Текст книги "Громила"

Автор книги: Нил Шустерман

БРЮСТЕР

24) Зловредное

Я видел своих одноклассников с их слабыми сердцами, изуродованными во имя соответствия стандарту, истерзанными и онемевшими; они зализывали раны, полученные при распределении ролей в стае, надеясь вылизать себе дорогу в популярность,

Эти пластилиновые фигурки, пропущенные через пресс захудалых предместий, отлитые по одному образцу и носящие в своей груди кусок ледяной кометы,

Которые, морща хирургически выправленные носы, смотрят сверху вниз на меня – парня, которому, по всеобщему мнению, предстоит умереть от инъекции яда за то единственное преступление, что он не желает пустить в свою душу их грязный, отвратительный холод,

И всё же из этого ледяного пространства вышла Бронте, не поддавшаяся морозу, излучающая тепло, что ритмично пульсирует в её венах и отзывается теперь в моих, как порез на её ладони, который стал теперь моим – полученный случайно, он обратился красноречивым триумфом,

Теперь я дважды проверяю хлипкий замок на двери нашей ванной, не дающей никакого убежища, особенно от дяди Хойта, которому в его параноидальных припадках хочется знать всё, абсолютно всё, что творится под его изъеденной термитами дырявой крышей,

Где я осторожно снимаю повязку и обнажаю плоть, красно-коричневую, больную, поражённую, надеясь перебинтовать руку до того, как дядя узнает о ране, которая неизвестно как появилась у Бронте – в своём любовном ослеплении я позабыл расспросить её об этом,

И которая заживёт без магии, без волшебства, обычным путём – за неделю, за две или за три – так же, как и ободранные костяшки пальцев брата Бронте, теперь тоже мои; как и все те синяки, переломы, ссадины и шрамы, полученные мной в битве, которую я веду всю свою жизнь,

Как эта свежая рана, которую не скроешь, потому что мой дядя распахивает зловредную дверь ванной и враз охватывает взглядом новую красную полосу, рассекающую мою ладонь, и он знает по моим бегающим глазам, что я что-то скрываю, и это даёт ему право обращаться со мной как с заложником своей воли.

«Новый порез. Сегодня, э?»

«Да».

«Ты взял его у Коди?»

«Нет».

«Этот пацан способен запросто отчекрыжить себе башку безопасными ножницами».

«Я взял его не у Коди; это случилось в школе».

Дядя знает, что я могу забирать себе чужую боль, и это знание сводит его с ума, и он делает всё, чтобы оградить, защитить – но себя, не меня.

Моя рана кричит, и я затыкаю ей рот белым марлевым квадратом; но в смятении давлю чересчур сильно и вздрагиваю – почти незаметно, но дядя смотрит на меня, ловя жгучим взглядом каждое моё движение, и замечает всё.

«Болит?»

«Нет».

«Врёшь!»

«Не болит».

«Что-то не похоже!»

«Она заживёт».

«Ты собираешься рассказать мне, как ты её заработал?»

Он, никому и ничему не верящий, никого и ничего не терпящий, смотрит мне прямо в глаза, которые раньше лишь предавали меня, но со временем научились скрывать свои тайны, кодировать их с помощью шифра – его мой недалёкий дядя не может раскусить.

«Это не то, что вы думаете. Какая-то девчонка в коридоре...»

«„Какая-то девчонка“»?

«Наверно, у неё было что-то острое в рюкзаке... Ну, я не знаю!..»

«И ты думаешь, я этому поверю?»

«Я думаю, что вам пора отлить и оставить меня в покое!»

Покидая ванную, я вижу, как дядино лицо кривится, предупреждая, что если я буду несдержан на язык, наказание моё будет жестоким и мучительным, но не сегодня, сегодня ему лень, и он закрывает дверь и справляет нужду, а я ухожу с кружащейся от облегчения головой – в комнату, которую делю с братом,

Где Коди играет пластмассовыми солдатиками, а он сам – генерал, командующий армией; он бросает взгляд на мою забинтованную руку, но не задаёт вопросов; умненький брат знает, что я не скажу, потому что восьмилетки не умеют хранить секреты, они трубят о них направо и налево, а поскольку язык Коди предаёт его ещё чаще, чем меня мои глаза – он не спрашивает, понимая, что не сможет выдать дяде тайны, которую не знает,

И поэтому рана может чувствовать себя спокойно, когда я ложусь на свою койку; рана, которая, будто кровная клятва, чья сладкая боль служит постоянным напоминанием о нашей с Бронте тайне, впервые видится мне как чудо, а не как проклятие,

Потому что стоять между Коди и его болью – это моя обязанность, стоять между моим дядей и его болью – это моя плата; но боль, полученная от Бронте – это моё счастье.

