Текст книги "Дорогой бессмертия"
Автор книги: Николай Струтинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
2. Первые шаги
Дунаева, Косяченко, Остапюк и Савельева встретились. Все относились друг к другу с доверием и вели откровенный разговор. Прежде всего решили достать медикаменты для раненных военнопленных. Мария Ивановна Дунаева сказала лаконично: «Очень нужны».
– Ты могла бы, Паша, заняться их поисками?
Как же ей не понять, если раненым, как воздух, нужны перевязочные материалы, лекарства, дезинфицирующие вещества! В тот же день Савельева пошла по аптекам. Кое-кто на нее косился. Зачем все это ей, да еще в таком количестве? В одной аптеке она встретила знакомую провизоршу.
– Вата, бинты, йод – для чего все это тебе понадобилось, Паша? – интересовалась знакомая.
– Достань, Галя, поверь, они очень нужны, – умоляющим голосом просила Савельева.
Знакомая дала ей несколько пачек ваты и пузырьки с йодистой настойкой, с десяток бинтов, два термометра и порошки от кашля.
– Спасибо, Галя, выручила.
– А ты заходи, если еще понадобится, – раздобрилась под конец провизорша.
Первые усилия увенчались успехом, и от этого у Паши появилась вера в себя. Да, да, она еще принесет пользу – твердила сама себе девушка. Своими новыми заботами Паша поделилась с довоенной подругой Шурой Белоконенко.
– Если бы не случайная встреча с Дунаевой, – посвящала она подругу, – я бы надолго осталась беспомощной.
Перед мечтательной девушкой открылся новый мир ощущений, мир надежд, и она этому неподдельно радовалась.
– А ты разве не будешь с нами, Шура?
– Где будешь ты, Паша, там буду и я!
Верные подружки горячо обнялись. Как и в предвоенные годы, они пойдут дальше одной дорогой, но на этот раз более сложной – дорогой борьбы. Девушки отлично понимали, что она далеко не гладкая и им придется преодолеть немало препятствий. И все-таки на это решились.
Взявшись за руки, Паша и Шура шли по городу. Так, мечтая о будущем, забрели в парк. Хорошо им было вдвоем среди шептавшихся деревьев. Паша любила «зеленых друзей». Стройные березы всегда были милы ее сердцу. А как хорошо идти по лесу еле приметной тропинкой, над которой сомкнули свои вечнозеленые кроны ели и сосны! Ее всегда пленяла поэтическая красота леса, в котором пели соловьи, резвились свиристель и пуночка, а под их щебетание устраивали свои будничные тела лисицы и белки. На душе чисто-чисто…
Солнце стояло в зените и бросало на землю прямые лучи. Они не жгли так немилосердно, как в июле. Приятно было погреться.
– Однако засиделись мы, – встревожилась Шура. – Я обещала к трем быть дома.
Подружки поднялись, осмотрелись, вышли из парка. Шура пригласила к себе Пашу, и они вместе направились к Марии Григорьевне Галушко, хозяйке квартиры, где временно проживала Белоконенко. С Марией Григорьевной Шура сдружилась еще до войны.
У порога Пашу встретила немолодая женщина с открытым, добрым лицом.
– Это Паша, – представила Шура подругу. – А это – моя хозяйка, Мария Григорьевна.
Светловолосая девушка с черными красивыми глазами понравилась Галушко. У Паши была гордая осанка, говорила она вдумчиво. Мария Григорьевна заключила: «Серьезная, собранная».
В доме Галушко Паша встретила радушие и искренность. Она часто приходила сюда. Случилось так, что подруги открыто беседовали в присутствии хозяйки квартиры. Услышав о девичьих помыслах, Галушко покачала головой, вздохнула.
– Ох, родимые мои, как же все это перенести! Ведь не жизнь ныне, ад кромешный!
Паша оживилась:
– Да, кругом теперь одно горе…
С того дня Мария Григорьевна присоединялась к беседам. Она тоже готова была что-нибудь сделать, но не так все это просто, ведь на руках у нее трое детей!
– А если мы вас попросим, Мария Григорьевна, вместе с нами помочь военнопленным?
Галушко не торопилась с ответом. Тут спешка ни к чему. Дело серьезное и опасное. Но она прочла во взгляде Паши доверие и подумала: «Конечно, надо. Молодые они, горячие, а у меня все же за плечами жизнь…»
– В чем нужна моя помощь?
