фыркнул брат. – Таких только могила исправит! Уж поверь мне.

Надо идти к властям. Надо! Хрестоматийный случай насилия над детьми. Этот человек должен понести наказание! Вот только... Дело-то касается Брюстера Ролинса. Если бы на его месте был кто-то другой, я бы сразу отправилась куда надо и заложила бы его дядюшку, ни секунды не раздумывая. Но в отношении Брю не действовали никакие нормальные, естественные законы; нельзя было с уверенностью определить, что правильно, а что неправильно. Какой толк с хрестоматийного случая, если никто не удосужился составить саму хрестоматию?

Внезапно мне вспомнилось то, что мы учили на уроках биологии. Есть животные, которые умирают, если вырвать их из привычной среды. Даже если эта самая среда ужасна, враждебна жизни, они всё равно не могут жить вне её.

– Ты должна доверять мне, Бронте, – сказал Брю. – Пожалуйста...

Что может быть хуже его дяди?! Ответ известен только Брюстеру. И хотя это противоречило всему, что я считала правильным, я неохотно присоединилась к его заговору молчания.

И, кажется, не я одна.

– Тогда тебе надо придумать какую-то правдоподобную историю, не то все учителя всполошатся, – проговорил Теннисон. – Если кто спросит про твой глаз, скажи, что это я тебя отколотил за то, что встречаешься с Бронте. Я подтвержу, если что.

У меня челюсть отпала. Ничего себе предложение!

– Нет!

– А у тебя что – есть идея получше? – огрызнулся брат.

Я отвернулась. Идеи не было.

Брю, со своей стороны, был искренне тронут предложением моего братца.

– Правда? Ты мне поможешь?!

Теннисон ответил со своей обычной ухмылочкой:

– Само собой. Для чего ещё человеку друзья, как не для того, чтобы вовремя набить морду, пусть чисто теоретически?

***

Брю воспользовался предложением моего брата, так что ещё до ланча вся школа гудела: только подумайте, Теннисон избил Громилу до полусмерти! Мои подруги сбежались, чтобы выразить мне сочувствие и поддержку, в качестве утешения обозвав Теннисона всеми нехорошими именами, какие им только были известны; а друзья Теннисона, естественно, окружили его, ликовали, требовали дать пять, и он – куда деваться? – принимал похвалы не моргнув глазом, чтобы никому не пришло в голову усомниться в этой истории. Так и получилось, что в глазах одноклассников мы с братом внезапно оказались в состоянии войны, и никто, кроме Брю, не догадывался, что всё это – враньё, отвратительная уловка, призванная сбить всех с толку.

И всё же я ничего не могла поделать – в глубине души я ощущала, что совершила страшную, ужасную ошибку. Не могу перечислить, сколько раз за этот день я набирала 911 и держала палец на клавише «звонить», но так и не нажала её!

Не знаю, как бы обернулась жизнь, если бы я сделала этот звонок. Возможно, он спас бы Брю от того, что случилось потом. Но с другой стороны – это всё равно бы произошло, что бы мы ни предпринимали.

БРЮСТЕР
40) Эмболия

(I)

 
С холодными и липкими руками,
Дрожа от дурных предчувствий,
Туда, где обитает скорбь,
Я должен вернуться.
Домой.
В дом посреди пустыря,
В эту жертву всесильного времени,
Развалину, дышащую на ладан,
Где ждёт тот, кто пальцем меня не тронул
А я всё же истерзан. Мой дядя.
Всё так же, как обычно,
Но мой страх сменяется ужасом:
Мы с Коди идём домой.
 

(II)

 
«Думаешь, он уже успокоился?»
«Думаешь, ему вернули работу?»
Думаешь, думаешь, думаешь...
«Я не знаю, Коди».
 

Я хочу сказать: мне всё равно; ведь дядя вырвал душу из моего тела, оставив лишь горечь; и напрасно я сжимаю губы, ведь всё, что происходит с дядей, происходит и со мной.