25) Эпическое

 
Я не поддамся
На расспросы
Даже тебе, Бронте
 

В ветреный день в парке, когда рваные облака расчерчивают взбаламученное небо резкими ван-гоговскими штрихами, когда мы с Бронте валяемся в траве, читая Гомера, готовясь к циклопическому экзамену по литературе – я не поддамся на расспросы,

И когда Коди прыгает с дерева, не зная о том, какой спазм схватывает мои гудящие икры, а потом опять лезет на дерево – напропалую, не задумываясь о последствиях, ведь его навыки выживания обусловлены безболезненностью его существования – я не поддамся на расспросы,

И когда Бронте кладёт голову мне на колени, и я читаю вслух «Одиссею» и чувствую, как её желание узнать всё становится тем сильней, чем дольше я избегаю разговоров об этом, когда она замечает, что я декламирую поэму наизусть, и решается задать первый вопрос, который прорвёт плотину, но так же, как Одиссей не поддаётся на призывы сирен – я не поддамся на расспросы.

«Ты знаешь «Одиссею» наизусть?»

«А что? Гомер знал, а я ведь даже не слепой».

«Всю полностью?»

«Только то, что читал».

«Это невероятно, Брю».

«Это всего лишь моё свойство».

«Такое же, как исцеление?»

«Это не исцеление; это кража».

«То есть?!»

«Боль не пропадает, она лишь переходит ко мне».

«Ты можешь как-то это объяснить?»

«Нет».

Когда солнце скрывается за обрезками облаков, температура падает и раздосадованные мамаши гоняются за своими детьми с пальтишками наготове, борясь с шизофреническим днём, Бронте не обращает внимания на посвежевший ветер, зная, что через несколько секунд солнце вернётся; но даже если она и мёрзнет, ей это безразлично, потому что она приступает к допросу с пристрастием,

И я не могу понять что сильнее – её желание познать или моё желание остаться непознанным.

 
«Как это началось?
Ты сам выбираешь, кого исцелить?
Как ты выбираешь? Кого ты выбираешь?
А ещё кто-нибудь знает?
Как это у тебя получается?
Тебе обязательно надо прикасаться к...
Почему ты не отвечаешь?
Да ты вообще хоть слушаешь меня?!
Брю!»
 

Хотя всё, что я могу ей предложить – это молчание, её рука заползает под мою футболку, скользит по моей спине; Бронте осторожно исследует мои раны, спрашивает, болит ли, отвечаю: да, болит, но лишь чуть-чуть – но потом её рука передвигается мне на грудь, и не успеваю я сообразить, что раны её больше не занимают, как она начинает щекотать мне шею, тихонько смеётся и убирает руку, и меня поражает, насколько новы эти ощущения – ведь меня никогда никто не осмеливался дразнить, по крайней мере, не так, как поддразнивает девушка своего парня,

И обезоруживающая сила этой мысли ломает мою волю, и я поддаюсь на расспросы и охотно рассказываю о том, о чём не знает ни одна живая душа.

 
«Сколько помню себя, я крал,
Забирал всю боль у людей, которых люблю,
Но больше ни у кого.
Я не выбираю,
Я не желаю этого,
Но поскольку они нашли себе приют в моём сердце,
Я ворую их боль, как только оказываюсь рядом,
Потому что я заперт в ловушке любви.
Но все другие,
Все, ВСЕ другие,
Исходящие неприятием, словно летним потом,
Они – по другую сторону,
Я никогда не пущу их к себе.
Никогда.
Пусть их кости остаются сломанными,
Пусть они льют свою кровь,
Я ненавижу их.
Я должен ненавидеть, разве ты не понимаешь?
Ведь что было бы, если б это было не так?
Что, если бы я их полюбил?
Их друзья стали бы моими друзьями,
И вся их боль, все их муки,
Весь причинённый им вред
Перетекали бы ко мне,
Пока от меня не остались бы лишь переломы и разрывы,
Раны, порезы и сотрясения.
Но пока я держу их на той стороне,
Пока я отталкиваю их и презираю,
Я могу жить».
 

