Текст книги "Громила"

Автор книги: Нил Шустерман

34) Траектория

Случается, мы с папой идём побросать мяч в кольцо. Он делает это с удовольствием, потому что баскетбол – единственный вид спорта, в котором у него есть передо мной маленькое преимущество: он пока ещё выше меня ростом. Утром в воскресенье забегаю к Брю и зову его с нами. Это у меня такой способ извиняться. Мне ужасно тяжело выдавить из себя «прости меня», ну разве что я говорю эти слова Бронте. Похоже, я вечно за что-то перед нею извиняюсь.

Мы стоим на веранде, потому что дядя Хойт спит – он всю ночь укатывал асфальт. Коди носится по их заросшему огороду, пытаясь запустить дешёвого пластикового змея; вот только сорняки такие высокие, что мальчишке никак не удаётся как следует разбежаться и набрать скорость.

– Считай это следующей стадией наших совместных тренировок, – внушаю я Брюстеру. – Баскетбол развивает ловкость и подвижность. Со штангой этого не достигнешь.

– Вот как? И тебя не беспокоит, что ты можешь ободрать себе локти... вернее, ободрать мнелокти?

На что я отвечаю:

– Вот как? Ты, значит, считаешь, что я – увалень, повернуться толком не умею?

И тут-то до меня и доходит, почему он так страшно устаёт после наших тренировок, а я – как огурчик. И ведь никогда даже словом не обмолвился! Ладно, не буду ему ничего говорить. Не хватает опять поцапаться.

– Спасибо за приглашение, – произносит Брюстер, – но я не могу. Дядя считает, что выходные человек должен проводить в кругу семьи.

Ну и смехота! Ведь этот самый поборник семейных ценностей продрыхнет весь день!

– Для всех будет легче, если я останусь дома, – добавляет Брю.

– Легче – не значит «лучше», – резонно возражаю я.

И тут откуда-то сзади слышится голос:

– А ты скажи дяде Хойту, что больше не любишь его!

Оборачиваюсь и вижу Коди – он стоит, сжимая в руке своего жалкого змея. Малявки вечно болтают всякую ерунду, вроде этой; однако Брю слова брата, кажется, поразили – как будто в них ему почудилась какая-то божественная мудрость. Ума не приложу, какое дело такому, как дядя Хойт, до чувств его племянника.

Брю касается свежего пластыря на своём предплечье. Интересно, откуда у него эта рана. Он потирает её, раздумывая над словами Коди, потом поворачивается ко мне:

– В каком парке вы будете?

***

Не знаю, что там Брю наговорил своему дядюшке, но оба брата появляются в парке. Настроение и у меня, и у папы – хуже некуда, но мы стараемся этого не показывать. Мамы не было дома, когда мы уходили. Подозреваю, что она гуляет со своим обезьяном. Всё совершенно непонятно: то ли она собирается бросить нас, то ли желает сделать папе больно, то ли просто бежит от разборок куда глаза глядят. Думаю, что папа тоже не знает. Уныние окутывает нас, словно облако, но при появлении Брю оно рассеивается. Наверно, потому, что теперь у нас есть повод сосредоточиться на чём-то другом.

Коди тут же улетучивается с площадки – ему баскетбол до фонаря. Куда интересней испорченный оросительный фонтанчик, прячущийся в траве.

Нам с папой сразу же становится понятно, что баскетбольные навыки Брю не идут дальше тех, что можно получить в школе на занятиях физкультурой. То есть, он может «вести» мяч, стоя при этом на месте, иногда его «штрафные» летят по правильной траектории, правда, при этом редко ложатся в корзину, однако настоящей игры он и не нюхал.

– Разве вы с дядей никогда не бросаете мяч? – спрашивает папа. М-да, откуда же ему знать, что у Брюстера за дядюшка.

– Мой дядя больше интересуется бейсболом.

Папе становится всё понятно: у Брю тяжёлая, лишённая баскетбола жизнь. Это надо поправить. Мой папа в родной стихии. К тому же, впервые за много лет учитель в нём сочетается со спортсменом, и он с воодушевлением принимается обучать нового студента премудростям баскетбола.

