Текст книги "Татьяна"

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

"Да как же это так, да как же теперь?!" – заколыхалось вдруг в сознании довеском к дрожи. Этим криком кричали его глаза, обращаясь к Лику на иконе, когда он одним из последних прикладывался к Ней. И после этого вдруг почувствовал утешение. И только теперь понял, что оно значит, доселе он такого не испытывал. "Да, впереди теперь одни скорби и ужас, но утешься и успокойся. Я с тобой, коли ты не трус, не изменник, не обманщик, коли ты верен долгу до конца, претерпи же до конца, и врата в Царство Сына Моего – открыты пред тобою..."

Ещё месяц рядовой Савва был при Ставке, которую он уже не воспринимал как Ставку. И через месяц он прощался с Ней, с Чудотворной Защитницей фронта. Её увозили с фронта за ненадобностью, не было больше фронта, не было державы, которую надо защищать, не было народа, который бы просил об этом, никто не стоял перед Ней по ночам в молитвенном порыве. Рядовой Савва вспомнил, что, когда он стоял в Успенском Соборе, казалось, что Она смотрит на всех сразу, что и было на самом деле. Когда Её грузили в вагон для отправки с фронта, Она не смотрела ни на кого...

В Царское Село рядовой Савва прибыл с назначением в караульные солдаты, караулить арестованную семью "полковника Николая Романова". Так значилось в назначении. С ним прибыло ещё несколько человек, отпетых негодяев и подонков. Они сменили караул предыдущий, негодяйство которого сходило на нет из-за общения с семьёй "полковника Романова". Требовалась свежая негодяйская кровь. Рядовой Савва попал в эту компанию благодаря усердной молитве перед своим образком, подарком Татьяны-дарительницы.

– Здорово, полковник! – рявкнул один из вновь прибывших. Остальные караульщики заржали, перемежая гогот похабщиной и матерщиной. Тот, к кому они обращались, копал лопатой огород, не видя и не слыша вновь прибывших. Напротив него сидела в коляске его супруга и с тихой радостью улыбалась ему. Матерщина и похабщина караульных усилились, но всё осталось, как и было. Один из новичков прервал ржанье и сказал:

– Дай ему волю, он всех нас, всю Рассею обратно перелопатит.

А рядовой Савва сказал:

– Да ему надо памятник золотой ставить.

– Чив-во?! – всколыхнулся один из вновь прибывших. – Это Кровавому-то?

– Крови на нём не боле, чем у тебя мозгов. А памятник за то, что двадцать два года управлял такими сволочами, как мы.

Не слушая ответной реакции, рядовой Савва смотрел на лицо сидящей в коляске. Оно выражало только одно – бесконечную любовь к тому, кто в нескольких шагах от неё сосредоточенно работал лопатой. И желание и готовность разделить с ним всё, что бы с ним ни случилось. Нет в мире той ругательной грязи, какую не вылили бы на неё всякие агитаторы, "члены комитетов", думские оратели, глаголом сердцеподжигатели, шаставшие безнаказанно среди солдат. Одного такого орателя штыком в своё время пропорол рядовой Савва. И вот теперь впервые он видел её. "Чужеземка", "властная", "истеричная" – как представляли её оратели, имевшая всё и всё потерявшая, потерявшая из-за того, кто перед ней сейчас, обматерённый и униженный, огород копает. Как же она должна б ненавидеть его!.. А рядовой Савва видел в её глазах только одно – любовь. И ещё: рядовой Савва отчётливо видел, что оба супруга действительно не воспринимают направленную на них брань. Они не демонстрируют это, от них в самом деле отскакивает вся чернота во зле лежащего мира. В них в самом деле нет обид, и они ни на кого не держат зла. И тут рядовой Савва почувствовал, что его начинает сотрясать та самая дрожь, что напала на него в Троицком Соборе в Ставке, и он начал понимать, в чём грандиозность и ужас события, при котором он присутствовал. И на тот безмолвный его выкрик-вопрос Лику на иконе ответ теперь виделся и слышался, ответ для разума, ответ без утешения и успокоения: "Да, вам Сыном Моим было оказано грандиозное и страшное доверие. Вашему государству, которое вы сами называли святым, дому Моему! Над вами было поставлено властвовать святое семейство. Вот они сейчас перед тобой, смотри и виждь! И ещё это было испытание. "Как птица птенцов, хотел собрать Я вас..." От вас нужно было только одно: вольное и безоговорочное подчинение. Загонять вас плёткой, давить на вас святое семейство на будет. Вы – званые! Но вы – не захотели..."

