Текст книги "Огненный крест"

Автор книги: Николай Денисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

– Вот видите, мне уж и спать негде: книги, журналы вытесняют меня из квартиры. Хоть гамак для ночлега подвешивай!

Действительно, в этой «кинте», по-деревенски говоря, и повернуться негде. Стол, диванчик, видимо, на нем и спит хозяйка, два кресла, журнальный столик с телефоном, еще два стареньких стула, остальное – стеллажи, стеллажи. Во второй комнате, которая по всем понятиям должна быть спальней одинокой хозяйки, тоже стеллажи от пола до потолка. И еще – портреты русских писателей. В том числе советских. В центре – портрет Шукшина.

– Шукшин! Вот не ожидал!

– Да, Василий Макарович! – ровно произносит в ответ на моё восклицание Лидия Михайловна. – А что вы скажете о Владимире Крупине, я вот взялась перечитывать его книгу «До вечерней звезды».

– Перечитываете, значит понимаете – хороший писатель. Таков и мой ответ... Крупин сейчас главный редактор «Москвы».

– Главный редактор? А вот это я как-то выпустила из своего поля зрения... А хотите, я сейчас и вас поищу в своем каталоге?

Пока мы с Волковым пробираемся между книжных и журнальных полок и стеллажей, устраиваемся в двух стареньких креслах, Лидия Михайловна листает свою объёмную тетрадку-каталог, наконец останавливается перстом на нужных ей строчках, говорит:

– Есть, как же. Вот, Денисов Николай, поэт, прозаик, корреспондент «Красной звезды», полковник. Портрет из газеты... И книги ваши – «Разговор», «Ночные гости», «Сон в полуденный зной», «Арктический экзамен», «Штормовая погода», ну и другие. Рецензии вот журнальные на ваше творчество, всё у меня значится...

– Да, книги мои... Очень рад, Лидия Михайловна, что и я, скромный литератор-сибиряк, значусь в вашем каталоге. Вот только не полковник я и не корреспондент «Красной звезды». И портрет, гляжу, не мой. Разве похож я на этого военного? Знаю, полковник – просто мой однофамилец...

– Вот ведь как бывает. Извините, не разобралась издалека-то, приписывала ваши книги этому полковнику-журналисту...

Бог с ним, с однофамильцем! Взгляд мой купается в море прекрасных изданий на русском великом языке, а сам я, ошеломленный, кажется, не могу вобрать в себя всю неожиданную «картину» происходящего: вот так – далеко, далёко от Родины! – встретить редкую поклонницу и собирательницу книг. Еще не приходит в сознание, что собирательство это и немалых денег стоит!

А взгляд опять упирается в тома и томики, в собрания сочинений, в отдельные, совсем недавно изданные книги в Москве, на Урале, в Сибири... во Франции, в Германии, в Америке... Соловьев, Даль, Большие и Малые энциклопедии, последнее издание «Истории Государства Российского» Карамзина, Военная энциклопедия, Большая серия «Библиотеки поэта», Лев Толстой, Горький, другой Толстой – Алексей, Бунин, Салтыков – Щедрин, голубой пятитомник Есенина, Маяковский, Вальтер Скотт, Диккенс... Потрясающе! Прошу разрешения полистать рукописный каталог– тетрадку. О, в самом деле клад настоящий! Нахожу имена Валентина Сорокина, Михаила Львова, Виктора Бокова, то есть своих старших товарищей, учителей-наставников, нахожу рецензентов – авторов журнальных и даже газетных откликов на мои книжки уральца Е. Зашихина, А. Хвалина из Владивостока, тюменца К. Лагунова, других... Опять мечусь от полки к полке.

– В Союзе это такой дефицит, Лидия Михайловна!

– Знаю. Всё бы и передать в какой-нибудь маленький провинциальный советский городок. Или в колхоз. Или афганцам. После моей смерти...

– Живите долго, Лидия Михайловна. А я после возвращения на родину поговорю в Союзе писателей России с первым секрета рем Правления Борисом Степановичем Романовым. Что он посоветует...