Сгорела его надежда – сгорела и моя, сломанная, словно рёбра под тяжёлым сапогом, погасла, как свеча, у которой слишком короток фитиль, и даже Бронте не в силах вновь зажечь её.

То, что он сделал, нельзя простить.

 
«Может быть, ему уже лучше, а?»
«Может быть, он жалеет, а?»
Может быть, может быть, может быть.
«Увидим, Коди».
 

Со скрипом открывается калитка – тридцать восемь шагов через пустырь до двери; я иду медленно, не тороплюсь узнать ответы на вопросы Коди; и вдруг резкий звук скребёт по нашим напряжённым нервам, и мы останавливаемся как вкопанные посреди раскисшего поля.

«Ты слышал?»

Что-то разбилось внутри, за закрытыми окнами; и снова звон – теперь другой, более плотный. Первое было из стекла, второе – из фарфора; и Коди смотрит на меня огромными глазами, в которых страх милосердно приглушён незнанием.

«Что он делает, Брю?»

Порывшись в кармане, выуживаю из него несколько долларов и протягиваю Коди: «Пойди купи себе мороженое»; он хватает бумажки и пятится к калитке; в доме опять что-то бьётся, на этот раз ещё громче.

«Кажется, работу ему не вернули».

Коди бежит усыпить свой страх вишнёвым мороженым, и я иду один – встретиться с дядей лицом к лицу.

(III)

 
Я никогда не понимал, как можно так жить:
День за днём держать палец
На кнопке саморазрушения,
И думать лишь об одном – нажать или нет,
И не иметь воли решиться даже на такую малость.
Таким был дядя Хойт до нынешнего дня,
Но сегодня нажата смертельная кнопка,
Отсчёт пошёл.
 
 
Дядя выместил свою ярость на беззащитной посуде.
Я ступаю как будто по минному полю —
Весь пол усеян осколками.
Он подбрасывает в воздух изящный соусник —
Думаю, когда-то он принадлежал моей бабушке —
И взмахивает бейсбольной битой;
Брызжет фонтан сине-белой шрапнели.
Запахом виски провонял весь дом,
Сколько же этого янтарного яда
Отравляет сейчас дядин мозг?
Он подкидывает чайную чашку и взмахивает битой —
Промах, но он разбивает плафон и бормочет:
 
 
«Почти попал».
 
 
Мне надо бы сбежать,
Оставить его наедине с его злобой,
Но если я намерен когда-нибудь взбунтоваться —
Это должно случиться здесь,
Это должно случиться сейчас.
Даже если я знаю, что не создан для войны,
Пришло время сразиться с собственной природой.
И я готов к боевому танцу.
 

(IV)

 
Биты замах, моего голоса звук —
Робкий, дрожащий, застрявший в глотке,
Я должен решиться, я должен победить!
Биты замах, звон стеклянных осколков.
 
 
Сквозь море безумия я устремляюсь к дяде,
Хватаюсь за биту и рву её прочь,
Не медля ни секунды, отшвыриваю подальше,
Пусть дядя по-новому пляшет теперь.
 
 
Он – словно скорпион, готовый ужалить,
Но жало спряталось, и яд весь иссяк,
Глаза горят гневом, душа полна желчи:
В его бедах весь мир виноват – не он сам.
 
 
«А где твой братец? Мы уезжаем сегодня
На север – там работа, жизнь лучше, чем здесь,
Ты сделаешь так, как велю! Выполняй же!
Иди, собирайся, мы едем сейчас!»
 
 
Наш дом – поле боя, дядя сжёг все мосты,
Мы все – я, и он, и мой брат скованы вместе,
Его жизнь в руинах; но его жизнь – не моя,
Я сброшу оковы, я освобожусь.
 
 
И я говорю ему: «Нет», но мой голос хрипит,
Тогда я ору: «Нет!» —Вот так уже лучше.
«Никуда мы не едем! Вы тоже останетесь!
Уберите кулаки, не то отведаете моих!»
 