К работающему лопатой и сидящей в кресле подошла девушка в тёмно-сером платье. Дочка, явно, больше некому. По поводу неё тоже прошлись хохотливой похабщиной караульные. Она, как и родители, их тоже не слышала. Она стояла к нему спиной, но вот обернулась. И окаменел мгновенно рядовой Савва, и дрожь у него прошла. На него смотрела она, Татьяна-дарительница, сестра милосердия, его выходившая. Теперь глаза её не искрились праздником, но и печали в них не было, её взгляд был сосредоточен и задумчив. Убранные в полушар волосы обрамляла обручем серая лента. И она его узнала и медленно подошла к забору, их разделявшему. И вот они рядом, как тогда, в далёкий метельный Татьянин день. Рядовой Савва стоял навытяжку перед Русской Царевной и плакал. Именно такой, единственно такой и должна быть Русская Царевна, дочь святого семейства. Она улыбнулась ему и что-то сказала, но он не расслышал, из груди его вдруг вырвались едва сдерживаемые рыдания. Он упал на колени и припал лицом к её ботинкам. Она гладила его по голове и тихо говорила, что на всё воля Божия. Вновь прибывшие караульные брезгливо-недоумённо наблюдали непонятную сцену. А рыдания рядового Саввы разрастались всё больше.

"И мы не захотели... Я не захотел! Потому что не защитил вот эту девочку-Царевну ни шашкой своей полицейской, ни винтовкой солдатской! И эти обормоты вновь прибывшие, такие тоже из-за меня... И Она, покидая фронт, не смотрела только на меня..."

Но тут он почувствовал разливающееся по телу тепло от святыньки у сердца и от рук, гладивших его волосы. Он поднял голову – Царевна тоже плакала. А над её головой, в вышине, в звуках её плача и его рыданий, как тогда в громогласном "Ура!" наступавших, появился образ Чудотворной Владимирской; и будто шепчет что-то Младенец Матери, а Она, Вечная Державная Хозяйка дома своего, милостиво смотрит на своих верных.

Владимирская

Великий визирь великого хана впервые видел своего владыку таким сосредоточенным и даже угрюмым после успешной боевой операции его непобедимого войска. Обычно после разгрома очередного противника и взятия очередного города непобедимый воитель и хозяин всей поднебесной бывал расслаблен, благодушен и выказывал своим верноподданным всякие мелкие милости, вроде пощипывания за ухо и пощелкивания по носу. Верноподданным это не казалось мелким, ради таких милостей верноподданные готовы были умереть от верноподданности. Не счесть было взятых городов, несметно было число войск разбитых, рассеянных и втоптанных в бесчисленные земли, завоеванные несокрушимым властителем вселенной, великим Тамерланом.

Оба помощника визиря с гордостью носили на своих рабски улыбающихся лицах следы монаршего милостивыказывания: у одного ухо было цветом спелого граната и размером с большую тарелку, а у другого нос был, что тот же гранат и цветом и размерами. Из всех приближенных один лишь Великий визирь мягко-улыбчиво и как бы нечаянно, плавно-грациозно, (но уверенно и настойчиво) уворачивался от щелчково-щипальной милости. После разгрома армий Хорезм-шаха, Тамерлан заметил это. Непредсказуемо – загадочно ухмыльнулся. Ничего хорошего для приближенных не предвещала эта непредсказуемая загадочность.

– Твоим ушам неприятны мои пальцы, Хаим?

– О, великий, конечно же нет. Для меня была бы величайшая честь, чтобы твои могучие, благоносные пальцы оторвали бы их совсем. Я буду даже умалять тебя об этом. Но дозволь сначала дослушать ими и дознать все о той части вселенной, которую ты еще не завоевал, но собираешься завоевать. Когда нечего будет слушать, чтобы донести своему повелителю, я положу свои ненужные уши к твоим стопам...