– Знаешь, я ведь играл в университетской команде, – похваляется папа, выполняя какие-то заумные финты, которые производят впечатление только первые сто раз – однако Брю в полном восторге. Даже Коди отрывается от своего ирригационного прожекта, когда папа проводит особо эффектный приёмчик. Я еле подавляю желание закатить глаза. Надеюсь, что когда-нибудь мои собственные дети будут так же деликатны со своим отцом.

– Держись меня, – внушает папа, – и ты станешь королём площадки!

Отец переменился – и как же здорово видеть его таким! Он в приподнятом настроении, позабыл о маме и том, что наша семья вот-вот рухнет, словно дом, подточенный термитами. Могу даже сказать, что и меня это тоже как-то не очень заботит. Вся эта суета кажется теперь где-то далеко-далеко...

Брю с его моментальной памятью – отличный ученик. К тому времени, как мы решаем, что пора закругляться, он выглядит на площадке очень даже неплохо.

– Спасибо вам, мистер Стернбергер. – Его благодарность идёт от сердца.

– Да не за что, Брюстер.

– Зовите меня Брю.

Эх, как хорошо здесь – вдали от всех досадных мелочей жизни! Вообще – весь день я ношусь как на крыльях. С чего бы это? Какое-то непонятное, неописуемое состояние, этакое солнечное воскресное настроение, о котором слагают смешные и нелепые песенки – ну, вы знаете, те, которых и на вашем iPod’е целая куча, хотя вы в этом ни за что не признаетесь. А папа – так того я уже несколько недель не видел в таком превосходном расположении духа.

– Часок на площадке – и всё становится на свои места, – говорит папа, передавая Брю мяч для финального броска. – У меня такое чувство, что всё у нас наладится.

Как потом выяснится, он был прав. И одновременно очень неправ. Страшно неправ.

КОДИ
35) Всякое

На следующей неделе дядю Хойта переклинило. Давненько с ним такого не бывало. То есть, дядя вечно ворчит, ругается, постоянно всем недоволен, но всё-таки не съезжает с катушек окончательно. Иногда он совсем даже хороший, например, как в тот вечер, когда умер Филей – дядя тогда почитал мне на ночь сказку и даже поцеловал перед сном. Представляете, постарался меня утешить! Он сказал:

– Не горюй по Филею. Он сейчас в лучшем из миров.

Вообще-то, я слышал, как бензопила визжала целых два часа подряд, так что в «в лучший мир», Филей попал по частям; но, наверно, дядя имел в виду царствие небесное для коров.

Таким нашего дядю увидишь не часто; поэтому когда у него хорошее настроение, я очень радуюсь. А когда ему сносит крышу, всегда стараюсь помнить, что он бывает и другим.

Так я сделал и в тот день, когда он наехал своим катком на чью-то машину.

Я сам при этом не был, потому как ему не разрешается никого брать с собой – даже в те особенные дни, когда каждый может привести на работу своих детей. У него работа слишком опасная, к тому же ещё и по ночам. Так что я узнал обо всём только на следующий день, когда пришёл из школы.

Короче, был вторник. Брю отправился в торговый центр на встречу с Бронте. Я тоже хотел с ним, но он сказал, что на этот раз меня не приглашали. С того дня, когда мы пошли в парк и он играл в баскетбол с Теннисоном и его папой, Брю перестал придумывать всякие отговорки для дяди. В то воскресенье что-то переменилось. Понимаете, дядя Хойт не хотел никуда нас отпускать, но Брю сказал, что всё равно уйдёт.

– Куда? С кем? – всполошился дядя, но Брю ответил:

– Не ваше дело, и не ваше дело.

Я думал, дядя Хойт начнёт орать, но он только сказал:

– Поосторожнее, Брю.

Я не понял, что он имел в виду: то ли будь осторожней там, куда идёшь, то ли не задирайся с ним, с дядей.

Тут Брю кивнул на ожог от сигареты и сказал:

– Уверен – на днях вам захочется поизмываться надо мной, но предупреждаю: больно тогда будет вам самому.