– Там что, сейчас Бондарев пришел после Михалкова председателем Союза? А Романов? Это какой из Романовых? живо откликнулась собеседница. – Знаю поэта Романова из Вологды. И того Романова, который капитан дальнего плавания, из Мурманска.

– Он самый, который из Мурманска.

– Тогда так и передайте и Бондареву, мне очень нравится его «Тишина», и Романову-капитану, мол, Лидия Михайловна Меликова из Каракаса завещает свою библиотеку России.

А далее в записях дня – «биографическая справка» о Лидии Михайловне, расшифрованная мной с диктофона уже перед сном, глубокой ночью, перед тем как нырнуть под надёжный марлевый свой «парус» кровати, что сулит, конечно, и другие открытия. А пока:

«Родом я с Северного Кавказа. Ставропольский край. Село Дивное. Это на границе с Калмыкией. Родилась в 1908-м году... Отец умер еще до революции. Мать в 33-м посадили в тюрьму по 58-й статье – «за контрреволюционную деятельность». Что-то где– то «не то» сказала. В 1938 – м мать должны были освободить, но не освободили. Что с ней сталось, так и не знаю до сих пор. Братья умерли с голоду. Самой удалось окончить медицинский факультет в Москве, в институте имени Сеченова. В сороковом году, после окончания института, с энтузиазмом поехала на Северный Кавказ бороться против заразных болезней. И тут – война. Она как-то быстро докатилась и до Кавказа. В сорок первом немцы, им стало известно, чем занималась наша группа врачей, принудили меня уехать в Германию, в Берлин. Как специалист-эпидемиолог работала в лаборатории известного ученого Роберта Коха... За границей, конечно, оставаться навсегда не хотела. Но когда в 45 м встречалась с советскими следователями из НКВД, поняла, что в Россию возвращаться мне не стоит. Что там ожидало меня? Гулаг! В Германии я исследовала сыворотку против чумы. Энкавэдэшнику, который допрашивал меня, об этом я рассказала. О том, что исследования эти и результаты были успешными. Энкавэдэшник слушал меня в присутствии врача и сказал: «Вы что, думаете, мы вам позволим вывезти эту сыворотку куда-нибудь, кроме Советского Союза? Не надейтесь!» Не позволили... До 50-го года жила я в Гамбурге, в лагере беженцев, в американской зоне оккупации. Давали койку и чашку похлёбки. Потом я узнала, что в Венесуэле есть знакомые русские, поехала сюда. Здесь работу по специальности не дали. Советский диплом врача не давал права работать даже медсестрой. Работала все годы санитаркой. И на гроши свои собрала огромную библиотеку. Родственников ни здесь, ни в России нет... Квартира моя 54 квадратных метра. А сколько бы мне, одинокой, в России полагалось? Девять?»

Ещё в дневнике моём несколько торопливых строк о минувшем дне: «На ужин пригласил русский доктор Бурмицкий. Бывший кадет. Роскошная вилла. Тропический сад под звёздами. Бар. Всевозможные напитки. Практически во всех просторных помещениях виллы – картины. Хозяин рисует. Картины достойны отдельной выставки. Светские беседы. Прислуга – живописные негритянки, венесуэлки».

21 мая

О том, что «надо куда-то сбегать», Волков намекает уже не первый день. Жалуется баба Катя, Екатерина Иосифовна: телефонные звонки не дают работать по дому, звонят русские, приглашают в гости одни, другие – из разных мест.

«Попробуй тут разорвись!» – сетует и Георгий Григорьевич. А я говорю, что скоро мне собираться в дорогу – домой. Обратный билет у меня на конец месяца. Надо заглянуть в «пыльный ящик», купить загранподарки моим домашним и складывать чемодан. «Ничего, продлим твой билет! – говорит Волков. – Это как же ты придумал – три недели быть в Венесуэле? На такой срок в Южную Америку из Сибири никто не ездит! – смотрит испытывающе, будто и в самом деле тут этакое паломничество советских сибиряков. – Месяц как минимум!.. Наш народ тут готовит твою пресс-конференцию. Расскажешь подробней о России, почитаешь свои стихи. А то, видите ли, сбегать собрался он. Сбежим, только в другую сторону. На Золотой остров...»

