Текст книги "Татьяна"

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Не москвич я, владимирцы, поклон передаю вам от сожженного Ельца. И поклон не откуда передать, один я остался. Видел живого Тимура как вас вот вижу, ближе даже. Войско, вам предназначенное, наблюдал. В Ельце один я остался. Здесь никого не останется. Это он твердо обещал, а слово он держит. Образ малый сей иконы, список с вашего, защищал я, чудом Царицы Небесной цел и жив он. Сейчас владыко Киприан ему об нас с вами молится. Не пойдем против воли Матери Божьей, пойдем крестным ходом в Москву...

– ...Не, опять они про Ее волю! Гляди-ка каки знающие.

– ...Никто Ее воли не знает!...

– ...Не отдадим!...

– Я знаю Ее волю. Отдадуте! – вперед выдвинулся князь Данила.

Мужики из толпы оторопели. Мгновенно наступила тишина и князь Данила мгновенно ей воспользовался. Он поднял вверх руку и во всю мощь своих легких гаркнул:

Да, я, князь Данила, слуга Государев, кстати я не Московский.

– ...Москва все поглощает...

– Не перебивать! Я – знаю Ее волю. Ее воля прежде всего в том, что б этот чудо-собор, вами построенный, собор в честь Ее Успения, что б он целым и невредимым до скончания веков стоял. А в Соборе, что б образ Ее, главный образ Ее на Руси, – был, и что б тоже до скончания веков.

– ...Был... Уносите же...

– Не уносим! А в столицу крестным ходом несем. А не понесем... не перебивать!! Не понесем – так и собор этот разрушен будет и икона великая сожжена будет. И ваше «скончания веков» здесь будет в огне и под саблями и копытами Тамерлана. Вместе с собором этим и иконой. И она вам этого не простит. А в Столицу несем, потому что – Столица, потому что Тамерлан на нее первей всего идет. Не будет столицы и державе конец. Всегда так. А без нее, без иконы этой, столица беззащитна.

– ...Так войско же пошло...

– Войско только на этот крестный ход и надеется. Вся Русь надеется. А вы, подлецы, на пути встали. Да всего лишь в доме... Не просто в доме, а в Доме Пресвятой Богородицы из одной светелки в другую нарисованный образ хозяйки переносим Освещенный и всеми чтимый. До может завтра Ее же таким же крестным ходом в Смоленск понесем. А ведь и понесем, придется. Тефтоны-ляхи оттуда на нас скалятся и зубы не перестают точить. Да и кто на нас не скалится. И я и понесу ее в Смоленск из Москвы. С вами ж вместе. А оттуда на Дон, коли понадобится.. Дорогу! Все, кто ходить может, все вслед за иконой за нами. И чтоб пение ваше и колокола в стане Тамерлана слышали!...

– ...Чего пристыл, елецкий, вперед за мной...

– Ну и глотка у тебя, князь Данило.

– Сам не ожидал.

– И я не ожидал, думал юлить будешь.

– Нет, с этими не поюлишь, не ляхи, эти сразу на вилы.

– Ты, это, князь Данило, за богохульника-то прости что-ли...

– Да уж чего там, было, не отвертеться теперь.

– Уже отвертелся, считай.

– ...Эх, ну, берем что ли, благословили уже. Никогда столько попов вместе не видал все в праздничном, что ли правда со всей Владимирщины?

– Как не видел? В Москве-то? Да их на день Егория Победоносца в Москве больше... на крестном ходе...

– Эх, елецкий, давно я на этих празднествах не бывал... А скажи кто вчера, что с тобой икону эту потащу, так плюнул бы в того.

– Эк тебя на плевки-то разбирает, плеватель. Ну, а скажи, а сам-то веришь, что как ты им проорал тут, здорово проорал, так и есть, что спасительницу несем в Москву?

Вздохнул князь Данила тяжким вздохом:

– Нет, елецкий, нет увы... Я выполняю великокняжеский приказ.

– Хорошо, однако, выполняешь.

– Ну, если я знаю, что, когда и как ляху – немцу сказать, то уж нашим-то...

– Оно и – да, оно и – ладно... приказ выполнил ладно, глядишь и в душе отложится. Ведь в самом деле, спасительницу несем, князь Данило.