– Например, вы достанете несколько бинтов, какую-нибудь одежду для военнопленных. Или, скажем, сухарей соберете для них.
– Добре, попытаюсь… Кстати, ваши товарищи в моей хате всегда могут найти приют.
Вечером, когда Паша, Шура и Мария Григорьевна обдумывали, как лучше доставить в лагерь собранные медикаменты, в дверь постучали.
– Кто?
– Свой!
Вошел среднего роста мужчина. Ом осведомился, не помешал ли своим приходом, и, не дожидаясь, пока его представят, отрекомендовался:
– Ткаченко.
Был он худощав, с выразительным запоминающимся лицом и пышной каштановой, посеребренной проседью шевелюрой. Внешне он напоминал художника или композитора.
Паша и Алексей Дмитриевич встретились глазами.
– Вы?
– Как видите!
– Я очень рада!
– И я.
– Не ожидал вас здесь встретить! Вы все время в Луцке?
– Да, если не считать нескольких дней, когда я пыталась пробиться на восток.
– Живете на старом месте?
– Нет, пришлось поселиться в другой квартире, вернее комнате.
– Где работаете?
– Собираюсь…
Галушко и Белоконенко догадались – встретились довоенные друзья.
Мария Григорьевна пошутила:
– Вот и устроила тебе неожиданное свидание.
Все улыбнулись. Разговор сначала не клеился, и Ткаченко чувствовал себя неловко. Поглаживая полосы, смущенно сказал, что давно собирался навестить Марию Григорьевну, да время не позволяло. А сегодня довелось побывать в этой части города, вот и зашел непрошенным.
– И хорошо сделали, Алексей Дмитриевич, – перебила Галушко. – Старый друг лучше новых двух! Работаете, Алексей Дмитриевич, по специальности?
– В знакомой отрасли, однако не по специальности. Да я и не сетую, лишь бы при деле находиться. Это все же привносит относительное равновесие в жизнь.
Алексей Дмитриевич положил свои большие руки на стол, как будто не зная, куда их деть.
– Такого равновесия, в котором мы живем сейчас, хуже не придумаешь, – осторожно намекнула Паша.
Алексей Дмитриевич уловил ее настроение. Маска равнодушия исчезла с его лица. Он подсел поближе к девушкам.
В тот вечер подружки узнали о том, что Алексей Дмитриевич работает в типографии.
Это очень хорошо, – подумала Паша. А когда Ткаченко рассказал, как бы невзначай, что в этой типографии печатается «всякая дребедень – “аусвайсы”, “мельдкарты”», – Паша сузила глаза, стараясь скрыть волнение.
– А для чего все эти бумажки? – наивно спросила Белоконенко.
– На всякие нужды, – неопределенно ответил Ткаченко и, заметив неудовлетворенность собеседниц, добавил: – Известно дли чего, их отправляют в Ровно, а оттуда во все города, крупные населенные пункты Украины.
– Ну?
– Ну и ну! Выдают, кому полагается.
– За бланками присматривают? – тихо спросила Паша.
– Известно, смотрят в оба. – И гут же дал повод для размышлений: – Все равно за всем не уследят!
Через полчаса Ткаченко ушел, а Паша, Шура и Мария Григорьевна долго еще сидели в затемненной комнате.
– Вы давно знаете Ткаченко, Мария Григорьевна?
– Давно. Он инженер. Хороший, душевный человек. А вы, Паша, до войны с ним знались?
– Познакомились, когда я работала в банке. Да, заметили, как откровенно намекал он о бланках: «За всем не уследят!» Может, помог бы? Удостоверения пригодились бы для военнопленных.
Деловой разговор с Ткаченко состоялся во время третьей встречи. В тот день Паша, как условились, подождала его возле типографии. Оттуда они направились в сквер. Алексей Дмитриевич был одет в темный костюм и светлый плащ. Паша накинула на плечи зеленую шерстяную кофточку, ее короткие волосы подхватывала газовая косынка.
– Так вот, Алексей Дмитриевич, – начала спокойным тоном Савельева. – Вы, вероятно, догадывались – мы интересуемся вами неспроста. Видно, и вы не очень перечите этому, иначе для чего дружбу заводили? Мы хотим прибегнуть к вашей помощи.