 
«Так давай! —Его губы кривятся в ухмылке.
– Ну же, врежь мне, ударь меня, парень, валяй!
Что ты медлишь? Дай волю себе! А не можешь —
Тогда убирайся с моих глаз долой!»
 
 
Это вызов к барьеру, к черте на песке,
Мои руки – оружие, моя кровь – кипяток,
Я готов свернуть горы, готов снять кандалы!
Всё внутри восстаёт, но я поднял кулак.
 
 
Стань же, сердце, на миг ты жестоким и твёрдым,
Ты, рука, не дрожи, ты, кулак, порази
Эту злобную тварь, эту несправедливость,
Что мы с братом терпели от дядиных рук.
 
 
Но незримые оковы меня не пускают,
Недвижима гора, не ударит рука,
Не могу причинить боль, я лишь принимаю,
А дядя хохочет: он опять победил.
 
 
«Ты слабак, ты дерьмо, без меня ты ничто.
И твой братец такой же – ни на что не способен.
Помни, как повезло тебе, что я здесь ради вас.
Делай, как говорю, и не вякай, пацан».
 
 
Вдруг он вздрагивает всем телом и валится в кресло,
С ним что-то не так! Со мной тоже беда:
Рука отнялась, недвижно плечо,
Ноги дрожат, во всём теле озноб,
 
 
Мои скрюченные пальцы не хотят разгибаться,
Перекошены скулы, оплывает лицо,
Язык – как напильник; задыхаюсь, хватаю ртом воздух,
Подкосилась нога, и я падаю вниз, на ковёр,
 
 
Дядя в кресле, с ним то же, что и со мной,
Мы смотрим друг другу в глаза и всё понимаем:
Что свалилось на дядю – отражается на мне,
О Боже, у него удар!
 

(V)

«Ззабери, ЗзабериЭттПарень, ВедьДляТогоТтСсоздан, ЯТеперьТвёрдоЗзнаю... ДляЭтогоТтПришшёлКкМнеМногоЛетНаззад, ВотПочемуТвояМатьСсделалаТоШштоСсделала... ТыМмояВтораяЖжизнь, ВторойМойШшанс, ВтораяВззможностьЧего-ТоДостичь, СсделатьСсёПравильно, БольшшеЯНеБудуХодить По КраюСобственнойВшшивойЖиззни, Больше Никаких ЗакрытыхДверей, Упущщенных Возможностей... Ты Изменишшь Это, ты Сделаешь ЭтоДля меня, Брюсстер, Ты Сделаешь Ссё как надо, МойСсломленныйДухПерейдёт к тебе, МоёЖалкоеТело Сстанет твоим, ЯЧувствую, это уже происходит, МнеУже лучше, Речь возвращается... ЗабериЭтоПрочь, мальчик, ВедьТыБолеешьДушойЗаМеня, Ты Любишь меня, Это Правда, Сердцем чую, и ты Знаешшь это тоже, вссе эти годы я ДавалТебе крышшу НадГоловой, кормил тебя, ведь это же Что-тоЗначит, пусть не всё было как надо, нет, НеВсё, но была семья, НастоящаяСемья, мы ЗаботилисьДругОДруге, как ты заботишься обо МнеСейчас, ну что же, что я иной раз ВёлСсебяПлохо, сс кем не бывает, НоТыЖеПрощаешь меня за это, ты же всё понимаешь, ТебеНаМеня не плевать, и я благодарен тебе, Брю... благодарен, потому что сегодня ты осознал своё место на этой грешной земле... своё место и свою цель – СпастиМеня, ТвоегоБедногоСтарого дядю Хойта... я чувствую, ОноУходит, онемение, тяжесть уходят... укради их, Да, ВотТак... А я этого не забуду, Брю, я ПоставлюТебе самый большой, самый роскошный памятник из мрамора, и мы с Коди будем приходить часто-часто, и приноссить тебе цветы на день рожждения, и врата рая Расспахнутся Для тебя за то, что ты сделал сегодня, поэтому забери это, забери это от меня, Брю, как тебе на роду написано... Это то, для чего ты здесь...»