– ...Да донесем ли, это ж толпища-то!.. Эй, растопчите ведь, свалите, оглоеды...

– Приложиться спешат.

– Гляди и плачут.

– Так ведь о спасении просят—плачут, ну и – прощуются...

– Да, может, назад понесем.

– Э, нет, Москва назад ничего не отдаст. Да и то, где же, как не в стольном граде Владимирской пребывать...

– Не, ну это, невозможно!.. Да не прите вы!...

– Пожалей глотку, князь Данило, в пути на другое сгодится, переть все равно будут.

– Не гляди, дети под ногами... Куда ты?! Задавят!

– К Цалице Небесной плилозыться...

– Плилозиться!.. – Князь Данило поймал мальчишку за шкирку и поднял его к иконе:

– Прикладывайся, шельмец,... подстрахони, елецкий.

– ...Мамка, мамка, я плилозылся...

– ...Ну и ручищи у тебя, князь Данила! Думал завалимся...

– Однака тяжела ноша, нести долго. Не сопреем?

– Донесем. Кто хоругви несет, тем тяжельше. Потужимся. Это тебе не с ляхом юлить.

– Это тебе не плуг за кобылой поправлять.

– Да, взялись за плуг, князь Данила, да не обернемся... Эх, Царица Небесная, спаси землю русскую...

***

Долго смотрел митрополит Киприан на Владимирскую из Ельца. Пытался представить, как на нее смотрел, что видел в ней Тамерлан.

Большим мастером был неизвестный иконописец со скрупулезной, дотошной точностью скопировал он икону. Абсолютная копия. Сколько Киприан не видел списков с Владимирской, точной копии сделать никто не мог, ибо невозможно скопировать эти глаза, этот взгляд – приникающий, успокаивающий и взыскующий вместе, при чем все эти три качества на самом высшем недоступном для любой кисти уровне. Ибо как ни манипулируй красками, геометрией линии и точек, из которых составляется изображение, как ни изыскивай соотношение цветов, как ни вымучивай из себя всего мастерства – знания движения выражений лиц человеческих, никогда не положить тебе того единственного штриха, той единственной точки, которая сделает изображение женского лица единственным вселенским ликом Девы – Богоматери. Нету в природе того штриха, той точки, не причем здесь любое мастерство. Что б снизошел на штрих, на точку тот Дух, творящий из лица святой лик, нужна сверх молитва, нужна рука евангелиста Луки, смотрящего на живую Матерь Божью. И вот неизвестный это сделал. Или так Киприану казалось? Ибо очень ему сейчас хотелось увидеть то, что присутствовало только у Владимирской, Ее единственность, Ее вселенскость. Это – Сама Богородица... И только мы, русские, эту вселенскость видим-воспринимаем. Вообще само то, что иконы вообще есть, что или переполнена Русская земля, воспринималось сейчас как чудо, как вселенская богоизбранность того чуда-понятия «Святая Русь», которому беззаветно отдался служить митрополит Киприан и частью которого себя считал.

Он зашторил окно, зажег свечу перед ликом и встал на колени. Маленькое узенькое пламя походило на желтую самосветящуюся кисточку. И пятно тусклого света на Богородичьем лике... «Пресвятая Богородица, спаси землю русскую!» – прошепталось тихо. Тихо, но страшно. Воплем взывающим, шепотом прошептанным.

И вот уже не тусклое пятно на лике, будто светящийся тоннель протянула от теперь ослепительного лика к шепчущим губам Киприана. Никуда конечно не выйдет он из своей кельи и ни с какой плеткой не пойдет по Москве, не оторвать от себя молитвенный тоннель, соединяющий с Царством Небесным и Царицей его.

Каждой клеткой тела своего, каждым нервом мозга своего, каждой незримой стрункой души своей осознал Киприан, что вот сейчас только, впервые в жизни и возможно в последний раз, пробуждается в нем то, что и называется – молитвой. Это тоже – дар, дар на малое время, ибо не может обычный человек вынести этот дар долговременно, взорвется, распадется душа от такого напряжения. Великий старец Сергий молился такой молитвой каждый день, но то – Сергий. Нет его больше. Как нет?! Давай, батюшка Сергий, рядом ты сейчас с Той, к Которой я обращаюсь, помогай!...