Алексей Дмитриевич чуть двинул плечами. Лицо его было спокойным. Взгляд из-под нахмуренных бровей скользнул по девушке, он сказал, немного запинаясь:
– Что за «совет» такой объявился? Известно, девичий он?
– Нет, не девичий, Алексей Дмитриевич. И вы можете войти в него, коль сами того пожелаете.
Беседа затянулась. Паша не скрыла истинного намерения. Правда, у них нет еще опыта, но все, кто с ними объединился, стараются поступать как можно лучше, разумнее, осмотрительно. Военнопленных, пусть даже несколько человек, но отпустят при наличии документов, подтверждающих, что они уроженцы здешних мест и что, мол, есть дома жена, дети.
– А раз вы работаете в типографии, – почти шепотом заключила Паша, – то, возможно, все решится проще? А?
– Что же я должен сделать? – без восторга осведомился Ткаченко.
– Нам нужны бланки удостоверений. Мы их сами заполним, поставим печать и секретно передадим военнопленным.
– Это не так просто. Но если взяться, известно, получится. Я, возможно, помогу кое в чем.
– Я знала, вы не откажете.
– Почему?
– Да потому, что вы, как вижу, честный советский человек. Я живу на Хлебной, № 14. Найдете, когда будет необходимость. Ладно?
– Известно, найду…
Паша рассказала Шуре Белоконенко о верном человеке. Они радовались такому знакомому.
– Прежде всего мы должны устроиться на работу. Легче станет жить, да и меньше подозрений падет на нас.
– Ты права, Паша, но устроиться по специальности нелегко. Придется…
– Я согласна на любую работу, – перебила Паша подругу.
С таким намерением девушки отправились в город. Они заходили в магазины, вели переговоры в учреждениях, но ничего конкретного им не предлагали. В одном месте они прослышали, что в военную столовую требуются официантки.
– Пойдем? – обратилась Шура к подруге.
– Пойдем!
Хозяин столовой их принял не сразу. Пришлось подождать. Потом в дверях показался высокий, худощавый, лет пятидесяти мужчина с оттопыренными ушами.
– Вы подруги или сестры? – сняв очки почему-то спросил хозяин.
– Подруги.
– Фамилия?
– Моя – Савельева.
– Я – Белоконенко.
– Что вы думаете делать?
Девушки замялись. Действительно, какую работу они могут выполнять?
– Вам нужны официантки, да? Нас это вполне устроит, – тоном согласия произнесла Паша.
– Да-а, – протянул хозяин. – А кто за вас поручится? Здесь столуются очень приличные люди, их должны обслуживать только те, в ком я абсолютно уверен!
Умоляющие глаза девушек смягчили сердце предпринимателя. Сам он недавно вернулся на эти земли из-за границы, куда бежал в 1939 году, и мечтал теперь о большом деле, поэтому придирчиво относился к тем, с кем ему предстоит работать.
– Значит, никто не поручится? Тогда в официантки не возьму!
– Простите, до свидания.
– Попробуйте достать поручительства.
– Попробуем.
Хозяин проводил симпатичных девушек долгим взглядом и, как бы сожалея об их уходе, вдогонку бросил:
– Приходите, в судомойки возьму.
– Спасибо, господин хозяин, если достанем рекомендации, обязательно придем.
Через несколько дней Шура устроилась на работу в лагере военнопленных, а Паше пришлось воспользоваться приглашением хозяина столовой и пойти в судомойки.
– Немного поработаю, а там устроюсь в другом месте. Как ты думаешь, Шура?
– Устраивайся, не понравится – уйдешь.
– Жить-то надо, а тем временем буду что-нибудь подыскивать.
С тех пор у Паши и Шуры оставалось меньше свободного времени, но зато они меньше опасались подозрений. Когда к Савельевым нагрянули полицейские проверять документы, Паша к этому отнеслась равнодушно. Слова «работаю в офицерской столовой» произвели нужное впечатление.
Шли дни. И вот Паша взволнованно поделилась с Шурой новостью – её вызывает хозяин столовой. Подруги насторожились. По какому поводу?
– Раз вызывает, – советовала подруга, – пойди, только раскуси замысел старого волка.
Хозяин встретил Пашу расплывшейся улыбкой.