Внимательно слушая, не произнося ни слова осуждения, Бронте впитывает в себя мои слова, потом наклоняется и целует меня в ухо, даря мне исцеление, хотя она этого не понимает и никогда не поймёт, и шепчет: «Но ты выбрал, Брю, ты выбрал меня и Теннисона. Ты пустил нас к себе...»

И я киваю и шепчу в ответ: «Пообещай, что вы запрёте за собой двери».

26) Перечисление

 
Здесь десять вещей
О которых я никогда никому не скажу,
Даже Бронте:
 

 
1) Мой отец мог бы быть одним из пятерых мужчин, которых я в жизни встретил,
Но после этих встреч
Я не хочу знать, кто он.
 
 
2) Коди – мой брат лишь наполовину, но он об этом не знает.
Когда-то я встречал его отца, но ни фамилии,
Ни где его искать, не знаю.
 
 
3) Мужчины постоянно влюблялись в мою мать,
Они думали, что она забирает себе их самую страшную боль.
На самом деле это делал я.
 
 
4) Однажды мы присоединились к секте, которая в конце концов сменила своё имя на
«Адепты Брюстера».
Не хочу говорить об этом.
 
 
5) У матери развился рак яичников.
Но я не мог забрать его себе —
У меня нет яичников.
 
 
6) Она отвезла нас к дяде Хойту, как только узнала, что больна;
Она знала, что рак распространится на другие органы,
И тогда он перейдёт ко мне.
 
 
7) Она звонила мне каждый день, пока не умерла.
Я и теперь иногда разговариваю с ней,
Но меня некому слушать.
 
 
8) Я хочу, чтобы когда-нибудь правительство нашло меня
И платило мне миллионы за то,
Чтобы я сидел рядом с президентом.
 
 
9) Я хочу когда-нибудь угодить на упаковку мюсли
Или хотя бы на обложку
Журнала «Тайм».
 
 
10) Я хочу когда-нибудь проснуться и стать нормальным.
Хотя бы на краткий миг.
Или навечно.
 

27) Отверстия

С волосами на загривке дыбом, с терзающей мой мозг скрытой паникой я вхожу в чашку Петри отчаяния, в бездну хаоса – в школьную столовую,

Где личинки троглодитов, потомки синих и белых воротничков, практикуются в грязных социальных навыках – павлиньем хвостораспускании и обезьяньем грудоколочении, объятые сатанинским запахом столовских равиоли,

Где, неохотно становясь в очередь, я избегаю смотреть кому-либо в глаза, но вижу у дальней стены столовой Теннисона и его подружку, Катрину,

Которые льнут друг к другу, словно заряженные частицы, и мне интересно, отважилась бы Бронте вот так льнуть ко мне – под осуждающими злыми взглядами гормонально вздрюченного школьного зверинца, если бы не избегала столовки, как чумы,

Когда безволосая обезьяна по имени Оззи О'Делл протискивается в очередь впереди меня, как будто я – лишь кусок фальшивого мяса, которым начинены равиоли, и обращается ко мне по кличке, которой он с куда большим удовольствием прицепил бы какому-нибудь ученику из группы специального образования [14]14
  Группы специального образования в американских школах существуют для детей с различными дисфункциями развития.


[Закрыть], если бы это сошло ему с рук.

«Эй, дебил, подвинься!»

«Нет. Конец очереди – вон там».

«Разбежался! Я тороплюсь».

«Я тоже».

«Куда же это? На дополнительные занятия для придурков?»

И пока он ржёт над своей идиотской остротой, я думаю о том, что ещё недавно сдал бы назад, но знакомство с Бронте преобразило меня, и теперь я готов постоять за себя в моменты вроде этого, в которые раньше почувствовал бы лишь головокружение; так что когда сонноглазая повариха подаёт Оззи тарелку с равиоли, я говорю ему, что напрасно он обрил башку наголо ради соревнований по плаванию, потому что тогда все видят, сколь мал его мозг, точно так же, как обтягивающие плавки разоблачают перед всеми, сколь ничтожны и другие части его тела,

Отчего его друзья ржут над ним, а не надо мной, и сам Оззи ржёт, мол, это так смешно, что я заслуживаю получить равиоли первым, и вручает мне затем свою тарелку с раскисшими, слизнеподобными кусочками теста, и я озадачен до такой степени, что допускаю мысль о его искренности, ведь я не знаю правил игры,