Пытался Киприан, все время пытался, устроить в себе непрестанную молитву, но каждодневные митрополичьи дела, постоянное дерганье со всех сторон, непрестанное общение с людьми, ломали непрестанность молитвы. Привычка вникать в каждую мелочь, в любой обыденной текучке искать и находить не мелочь, даже Иисусову молитву приглушала. Невозможно оказалось вникать, думать, говорить и делать и молиться одновременно, только когда до любимого своего подмосковного Голенищева добирался, только там мог уединиться, да и то только на считанные часы. Только там чувствовал себя – монахом. Там размышлял в тишине как понять, объять и соединить с архиерейским своим служением слова великого Исаака Сирина: «Без удаления от мира никто не может приблизиться к Богу. Удалением же называю не переселение телом, но устранение от мирских дел. Добродетель удаления от мира состоит в том, чтобы не занимать ума своего миром»...

Это ведь про монахов! Какое уж тут не занимать ума своего миром. Но если отнят миром огромный пласт от монашеского молитвенного дела при архиерейском служении, то это явно и безусловно – такова воля Самого Основателя Церкви. Разрешает Он монаху, если надет на него архиерейский клобук, занимать ум свой миром и послабу дает молитвенно-аскетическому деланью. Но уже за архиерейское служение так спросит как ни с кого ничего не спрашивает. И если хоть крупица этого служения не по совести, нерадиво, не продумана до конца и со всех сторон, если, взвешивая решение, хоть что-нибудь упустил, если в не ту сторону рассуждение повел, если важное за неважное принял и наоборот, если Божий дар с яичницей спутал, если Божью волю не распознал и свое решение под нее не подстроил...

...А возможность распознания воли Его дана Им коли Он на дело подвиг и панагию архиерейскую вручил, ...вот тут-то и молись, от всего отрешись, не ленись – спрашивай. Ответит!... И если хоть в одном из этих «если» промашку дал – никакой пощады. Там, в трясине преисподней, среди огня – чада вечных тоски и страха быть тебе в самых нижних рядах, а на голове твоей языческий жрец будет стоять и участь его легче твоей будет. «Крест тяжек, архиерей, не жди поблажек,» – как говорит князь Данила. Как только пришло окончательное познание этого, осознание до самого дна души, так пришли жалость и прощение к двум главным врагам своим, наглому беззаконнику Митяю, рвавшемуся в митрополиты, и еще более наглому обманщику, дружку Митяевому, архимандриту Пимену. Последний таки дорвался до митрополичьего сана через подложные грамоты. Оба страшно и не по-людски кончили. Искренно и истово каждый день молился Киприан об их успокоении.

А уж натерпелся он от них и из-за них... «Как кабан между волками – и рылом и клыками...» – как сказал князь Данила. И сам Данила среди тех волков побыл и он гнал Киприана. Да было, что и били его и в тюрьму заключали и из Москвы выгоняли москвичи, Митяем подговоренные. И от самой Верховной власти понапраслину пришлось терпеть, что не сторонник он Литвы, коим он отродясь не был, много чего было, то в Киеве приходилось оседать, то в Константинополе судиться. До отчаянья, до озлобления шаг только был, не позволил себе тот шаг сделать, чувствовал правоту свою, законность своего поставления и молился тогда как никогда. Тогда и понял, что такое есть скорбь, на человека, свыше насылаемая, а только так и понимал он тот ужас, что скрутил тогда его жизнь.