– Как работается, барышня? Нравится у нас?
– Уже привыкла.
– О другой работе разве ты не мечтаешь? – сделал он ударение на слове «ты».
– От меня ведь не зависит.
– А от меня зависит! Но прежде надо научиться приличным манерам, понимать желания офицеров. Приходи сегодня вечером, посидишь, присмотришься, а там и работать начнешь.
– Благодарю за внимание, но я не могу, тем более одна.
– Подумай!
Паша все до мелочей рассказала Шуре. Сомнений не оставалось – у хозяина нечестные намерения. Не пойти, значит разгневать «старого сухаря». Как быть? Но ведь можно его использовать в своих интересах? Так ведь? Появился план: Паша пойдет, «пронюхает» обстановку! Пригодится знание немецкого языка.
– В обиду тебя не дадим. Мы с товарищами будем внимательно следить за тобой.
Паша оставалась неподвижной, смотрела вдаль. Затем медленно, но отчетливо отчеканила:
– Пойду!
К хозяину столовой она явилась перед ужином.
– О! – бурно выразил восторг предприниматель. – Я знал, ты благоразумна.
Чуть согнувшись, он заискивающим тоном говорил:
– Понимаешь, тут один офицер… Ну, как тебе объяснить, уж очень ты ему пригляделась. «Кто такая?» – все спрашивал, а потом признался: «Хочу, говорит, познакомиться». Я сейчас, подожди минуточку.
Хозяин засеменил по залу и присел к столику, за которым беседовали два рослых офицера.
– Разрешите? – обратился он к одному из них, и на его лице засияла многообещающая улыбка. – Дама ждет вас. Где изволите?
Офицер сощурил левый глаз, выпил глоток коньяку, закурил и строгим тоном спросил:
– Вы ручаетесь за фрау?
– Вполне!
– Извини, друг, сердечные дела!
Светловолосый офицер вышел из-за столика. В кабинете услужливого хозяина его ждала миловидная девушка.
– Честь имею! – щелкнул каблуками. – Герберт! Офицер немецкой армии!
Стараясь рассеять скучное настроение фрейлейн, обратился по-русски:
– Наверное, я виновник вашего плохого настроения? Не так ли?.. Гм…
– Паша! – быстро вставила Савельева, назвав свое имя.
– Не так ли, Паша?
– Настроение у меня хорошее, напрасно сокрушаетесь.
Девушка прислушалась к его голосу: говорит он ровным, как будто приглаженным тенором. И своей обходительностью и приятной внешностью Герберт вызвал симпатию Паши.
– Я давно хотел с вами познакомиться. Сегодня сбылось мое желание. Но, я вижу, это вас мало радует!
Паша не ответила по существу, а прямо в упор, с укором сказала:
– Вы немец? А где же научились так хорошо говорить по-русски?
– Я переводчик. Пойдемте на свежий воздух.
Паша и Герберт медленно шли по слабо освещенной улице Словацкого. Она рассеянно слушала офицера, говорившего о Германии, которая быстро возвеличилась и стала могущественной державой в Европе. Пройдет немного времени, уверял он, и великая Германия будет самой сильной в мире. Да, да, так говорит фюрер.
Паша не вступала в беседу. Что ему ответить? Нужна осторожность, задень честь мундира фашиста и – не оберешься беды.
Офицер замолчал. Молчала и Паша. О чем говорить? Что приятного скажет ей чужой человек? В сгустившихся сумерках его лицо казалось продолговатым, задумчивым. Глаза Паши блеснули нехорошим огоньком, когда на мгновение задержались на кобуре. «Выхватить бы пистолет и стрелять, стрелять в мундир с фашистской свастикой, пока в обойме не останется патронов».
– Вы нас боитесь и ненавидите! Я прав, фрейлейн?
– Вы очень хотите знать правду?
– Конечно!
– Думаю, бояться вас не следует, а рады вам единицы.
– Но так думаете только вы!
– Нет, так думают многие.
Герберт начал насвистывать любимую мелодию.
– Вы сказали, вас зовут Паша?
– Да.
– А у меня есть сестра Мария, тоже очень хорошая девушка.
«Для чего он об этом говорит?» – силилась попять Паша. – «Тоже хорошая девушка»… Косвенный намек?