Ухмыльнулся в ответ Тамерлан, но уже без непредсказуемой загадочности.

– Да, Хаим, к тому, как расширяется моя империя, пока твои уши имеют отношение, возьми для них эти серьги с кашмирскими изумрудами...

Давно это было. Нет уже давно ни хорезмского шахства, ни Бухарского, ни Срединной империи, раздавлены и удушены все султанаты, ханства, царства и халифаты, одна империя Великого Тимура, железного хромца, царя царей Тамерлана простирается от Желтого моря до Каспийского. Вот и Каспийское перейдено... И как могло взбрести в голову этому шакаленку, этому недоумку – заморышу Тохтамышу поднять меч на него! Султан Турецкий Баязет при одном имени Тамерлана с коня падает, а этот... Ну ничего, долго теперь ему собирать по степям остатки своего сброда, которое какой-то осел войском называл и даже предостерегал его! Тамерлана! от недооценки. Да это же...

– Хаим! Это не ты ли Тохтамышеву свору войском называл? Не ты ли ?...

– Я, о, несравненный.

– Что, твои уши тебе уже не нужны?

– Нужны, о, благосклонный. Я сейчас повторю – это было войско, а не сброд. Просто нет во вселенной воинов, равным тимуровым орлам и их вождю. Ты есть единственный лев, но не, не устану повторять, что спящему льву и шакал может перерезать вены. И даже сброд надо бить всей мощью, по орлиному, а не в пол – силы. Орел, привыкший воевать в пол – силы, в этой привычке несет в себе гибель, ибо возможно, где-то растет второй орел, пока еще орленок.

– Мои уши, вместе с моей головой ждут приговора твоего меча, о, справедливый.

Усмехнулся Тамерлан и – таки щипанул великого визиря за ухо.

Не стал на этот раз Великий визирь отвиливать от щипка, улыбнулся в ответ благодарно.

– К тому же, о, победоносный, на плечах разбитого Тохтамыша ты подошел к новой части вселенной, которая должна стать твоей. Но, скажи мне, что гнетет тебя, от чего не весел твой лик? Посмотри какая добыча, почти столько же, сколько ты взял от всех приаральских городов. И это с одного только года. Одной пушнины...

– Как он назывался, Хаим?

– Он назывался – Елец. Так почему ты печален, о, премудрозадумчивый?

– Я этого и сам не пойму. Я бы это хотел спросить у тебя. Нос и уши великого визиря должны чуять и слышать все. А?

– О, как я рад видеть, когда твои царственные уста озаряются улыбкой... И правда твоя, о, проникновенный, коли визирь задает вопрос, ему и отвечать. И ответ вот какой: от той земли, которую начали уже топтать копыта твоего серого красавца Айхола, действительно веет гнетом и тоской,.. – «О, Айхол! Несравненный чудо ахалтекинец, единственное на свете существо, к которому испытывалось нечто вроде любви, шесть лет друг с другом как одно целое, нет в мире другого такого коня, как нет в мире другого такого полководца»,.. – да, веет гнетом и тоской! Для всех кто вступает на эту землю,.. – «однако что это вдруг так разволновался Великий визирь».., – и не имеет к ней и населяющему ее сброду, вот уж воистину сброду, добрых чувств. А добрых чувств к ним испытывать нельзя! Ты назвал Тохтамыша шакаленком и заморышем, а войско его сбродом, так вот, а они платят дань Тохтамышу и его сброду.

А тридцать лет назад, когда заартачились они насчет дани, Тохтамыш столицу их, Москву, дотла сжег. И гнет развеется, когда твой Айхол, откроет своим копытом двери Новгорода, там, на севере...

– Ты здесь когда-нибудь бывал Хаим?

– Нет, о, великий.

– Однако ты хорошо осведомлен об их городах. И вообще...

– Что же бы я был за визирь и чего бы стоили мои нос и уши, если бы я этого не знал.

– От твоих слов мой гнет прошел, но от чего разволновался ты?