В то время как он кладёт палец на мой поднос – исподтишка, так что сонноглазая повариха ничего не замечает, и нажимает, опрокидывая весь поднос, превращая равиоли в клейкую шрапнель, которая разлетается и заляпывает всё вокруг, в том числе и эксклюзивные наряды нескольких онемевших учеников,

Которые слышат, как Оззи называет меня неуклюжей ошибкой природы, и верят ему, и вся столовая взирает на меня так, будто это действительно моя вина, и я знаю, что это поражение, потому что как бы я ни хотел бросить всю мою ярость ему в морду, как бы ни желал поиграть в футбол его безволосой башкой – я не могу; и разве не стали бы они все – отсюда и до самых краёв их жалкой вселенной – ржать, как кони, узнав, что парень – кандидат на электрический стул – не может даже пальцем никого тронуть, не может причинить боль, даже если она заслужена.

Униженный и забрызганный томатным соусом, я готов сбежать куда подальше, но тут из ниоткуда, словно грозный мститель, выныривает Теннисон, расталкивает нас плечами и спрашивает:

«Ты чем-то недоволен, Оззи?»

В то время как сонноглазая повариха по ту сторону прилавка с жаровнями, ни о чём не подозревая, протягивает Оззи тарелку с равиоли, которую Теннисон выхватывает из-под его носа и отдаёт мне, спрашивая Оззи, нет ли у того каких возражений, потому как если есть, то пусть он напишет их в трёх экземплярах и засунет написанное в три отверстия своего тела,

На что Оззи не находится с ответом, поскольку он всё ещё пытается понять, какие три отверстия имеет Теннисон в виду, если Оззи вообще знает такое сложное слово, как «отверстие»; и хотя я не желаю, чтобы Теннисон вёл мою битву вместо меня, я ничего не могу поделать – я улыбаюсь, потому что, наконец, осознаю, что значит иметь друга, и, наверно, это стоит всей той боли, которую мне придётся вынести.

28) Спортивное

 
Грудь, брюшной пресс, бёдра, плечи, руки, икры;
Теннисон в спортивном зале не даёт мне спуску:
«Штанга, приятель, – это вещь; аппараты – для девчонок!»
Всего-то полчаса – и уже ноют мышцы, о существовании которых я раньше не догадывался.
 
 
Бицепсы, трицепсы, дельтоиды, пекторали;
Теннисон взял надо мною шефство:
«Тебе нужно нарастить мускулы против таких, как Оззи!»
Мускулы – это неплохая штука, Бронте, наверно, оценит их тоже.
 
 
Сгибания, разгибания, выпады, растяжки;
Теннисон – тренер из преисподней:
«Полегче захотел? Иди, собирай цветочки!»
А завтра, говорит он, будет ещё больней.
 
 
Лёгкий вес/много жимов, тяжёлый вес/меньше жимов;
Мышцы горят, но я привыкну, лишь бы только меня не стошнило.
«Воображаешь, это тяжело? Посмотрим, что ты запоёшь в следующий раз!»
Теннисон хохочет: намерен таки сделать из меня настоящего громилу.
 
 
Поднять сердечный ритм, глотнуть воды, пропотеть;
Спортивные упражнения – это здоровье.
«Классно поработали! А у меня даже ничего не болит!»
Ещё бы. Потому что у меня болит за двоих.
 