С утра только и разговоров об этом Золотом острове. Пока мы хлопочем во дворе, баба Катя кладёт в сумку рубашки, шорты, легкие сандалии – всё «в квадрате», на двоих, чтоб было нам на этом Золотом острове комфортно, не обременяясь стиркой, неумелым глажением, с коими недавно так хорошо управилась приходящая служанка – из смугленьких. По той же причине – для «достойной» жизни на этом острове едем в супермаркет. Меня оставляют на улице курить, а то, мол, «измаялся» всё в некурящей компании, всё со стариками. Сквозь стеклянную дверь супермаркета наблюдаю, как хозяева мои катают в магазине продуктовую тележку. Останавливаются, выбирают продукты. А я то и дело общаюсь с проходящей мимо публикой, отвечаю на вопросы, при меняя, как попугай, привычные фразы о том, что – неужели не понятно! – не говорю я «ни по-испански, ни по-кастильски», что, впрочем, разницы не составляет.

Опять в дороге. В багажник машины уложены сумки с продуктами, с необходимыми шортами и рубашками. В который уж раз спрашиваю про удочки: едем ведь к морю. Волков в который раз отвечает, что «там всё есть!» А я на свой крестьянский манер сомневаюсь: кто это нам там приготовил? Кто позаботился? Волков загадочно молчит, потом спрашивает – не забыл ли я свой паспорт! Об этом он всегда напоминает, когда отправляемся за пределы городской черты. А то, мол, возьмёт да прицепится какой назойливый полицейский: кто такой, откуда – бледнолицый, языка не знает? Зачем, мол, лишние приключения на свою голову!

Перед отъездом сделаны звонки Ольховскому и казаку Свистунову, взято с них обязательство о том, что через сутки приедут и они на сей Золотой остров, а пока мы должны приготовить там плацдарм для успешной рыбалки! Ну, как полагаю я, прикормить, как делают настоящие рыбаки, место клёва!

Наконец, выведав у Волкова, что надо набираться терпения на двести километров дороги, привычно пристёгиваю ремень безопасности, погружаюсь в созерцание новых видов. Местность, как прежние, не изобилует разнообразием. Это там, восточнее (то есть в сторону океана) и южнее, в глубине страны, есть могучая река Ориноко, есть озера и глухие тропические водоемы с зубастыми крокодилами, обезьянами в джунглевых зарослях, устрашающими змеями, удавами, ящерицами, сонмом невиданных птиц, шумом ливней, водопадов, один из которых – самый высокий в мире. Там дикие «плантации» манго и «бесплатных» банановых деревьев, смог испарений болот, голые утёсы гранитных и базальтовых скал. А здесь – опять привычная уже горная гряда пересекается просторной долиной, где порой в низинной густой роще деревьев можно разглядеть дерево убийцу, задушившего в своих объятиях пальму, приметить какао-деревце, которое вопреки моим прежним представлениям произрастает обязательно на увлажненной почве, прячась в прохладу раскидистого с темнозеленой кроной самана, в тень других тропических зарослей. Потом опять простирается степь с малорослыми пальмами, кустиками чапарро, проволочной прочности степной травой – пожухлой, желто-коричневой от жары.

На горном перевале встретится вдруг деревенька с несколькими домиками на скалистом обрыве, клочок отвоёванной у камня плодородной земли с созревающей кукурузой, рассыпанными на обочине дороги зернами какао – под лучами солнца доходящими, как я полагаю, до «кондиции», до товарного вида.

Останавливаемся на бензоколонке. Заправляем своего «коня». Сами освежаемся баночной «кока-колой». Покупаем у частного торговца связку бананов. Разминаем затекшие от сидения ноги. Опять в путь. В получасе езды опять населенный пункт. Городского типа поселок иль колониального вида городок. Проезжаем мимо полицейского участка, где возле крылечка – столпотворение праздных блюстителей порядка, в большинстве своём почему-то смугленьких мулаток. Заняты собой, улыбаются чему-то, смеются, до проезжающих, до нас, ноль внимания. И я замечаю, залюбовавшись, как славно сидит форма со множеством знаков отличия на этих фигуристых, улыбающихся «девчатах». По всему, здесь какой-то свой полицейский праздник. Слёт, форум, конференция «по подведению итогов»? Но шутки в сторону: это ж реальная власть! Попутно думаю, что эти наши смуглолицые братья, как и советские ряды эмвэдэшников-милиционеров, сильно любят эту реальную власть, как могут заполняют её видимые и невидимые поры и пространства.