Мечом и щитом только в бою владеть научишься, а меч, в огне горна не побывавший, – не меч. Азбучная истина, но что это истина, только через личную шкуру понимается, когда она сквозь шкуру понимается, когда она сквозь скорби продирается. И про смирение только такие вот мытарства дают ответ, что оно такое. Все святоотеческое читанное про смирение и смиренных – замечательно. Глядишь в глаза игумена Сергия и плакать хочется – нет в них ничего кроме смирения и любви и чувствуешь совершенную их недоступность для себя, сколько ни прочитай, сколько ни гляди. Но, когда тебя, законного митрополита, предназначенные для тебя пасомые, за панагию хватают, да с метлами на тебя выходят... Такая обида поднимается!... И тогда понял – если обиду не выгнать из себя, причем так гнать, как вот сейчас метлами тебя гонят, – можно уезжать из этой страны и отказываться от митрополии. Не думал Киприан ни уезжать, ни отказываться, однако послание сердитое, обидчивое написал Сергию. Все справедливо написал, но тяжко было на душе, когда представлял, как читает его послание Сергий и плачет. И чувствовал на себе будто тоннель молитвенный от Сергия сквозь бушующие напасти – напраслины. Тогда и решил твердо выжигать обиду, всю молитву, какая есть, на это направил. Тогда и увидел сквозь Сергиев тоннель, тогда и осознало до конца, проколотое обидой сердце, огромность, грандиозность глыбы-горы под названием Смирение. И недоступность-неприступность ее вершины при проколотом сердце. Смирение, это не болтание щепкой на волнах обстоятельств, не униженное подчинение сильному, не вынужденная линия жизни слабовольной, себя не уважающей души, смирение это целенаправленное действие от осознанно принятого твердого решения каменной воли. Безволие и смирение это вода и огонь, вместе им не жить. Смирение – это высшее достижение всех, что есть вместе взятых творческих возможностей, что заложены в нас Создателем. Смирение это – сила, необоримая ничем. Вера, которая горы сдвигает, стоит на покаянии, горы оно двигает. Позыв к покаянию – начало веры, покаяние рождается из зернышка смирения. Воля безоглядная, разум, от гордыни просветленный, душа, наполненная жаждой очищения – почва, зернышко питающая. Взрастая и крепчая, все это вместе образует пирамиду Духа, на вершине которой – святость. Все это известно было, но только, чувствуя через тоннель, сергиев плач-молитву оттуда, с вершины, чувствовал, что тает-плавится игла-обида, проткнувшая сердце, тает и вытекает. И когда новой напраслиной облили его, что де сбежал он из Москвы во время Тохтамышева погрома, то просто плакал. Не оправдывался. Погром был страшный, сожжено и разрушено почти все, 24 тысячи трупов лежало в развалинах Москвы, когда он вернулся туда из Твери. Неделю целую погребали их. Не сбежал он из Москвы и не трусил, не смерти боялся Киприан, боялся оставлять пасомых своих, государство, без архиерейского окормления, без митрополичьей власти. Без них – смерть Святой Руси. И вообще, самое страшное для этого народа, частью которого он уже был – безвластье. Никакой погром не страшен, после любого набега отстроимся, если есть власть княжеская и митрополичья духовная. Они нераздельны, но каждая независимо делает свое дело. Таинственность и непостижимость их нераздельности и независимости, их совместного бытия-действия осознал-прочувствовал сразу, когда при первом появлении на этой земле (думал торжественно встретят) с него начали будущие пасомые облачения сдергивать и метлами...

Всего лишь шесть лет назад все улеглось, утряслось, окончательно оформилось в сознании пасомых и великокняжеской власти, что именно он – митрополит Московский и всея Руси, ему – мирить ссорившихся князей, защищать обиженных, благословлять на войны, гасить-упразднять церковные смуты. А смуты эти волнами идут, один раскол стригольников чего стоит, начали с того, что, мол духовенство предано корысти и потому – де таинства, им совершаемые, не действительны, а кончили полным отрицанием таинств (Да только так и бывает), что и за усопших молиться не надо, потому что воскресения мертвых нет. Во как! Это на Святой-то Руси такие вот волны! И все волны – с Запада. Стригольники из Псковщины, а с Новгородом непреходящая морока с его вольностью—самостийностью. Пора понять им, что никакой вольности-самостийности не будет у них, вся Русь под Москвой будет, так все никак, все не унимаются, заерепенились совсем недавно, насчет прав митрополита на церковный суд в ихнем Новгороде, сам в Новгород ездил, увещевал подчиниться – ни в какую. Только войсками удалось их унять. И Василек молодец, скалой встал на его стороне. И вот теперь Тамерлан...