– Это ещё что такое, парень? Ты мне угрожаешь?

– Нет, говорю, как есть. Сами подумайте: какие я могу испытывать чувства к человеку, который держит меня взаперти?

Хотя это я подал Брю мысль сказать, что дядя ему больше не нравится, но вот уж не думал, что до этого дойдёт. Поэтому, пока всё окончательно не перевернулось вверх тормашками, я закричал:

– Баскетбол! Мы с Брю пойдём в парк поиграть в баскетбол.

Дядя Хойт кивнул, не отрывая глаз от Брю.

– Хорошо, – сказал он, правда, таким голосом, что становилось ясно – ничего хорошего. – Хочешь на собственной шкуре узнать, каково оно там – давай, парень, иди. Но потом не говори, что я тебя не предупреждал!

Вот после этого всё и пошло кувырком, хотя брат с дядей, вроде бы, и не ругаются, всё больше помалкивают; а когда я с ними обоими в одной комнате, то мне хочется поскорей оттуда смыться.

Короче, во вторник, когда уже начало смеркаться, я бросил своего дурацкого змея – всё пытаюсь запустить его, но теперь он так истрепался, что ветер всё равно не смог бы его поднять, он бы просто продувал сквозь дырки – ну вот, я бросил это дело и пошёл в дом. Слышу – дядя Хойт разговаривает по телефону, вернее, кричит в трубку. Оказывается, прошлой ночью у него на работе случилась авария. Ну вот, он бегает туда-сюда по кухне и орёт, что не виноват, что машина сбила дорожные конусы, заехала на ту полосу, где они работали, и врезалась в его каток. Вот так всё было, а вовсе не наоборот, они просто хотят свалить с больной головы на здоровую. Из дядиных слов я понял, что водитель той машины сейчас в больнице и «его положение стабильно». Значит, не помер, я так думаю.

Наверно, дядя правду говорил, что ни в чём не виноват, потому как он страшно гордится тем, как клёво он водит свой каток. Как будто в этом деле с ним не может сравниться никто в мире.

Короче, стою в гостиной, слушаю, как дядя вопит в трубку. А он, кстати, уже хорошенько выпил, и язык у него заплетается. Ясное дело, что от этого его положение лучше не становится. Похоже, босс снял дядю с катка и перевёл на самую грязную и тяжёлую работу.

– Битум?! – вопит дядя. – Я столько лет водил каток, а теперь должен битум мешать?!

На том конце провода тоже кто-то орёт, даже мне слышно. Потом дядя говорит:

– Ну и хорошо, плевать я хотел на вашу работу! – и вешает трубку.

То есть, это только так говорится, что он её вешает; на самом деле он ка-ак треснет трубкой по холодильнику! Трубка – вдребезги. И тут он наконец замечает меня.

– Чего уставился? – рявкает он. – Иди делай уроки!

– А нам ничего не задавали.

– Тогда пошёл с глаз!

– Вас уволят, дядя Хойт?

– Пошёл вон, кому говорят!

Лучше мне смыться в свою комнату от греха. Так и делаю, а дядя продолжает пить.

Сижу у себя и смотрю в окно – на пустой двор, на ограду, дома по ту сторону переулка... Жду, не появится ли Брю. Скорей бы он пришёл! Он, конечно, всё ещё с Бронте и неизвестно, когда вернётся. А я всё сижу и думаю – наверно, я тоже виноват в том, что у дяди такое плохое настроение. Ведь это я предложил Брю сказать, что больше он дядю не любит. Если бы не я, брат был бы дома, и тогда дядя, может, так бы не рассердился...

На закате вместо того, чтобы, как обычно, отправиться на работу, дядя выходит на веранду и усаживается в раскладное кресло – слышу, как оно скрипнуло под его весом – и начинает говорить. Там никого нет, так что он разговаривает сам с собой. Он выкладывает всё то, что думает о своём боссе, но сказать ему в глаза никогда бы не решился. Вот и сидит, вещает для сверчков. А мне как раз приспичило, и я отправился в туалет.