– Я не разволновался, о, любвеносный, я радуюсь, что перед твоими непобедимыми орлами богатейшая страна, которую некому защищать, регулярного войска нет, одна великокняжеская дружина, меньше твоего полка, урожай собран, да и без него эти воды и леса прокормят и оденут три твоих войска, а речной жемчуг ихний ничуть не хуже индийского, из этого паршивого Ельца вон целый сундук выгребли,.. верховодит ими князь Василий, мальчишка двадцати с лишним лет от роду, ни государственного, ни военного опыта, жаль вот худоват, твои избалованные гепарды морды отвернут.

– Почему они не сдали город, Хаим? Им же были поставлены мои всегдашние условия. Они, что, не поверили моему слову? Но вся вселенная знает, что Тамерлан свое слово держит.

– Им известно, о, великодушный, что Тамерлан свое слово держит, они знали, что сдай они свой город, жители бы были пощажены и что взята бы была только военная контрибуция и наложена дань. И все.

Но если со стен выпущена хоть одна стрела – городу и жителям конец. Это они тоже знали. Эти люди не сдают города. И сейчас, прости меня, о, всевластный, я даже рад этому. Потому что теперь участь Ельца, эта участь всей этой страны, это участь всего населяющего ее сброда. Копыта твоих коней сотрут с земли и страну эту и народ этот.

– Как они называют себя?

– Русскими.

– Поглядеть бы хоть на одного. Пленные есть?

– Один.

– Далеко?

– У входа перед твоим шатром. Он слегка изувечен, бревном его придавило, от того и взяли.

– Как бы мне с ним поговорить?

– Это можно. Я знаю их язык.

– О! А ты язык лунных жителей не знаешь?

– Если бы на луне были жители, – знал бы.

– Ну что же, поглядим хоть на изувеченного.

Ввели полуголого, худого, пожилого, бородатого мужика. Левая, вся переломанная рука, безжизненно висела, грудь была вмята и искровлена, из правого плеча торчал обломок кости. Мужик стонал.

Тамерлан обошел его вокруг, пристально разглядывая, и спросил:

– Больно?

– Больно.

– Умереть хочешь?

– Хочу.

– На кинжал.

– Нет, сам не буду.

– Трусишь?

– Трушу. Греха самоубийства трушу. Коли вы не убьете – так помру, близко уже, а сам себя... нет, Господа моего Иисуса Христа и Матерь Его гневить не буду.

Перевел взгляд Тамерлан на Хаима:

– Это он кого имеет в виду?

– О, душевидец, я много раз рассказывал тебе о поклоняющихся Этому Распятому и Матери Его. А эти,.. вот один из них пред тобой во всей красе, они вообще особые, они выродки, способные только на это поклонение и ни на что больше. И власть над собой они признают только Этого Распятого. Тохтамыш и те, кто был до него, кому они дань платили, не поняли этого. Любую чужеземную власть над собой они будут терпеть до времени. Не повтори ошибки Тохтамыша и его предков. Уничтожь их! И в ошибке этой виновны не кто-нибудь, а потомки великого Чингисхана! Твоего предка! Им ведь эти выродки дань платили, а те сидели в Золотой Орде, в Сарае своем, да меж собой за власть грызлись. А надо было снова, как Бату-хан, пройтись с войском по их городам и селам... Да и не как Бату-хан! После его похода их хоть треть, да осталась. А надо было всех под топор!.. А там по лесам старички всяческие отшельничать стали, с особым, уже совсем безумным, рвением поклоняться Этому Распятому,.. монастырей, где эти старички-отшельнички верховодили в три раза больше стало, чем до Бату-ханова похода!... Вот и плоды теперь пожинаются. Сжег Тохтамыш Москву, а что толку. Уничтожь их под корень, о, великий и беспощадный!.. А сам обряд ихнего поклонения, – в досках. Намалюют на доске Распятого и Мать Его, повесят доску у себя в избе и поклоны доске бьют.

Этот вот и защищал одну такую доску... Эй, – обратился Хаим к солдату, что привел пленника, – Доска та где?

– У входа валяется.

– Принеси.

– Ты воин? – опять обратился к пленнику Тамерлан.

– Да какой же я воин. Крестьянин я, ну и рыбачил помаленьку. Стерлядки, вон, на ярмарку привез. А тут и вы, нате, пожалуйста, здрасте – приехали...

– Ты слышал, что вам предложили сдаться?