29) Тайное

 
Лакросс,
Футбола рассерженный брат,
Регби заброшенный пасынок.
Ни команды поддержки, ни музыки, ни поп-корна,
Играется на тренировочном поле,
Хочешь сидеть – приноси стул с собой.
Бронте машет,
Она застолбила мне место.
«Рапторы» против «Буйволов»,
Динозавры против тяглового скота,
Я никогда не видел этой игры прежде.
Теннисон
На острие атаки.
Он очень хорош, но не великолепен,
Он быстр, но не из самых стремительных,
И восполняет недостаток скорости за счёт тупо-упрямой агрессии.
«Он жаждет получить «лучшего игрока» – говорит Бронте, —
Но до этого никогда не доходит».
Точный
Пас Теннисону,
Он устремляется к воротам,
Неся мяч в сетке своей клюшки,
Бросок – но он промахивается на какие-то дюймы.
Буйволы прорывают оборону «Рапторов»;
Гол.
Разочарование.
Чувствую досаду Теннисона
И понимаю, что Бронте права:
Он станет капитаном команды, но никогда – звездой,
Разве что есть у него в запасе приём, способный сделать его непобедимым.
Слежу за игрой,
Сердце заходится,
И вдруг понимаю, почему:
У Теннисона есть тайное оружие,
Которое может сделать его звездой этого матча.
Интересно, что как он среагирует, когда поймёт, что происходит?
Я краду
Взрывом отзывающееся в его плече
Столкновение яростных клюшек.
Несу свою боль в молчании,
Боясь, что Бронте заметит;
Ссадины на колене
Не видно под моими джинсами;
Я мог бы уйти, но решаю остаться,
Чтобы втайне принимать на себя удары,
Потому что если Теннисон взял надо мной шефство,
То я имею полное право тоже взять его под свою опеку.
Конец игры,
«Рапторы» победили!
Теннисон забил три гола,
При этом даже не сильно вспотев.
Момент ликования, и я целую Бронте.
Надеюсь, она не заметит, что под курткой я весь взмок от пота.
И что будет,
Когда я приду домой,
И дядя Хойт увидит меня,
Заметит все эти свежие синяки,
И поймёт, что я воровал —
У других, не у нашей семьи?
Меня знобит
При мысли о том,
Что он узнает о моей тайной жизни.
Я мог бы сказать себе, что это ничего,
Что хуже, чем он уже сделал, он сделать не сможет,
Но в дядиной душе зияет чёрная пропасть,
Дна которой я никогда не видел.
И надеюсь, что не увижу.
 

КОДИ
30) Всякое

Брюстер всё время твердит, что мне надо бы быть тряпичной куклой. Вот заладил. Не хочу! Сказал ему, что хочу быть Пластик-Фантастиком, потому что это клёвое имя для супергероя.

– Ты не супергерой, – сказал Брю, – выбрось из головы! Думай, что ты – тряпичная кукла, так будет лучше.

Он говорит так, потому что я спрыгнул с крыши и сломал ему руку. Ну, может, он и прав – какой из меня Пластик-Фантастик, если у меня не получается растягиваться. Всё равно – вот было бы клёво, если бы я втайне был чем-то таким суперским, особенно когда дядя Хойт съезжает с катушек.

Хотел рассказать об этом Бронте-завру, но Брю сказал:

– Тайна должна оставаться тайной.

– Даже от неё?

– В особенности от неё, – сказал он.

Непонятно, почему. Они же так много разговаривают, что, кажется, могут читать друг у друга в мозгах.

Бронте-завр здорово плавает. Сам видел – я тогда учил её делать «пушечное ядро», а потом победил – проплыл быстрее до конца бассейна. Отличный был день, вот только под конец стало чуть страшно, потому что она увидела всю эту дрянь на теле у Брю. Нам про это разговаривать не положено, как и про моё тайное супергеройство. Ей захотелось узнать, откуда у него эти раны. Думала, что это дядя Хойт бьёт его и всё такое.

– Коди, дядя Хойт бьёт меня? – спросил Брю, глядя мне прямо в глаза. – Скажи правду.

Ну, я и сказал. Правду.

– Нет, – сказал я, – дядя Хойт боится Брюстера.

И это, ей-богу, истинная правда. Дядя никогда не подымает руку на Брю.

Но это только полуправда, и она хуже вранья, потому что тогда правду узнать труднее.

Я сразу понял, что Бронте-завр что-то поняла, но только она сама не поняла, чтó она поняла. И ещё кажется, Брю, будь его воля, так и оставил бы её в недоумении и растерянности, а это значит, что они вовсе не умеют читать друг у друга в мозгах, как я думал раньше, и мне стало клёво.

В тот день, когда мы ходили в бассейн, стояла классная погода: солнечно, прохладно, в точности как тогда, когда я прыгнул с крыши – это случилось в первом классе, когда я был ещё совсем дурак. Понимаете, я хотел стать супергероем и шёл к этой цели потихоньку, шаг за шагом: сперва спрыгнул со стула, потом с крыльца, а потом долго практиковался, прыгая из окна кухни – раз, и ещё раз, и ещё, пока не научился приземляться точно на ноги.

Короче, следующим шагом была крыша. Логично? Логично.