Эх, вот подумал бы я хоть немножко головой – то сообразил бы, что случится дальше! Понимаете, на прошлой неделе ручка на нашей входной двери, той, которая с сеткой, сломалась. То есть, если дверь толкнуть изнутри, она откроется; но если ты снаружи, то можешь скрестись, пока все ногти не переломаешь – ничего не выйдет, открыть почти невозможно. И совсем невозможно, если ты под мухой.

Слышу, как дядя кричит: «Коди!» – но я всё ещё в ванной, занимаюсь делом.

– Коди! – снова вопит он. – Открой чёртову дверь!

Пытаюсь побыстрее закончить своё дело, но вы же понимаете, не так-то это просто. А он уже разорался, как будто его режут; наконец, я вбегаю в гостиную и за сеткой вижу...

...его глаза.

Я знаю эти глаза.

С дядей Хойтом плохо, а Брю нету, и я не знаю, куда кинуться, стою, пялюсь на дядю и боюсь открывать; и хоть знаю, что от этого только хуже, но не могу пошевельнуться; только смотрю на него и вижу, как эти глаза становятся всё шальнее, и слышу, как он визжит: «Открой эту проклятую дверь!» И тут он ударяет в сетку кулаком, пробивает её, просовывает руку внутрь и дёргает створку.

Теперь между ним и мной нет ничего.

Я пячусь – может, удастся сбежать через заднюю дверь... Но дядя Хойт хоть и пьяный, но быстрый – не успеваю дёрнуться, как он уже тут как тут. Хватает меня за футболку, я падаю, трескаюсь головой о телек, и сразу ясно – Брю где-то далеко, потому что мне больно.

– Смеёшься, гадёныш? – ревёт дядя. – Я там стою, а ты тут ржёшь, э?

Он снова вцепляется в меня, и я думаю: «Кукла, кукла, я тряпичная кукла» – так, как Брю учил; но что толку, если его здесь нет! Дядя Хойт швыряет меня, как будто я и в самом деле сшит из тряпок. Наверно, он хотел бросить меня на диван, но промахнулся, и я врезаюсь в стол, сбиваю светильник, лампочка разбивается... Эх, надо бы мне поосторожнее, а то дядя потом будет на меня ругаться, как его босс ругается на него за ту машину, что врезалась в каток.

– Ах ты дармоед! – кричит он. – Дармоед поганый!

Когда дядя Хойт пьян, он любит повторять по два раза.

– Оба – и ты, и твой братец ни на что не годны! – продолжает он орать. – Он решил, что может уходить и творить всё, что ему заблагорассудится? Если бы не вы, щенки, я бы жил, как король! Вы у меня по уши в долгу!

Да, всё это моя вина; дядя сердится на Брю куда больше, чем на меня, а Брю здесь нет, потому что я тогда так сказал, значит, во всём виноват я сам...

Он подходит ближе. Поднимает кулак, и я знаю – сейчас он обрушит его на меня, щупаю вокруг руками – не найдётся ли что; и находится – стеклянная пепельница, квадратная, тяжёлая; бросаю её в дядю Хойта. Понятия не имею, чем это мне поможет, но должен же я хоть как-нибудь защититься!

Пепельница попадает ему в лоб, я даже слышу «бум!», и через секунду на этом месте выступает кровь. Дядя смотрит на меня так, что мне сразу ясно: всё, Коди, тебе конец.

– Ты бросил в меня этой штукой? – ошеломлённо говорит он. – Ты бросил в меня этой штукой?!

А у меня в башке полная каша. Трясу головой и лепечу: «Нет, сэр!» – как будто это сможет его успокоить; но куда там – у дяди сегодня плохой день, а это значит, что мой собственный день грозит стать совсем чёрным.

Кидаюсь к несчастной сеточной двери. Изнутри она открывается легко – только толкнуть, но не успеваю – дядя хватает меня за ногу и втягивает обратно.

– Ты ещё пожалеешь об этом, парень! – рычит он. – Я тебя научу уважать старших! Слышишь, щенок? Слышишь, говорю?