Первое знакомство было скоротечным и, главное, непонятным. Чего добивался офицер своими россказнями о «великой Германии»? Хотел проверить ее отношение к немцам? Но он же не встретил никакого одобрения. И все же на прощание офицер сказал:
– Очень буду рад увидеть вас завтра.
Знакомство с Гербертом продолжалось. По отдельным фразам, сказанным Гербертом, Паша поняла, что переводчик гестапо не сторонник нечеловеческой морали фашистов и чуть ли не противник их гнусных методов. Все сказанное ею о войне, грабежах, невыносимых людских страданиях проникало в его сознание, как обвинение, как приговор. Ее правота словно парализовала язык Герберта, и он только слушал.
На Восток Герберта послали в первую очередь потому, что он в совершенстве владел русским языком, к тому же он проявил себя вполне надежным патриотом рейха. Ему сулили большой успех после завоевания «жизненного пространства», где он сможет в полной мере себя проявить, сделать блестящую карьеру. Ранее Герберт преподавал русский язык в школе шпионов. За безупречную там работу удостоился повышения в чине. Потом его отправили в захваченные районы Советского Союза. Здесь он столкнулся с явлениями, которые его потрясли. Переводчик лично убедился, как проводятся дознания в гестапо. Тогда он и начал искать встречи с теми, кто мог бы облегчить его переживания. Дважды ему повстречалась хорошенькая русская блондинка, и Герберт задался целью познакомиться с нею. Несколько встреч расположили его к Паше, он отнесся к ней с необъяснимым довернем и даже однажды сказал:
– Давайте послушаем радио.
– Где?
– У меня дома.
Паша насторожилась. Неужели немец предлагает от чистого сердца?
– Для вас разве не опасно, если чужой человек послушает радио в вашей комнате?
– А разве вы не опасаетесь знакомства с сотрудником гестапо? Наверняка вам этого не простят! – отпарировал Герберт.
Паша обратилась за советом к близкой подруге.
– Как быть? – спросила она у Белоконенко. – Мне действительно не простят, если узнают, что была у немца на квартире?
– Пашенька, твоего переводчика я знаю, – успокоила Шура. – Он бывает иногда в лагере военнопленных и, представь, не прошел равнодушно мимо меня. Я с ним тоже знакома. Впечатление такое, будто он и в самом деле не такой, как другие. Сердцем чую – вести должен себя пристойно.
– Хорошо, рискну.
Подруги еще долго беседовали. Паша рассказала о том, что последние несколько дней к ней стал приставать хозяин столовой.
– Пришлось надерзить старому дураку, – рассмеялась Паша. – Но это не беда. С завтрашнего дня начинаю работать на кирпичном заводе.
– Кем?
– Статистиком.
– Я рада за тебя, поздравляю!
– Далековато приходится идти на завод, но, как говорят, ничего не попишешь. Выбора нет, надо терпеть, – делилась Паша. – А ты на прежнем месте?
– Да, пока там.
– Почему пока?
– Нам передали, что в канцелярии лагерей военнопленных будут работать только немцы или фольксдойчи.
– Тебя не тронут, – уверенно, но без всякого основания произнесла Савельева.
Паша шла с Гербертом. Состояние такое, будто еле-еле отрывает ноги от земли. Вернуться? Теперь поздно. Зашли в небольшую комнату, кое-как обставленную. Герберт настроил приемник. Из репродуктора полилась музыка. А потом… раздался голос Москвы! От неожиданности глаза девушки повлажнели. Как далеко сейчас родная столица от нее!
Невинная на первый взгляд затея с приемником повторилась и в другой раз. Паша поняла – у них появился доброжелатель, хотя сам в этом пока не признается.
– Может быть, за гестаповской формой кроется честное человеческое сердце? – делилась Паша своими домыслами с Марией Ивановной Дунаевой, когда после работы пришла к ней.
– Если так, это очень хорошо. Проверь его. И вот на чем. Пусть поможет тебе устроиться и канцелярию лагеря военнопленных. Это было бы здорово, тогда бы ты наверняка смогла общаться с военнопленными. Понимаешь?
– Да, да.
– Пусть даже несколько наших товарищей выйдут на волю – и то мы сделаем большое дело! – с волнением заключила Мария Ивановна.