Пресвятая Богородица, спаси землю Русскую!.. – устремился в светящийся тоннель уже крик его, а не шепот. И увидел он, хотя глаза его были закрыты, что принят его крик. И от лика, от глаз его взыскующих, пришло отдачей нечто, чему нет определения ни на каком языке человеческом... Чего нельзя определить, о том не надо говорить, – как сказал бы князь Данила... Однако, можно определить! Это крик его, облагодаченный Духом Святым, отразился от лика и ударом вернулся. Значит и Отец Небесный тут, только от Него Дух Святой исходит. Живой лик, от которого тоннель светящийся протянулся, он попросил. А если он просит, дается – все! Но, чтобы он попросил, вот так к нему надо возопить, как возопил сейчас он, митрополит Московский и всея Руси Киприан, все свое, личное из себя выбросив и превратившись всем существом своим в этот молитвенный крик-порыв. Страшен был удар отразившегося облагодаченного потока, давящая, ломящая боль волной прошлась по всему телу, она вышибала все остатки того «своего», «личного», что неизбежно оставались еще, ибо невозможно личным усилием, вышибить из себя ВСЕ, личное что мешает созерцанию и пониманию того, что тебе сейчас дано будет, что ты просишь. А понимаешь ли ты что ты просишь? – обдало сразу после удара все очищенное этим громом – вопросом. А тело все – в каменном оцепенении, не нужно сейчас тело, нету его...

– Да, теперь понимаю, – выдохнулось слезно и сокрушенно из бестелесного, очищенного разума. Рассыпался гром-вопрос в очищенном разуме на мириады составляющих, суть и громкость которых были такие же как и то, из чего они образовались. Каждой бестелесной клеточке, досталось своя составляющая. О, Господи, утиши волны благодати Твоей.

– ...Да, понимаю... Спаси землю Русскую!!..

СПАСИ... – огромность, многогранность и в то же время предельная простота, простота, у которой нет никаких составляющих, однозначность, единственность этого всеобъемлющего, грандиозного слова – СПАСИ – только этим СЛОВОМ молиться надо, только об этом просить...

...От чего – спаси? От кого – спаси?

От копыт коней Тамерлановых? Давно забыт Тамерлан, при чем здесь Тамерлан? При чем здесь любая напасть земная?... «Давно забыт?» А как это «давно»? Что такое «давно»? Да ведь нет же времени в Царствии Там, где Ты – Царица. И я сейчас – в нем... Дай его всем, всем моим пасомым, это прошу... нет – требую! – я, митрополит Московский Киприан, Ты Меня посадила домом твоим управлять, так дай же им, всем!!.. кем я управляю жить в том Царстве, где Ты – Царица!..

СПАСИ!.. «Да будет воля Твоя – вот то главное, что понимается сейчас, перед тоннелем благодати стоя... Воля Твоя... Во всем!.. Без обиняков, без толкований, безо всего нашего дурного мудрования. «Что Бог не делает, все к лучшему» – И только так!

И если такова воля Сына Твоего, что бы растоптан был дом Твой Земной – Святая Русь, а жители его прекратили своего земную жизнь – да будет так. И никаких вопросов нет и быть не может почему так, коли такова воля Его, Твоего Сына. Но!...

СПАСИ... – спаси жителей дома Твоего, вознеси их ВСЕХ в твое Царство, всех до единого, никто из них, и я в первую очередь не заслужили того, но ты, все равно, вознеси всех! Меня оставь, ибо из всех недостойных, я самый недостойный, пастырь их,.. но всех остальных – вознеси... И пусть я не истребил в них их грехи...

Возвращалось тело, отпускало каменное оцепенение, уходил в кисточку-пламя святящийся тоннель... Тусклое пламя свечки горело перед Владимирской иконой.

– ...Владыко, владыка! Прости уж, что тереблю тебя так. Владыко, видишь меня, слышишь меня?

– Что?.. – Киприан увидел склонившегося перед ним келейника:

– Владыко, который уж день на коленях стоишь,.. аж подойти к тебе страшно, благослови слово молвить.

– Говори. Помоги подняться, затек.

– В Москву, владыко, входит Царица Небесная, Владимирская, уже к Кучкову подходит, вся Москва на улицах...

– Ух... ой, подержи-ка, шатает... Звонят-то как!

– Набат.

– Беги, скажи, пусть на трезвон переходят. Красным звоном встречать Царицу Небесную!

Раздался удар в дверь и в келью ввалился звонарь с Успенского собора. Аж вскрикнул митрополит и келейник.