– Как не слыхать. Иуда один, ну тот, который к вам переметнулся, он и прокричал нам, что б, значит, ворота мы открыли. Жаль из лука стрелять не умею, да без меня, слава Богу, стрелок нашелся.

– А ведь эта стрела и погубила и город и жителей. Неужто лучше вот так, огнем и мечом вас?.. А то б получше чем при князе вашем было бы, сдай вы город. И стерлядку б дальше ловил.

– Может быть так, может быть не так, но... ничего, что есть на этой земле, я вам не отдам... Эх, вот – ты, ну – ты, и откуда вас все прет и прет, одних раскувырдаешь, другие лезут, что ж там за дырка в преисподней, вот заткнуть бы ее... Ну, да ладно, Господня воля, всякое было, всякое и проходило.

– Нет, не заткнешь! – яростно выдохнул Хаим в бороду мужика, свирепо на него глядя, – это не пройдет. Такого на вас еще не было!

– Что ты сказал ему, Хаим? Ты опять разволновался.

– Нет, о, всевидящий, – Хаим опять улыбался, – я просто растолковывал ему, что таких орлов, как твои здесь еще не пролетало и что здесь растоптано и склевано будет все, не останется даже падали.

– Однако, – Тамерлан задумчиво уставился на пленника, – при полном неумении и почти без оружия дрались они – отменно. Первый город, в котором один пленный.

– И да пусть он будет последний. Пленных не брать, сдаваться не предлагать. Продавать их баязетовым купцам, так мороки не оберешься, в походах твоих от них одна обуза, слуг у тебя хватает, а оставить их здесь, хоть сколько! Хоть одного – нельзя!...

Теперь Тамерлан задумчиво глядел на Хаима и наконец сказал:

– Да, пожалуй, ты прав, визирь. Что-то мне опять беспокойно стало. Так где доска?

– Вот она, о, всепытливейший, вот этому они поклоняются. Погоди, она вся в пыли и песке, позволь я очищу ее,.. – с этими словами Хаим плюнул на доску и стал растирать полотенцем, сгоняя слюной пыль и песок. И в то же мгновение пленный сделал шаг в сторону Великого визиря и с рычанием вырвал у него доску и тут же с размаху хватил его кулаком по уху. Даже на вскрик не успел среагировать великий визирь и, отлетев метра на три, приземлился в углу шатра, носом в стойку. Когда поднимался он, нос и ухо его были такие же как у обоих его помощников. Солдата, бросившегося было к пленнику, Тамерлан остановил движением руки.

– Ты у меня эту доску сейчас сожрешь заместо хлеба,.. не-ет, я из этих досок угольки сделаю и ме-едленно на них поджарю тебя.

– Сделай милость, только не плюй больше при мне на святые лики. Ну, а коли сподобит Матерь Божья от огня иконы своей смерть принять, – дай, Господь, каждому.

– Хаим! – грозно напомнил о себе Тамерлан, – ваши разговоры переводи мне сразу и быстро.

Хаим перевел, стирая с лица кровь.

Тамерлан взял икону, приблизил к глазам и стал внимательно ее разглядывать, то удаляя ее, то приближая.

Давно Хаим не видал у своего повелителя такого взгляда, такого разглядывания. Давно уже великий визирь высветил и просветил все причуды и изгибы взрывного характера владыки мира, все душевные струнки его были как на ладони у Хаима и в совершенстве знал он какую когда нажимать надо, за какую посильней дернуть, а какую так поприжать, что б и сам хозяин о ней забыл, все взгляды властителя вселенной, что за ними стоит и последует, были изучены лучше линий на своих ладонях. Взгляд, которым хозяин сейчас разглядывал икону, Хаим наблюдал у него только однажды: так он рассматривал карту расположения персидского войска, того самого войска с которым (первый и последний раз за все войны) было потом сражение равных и чья возьмет до последнего момента неясно было. Только сверхъестественное чутье Тамерлана, его нечеловеческая интуиция, каменная выдержка и необыкновенное умение мгновенно ориентироваться в мгновенно – непредсказуемо изменившейся ситуации, спасли тогда от разгрома его армию и принесли разгром противнику. Измени он направление главного удара несколькими секундами позже, а ввод последнего резерва столькими же секундами раньше, ничего бы не спасло, уничтожена б была великая армия. Но все произошло наоборот. О том, что предстоим бой равных, знал Тамерлан, потому так и изучал карту. Но чего так смотреть на эту доску? Перевел Тамерлан взгляд на пленника:

– А на меня бы тоже бросился, если б я на нее плюнул?