Прохаживаясь на следующий день по пустынным улицам, Паша рискнула:
– Я доверяюсь вам, Герберт, ибо убеждена всем сердцем – вы не фашист. А я хочу помочь моим соотечественникам.
Герберт поднял брови.
– Фрейлейн Паша, не рекомендую шутить такими словами.
Щеки девушки зарделись румянцем.
– Я беззащитная, вам легко со мной расправиться. Арестуете?
– Замолчите!
– Нет! Молчать я не могу, не хочу, не буду!
– Вы невыносимая девчонка! Забываете – я немецкий офицер!
– Мне ясно и другое, Герберт. Я это чувствую, чувствую.
– Что же вы чувствуете?
– Не знаю, но в одном не ошибаюсь – вы не такой жестокий, как те…
– Такой же! Иначе не служил бы в гестапо.
– Наивно защищаетесь, Герберт!
Навстречу шли два фельдфебеля. Они громко приветствовали офицера. Собравшись с мыслями, он повернул голову к Паше.
– Не обещаю, однако узнаю. Чем смогу, помогу.
3. За колючей проволокой
Гестаповский переводчик помог Паше Савельевой временно, как он объяснил, «подработать» в канцелярии лагеря.
Когда Паша по рекомендации Герберта пришла к начальнику, он любезно ее принял.
– Будете работать писарем, – объяснил начальник в чине капитана. И лукаво: – А если станет скучно – фрейлейн может рассчитывать на мое внимание.
– Благодарю, господин офицер.
Паша сидела в канцелярии за большим письменным столом, а мысли витали там, за колючей проволокой, где томились военнопленные. Каждый день уносил десятки жизней. Они умирали от ран, от голода, от дизентерии, от вшей… Немецкие офицеры вообще не считали заключенных людьми. Они даже избегали произносить слово «человек», а говорили: столько-то килограммов сухарей на столько-то «голов». Иногда сюда приезжали пьяные гестаповцы и развлекались тем, кто изощреннее уничтожит пленников.
«Как пройти вовнутрь лагеря? – мучилась Паша. – Если бы это удалось, я бы улучила момент и передала нескольким раненым пленным медикаменты. Но как это сделать? Как? Прибегнуть к помощи Герберта?»
Во время встречи Паша слезно попросила:
– Я буду вам очень обязана, Герберт, если вы найдете предлог взять меня с собой в лагерь.
– Мне там нечего делать, а вам тем более.
Заметив негодование девушки, Герберт вдруг обратился к молитвам. Он напомнил о библейском Моисее, который много страдал.
Паша не поняла, к чему он приплел Моисея, и продолжала настаивать. Она пыталась объяснить, что страдания не должны стать уделом сотен и тысяч мужчин, повинных лишь в том, что они любят свой дом, свою землю, свою Родину. Разве за то карают?
– Я однажды вам говорила, Герберт, мне очень хочется облегчить страдания людей. Помогите мне в этом сейчас. Через несколько дней я уже буду работать в другом месте.
В душе Герберт хотел оказать помощь, но он боялся дать повод для опасных разговоров. И все же пообещал поговорить с начальником лагеря. Возможно, проведет там допрос двух или трех военнопленных, а она будет вести протокол.
Солнце не щадило томившихся за колючей проволокой узников. Они изнывали от жары, жажда донимала вторые сутки, а воду не подвозили. Когда Паша вместе с немецким переводчиком ступила за колючую проволоку, сердце ее учащенно забилось, по красивому лицу разлилась бледность. То, что она увидела, буквально потрясло: лежали трупы, стонали раненые. Напрягая волю, Савельева закусила губу до крови, готова была разрыдаться, как ребенок. А тут еще до ее слуха донеслись обидные реплики отчаявшихся парней:
– Эй, барышня, продаешь всех сразу или каждого в отдельности?
– Смотрите, как она подладилась под немца!
– Сколько тебе платят за ночь?
У Паши закружилась голова. Каждое слово било в сердце. Но нельзя себя выдавать, и она овладела собой настолько, что на лице даже появилась улыбка. Паша преднамеренно отстала от переводчика и приблизилась к лежавшему на земле с перевязанной ногой военнопленному. На вид ему можно было дать все пятьдесят. Заросшее лицо, впалые щеки. Лишь черные глаза блестели и говорили о молодости.