Опять степная дорога. И понимаю, что это уже «другая сторона» – не сторона Маракайя и Валенсии, где один из вечеров недавней поездки к русским друзьям провели мы в доме Максимовичей, чей славный предок митрополит Всея Сибири Святой Иоанн Максимович покоится сейчас в раке храма Тобольского кремля. Перед этой ракой доводилось и мне стоять, слушать пояснения экскурсовода. И многочисленное семейство дома Максимовичей в Валенсии смотрело, кажется, на меня, как на пришельца из неведомых, диких краев, где упокоен их славный предок.

А я смотрел на картину В. Васнецова «Витязь на распутье» огромную репродукцию, украшающую просторную гостиную. Копия эта сделана известной в Венесуэле художницей Верой Константиновной Максимович. Картина – как символ русского духа, Руси, России. Потому она в центре дома, на общем обозрении. И несёт здесь свой эмигрантский смысл. Свои же работы Веры мы поднялись витой лесенкой в её мастерскую – в стиле модернизма: виды, пейзажи Венесуэлы, окрестности города, знакомые уже мне горы, карибское побережье.

Да, невольно думалось: ничего, кроме копии, не написать уж, наверное, талантливой художнице Вере – именно в самобытном, именно в русском национальном духе. Да и стремления, пожалуй, такого у художницы нет. («Вымираем мы здесь, русские!» – это Волков сказал в присутствии неистового отца Сергия).

И еще вспоминается теперь, проезжая глухой венесуэльской степью в сторону загадочного Золотого острова, как опять же привычно, по-эмигрантски, текло время этого вечера, где во главе застолья хозяева – Константин Борисович и его жена Людмила Александровна, молодые – зять Константин Павлович Жадан, его жена, Вера-художница, их дети, русские соседи по дому, тоже из эмигрантов «первой волны». Невольно присутствовали в застолье и дядюшка Георгий Борисович, который в Каракасе живет, с ним еще предстоит мне встретиться, и другой брат и дядюшка Максимовичей – Святой чудотворец Иоанн, епископ Сан-Францисский и Американский, известный иерарх Русской зарубежной церкви, чей прах нетленно покоится в Соборной церкви Сан-Франциско...

Какие имена, какие люди отторгнуты Россией XX века! Не устаю повторяться об этом. Живут достойно. И не бедствуют.

(«А вы, Коля, не сравнивайте нашу жизнь с вашей, в России, когда домой вернётесь, – говорила мне недавно Наталья Александровна Ольховская, – у вас есть главное – Родина, Россия. А у нас, при всём видимом благоденствии и материальном достатке, этого нет».)

– Так все же куда едем, Георгий Григорьевич? – с чего-то вдруг обеспокоился я, наверно, от монотонности дороги, от пустынных её пейзажей. – Для ночевки-то найдется домик какой? Вдруг заморосит, дождик нагрянет?

– Да есть один шалаш из тростника! Если ветром не унесло, переночуем. Как же, есть хижина небольшая...

Ну ведь поймался, надо ж так опростоволоситься, попал на крючок привычных шуточек Волкова. Но сказано ведь было вовсе не шутейно! Потому с этой думой о замечательном и романтичном шалашике на берегу пиратского Карибского моря и ехал оставшиеся до Золотого острова километры.

А когда подъехали, миновав железный мостик над протокой, когда прямо на глазах возникло, нарисовалось одиннадцатиэтажное фешенебельное строение с рядом различного назначения пристроек, ухоженных асфальтированных тропинок, культурных насаждений, спортивных площадок, автостоянок, бассейна с вышками для прыганья в воду, я опять, не веря происходящему, спросил:

– Нам сюда?