– Владыко! Огонь на вышках. Без дыма!!..

***

– Хаим, отчего мы так долго стоим, отчего не идем на север?

– Ты объявил отдых воинам, о, повелитель, – Хаим улыбался своей неподражаемой улыбкой. – И сейчас ты спрашиваешь, о, пытливейший, жалкого Хаима то, о чем может знать только один человек во всей вселенной. Это властитель вселенной – ты, повелитель. И вот совет жалкого Хаима – пора. Кони насытились и отдохнули, а всадники никогда и не уставали. Пора! Я тут выяснил из какого тумена были те, убитые отпущенным тобой крестьянином.

– Ну! – лежащий на тигриной шкуре Тамерлан приподнялся на локте.

– Я выстроил его от твоего имени, повелитель.

– И?!

– И я объявил им всем благодарность от твоего имени. Только от твоего общения с пленным у тебя созрело беспощадное решение про эту страну. Прости, о, беспощадный. А тумен оказался тот самый, который ты показывал пленнику. Город Владимир, их бывшую столицу, я обещал этому тумену целиком.

– А та доска большая?

– Той доски уже там нет. Как доносят мои лазутчики, она на подходе к Москве.

– На подходе? А что, у нее ноги есть?

– Ноги есть у того, кто ее несет, – улыбка исчезла, примерзлость всегдашней подобострастной ухмылки осталась на велико-везиривых, толсто-жабьих губах, – а ног много.

– Они что, уносят ее, что бы мы ее во Владимире не взяли? Так в Москве я буду раньше.

– Нет, о, пытлиыейший. Они сейчас всей землей бьются о землю головами своими перед этой доской, что бы ты не был ни в Москве, ни во Владимире.

– Ха, действительно лишний народ в моей вселенной. Опасный народ. Ты говоришь, что только на это их головы и годятся, как только, чтобы биться о землю и падать на землю от моих мечей... Да будет так,.. – зевая Тамерлан ушел всем телом в тигриную шкуру, – завтра,.. уже сегодня, – дорассветный подъем. Пора кончать с ними.

– Не помазать ли мне твою ногу, повелитель?

– Нет, Хаим, сегодня не так она болит, иди...

Никто кроме Хаима в завоеванной вселенной не мог напоминать Тамерлану о его хромоте. Он сам напоминал о ней демонстративно свите своей. Да! Хромой калека повелевает вселенной. Пощупал меч. Меч был на месте, пошла сразу от него к пальцам успокаивающая, силы дающая энергия. Хорош Хаимов подарок. Кол с бриллиантами в ответ разве хуже, ха-ха-ха...

Замер смех, хуже даже, подавился смехом Тамерлан: он увидел как растворяется в черном почти воздухе его шатер.

Звезды яркие теперь были шатром. Он обалдело огляделся. Он был один в степи. Шкура тигриная была под ним, меч рядом, но больше никого. Войска, с которыми завоевано пол-мира – не было. Ничего и никого не было, только звезды и он сам, Тамерлан, владыко мира. Один на тигриной шкуре. Показалось, что будто звезды зловеще ухмыляются – один! Да – один! Но ведь не могут звезды ухмыляться. Причудилось. Но... Это уже не чудилось, не казалось, он услышал вдруг подземный гул приглушенный, в грохот переходящий, так начинается землетрясение, знал он. Хотел вскочить, но будто прилипло тело к тигриной шкуре, не было сил не только вскочить, но и просто, крякнуть, подняться. Стих внезапно гул-грохот, высокий земляной вал перед ним набухал, поднимался еще выше, наконец перестал подниматься, застыл. Из-за вала начало нарастать, рассеивая черноту ночи, необыкновенное свечение, еще мгновение и – нет ночи, нет зловеще усмехающихся звезд... и он увидел на вершине вала – Ее. Она! Будто из той доски, на которую плевал Хаим и не плюнул пленник, отскульптурилось и ожило изображение Ее. И невозможно ослепительное сияние вокруг головы. А за ней какие-то крылатые светящиеся. А рядом с Ней какой-то невозможно – страшный, красный крылатый и взгляд, душу пронзающий, тело убивающий... А в руке у него рукоятка вроде как от меча, а от рукоятки не лезвие, а пламя, с ревом низвергающееся пламя, бьет в землю в нескольких локтях от хромой ноги владыки мира.