– Вам перевязку делали? – скороговоркой спросила Паша.
Военнопленный испытующе посмотрел на нее: почему она спрашивает? Разве ей не известно – здесь никому никаких перевязок не делают! В ранах заводятся черви, люди выковыривают их палочками, а пораженные места засыпают пеплом…
– Вот мазь и бинты. Только об этом никому ни слова! Как ваша фамилия?
– Петров.
Паша подошла к другому раненому. Белобрысый, совсем еще юный парень наотрез отказался от услуг.
– Не твоими руками наши раны перевязывать! Мотай дальше! – и так зло посмотрел, что Паша больше не решилась с ним заговорить.
Домой Паша пришла с разбитым сердцем, долго не могла успокоиться. Ее волнение передалось матери, пристально наблюдавшей за дочкой.
– Пашенька, тебя на всех не хватит, образумься!..
– Ой, мамочка, как там страдают! Как страдают! Ты бы посмотрела! – Паша заплакала.
– Знаю, милая, не сладко им, видать, да ты себя побереги, ведь извелась вся.
Алексею Дмитриевичу Ткаченко Паша охарактеризовала обстановку в лагере. Она подробно рассказала, как туда пришла, с кем беседовала.
– Необходимо быстрее готовить документы.
Ткаченко сосредоточился, прикидывая в уме. «Известно, надо, но как сделать, дабы комар носа не подточил? Сложно, очень сложно!»
– Время не ждет, Алексей Дмитриевич, видимо, без риска не обойтись.
– Я попробую. А какие бланки нужны – «аусвайсы» или «мельдкарты»?
К ответу Паша не была готова.
– А по каким скорее выпустят?
– Из лагеря – по справкам, а «аусвайсы» – временные паспорта – необходимы для прописки в городе. Вот когда пропишутся, тогда нужда появится в «мельдкартах» – справках о работе. Вот так.
– Готовьте и то и другое.
Задание было нелегким. Малейшая неосторожность грозила провалом. И все же в условиях строжайшего надзора Ткаченко принялся его осуществлять.
На работу Алексеи Дмитриевич пришел раньше обычного. Заглянул в печатный цех, но вдруг за спиной услышал протяжное:
– Д-о-о-брый д-е-ень!
– А, это вы? Здравствуйте, – спокойно приветствовал Ткаченко фольксдойча Заганского.
Под стеной у окна стояли стопки отпечатанных бланков удостоверений. Их было много, но, видимо, пересчитаны, а фольксдойч топтался тут не случайно. Дай только повод, пусть даже малейший, и он, конечно, донесет.
– Почему не отгружают? – безразличным тоном поинтересовался Ткаченко. – Сколько накопилось!
– Такой товар не залежится.
Улучив момент, когда Заганский отлучился в другой цех, Ткаченко торопливо подбежал к одной из стопок, снял несколько бланков, сунул их в карман и как ни в чем не бывало начал возиться у печатной машины.
– Слыхали новость? – пропищал вернувшийся в цех фольксдойч. – Рядом с приказом генерала Шене сегодня появилась листовка. Оглянулся по сторонам: оказывается – подпольная! Вот басурманы, не дают нам житья!
– Не слыхал.
Ровно в девять в цех вошел плотный офицер в коричневой форме со свастикой на рукаве.
– Хайль! Все готово? Сколько пачек? Опись сделали? Прекрасно!
Немец весело посвистывал. По всему видно – у него было прекрасное настроение. Солдаты погрузили бланки на машины. Алексей Дмитриевич облегченно вздохнул. «Пронесло!» В тот же вечер он передал Паше обещанные бланки.
– У меня было такое состояние, – рассказывал Ткаченко, – будто на мне заметили рога Мефистофеля.
Паша рассмеялась громко, задушевно. Алексей Дмитриевич присел на стул, медленно дышал и только улыбался, вспоминая, как ловко обманул фольксдойча. И все-таки внутренне холодел при мысли, что мог «засыпаться». Пытали бы на медленном огне.
Паша прислонилась к шкафу, где спрятала принесенные бланки.
– Спасибо, Алексей Дмитриевич, не подвели. – И спохватилась: – А как же с печатью?
– Сделал. Когда принести?
– Хорошо бы завтра.