(VI)

Пытаюсь говорить, но язык не слушается, он ленив и неповоротлив, и жизнь иссякает, покидает меня... Нет, это не может так кончиться, разве такова моя цель – умереть вместо дяди, но моя плоть угасает, левая нога, левая рука, левая половина тела умерла, и за нею следует вторая, это катастрофа, коллапс, потому что я всё ещё волнуюсь за дядю – достаточно, чтобы попасться в ловушку; мысль о том, что он выйдет отсюда живой и здоровый слишком невыносима – я не хочу этого – я хочу прожить СВОЮ жизнь, а не ЕГО смерть, а тогда я должен прекратить его жалеть – должен убить собственную душу задушить сострадание и сочувствие к человеку который растил меня долгие годы – смогу ли я сделать это дядя Хойт сейчас когда либо вы либо я? Смогу ли найти в своём сердце силы отказаться от собственного сердца? Я погружаюсь в себя глубоко-глубоко даю онемению захватить всё моё тело проникнуть в то место где живёт сострадание и очистить его так чтобы я мог оставить вас – вас, но не любовь, не ненависть, оставить вас во тьме и арктическом холоде – вы мне безразличны, вы мне не нужны, ни сейчас, ни когда-либо... и вот... и вот... Моё лицо медленно оживает – мне плевать, что станется с вами, дядя Хойт – я могу теперь пошевелить ногами – и вы, чувствуя, как возвращается ваша судьба, пытаетесь ухватиться за меня – но своей здоровой рукой я делаю то, чего никогда не смог бы раньше – размахиваюсь и всаживаю кулак в вашу скулу, и вы падаете – я вижу ваше лицо – оно оплывает, немеет, инсульт возвращается к вам, как жидкая грязь, стекающая в яму – оживает и моя вторая рука – ноги ещё слишком слабы и не удержат меня, но я ползу к двери на четвереньках, и вы воете в ожесточении – ваша судьба теперь снова ваша, не моя – и если мне удастся уйти подальше и забыть о вас на достаточно долгий срок, ваша судьба настигнет вас – и я выбираюсь за дверь, падаю с крыльца, барахтаюсь в грязи, пока неспособный встать на ноги, но я ползу, ползу, и чем дальше от дома, тем мне легче, и вот я уже могу подняться, я на краю того круга, до которого простирается мой дар – и больше не чувствую вас, дядя Хойт, не чувствую совсем. Теперь я могу идти – прихрамываю, но могу, и изо всех сил мчусь к воротам. Ваша смерть теперь ваша, дядя Хойт, что посеешь, то и пожнёшь. А скоро вы узнаете, вправду ли Господь настолько милостив, чтобы простить вас. Потому что я не прощу.

(VII)

 
Я ищу Коди.
Тащусь через стоянку,
Подволакивая одну ногу,
Глаза режет свет неоновых вывесок торгового центра,
Как это прекрасно, когда слепит глаза.
Коди возит ложкой
В вазочке с раскисшим безобразием цвета лилового хаоса,
Наблюдает, как я звоню в «скорую»
По чужому мобильнику;
Он ничего не говорит, когда мы выходим на улицу,
Ничего – когда поворачиваем к дому,
Ничего – даже когда дальний вой сирен становится громче.
 
 
«Возьми меня за руку, Коди».
«Я не младенец!»
«Я сказал, возьми меня за руку!»
 
 
Потому что это нужно не только ему.
Это нужно мне.
 
 
(VIII)
 
 
Мы с Коди идём домой —
Страх переходит в ужас,
Ведь всё теперь изменилось.
Мой дядя.
Тот, что истерзал меня,
Не тронув даже пальцем,
Развалина, дышащая ладан,
Жертва всесильного времени.
Дом посреди пустыря.
Туда
Я должен вернуться,
Дрожа от дурных предчувствий,
С холодными и липкими руками,
В дом, где обитает смерть.