– Да. Попробуем устроиться!

– Так это ж санаторий ЦК КПСС, Георгий Григорьевич!

На высоком крыльце «санатория ЦК», неся службу, меланхолично торчали черные охранники-сторожа при резиновых дубинках на поясе, а по ступенькам ползали страхолюдного «облика» морские крабы. На суше иль на палубе крабы всегда кажутся мне теми деревенскими мизгирями, коих не могу терпеть с детства. Пристойней видеть этих мохноногих тварей в воде иль снующими в прибрежных камнях, омываемых накатом волн. Но только не в столь цивилизованном месте! Охранники же не совершали и малых потуг, чтоб воспрепятствовать упорным желаниям этих растопыренных членистоногих проникнуть в вестибюль первого этажа здания. Крабы одолевали порожек стеклянных дверей, затем вольно расползались, топоча клешнями по мозаичному из гранитной крошки полированному полу – в разных направлениях.

Мы поднялись в лифте на седьмой этаж. Пара крабов, по инвалидному перебирая и суча клешнями, фланировала уже и здесь на просторной веранде, с которой открывались зелёные дали и синий простор моря. Тоже лифтом добрались? Иль заползли по ступенькам пешеходной лестницы? И чего им тут надо, крабам? И вообще – как это всё понимать?

Но я покорно следовал за Волковым. А он уже «колдовал» с отпиранием хитроумного запора одной из дверей. Отворил. Мы оказались в двухкомнатном с кухонькой «цековском» люксе, обставленном необходимой для отдыха мебелью, с душем, ванной и прочими радостями.

– Располагайся здесь! – сказал хозяин новой для меня «кинты», толкнул дверь, и я из прихожей попал в комнату, добрую половину которой занимал обширный плацдарм «королевской» кровати.

– Несправедливо. Не по старшинству!

– А не возражай, здесь, в спальне, всегда – место для гостей...

Краткий отдых. И Волков зовет ехать «на разведку» в рыбацкую деревеньку Лагуна Токаригуа. Было б сказано! А я как пионер – всегда готов! По дороге все ж выпытываю у Георгия Григорьевича, что прибыли мы вовсе не в «санаторий цековский-политбюровский», а в Клуб (с заглавной буквы), который тоже называется «Золотой остров». И клуб сей типа кооператива, члены его платят за гостиничный номер определенную сумму, содержат так же обслуживающий персонал и охранников.

Что ж, симпатичный поворот дела.

А деревенька Токаригуа тем замечательна, что расположена у мелководной лагуны, которая растянута на пятьдесят километров в заповедной зоне берега Карибского моря. Лагуна – своеобразный и спокойный родильный дом, куда с моря заходит метать икру рыба. И во множестве здесь плодятся креветки, которые, как понял я из частых упоминаний Волковым этих усатых морских моллюсков ему и прибывающим завтра Свистунову и Ольховскому составляют какой-то свой специфический кулинарный интерес.

Основатели рыбацкой деревеньки на берегу лагуны – русские. Два Ивана. И это не легенда, потому как потомки Иванов – сыновья, внуки, что живут здесь. И могут рассказать любопытствующим о своих родителях, что обосновались тут после Великой Отечественной войны, которую вели русские против немецких фашистов. Из каких мест России они приехали сюда, как добрались, Волкову неведомо. По преданию первый поселившийся здесь Иван растолковал местным аборигенам, что он рыбак, и местные помогли ему обосноваться в этом глухом краю. За первой хижиной Ивана возникли другие. И теперь эту рыбацкую деревеньку знают далеко в округе. Даже вот и в Каракасе.