Савельева встретилась с Наташей Косяченко на квартире у Марии Ивановны Дунаевой. Говорили они тихо, но всем не терпелось поскорее испробовать себя в «настоящем деле». Задержка произошла из-за круглой печати, которую обещал сделать Ткаченко. С его приходом все повеселели. Получилась ли печать? Попробовали на бумаге. Отличная! Теперь осталось заполнить бланки. По рекомендации Ткаченко договорились писать так, чтобы в случае чего немцы не узнали, чей почерк.
Все задумались. Ведь, кроме них, никто не должен знать о документах. Но тут, в наступившей тишине, звонко прозвучал голос Дунаевой:
– Я могу писать и правой и левой рукой. В детстве этим баловалась, а теперь, видите, пригодилось!
– Ну, ну, покажи свое искусство.
Все склонились над листком, в котором старательная рука Марии Ивановны выводила: «Громов Николай Григорьевич, 1914 года рождения, украинец, проживает в городе Луцке».
Отпечатанный на ротаторе бланк, удостоверяющий, что солдат Громов является местным жителем, рассматривали придирчиво: правильно ли заполнены графы, на месте ли печать. Потом бланк сложили вчетверо и снова развернули, любуясь «чистой работой». Наташа Косяченко вслух похвалила:
– С таким документом к самому гаулейтеру не страшно пойти. Верно?
Все это так, да кто его отнесет в канцелярию лагеря?
– Я, – вызвалась Дунаева. – Мне в аккурат, снесу его вроде от «украинского краевого комитета помощи».
На следующий день Мария Ивановна пришла в канцелярию. Ее не сразу принял начальник. Пришлось потолкаться, пока она переступила порог его кабинета.
– Ваша фамилия?
– Дунаева.
– Громов ваш родственник?
– Нет! Но за него, как местного жителя, хлопочет комитет помощи.
– Знаю. Пользы только от него никакой, калека он.
– Подлечится, господин начальник.
В один из осенних дней на удостоверении с круглой печатью появилась заветная резолюция «освободить». Советский офицер Петров, отныне под фамилией Громов, хромая, выбрался наконец из-за колючей проволоки. Среднего роста, широкоплечий, с серыми глазами Петров опирался на палку и выглядел далеко не бравым солдатом. За время пребывания в лагере он чуть сгорбился, шаркал по земле больной ногой.
На Луцк опускался вечер. Не обращая внимания на боль в ноге, сильную слабость и головокружение, Громов старался скорее уйти подальше от этого страшного места. После нескольких шагов он не устоял перед искушением и оглянулся. Не оставляло недоверие к фашистам. Он думал: вот-вот его схватят и опять загонят в лагерь. Подгоняемый таким чувством, Громов быстрее заковылял. Вокруг не было никого. В синей дымке одиноко виднелся силуэт замка Любарта, который, как серая глыба, возвышался на западной окраине города. Стены его, аккуратно сложенные из красного кирпича, высоко вздымались кверху, а с четырех сторон по краям над ними маячили квадратные башни с бойницами. У самого замка, метрах в ста, извивалась река Стырь, через которую был переброшен деревянный мост.
В левом карманчике испачканной и порванной гимнастерки лежала справка. Казалось, она согревала его. Громов даже не предполагал, как товарищам удалось все это устроить.
На углу улицы, круто сбегавшей к излучине реки, к Громову подошла Паша Савельева. Он ее узнал даже в полутьме. Да, да, это та самая, которая разговаривала с ним в лагере! От неожиданности он не сделал никакого движения к ней, даже отпрянул и по-детски смутился.
– Вы? Я даже не знаю, как вас зовут!
– Паша.
Савельева подошла к нему вплотную, протянула руку.
– Поздравляю! И мои товарищи вас поздравляют! А теперь облокотитесь на мою руку, мы пойдем ко мне домой. Чай, наверное, уже приготовлен.
Громов был ошеломлен, ему показалось, будто разумная часть его существа заснула, а без нее он не в состоянии что-либо сказать. Он послушно облокотился на Пашину руку, а к горлу подступил комок. Громов открыл рот, дышал порывисто, тяжело. Он отвык от такой человеческой ласки и заботы. Ведь кругом одни только страдания, кровь… И вот он идет, обессиленный, а рядом с ним – неизвестный, но сильный друг, и ему, оказывается, не все равно, погибнет он или останется жить.