– Да хоть на кого! Отцу б родному не спустил, матери б... Да нешто это возможно, последний забулдыга у нас никогда б не пошел на такое. Да и зачем?

– А и то,.. – усмехнулся Тамерлан, – зачем? Мой Великий визирь хотел всего лишь, пыль с нее стереть. Так ведь, Хаим? Ведь не было у тебя злого умысла?

– Был, о, повелитель.

– Ха-ха-ха,... ай, да доска! Мне это странно, Хаим, да ты пленному переводи, переводи и то что мне отвечаешь тоже переводи,... ну, да, помню твои рассказы, ну так родила вот эта женщина вот этого Младенца, ну подрос он, в самозванцы полез, от имени Бога выступать начал...

От имени Бога это нехорошо. Ну так распяли ж вы Его. И делу конец. Но зачем же на женщину плевать, о, Хаим? Она – то при чем, ха-ха-ха, плюнь на любую из моих заложниц, да ты ведь никогда не был женоненавистником, Хаим, ха-ха-ха...

– Я и не стал им, о, насмешливый, и никогда не плюну ни в одну из твоих наложниц, ибо они святы, они освящены твоими к ним прикосновениями. Но то, что ты держишь в руках не заслужило твоих насмешек, а заслужило – огня! Все это очень серьезно, о, пресветлый, то, что ты держишь в руках, это их сила, это как для тебя твой заговоренный меч, мой старый подарок, как твое войско... – Опустил руку Тамерлан, взял ладонью рукоятку неразлучного меча, воистину неразлучного, спал с ним вместе, действительно сила и спокойствие от него источались, но, что за сила в этой доске? И точно поймав его мысль, Хаим сказал, жестко глядя в глаза повелителю,:

– То, что изображено на этой доске, это не просто женщина, родившая Распятого, которому они поклоняются как Богу...

– Да не Распятому мы поклоняемся, а Воскресшему! – вскипел вдруг пленник и шаг сделал к великому визирю. На месте остался Хаим и сам врезал пленнику, опережая его эмоции, четко врезал, без замаха, в самую вмятину на груди. Даже не охнув, распластался на земле пленник.

– Хаим!.. Тамерлан поморщился и покачал головой, – ты всегда ненавязчиво учил меня сдержанности с такими...

– Этот не из тех, о, все они... ко всем к ним,... нечего быть сдержанными... Посмотрим еще, как он закорчится, заюлит под угольками из этой доски!... А на доске, я заканчиваю свою тягучую мысль, о, всетерпеливейший, для того, кто лежит сейчас у твоих ног, не просто нарисованная женщина, родившая распятого, но – Царица Небесная! Так они Ее называют...

– И кто же на Царство это Небесное Ее венчал?

– Да все тот же, Распятый, Сынок Ее...

– Да распяли же вы его! Как Он может кого-то на что-то венчать? Переутомился ты, Хаим.

– Я не переутомился, о, всепытливейший... Они... вот один из них лежит перед тобой,... которых ты должен завоевать,... нет! – уничтожить, они считают, что Он – воскрес.

И в этом все дело. И в том, что он воскрес, они стоят насмерть. И то, что нарисовано на этой доске, вот для этого и для остальных,... которых надо унич-то-жить!!... О, могущественный, – действительно дороже матери родной... Прости меня, о, всепрощающий, я, действительно, слегка утомлен...

– Угу, – задумался, слегка ухмыляясь, Тамерлан, – значит, говоришь, дороже матери?..

– Да. Защищая эту доску, он зарубил двух твоих воинов.

– Что?! Этот, двух моих воинов?! Из какого тумена?! Это – не воины, это не тумен, выстроить и каждого десятого, нет!... пятого – на кол!...

– О, справедливейший, не найдешь теперь из какого тумена...

– Всех! Всех выстроить... Если крестьянин, не умеющий стрелять из лука, убивает двух моих воинов, то это – не воины!