Деревенька, «избы» – привычного для тропических мест вида. Где каменные жилища, а где обычные четыре кола по углам, камышовые или фанерные стены, крыши из тростника или старой жести. В одной из хижин с распахнутыми дверями на топчанах отдыхают черные мужики. Один из мужиков бодрствует, вяжет сеть. В хижине полумрак и, видимо, прохладней, нежели снаружи. Далее взгляд мой скользит по спокойной воде лагуны. По ней как-то лениво бегают моторные лодки, вовсе медленные индейского вида пироги, управляемые шестами. Вёсел не вижу. Лагуна столь неглубока, что белые цапли на своих метровых ногах переходят её вброд. Как пробки выстреливаются из воды утки-нырки, переведя дыхание, ныряют за добычей вновь. Кричат чайки. Азартно носятся над водой большие стаи пеликанов. Их столь много, что они заслоняют собой и лодки промысловиков, и горизонт с синью открытого моря. Ловля рыбы идёт сетями-накидками. Бреднями и неводами рыбачить в заповедной лагуне запрещено. В открытом море пожалуйста, запретов нет. Но там – и волна, и глубина, и ветер, и акулы!

Богатый улов, если случается богатый, большую его часть берёт у рыбаков перекупщик. Его «приемный пункт», именую я на свой манер, с холодильной камерой под примитивным навесом от солнца – тут же, у воды. Главный предмет «пункта» весы-безмен, на которых негр перекупщик отвешивает нам килограмм живых, шевелящих усами креветок...

Тот кто назвал это место «золотым», видимо, прав. Живописный уголок дикой природы. Насельники его – тоже дети природы.

При возвращении в наш «санаторий ЦК» окончательно выясняю, откуда взялся – «остров». Да, остров! И мы, и «санаторий» со служебными постройками находимся на пятачке берега, окруженного системой каналов и прудов, соединенных с морем. Пруды, выходит, тоже полны рыбной живности.

Вечером, обрядившись в шорты, рубашки, отутюженные бабой Катей, до поздних сумерек подсекаем удочками карибскую селёдку и лобастых сомиков. Устроились мы для рыбалки на бетонной набережной одного из культурных прудов. Он огражден металлической сеткой, имеет турникет для входа-выхода, где дежурит могучий негр-детина. На глади пруда, в целом спокойного и какого-то ленивого в своем вечернем спокойствии, вдруг да всплывёт неизвестная мне рыбина гигантских размеров, сверкнет серебристым туловищем, ударит по воде хвостом, утробно выдохнет и вновь уйдёт на глубину, оставив на поверхности разбегающиеся круги потревоженных вод. Вспоминается в этот момент рассказ Хемингуэя «Старик и море». Но нам уж точно никогда не зацепить такой огромной добычи. Так что лучше гнать сии литературные мечтания прочь...

Охранник-негр включает прожектора и в освещенной толще воды видны чуть шевелящие плавниками рыбины помельче, а также наши знакомцы крабы. Но с этой тварью лучше бы не связываться. Те рыбины, что хватают крючки с наживкой, шлепаются на каменный парапет с аппетитным хлюпаньем. У Волкова такие удачи случаются чаще, чем у меня. Но едва ль не каждую вторую рыбу, выхваченную удочкой из воды, успевают тут же «конфисковать» плотоядные мордатые коты, дежурящие поблизости в траве, с урчанием бросающиеся в прыжке за очередной дармовой поживой. И убегают прочь.

Уцелевших от котов рыб Волков отдает черным охранникам. Пробую тут робко заявить протест: «Зачем? Я сварил бы замечательную уху!» В ответ – молчание...

22 мая

Приехали Юрий Львович Ольховский и казак Михаил Георгиевич Свистунов. Привезли свежие газеты, позавтракали с нами, чем бог послал, «полистали» телевизионные программы, не выдержав и десяти минут возле голубого экрана – ничего стоящего, так, музыкальные тусовки, реклама; завалились спать, соблазнив на продолжение ночного сна и Волкова.

На «улицу» лучше не выходить. Пекло.

И все ж к полудню мне надоело валяться на этом «аэродроме» кровати, хоть и с занятной книжкой Георгия Климова «Протоколы красных мудрецов». Надоело прятаться от моря, от шумящего за окном наката волн.

Но к полудню пекло здесь адское. Не в горном Каракасе...

А море – в широком окне «санаторной кинты», едва отодвинешь плотную гардину, все-таки зовет то синью, то бирюзой, то соблазняет вольными криками чаек.