Так что я вытащил из сарая приставную лестницу и залез на верхотуру. А Брю, я так думаю, тогда уже вернулся из субботней школы; его заставляют отсиживать там за опоздания, потому что иногда дядю Хойта переклинивает, и он не выпускает Брю по утрам из дому.

Дело в том, что я не знал, что он уже дома. Я же не нарочно! Просто не думал, что так обернётся.

Короче, залез на крышу и начал отсчитывать, как при запуске космического шаттла. Вот смешно, думал я – ведь шаттл уходит вверх, а я-то собирался вниз!

Я отсчитывал целых три раза, потому что первые два никак не мог собраться с духом; а раз ты прозевал старт, приходится всё начинать сначала и считать заново. Наконец отсчитал третий раз и прыгнул.

Ну, скажу я вам! Это было вроде как в тысячу раз выше окна кухни, и хотя я и приземлился на обе ноги, они куда-то уехали из-под меня, потому что земля была мокрая. Я выбросил вперёд руки и почувствовал, как правая ударилась о большой камень, который торчал из земли. Кость хрустнула. Я, кажется, даже услышал этот хруст.

Я сразу понял, что дело плохо, потому как должен был ощутить боль – должно же болеть, когда что-нибудь себе ломаешь, правда? – но её не было. Вместо этого, когда я поднял руку, перелом исчез, зато я услышал, как в глубине дома страшно закричал Брю. Дядя Хойт проснулся, а это пахло уже совсем большими проблемами.

– Коди! – орёт брат. – Что ты натворил? Что ты натворил?!

Он выходит из дома, и я объясняю ему, как логично и толково дошёл до прыжка с крыши. Вижу – его рука торчит как-то не по-человечески, и понимаю – я и вправду сделал что-то нехорошее.

Выходит дядя Хойт, замечает руку, и теперь его черёд истошно вопить, потому что ему до смерти не хочется везти Брю в больницу, но куда деваться. Дядя Хойт всегда делает то, что положено, хотя и орёт.

Брю наложили гипс до самого локтя. Он смастерил гипс и для меня – из оконной замазки и газетных полос. Сказал, что я тоже должен таскать гипс, иначе никогда не научусь. Только из этого ничего не вышло – моя учительница узнала, что я ношу гипс, а перелома под ним нет, и позвонила нам домой. Пришлось всем тащиться в школу на разборки.

Брю сказал, что я спрыгнул с крыши и попал на него, что, в общем, было враньё, но только на половину, а его так же трудно разоблачить, как и полуправду. Но директор сказал, что заставлять меня носить гипс без перелома – это издевательство над ребёнком. Но потому как это сделал другой малолетка, то решили, что он просто заблуждился... заблужднулся... В общем, был неправ. Брю сказал, что раскаивается и больше не будет, тут же срезал с меня гипс, взяв страшную клятву, что я никогда-никогда не стану прыгать с крыш.

Если бы Брю не оказалось дома, когда я прыгал, правильно – рука была бы сломана у меня, во всяком случае, до тех пор, пока брат не вернулся бы домой, а тогда перелом перешёл бы к нему. Так что хоть так, хоть этак, а ходить ему со сломанной рукой. Ну разве что я сбежал бы из дому и шлялся бы где-нибудь несколько месяцев, пока перелом бы не сросся.

Вообще-то не надо думать, что я не знаю, что такое боль. Мне тоже бывает больно, когда Брю нет поблизости. Правда, недолго. Но дядя Хойт тщательно следит за тем, чтобы Брю не уходил из дому, когда мы не в школе, так что брат всегда где-то рядом.

– За порогом этого дома тебя подстерегают всякие опасности, – постоянно твердит он Брюстеру. – Так что из школы – сразу домой!

У меня в школе завелись приятели, а вот у Брю – нет.

– От школьных корешей добра не жди! – внушает ему дядя Хойт. Он не знает о Бронте-завре.

Большинство ребят просят своих друзей расписаться на гипсе, и те пишут свои имена и всякие другие слова, но у Брю гипс был чистый. Он сказал, что ему по барабану. Вот ещё – не больно надо кого-то просить чего-то там писать.

Короче, когда Брю снял свой гипс, он положил его на полку в нашей комнате – как напоминание, чтобы я не делал глупостей.

Сколько себя помню – Брюстер перенимал мои болячки. Иногда кажется, что он переносит это спокойно, в другое время он просто становится очень тихим и вроде как бесчувственным. Я опасаюсь, что когда-нибудь он разозлится, совсем как дядя Хойт, но Брюстер никогда не сердится на меня так сильно, или, может, и сердится, но держит злость в себе, пока не пройдёт.