Он кладёт руку на пояс – вытащить ремень, но на нём нет ремня. А если он отправится на поиски, то я сбегу, и дядя это отлично понимает, поэтому хватает меня поперёк тела и тащит под мышкой, как футбольный мяч. Извиваюсь, брыкаюсь, пытаюсь вырваться, но всё напрасно.

– Я вам задам урок! Обоим. Убью двух зайцев разом. Дома ему, видите ли, не сидится! Он у меня поплатится!

И вот мы уже снаружи, хлопает сеточная дверь.

– Вы у меня шёлковые будете!

Я не вижу, куда мы идём. Да мне и не надо видеть, и так знаю. Он всегда тащит меня в одно и то же место, когда его накрывает. В дальнем углу нашей фермы есть сарай, он стоит на отшибе, так что если в нём какой-то шум – никто не услышит. А если бы даже и услышали, то что? Соседям плевать. Они, кажется, вообще нас не знают.

Помощи ждать неоткуда. Я боюсь. Так боюсь, как никогда в жизни ничего не боялся. Я даже не испугался, когда мне сказали, что умерла мама, потому что был совсем маленький и не понимал, что это такое. Но сейчас-то я всё понимаю. Дядя не раз уже задавал мне всякие уроки, правда, это всегда случалось, когда Брю был рядом; к тому же таким злым-презлым он ещё никогда не бывал.

Сегодня мне крышка.

Дядя Хойт свободной рукой толкает дверь сарая, входит и запирает её за собой. Потом дёргает за верёвку, и под потолком загорается лампочка. Первое, что попадается мне на глаза – это стенка, на которой висят всякие инструменты: молотки, отвёртки, лопаты... Неужели дядя собирается... Нет, не может быть! У него снесло крышу, но он же не сумасшедший – тут есть разница. То есть, я хочу сказать – не станет же он меня убивать! Ну, разве что не нарочно – он ведь только хочет поучить меня, как надо себя вести; просто я боюсь, что он перестарается, окажется слишком хорошим учителем...

– Пожа-алуйста, дядя Хойт! – ною я. – Давайте вы дадите мне урок завтра! С утра уроки запоминаются лучше!

– Никаких завтра! Никаких завтра! Ты меня довёл!

Я вырываюсь от него и пытаюсь спрятаться под верстаком. Там полно паутины и всяких тараканов, да плевать – забиваюсь как можно дальше в угол, но дядя хватает меня за ногу и вытаскивает оттуда. Обдираю локти на цементном полу. Как только выдаётся такая возможность, со всей силы вонзаю зубы ему в руку – кто знает, может, это приведёт его в себя. Он страшно ругается и бьёт меня наотмашь тыльной стороной ладони по лицу. Это сегодня, можно сказать, первый удар, но уж точно не последний: лиха беда начало. Лицо горит, я плачу, а это уже совсем плохо: когда слёзы застилают глаза, трудно вовремя увернуться от кулаков. Дядя порядочно пьян, так что если я постараюсь шевелиться побыстрее, то, может, мне достанется не так сильно. Это как когда мы играем в вышибалу – надо только вовремя отскочить в сторону. Я всегда побеждал в вышибалу. Но попробуйте-ка увильнуть, когда ничего не видно!

– Я вас не перевариваю! – орёт дядя. – Обоих– и тебя, и твоего братца! И тебя, и твоего братца!

Это было бы очень обидно, если бы я не слышал от него этих слов уже раз сто и если бы не знал, что на самом деле он так не думает.

– Всё пошло наперекосяк, как только вы навязались на мою голову, – продолжает он и снова хватает меня, – но уж если так вышло, то я научу тебя относиться ко мне с уважением, как к настоящему отцу!

Я взбрыкиваю, вырываюсь из его рук и врезаюсь спиной в стенку. Инструменты с грохотом падают на пол. От такого удара спине должно стать очень больно, но... не стало. И не только это – моё лицо больше не горит после оплеухи, которую отвесил мне дядя.

В этот миг я понимаю.

Я знаю – он здесь.

Брю дома! Он спасёт меня! Бросаю взгляд в окошко – там темно, но я вижу его лицо. Он стоит и смотрит на нас.