– Или, этот крестьянин, защищая эту доску, становится равным твоему воину.

– Угу! – без всякой уже ухмылки задумался Тамерлан, – значит, говоришь, дороже матери?... Хаим!

– Я здесь, о, повелитель!... – страдальчески глядел на Владыку мира Великий визирь. Ну что ж орать то, да вот он же я... Эх, как хочется иногда всадить кинжал сзади между лопаток этому вла-ды-ке... Да на замену нет никого, вот беда, не подыскали еще... Так ведь и подыщут когда, такой же ведь будет!... Других на таком месте просто быть не может... И ты вечно при них, вечный Великий визирь, направитель... А ведь и на кол запросто загреметь можно Великому визирю, один жест не такой, одно слово не туда сказанное, ...завистников прорва,.. нашли чему завидовать, идиоты,.. да ни какому врагу не пожелаешь побыть хоть час в этой шкуре!.. Знать, когда только отвечать на вопросы, быстро и четко, а когда советы давать. И чтоб не спутать ситуацию, когда то, а когда это... А, впрочем, свыкся уже, да так, что без этой шкуры и жизни нет...

– ...Хаим, сколько времени тебе нужно, что б привести его в чувство мазями своими и вообще, что там есть у тебя?

– Два часа, государь.

– Забирай его и действуй. Что б через два часа он был как живой.

После такого приказа на надо ни советы давать, ни отвечать ничего, надо поклониться и выйти...

– Скажи мне, как ты думаешь, зачем тебя выходили?

– Спасибо тебе, до сих пор не знаю как величать тебя.

– Я, кстати, тоже.

– Меня Владимиром зовут.

– А меня по-разному зовут, ты зови меня Тимуром. А теперь ты не на меня смотри, а на войско мое, здесь тумен один построен, а их у меня много, гляди, говорить будем после. И, глядя на то, что ты сейчас увидишь, помни вопрос, что я тебе задал. Хаим!... Начинай... А ты, Владимир, гляди!...

Глядеть было на что. До горизонта выстроилась конница в один ряд. Безмолвные, бездвижные кони, ноздря к ноздре, седло к седлу, по ноздрям прямая воображаемая линия бы уходила за горизонт. На конях всадники с копьями, такие же бездвижные и безмолвные. По остриям опущенных копий прямая линия также уходила за горизонт. И вдруг в один миг всколыхнулся строй. И вот уже по пятеро в ряд (мгновенна была перестройка), двести пятерок с одной стороны скачут на двести пятерок с другой стороны, копья у всадников подняты вверх. О, видеть надо этот встречный марш-галоп насквозь друг к другу. На полном скаку – навстречу, насквозь, седла в сантиметре друг от друга и ни одного не чиркнуло даже друг о друга. Еще мгновенье (и когда успели) и две тыщи всадников от горизонта скачут в сплошном ряду, копья наперевес, и в сотне шагов от восседавшего на Айхоле Властителя, разлетелись вдруг страшным воющем веером, копье, в левой руке у каждого всадника было уже не копьем, а... и слов-то не находилось у пленника Владимира, что бы сказать – чем, чем-то убийственно для противника мелькающем на вытянутой могуче—мускулистой руке, а правая рука саблей машет по сто взмахов в минуту... Та же минута и-вновь перед ошарашенным пленником Владимиром безмолвные бездвижные кони ноздря к ноздре, седло к седлу и всадники на конях с опущенными копьями – ряд конницы до горизонта.

– Что скажешь? – перед пленником Владимиром был Тамерлан. Айхол под ним был недвижим и не обращал внимания на потуги кобылы, на которой весьма нелепо восседал пленник Владимир, полизать его и потыкаться мордами.

– Чего ж сказать, – хрипло выдохнул пленник Владимир, – сила...

Покачал головой, ухмыляясь Тамерлан, глядя на пленнике:

– И как ты мог двоих моих воинов убить?

– Не свались на меня бревно, больше б убил.