То, что дядя боится его – ей-богу, правда. Он считает, что Брюстер ангел – или дьявол. Неважно, брат пугает его до... в общем, очень сильно. А теперь, когда Брю вырос таким огромным, дядя боится, что в один прекрасный день брата переклинит и он задаст ему, дяде Хойту, перцу. Но Брюстер никогда в жизни никого пальцем не тронул. Ни одну живую душу. Даже паука никогда не прибил. Я всё время таскаю пауков в нашу комнату, и Брю не придавил ни одного.

– Я люблю природу, – говорит он.

Короче – раз он что-то любит, то не может это убить, потому что если он наступит на своего обожаемого паука, то убьёт частичку себя самого. Он будет чувствовать, как этот паук умирает у него под ногой. Ну, может, не так сильно, как с людьми, о которых он заботится, но всё равно. Вот почему он собирает всех пауков в банку и выносит во двор.

А я их запросто убиваю. Пауков, и тараканов, и комаров, и мне без разницы, потому что я, конечно, люблю природу, но только когда она на улице, а не в доме.

Брю говорит, что он не может так поступать ни с козявками, ни с людьми, потому что его руки отказываются бить, а ноги – наступать, даже когда он их заставляет. Кто его знает – скорее всего, он таким родился. Про такое говорят – родовая травма.

Когда Брюстер начал проводить всё своё свободное время с этим Бронте-завром (Бронте для краткости), меня это немножко напугало. Во-первых, если дядя Хойт узнает, он чокнется от бешенства, а во-вторых, потому что Брю больше не идёт домой сразу после школы. «Мне назначили дополнительные занятия по математике», – говорит он дяде, и тот верит; вот Брю и гуляет с Бронте, приходит домой только в пять или в шесть. А я тоже хочу, чтобы он был дома, со мной, потому что дядя в последнее время уж больно часто съезжает с катушек. Правда, до сих пор он выкидывал номера только тогда, когда Брюстер был дома. Но что, если его когда-нибудь накроет на работе, он заявится домой совсем ополоумевший и так и не отойдёт до вечера? Или если он получит письмо от адвоката тёти Дебби и напьётся вдрызг? Вот почему он пьёт – ему хочется обозлиться до сумасшествия, супер-обозлиться, а не просто так, по мелочи; и для этого ему нужна выпивка – как топливо для злости. И что я буду делать, если он слетит с катушек, а Брю не будет дома?

Однажды по дороге в школу я сказал про это Брю – как я боюсь и всё такое.

– Знаешь что, – сказал Брюстер, – почему бы тебе не отправиться в библиотеку, а я заберу тебя оттуда, когда пойду домой?

Я так и сделал, и всё пошло как по маслу. Иногда он забирает меня из библиотеки пораньше, и тогда мы все втроём идём в парк, и Бронте качает меня на качелях – ужас, как высоко, выше, чем Брю, потому что он всё время боится, что я выпаду и сломаю ему рёбра или ещё что.

Короче, в один из таких дней Брюстер, Бронте и я были в парке. Она раскачивала мои качели и сказала:

– Я знаю про твоего брата.

Я улетел вверх, а когда вернулся, спросил:

– Какую часть ты знаешь?

Похоже, она удивилась.

– А что, там больше, чем одна часть?

Я понимал, что должен подбирать слова реально аккуратно.

– Ну, – сказал я, – ты имеешь в виду ту часть, где он сходу всё запоминает, или ту, которая про боль?

– О... – сказала она. – Думаю, и ту, и другую.

А я вот даже не удивился, что Бронте знает. Нашу тайну легко хранить от людей, которых Брю не любит, но как только ты начинаешь ему нравиться – тут уж ничего не поделаешь, ты сразу всё узнаёшь.

– Он забрал что-то у тебя? – спросил я.

Она кивнула:

– Я повредила лодыжку. А ещё порезала ладонь.

– А, так это твоё? Я всё гадал, откуда оно у него, но Брю не любит, когда я любопытничаю, а то я могу случайно разболтать дяде Хойту.

Она чуть напряглась при упоминании о дяде Хойте.

– Ваш дядя знает о способностях Брю?