Нет, он не выбивает дверь – ничего такого. Не врывается в сарай и не пытается остановить дядю Хойта. Он никогда так не поступает. Говорит – не может. Ну и ладно. Зато он умеет кое-что другое. Вот это он сейчас и делает.

Дядя Хойт пока ни о чём не догадывается.

– А ну вставай! – орёт он на меня.

Как бы не так. Вместо этого я делаю то, чему меня учил Брю: становлюсь тряпичной куклой, валюсь бесформенной кучей на пол, как будто у меня нет ни мяса, ни костей – только тряпки, набитые ватой.

А вот теперь и дядя соображает, что Брю здесь, потому что маленькая ссадина на его лбу, которую оставила пепельница, понемногу затягивается. Это происходит не так быстро, как со мной – я для Брю важнее, но всё же брат беспокоится и о дяде, поэтому его рана тоже исчезает. Дядя смотрит в окно, видит Брю, и направляет на него всю свою злость.

– Ну, наконец-то, изволил явиться! – рычит дядя Хойт, ну прямо как медведь, если бы только медведи умели разговаривать. – Поздновато! Пусть пацан на этот раз расплачивается собственной шкурой!

Но Брю стоит с каменным лицом и ничего не говорит.

– Ну и ладно. Тогда пусть достаётся вам обоим!

И принимается молотить меня. Но мне-то что – я тряпичная кукла.

Снаружи доносятся сдавленные стоны. Не крики, только стоны – Брю всегда держит всё в себе. А ведь больно наверняка ужасно, я знаю. Дядя видит, что его урок мне по барабану, и злится ещё больше. Он орёт и ругается, но мне плевать.

Закрываю глаза. Я тряпичная кукла. Пересчитываю боками все углы, стенки и выступы в сарае. Пусть он колошматит меня, пинает ногами, толкает, возит по полу! Даже начинаю улыбаться, потому что всё это довольно весело – как будто меня качают в колыбельке.

Бесись сколько хочешь, дядя Хойт – ты не сможешь причинить мне вреда. Брю защищает меня. Он никогда не позволит тебе сделать мне больно. Никогда, никогда, никогда.

БРЮСТЕР
36) Принимающий

 
Мы с Бронте гуляли дотемна,
Мой брат побрёл домой один —
Навстречу нашему самому страшному кошмару.
И вот я стою под окном сарая,
Стою, пока ноги не отказываются меня держать.
Дядя – сгусток злобы, направленный на брата —
Теперь нацелен на меня.
 
 
«Пусть пацан расплачивается собственной шкурой!»
 
 
Кого же избивает мой дядя? Меня?
Его ноги так беспощадны,
Его руки так безжалостны,
Потому что он знает – это моя боль?
За то, что я не послушался его?
За то, что хочу жить, а не гнить здесь?
Или он в бешенстве оттого,
Что не может внушить нам
Почтение к себе?
Стою в грязи
На четвереньках,
Падаю на бок,
Грязь забивается в уши,
Колени прижаты к груди,
Стараюсь подавить
Рвущийся из глотки крик.
Прячу его в себе.
Перемалываю боль,
Она истончается,
Выходит пóтом,
И мочой,
Жижа заливает мои джинсы —
Такая же мерзкая,
Как мой дядя,
Которого я должен ненавидеть,
Но не могу.
Которому я должен помешать,
Но не могу.
Я устроен иначе, всё у меня не так, как у людей.
Я – принимающий,
Я не могу ни муравья убить,
Ни раздавить слизняка.
Не могу поднять руку на дядю,
То, что сидит во мне – не позволяет.
Вот и валяюсь в грязи,
Исходя болью,
Я слаб, я жалок,
И моя злость на него —
Ничто в сравнении со злостью на себя самого.

Я – руины, оставшиеся после землетрясения,
Я пыль, окутывающая эти руины.
Три минуты – и всё проходит.
Встаю, изломанный, но не сломленный.
Меня не сломить —
Для этого нужно что-то страшнее, чем дядя.
Поворачиваю ржавую ручку,
Вхожу и вижу Коди —
Его волосы дико всклокочены,
Взгляд растерянный, испуганный,
Но на нём ни царапинки.
А дядя Хойт
Тоже разбит.
Разрушен, размолочен,
Загнанный зверь, сгусток отчаяния,
На коленях посреди сарая,
Схватился за плечи, как будто это ему больно, не мне.
 