«Одного этого красного с мечом хватит на все мое войско», – пронеслось в ошалевших, пристывших извилинах Тамерлана. Сжал крепче свой меч под боком. Нет, это не меч. И тут услышал он голос Ее:

– Видишь ли ты Меня, железный хромец? Слышишь ли?

– Да, – едва выдавились из царственного рта, – вижу, слышу.

– Узнаешь ли?

– У...узнаю... Не сверкай так, ослепну... – и сквозь закрытые веки приникала необыкновенная, ослепительность от Ее головы.

– Ослепнешь. Коли слышишь, слушай, пока не ослеп. Ты вторгся в запретные пределы. Эта земля – Моя. Здесь милую и сужу только Я. Уходи. Если к полудню ты будешь еще здесь, здесь ты и останешься на веки с войском своим...

Ударило огнем из меча крылатого в лапу тигриной шкуры, вскрикнул Тамерлан, рывком назад отполз... Не было ухмыляющихся звезд, снова он лежал в своем шатре. Что это было?! Да было ли? Было. Дыра в тигриной лапе и обугленная земля в дыре, – первое, что увидел очнувшийся владыка мира. Было: все очнувшееся сознание состояло только из Ее голоса.

И уже светало.

Схватил шнур и все дергал и дергал в истеричном изнеможении и чего-то кричал. Очнулся. Увидал перед собой ошарашенных военачальников, свиту, Хаима с обоими помощниками.

– Прости меня, о, расслабившийся, все ли ты вспомнил из своего сонного видения, что мы все сейчас слышали? То, что ты нам поведал, собрав нас?

– Это было не сонное видение, Хаим. Я не спал!

– Ты спал, повелитель, я не прощу себе и прошу себе самого строгого наказания, что я не прислал тебе твою любимую наложницу...

– Я не спал, Хаим!

– Спал, повелитель! Ты спал, Тамерлан!

Удивленно воззрился на великого визиря железный хромец. Так с ним говорить не было позволено никому, даже Хаиму. Хаим бесстрашно глядел в глаза царю царей.

– Да, это говорю тебе я, твой великий визирь, который ни разу не соврал тебе и ни разу не ошибался. Кол с бриллиантами не мой кол. Ты спал, государь! И не пристало владыке мира прислушиваться к бабьим голосам, во сне приходящим. Мало ли какой мне был сон. Воин, покоритель вселенной, который прислушивается и присматривается к снам, лишится и своего шатра! Могучий Тамерлан испугался бабы в своем сне?! Моя шея к услугам твоего меча, моего подарка, но я не откажусь от своих слов!...

Бабий голос?... И вновь ожил Ее голос и послышался гул, будто от начинающегося землетрясенья:

– ...Если до полудня...

– К полудню мы должны быть у Оки, государь.

– Что? – приблизил свое лицо к лицу великого визиря – и ты ведь тоже какой-то не такой, Хаим.

– А тебе ничего не сни-лось?!

Не выдержал тамерланова взгляда Хаим, опустил глаза.

– Мне сны не снятся, повелитель, я крепко сплю... Я страшусь того решения, что зреет в тебе, о, решительный. Что скажет войско?

– Ты не спал, повелитель вселенной, врет твой великий визирь.

– Что? – Тамерлан обернулся на голос, – это ты сказал, Огрызок?

– Я готов повторить это, как Хаим готов повторить обратное. Темир Асак, великий Тамерлан, не подвержен сонным суевериям...

– С каких это пор, о великий, – яростно перебил Хаим, – Огрызок смеет перебивать твоего великого визиря?

– Он не перебивал тебя, Хаим, а на таком совете может сказать каждый, даже Огрызок. Тем более, что этот такой совет собран в первый раз. И думаю – в последний.

– Он обвинил меня во лжи! А ты меня! Коли твердишь, что я спал!

– Ты спал, о, твердокаменный.

– Ты не спал, о, разуменейший...

– Хаим, давай не припирайся друг с другом как два пьяных дервиша на бухарском базаре, дабы не постигла нас с тобой участь тех дервишей, и заодно и бухары, сметенной нашим повелителем...