– Значит говоришь, ради доски этой, что у тебя в руках и матери не пожалеешь? Та-ак, ну, а теперь слушай и решай. Гляди, сзади меня все военачальники мои и свита моя, короли всякие, падишахи... И вот! При них я говорю, а ты вспоминай мой вопрос, зачем тебя оживили, крестьянин... Пока тебя оживлял Хаим, я много думал о тебе, о народе твоем, о доске твоей... И о тебе, Хаим! Ты сказал, Хаим, что дело слишком серьезное и я так и воспринял его и коли так серьезно, как ты говоришь, то так и порешим. Если сейчас оживленный тобой сделает то, что я предложу ему, то тебя тут же посадят на кол, ибо получится, что ты соврал, а врать Великому визирю не годится. А предлагаю я вот что. Пленник, что у тебя изображено на доске?

– Образ Владимирской Царицы Небесной.

– Какой образ? Почему Владимирской?

– Потому что список с главной иконы чудотворной, которая сейчас в граде Владимире.

– Смотри-ка, ха, сплошные Владимиры, город Владимир, ты Владимир, доска Владимирская.

– Да, в каждом граде, считай, список этой иконы есть, а сама она, аж самим Лукой, евангелистом писана, на доске, на которой сам Спаситель вкушал. – Пленник перекрестился.

– Это, тот, которого распяли?

– Это тот, который воскрес.

– Ну и где же Он сейчас?

– А в том самом Царстве, Царица которого на тебя с этой иконы смотрит.

– Ага, Он, значит Царь, а она Царица?

– Значит так.

– И вот я предлагаю тебе сейчас плюнуть на твою Царицу на твоей доске. О! Вижу ты возмущен, ты в негодовании, ты готовишься к пыткам... пыток не будет, пленник Владимир, будет только предложение в добровольном плевке. Да и Хаим, ха-ха-ха, гляди как бойко переводит, твой ненавистник, на кол будет посажен, коли плюнешь. Порадуешься.

– Вот уж, радость! Какая ж радость, коли человека на кол.

– Он же радуется костру на месте бывшего города Ельца.

– То его грех, а мне грех такой его радостью радоваться. Уж, избавь.

– Нет! Не избавлю. И вот слушай цену твоего плевка: Вся страна твоя будет пощажена. Не пойду ее громить. При всех своих военачальниках, при свите своей говорю, вся вселенная всегда слышит Тамерлана, когда он говорит!... Не пойду громить твою землю, обойду. А тебя князем на ней посажу! Слово мое!! Слово Тамерлана! Ха-ха-ха, глянь как заволновался Хаим, – но обернувшись на Хаима, Тамерлан увидал каменно-улыбчивое лицо его. Оно было спокойно и даже надменно. Отвечая на Тамерланов взгляд, Хаим поклонился и сказал:

– Мое тело недостойно этого кола, который уже вбит за моей спиной, не мне на нем сидеть, государь, и я совсем не разволновался. Я, наоборот, радуюсь. И я не соврал. Как ты замечательно сказал, что если Великий визирь соврал, его место на колу. Тот кол, что вбит за моей спиной – не мое место. Он не плюнет на доску. Позволь мне не переводить то, что я тебе сказал.

– Позволяю. – Тамерлан вновь вперился тяжким взглядом в пленника:

– Ну! Решай! Хотя решать тут нечего.

– Точно что нечего. Сдурел ну... как тебя, Тимур, никогда не плюну я в Царицу Небесную, хоть на куски режь...

– Зачем мне тебя резать на куски? Я тебя с собой возить буду и ты будешь смотреть как уничтожается твой народ и твоя страна. Города, села и деревни – дотла. До ровного места, если бугорок замечу, всех причастных из своего войска – кол. Все население поголовно, поголовно! – слышишь, крестьянин Владимир, – в огонь и под топор, как советует мой Великий визирь – ни кого в живых, ни одного младенца. Всех замеченных в какой-то жалости, а у меня нет таких, пленник Владимир, ха-ха-ха, – всех на кол! Все леса прочешем, всех найдем, а леса – огнем, здесь останется одна горелая земля!... Ну, а потом, когда последний клочок земли твоей догорит и тебя на кол. Вместо княжеского трона, который я тебе сейчас предлагаю, крестьянин. Плюй!

– Нет, Тимур.

– Ха, тебе, что Хаима больше жаль, чем свою родину? Как вы ее называете?