 
«Прости, прости, прости! – воет он.
– Я не хотел, не хотел, не хотел...
Прости, прости, прости!»
 
 
Всегда одно и то же.
И сам он в это верит —
Но сделанного не воротишь,
Не переделаешь.
Хватаю брата и хлопаю дверью перед дядиным носом,
Спасаюсь бегством из эпицентра,
Потому что боль моего дяди
Вползает в меня склизким червём.
Но если я убегу подальше,
Умчусь побыстрее,
Его муки останутся при нём.

Наша комната – мой священный приют.
Снимаю рубашку
И ложусь вниз лицом.
Мы с Коди
Начинаем привычный ритуал.
Мы знаем его назубок.
Сначала тёплая влажная салфетка —
Брат проводит ею по моей спине,
Осторожно прощупывает раны.
 
 
«Крови много?»
«Нет, – молвит Коди. – Немного».
 
 
Он вытирает мне лицо,
Промывает заплывшие глаза,
И в его зрачках я вижу, как я страшен.
Вторая салфетка —
Смоченная в спирте,
Холодная и жгучая.
Подавляю стон.
Теперь сухая салфетка.
Коди бережно промокает раны,
Прикидывает
Их форму и размер —
Он знает, куда какой годится пластырь.
 
 
«Наденешь рубашку?»
«Пока не надо».
 
 
Он покрывает мне спину полотенцем —
Может, чтобы я не замёрз,
А может, чтобы не видеть кровавых рубцов.
 
 
«Их должен был получить я!»
«Не говори так. Никогда так не говори».
 
 
Он кивает и хочет заплакать,
Но его печаль длится лишь мгновение —
Не успевает слеза упасть,
Как его грусть становится моей,
Это в моём сердце тяжесть,
Это мои глаза разъедает солёная влага.
 
 
«Я хочу погрустить, – молвит Коди.
– Дай мне погрустить самому!»
 
 
Но я не могу.
Я устроен иначе.

Думаю об утре,
О дальнейшем развитии событий:
Дядя никогда ничего не помнит.
Как удобно.
Он понимает лишь, что сделал что-то плохое, но не настолько плохое,
Чтобы морочить себе этим голову.
За завтраком Коди уставит взгляд
В тарелку со смесью для завтрака,
Но я посмотрю дяде прямо в глаза,
И он сожмётся под моим взором,
Потому что в этот раз всё было намного хуже, чем всегда,
Он никуда не денется —
Ему придётся вспомнить.
«Покажи», – скажет он
 
 
И потянется к моей рубашке, но я отпряну,
Мои раны – моё достояние, я никому их не отдам.
И вот тогда дядя перепугается.
 
 
«Ты ведь никому не скажешь?
Иначе они станут задавать вопросы,
Тебе придётся отвечать,
И вас заберут, увезут далеко —
И тебя, и твоего брата,
Вас разлучат,
Так они делают всегда,
Ты разве этого хочешь?
Нет, ты не скажешь.
Ведь кто этому поверит —
Поверит тому, что ты делаешь?
То, что случилось вчера
Никогда не повторится,
Ты видишь – я усвоил урок,
Я исправлюсь,
Мы одна семья,
Пусть никто не суёт нос
В наши дела, Брю,
Семья превыше всего».
 
 
Приходит утро, и я готов к встрече с дядей,
Готов ко всему, что он скажет.
Я прав в своём дерзком негодовании,
Раны мои горят обвинением,
Я готов!
Но дядю невозможно поднять с постели,
Он будет валяться весь день, как колода,
От его храпа сотрясается дом,
Какой смысл пытаться
Что-то доказать спящему?
И я готовлю для Коди завтрак,
И осторожно опускаю рюкзак
На свои горящие плечи,
И мы идём в школу,
И оба отлично знаем,
Что никому не скажем ни слова.