Накатывается на желтый песок пляжа, знойно вздохнув, отступает. И белые сгустки пенного наката волн подхватывает горячий ветер, несколько мгновений катит их по желтому песку, испаряя, превращая в ничто.

Ладно, сухопутники, спите, решаюсь я и бегу на разведку прилегающих к «санаторию» окрестностей. Пора и окунуться в Карибском! Но первым делом взбираюсь накаленной металлической лесенкой на верхотуру вышки бассейна, размахнувшись, прыгаю вниз. Ощущение – будто бросили тебя в котел крутого банного щелока, кипятка. Ну, Иван-царевич, ну! Азартно работая руками– ногами, отпыхиваясь, отфыркиваясь, выплевывая солёную воду, выбираюсь на волю, обжигаюсь теперь о камень бордюра, пританцовываю от ожогов ступней, не решаясь больше повторить столь опрометчивый мореманский «подвиг».

А в море – благодать. Скинул рубашку на песочек и – в накат волны. Она тащит за собой ил, камушки, ракушки, водоросли мелководья. Размашисто плыву на глубину. А с берега крики! Это мои друзья-пенсионеры возникли. Всполошились.

– Не заплывай далеко. Там акулы!

– Выйдешь из воды, сразу рубашку надевай. Сгоришь моментально!

Пляж пуст, если не считать молодой мамаши с дочкой лет четырех-пяти. О-о, оказывается, мы не одни в этом «санатории»! Метрах в пятидесяти от нас мамаша с дочкой шлепают босыми ногами в пенном накате, затем спешат под укрытие развесистых пальм.

«Правильно! – пульсирует сознание, – Ребенка вытащила на пекло, ну, мамаша!»

Ольховский наставительно говорит, что коль мы залезли в море, будем добывать ракушек для замечательного деликатесного супа, который потом жена его Наталья Александровна подаст гостям, и что он сейчас приглашает нас на будущий ужин в его доме!

Приглашение реальное: ракушек этих тут полно, суп получится замечательный и в самом деле, стоит только нам не полениться, а порыться в песке. И я тут же обучаюсь практическому применению спецсоветов Ольховского. Дело простое, коль внимательно поработать пяткой ноги. Ракушки сидят в прочных своих панцирях, прячутся неглубоко. И стоит только пошарить под водой пяткой, легко нащупываются в донном песке. Успевай выколупывай. Да и складывай вон в целлофановый кулек!

– Ага, нашел!.. Да тут залежи ракушек!

Взбодрились славные кадеты! Шум. Смех. Плеск воды.

– Береги спину, чаще окунайся!

– Рубашку накинь! Сгоришь ведь, парень!

И ведь сгорел! Ну сколько мы «поробили» с добыванием этих деликатесов? Да с полчаса, считай, не более. Поднялись на свой этаж, в «номера», чую, спину лижут горячие языки невидимых драконов.

Эх, да разве мало тебе подобных опытов, морячок? Разве не случалось это с тобой раньше, к примеру, в Южно-Китайском море, когда, дорвавшись до тропического солнышка после зябкого Владивостока, попал в горячие лапы этого коварного огненного дракона! Потом еще! Опять «опыт» – не поберёгся у побережья Сенегала, когда в Бразилию шли за грузом кофе! Лечился «подручными средствами». Братва подсказала. А лучшее и верное лечение от солнечных ожогов, сколько может вытерпеть кожа – горячий душ! Клин, известно, вышибают клином!

Так поступил и сегодня.

23 мая

Интрига с усатыми креветками, или «камаронами», как их именуют друзья-кадеты сообща с малоразговорчивым на этот раз казаком Свистуновым, начинает проясняться. Раненько поутру, выпив кофе, садимся в машину Ольховского, едем в окрестные селения за льдом и этими креветками – «камаронами». Как оказалось, купленного нами килограмма маловато для достойного жаркого. Достойного, и чтоб от пуза! С этой целью, как я начинаю подозревать, и была устроена вся эта хлопотливая поездка на Золотой остров.