– Ага, знает. Думаю, он страшно рад. – И после этого я сменил тему, потому что дядя Хойт очень не любит, когда про него треплются за его спиной. – А Брю больше ничего у тебя не забирал?

Она явно стала в тупик.

– Да нет, насколько я знаю... – Она задумалась и забыла толкнуть качели. Пришлось ей напомнить.

– Иногда, – пояснил я, – он забирает у тебя всякое такое, о чём ты и не догадываешься. Ты не ощущаешь ничего, вот и не знаешь, что пропало. Но это бывает только тогда, когда он реально любит тебя. Со мной всё идёт на автомате – я ничего не чувствую. Даже в тот раз, когда упал на пчелиный улей, не почувствовал.

Тут я замолчал, дёрнул рычаг тормоза, качели остановились, и я сошёл с них. Дело в том, что на соседние качели залез какой-то малыш, рядом стояла его мама, и я не хотел, чтобы нас услышали.

– Нам не разрешается болтать об этом, – сказал я, – потому что люди не поймут. Они заберут Брю, навтыкают в него иголок и превратят в ходячее оружие против террористов и всё такое.

– Ну что ты! Никто его никуда не заберёт! – Она засмеялась, но я-то говорил серьёзно!

– Могут забрать, – возразил я. – Если кто-нибудь узнает – точно заберут. Но ты же никому не скажешь, да?

– Нет, – сказала она, – но мой брат знает. Обещаю – никто из нас ничего никому не скажет.

***

Когда мы с Брю в тот день добрались домой, уже почти стемнело. Дядя Хойт, конечно, уже встал и собирается на работу. Наверно, готовит нам обед, а себе завтрак. У него, кстати, здорово получается – он клёво делает жаркое, спагетти, там, разные, иногда даже соус сам придумывает. Хотя чаще всего мы вместо обеда получаем завтрак – знаете, трудновато человеку, который только что продрал глаза, готовить и то, и другое одновременно.

Мы зашли в дом, но там тоже было совсем темно, и на кухне никто не возился.

– Дядя Хойт? – позвал Брю.

– Я здесь. – Мы повернулись на голос, но я увидел дядю не сразу – он сидел в гостиной в полной темноте. – Ну наконец-то, заявились!

Через секунду я разглядел его чуть получше. Дядино колено ходило ходуном – это с ним случается. Говорит – это из-за кофе и стресса, но я втайне убеждён, что это из-за нас.

Мы с Брю стояли и не двигались. Дядя сидит в тёмноте. Не к добру.

– Может, мне разморозить курицу на обед? – спросил Брю.

– Размораживай.

Брю включил на кухне свет, и я успел заглянуть дяде Хойту в глаза, прежде чем тот успел спрятать их. Нет, его сегодня не накрыло. Он просто выглядел как-то странно, словно его что-то заботило. Слава Богу.

Я напился из-под крана, а Брю вытащил из морозилки курицу. Дядя выбрался из кресла и стал в дверном проёме.

– Я получил А [15]15
  Для тех, кто позабыл: в США оценки ставятся не в баллах, а обозначаются буквами, где А – высшая оценка, а Е(F) – низшая.


[Закрыть]за контрольную по правописанию, – похвастался я.

– Молодец, Коди, – отозвался он, но я чувствовал, что на самом деле он меня не слушает, поэтому положил раскрытую тетрадь на морозилку – может, он взглянет, когда ему придёт такая охота.

Он не сводил глаз с Брю, который заткнул дырку в раковине и пустил в неё горячую воду.

– Я вот тут подумал... – сказал дядя, – и решил, что ни к чему тебе все эти дополнительные занятия.

Брю застыл. Я присел за стол – поспешил убраться с линии огня.

– Без них у меня не получается, – ответил Брю. – Математика – не мой предмет.

– Я мог бы тебе помочь, – сказал дядя.

– Вы знаете алгебру?

Дядя Хойт оскорбился.

– Я же не дурак! Помню. А чего не помню – могу подучить.

Интересно, зачем дяде Хойту напрягаться, если брат может получить помощь в школе, к тому же бесплатно? И тут до меня дошло, что Брю ведь вовсе не ходил ни на какие дополнительные уроки. Он встречался с Бронте.

– Да и зачем тебе таскаться на эти занятия? – продолжал дядя. – Тебе же стоит только раз глянуть в учебник – и ты всё запоминаешь наизусть!

– Слова – да, но не числа, – возразил Брю. – С числами всё иначе.