В другое время Хаим рассмеялся бы такой дерзости Огрызка, даже Тамерлан прощал Огрызку его всегдашее шутовское хамство, но сейчас Хаим был свиреп и нудержимо напорист против всякого, голос подающего, говорить должен только он, Хаим, и даже этого, которого никто всерьез не принимал задушить был готов за дурное припирательство.

Не воняй свое шакальей пастью, Огрызок, сейчас не время шуток, болаганить будешь в Москве.

– Как раз именно там, Хаим, балаганить я не буду, потому что я не пойду с войском, если оно пойдет на Москву.

– Теперь Тамерлан смотрел только на Огрызка и лицо его выражало полное изумление. Пойдет или не пойдет Огрызок с войском, было Тамерлану не просто все равно, но просто такого вопроса существовать не могло. Если в 25-м тумене, в 38-м обозе сто восьмидесятой сотне, у 62-го кашевара трехсотой арбы, щенок приблудный, которому кашевар несколько раз кости, уже обглоданные, подкидывал... пойдет или не пойдет этот щенок с войском дальше, имеет для Ковара значение? А для командующего 120-б туменами? Иногда Тамерлан вспоминал Огрызка и это резко поднимало всегда его настроение, а значит и настроение и всех окружающих его. Очень любил Тамерлан в промежутках между сражениями щелкать по носу Огрызком высококровных и осанистых членов своей свиты. Например, в последний раз очень развеселила всех пропажа фамильного перстня у бывшего наследника у бывшего эмирата... забылось вот название эмирата, уж больно много их было, спер перстень, естественно, Огрызок (больше просто некому) и, уже почти уличенный, подсунул его в карман бывшему наследнику бывшего харезмшахства. Потом, вместе, оба наследника отлавливали Огрызка на предмет совместного побития его (убивать Огрызка Тамерлан категорически запретил), так и и не отловили и в этом отлавливании и состояло веселие Тамерлана и его свиты. Двадцать языков знал Огрызок и на всех языках этих его звали только Огрызком. Не сговариваясь. Про себя он говорил так: я сижу на пирамиде жизни, как на Тимуровом колу, слезть с него нельзя, с него можно только вынуть, – мертвого, ха, ха, ха. Пирамида жизни состояла из подлости, ухватистисти, бессовестности, сверхлукавства и сверхненависти к окружающему мира и населяющим его людям. Высота пирамиды, не досягаема ни для кого, кроме Огрызка. И – сверхжажда отомстить окружающему миру и населяющим его людям за такую его жизнь, проткнутую пирамидой, за самого себя, такого, какой есть. Все дество безпризорничал, воровал, был постоянно (и за дело) бит, бил сам, оттачивал мастерство мошенника, (отточил до невероятия), сам себя продал в мальчуковый гарем сарацинского купца, потом купца того сжег вместе с гаремом и кораблем в багдатском порту, потому, в том же порту поджигал с успехом корабли конкурирующих купцов (кто больше заплатит, того поджигал чуть позже), погорел на попытке поджега индийского корабля, удалось бежать, потратив на побег все заработанное, потом промышлял на великом шелковом пути в качестве разбойника, предводителя шайки разбойника, начальника караванной стражи против разбойников, был бил и разбойниками и купцами и охранниками, дорвался до должности советника одного приуртышского хана, которого и продал вместе с ханством Тамерлану, в чем Тамерлан совсем не нуждался. Обещал, что стравит двух мелких ханов меж собой на потеху повелителя вселенной, что и сделал с успехом. Хохоча, Тамерлан наблюдал побоище двух несчастных войск друг против друга, кончившихся полным истреблением друга друга. Никогда так не хохотал Тамерлан ни до ни после, наблюдая неуклюжее единоборство дерущихся друг против друга скотоводов, дерущихся не пойми за что, за хохот Тамерлана над ними. Так и прилип с тех пор Огрызок к Тамерланову войску, время от времени веселя повелителя вселенной какой-нибудь уникальной свой выходкой, размер подлости которой даже Хаима заставлял головой покачивать и смеяться: ну, Огрызок, спорить готов, что нет больше такого подлеца (на кол сяду добровольно, коли найдется) в той вселенной, которая уже завоевана...