Итак, едем в окрестные селения, включая и Токаригуа. В пути я завожу почти что провокационный разговор о том, что в фирменном тюменском магазине «Океан» такого добра завозят горы, но добро это не пользуется спросом. И лежат эти замороженные «горы» месяцами под стеклом витрин-морозильников. И лежат...

И тут Ольховскому надоедает моя провокационная речь, он коротко бросает:

– Просто ваши сибиряки-тюменцы не знают по-настоящему, как этим деликатесом пользоваться!

– А как по-настоящему?

Подруливаем к дачному поселку. Я определяю это по множеству стандартных домиков, кучно расположенных в геометрично правильном порядке, втиснутых в огороженный и озелененный, явно не ничейный гектар земли. Крепкие решетки на окнах домиков. Военного вида заборы с колючей проволокой. Ворота, кои способен преодолеть и разметать только танк или самоходная артиллерийская установка эпохи второй мировой. Впрочем, все это в гуще магнолий, цветов, фасонистых пальм, возвышающихся над яркими крышами и узкими улочками дачного поселка.

Да, это зона отдыха, домики, выстроенные правительством специально для рабочих государственных и частных предприятий. Сюда может приехать и отдохнуть любой, снять свободную дачку, доплатив из собственного кармана некоторую сумму. Вполне доступную для работающего.

Не останавливаемся, катим дальше. И я понимаю, что у друзей моих кадет нет никаких дел в этом месте, а просто устроена мне попутная познавательная экскурсия.

В рыбацкой деревне Токаригуа, которую именую я на свой лад – «Токаригва», где были с Волковым вчера, останавливаемся у лодочной пристани. Блёстки чешуи на траве, запах рыбы, снастей и знакомый мне с детства резкий дух смолы, коей, видимо, всюду в мире, как и в рыбацких дворах нашего села, конопатят свои лодки промысловики.

Подходит чернявый парень, он заметно «под градусом», стреляет у меня сигарету. Потом идёт к лодке, возвращается с большой рыбиной, предлагает не купить, не просто взять в подарок, а желает, чтоб я сфотографировал его с этой рыбиной в компании моих солидных спутников. Ну, какой разговор: увековечиваю всех, коль такое, не лишенное тщеславия, желание у чернявого парня «под градусом» возникло.

Неторопливая деревенская обстановка. Никто никуда не бежит. Собираются стайками, болтают о своём. Население деревни – в большинстве мулаты. Потомки африканских негров, которых испанцы завозили сюда на плодородные земли. Ведь в окрестностях не только рыбаки, но и сельскохозяйственные рабочие. Выращивают какао, кофе, бананы, кокосовые орехи.

Вот один из здешних аборигенов (знакомая уже мне картина!) сушит на обочине дороги зерна какао, рассыпав их ровным слоем, как обычно, вспоминается мне, сушили у нас на русских печках пшеницу, полученную колхозниками за трудодни.

В этих местах, как поясняют спутники мои, редко встретишь животноводство. Все это дальше, вглубь страны, на территориях, где меньше гор и болот.

Каждая уважающая себя крупная деревня (городок, поселок) имеет «плац», то есть центральную площадь, носящую имя Боливара. Посреди площади скульптура национального героя. В обязательном порядке, как у нас в Союзе скульптура Ильича. В центре же и католическая церковь. Магазины на любой спрос. Отличием могут быть только цены в этих магазинах: выше или ниже. За последние годы буквально всё вздорожало во много раз. Если раньше литр молока стоил один боливар, то сейчас больше двадцати. Килограмм божественных плодов манго возрос в стоимости до тридцати боливаров. «Дорого!» – как утверждают мои старожилы венесуэльские. Буквально в эти дни, например, правительство издало указ, ограничивающий повышение цен на мясо. Но кто соблюдает указ этот? Некому это делать. Вся мясная торговля в Каракасе и других крупных городах – в руках итальянцев, то есть «мясной мафии». И правительство – «не указ» этим дельцам, сплоченным круговой порукой...

То да сё, не заметили как и вернулись «домой» с мешочком льда и с запасом для жаркого. Интерес к нему начинает прибывать и в моей душе, недоверчивой и сомневающейся в целесообразности и высокой ценности всей нашей беготни, хлопот.