Текст книги "Огненный крест"

Автор книги: Николай Денисов

– А мы здесь каждый день... На Родине... И у многих нет воли к сопротивлению. И это реальность!

Месяц гостили мои седые друзья в родных весях. Были парадные встречи, речи, рапорты, построения, банкеты. Ездили по стране – по знакомым, по родным, по тем городам и селениям, куда была возможность поехать. О чем думалось, о чем печалилось этим русским людям, можно только догадываться.

Но есть возможность воспроизвести на страницах этой книги рассказ об одной из «российских поездок» моего коллеги по перу, редактора венесуэльского самиздатовского «Бюллетеня» Бориса Евгеньевича Плотникова:

«... Мы уже пересекли Волгу и мчимся на восток. С первым светом я встаю и жадно смотрю в окно, а передо мной проходят нескончаемые леса, и белые березы кланяются одна за другой, сосны тянутся к небу, а низенькие серебристые ёлочки скрывают грибы и ягоды, которых много, наверное, под ними... Иногда промелькнёт станция, промчится встречный поезд, проносятся деревянные домики, дачные поселки. Остановки короткие и очень редкие. Мы выходим на станциях, чтобы размять ноги, и нас обступают торговцы и торговки, которые продают молоко, хлеб, вареную картошку, жареных цыплят, газеты.

Станция Балезино. Остановка полчаса. Я хожу по перрону и присматриваюсь к товарам. Мимо бежит краснощекая девушка лет четырнадцати и предлагает баночку малины. Мне становится её жалко, и я даю ей всю мелочь из моего кармана. Подходит худой человек лет сорока. Вид у него жалкий, глаза испуганные. Под мышкой у него бутылка питьевой воды, а в руке три солёных огурца. Он предлагает мне свой товар. Я без мелочи и говорю ему, что мне ничего не нужно, но он настаивает, и я спрашиваю почем огурцы. Даю ему десять рублей, но беру один огурец. Он сует мне остальные два и бутылку воды. «Возьмите, пожалуйста, возьмите, ведь стыдно». И слёзы текут у него из воспалённых глаз; я представляю себе нужду, которая выгнала его на перрон в надежде заработать пару рублей. Я представляю себе его безвыходное положение, безработицу, удручающее безденежье и безнадёжность существования в маленьком захолустном городке, и мне становится бесконечно жалко его... Хочу сказать ему пару слов, но какая– то неожиданная судорога сжимает мне горло, и слёзы текут и у меня неудержимо из глаз. И так стоим мы оба на перроне станции Балезино, я с одним огурцом в руке, он с двумя, и оба плачем. «Мужчина, мужчина, поезд трогается!» – кричит мне проводница. Я прыгаю на высокую ступеньку и машу ему огурцом, бесконечно сожалея, что не дал ему больше, что не дал все деньги, которые были у меня в кармане. Уткнувшись в окно тамбура, я тихо плачу по моей России, в которой есть голодные, обездоленные судьбой люди, в которой торговцы и проезжающие пассажиры плачут на перронах. «Вам нужно доктора?» – говорит подобревшая кондукторша. – «Нет, нет, спасибо...».

И опять пошли леса, деревеньки и маленькие городишки со своими отвратительными бетонными заборами. Пересекаем большую серую Вятку, огромную мрачную Каму, и все леса и леса. И колеса стучат и стучат – мы несемся скорым по необъятной России, мчим в Екатеринбург...»

В одном уральском городе

 
С подозреньем гляжу я на сей твердокаменный город,
Не берусь выгораживать даже работный народ.
Дружно пропили «ВИЗ», «Уралмаш» промотали. И впору –
Снова песнь заводить про несчастный кирпичный завод.
 
 
Вот свой поезд дождусь, подпирая колонну вокзала,
И надолго закружит глубины пространства и лет.
И кургузый Свердлов, что не сдёрнут еще с пьедестала, –
На аптекарских ножках – вздохнет с облегченьем вослед.
 
 
Настроенье опять – уводите и сразу повесьте!
От одних открестился, к другим не прибился, не смог.
Вновь трамбуют асфальт на расстрельном ипатьевском месте,
И трагедии русской всё катится смертный каток.
 
 
Ну, понятно: да здравствует! – нет ни цензур, ни запретов.
Но пришла и расплата. Во мгле наши вёрсты пути.
И пример налицо: даже нары приличных поэтов,
Как ни тщись, в этом городе нет, с фонарём не найти...
 

Екатеринбург, по моим азиатским меркам, рядом с Тюменью. В четырех часах езды на скором поезде. Зимой иль летом хожу по этому городу с ощущением неистребимой твердокаменности в большевистской основе, окрасе и духе города – с теми же Кларами, Розами, Карлами в названиях улиц и проспектов, что и вчера. С теми же «новорусскими» украшениями, напоминающими звезду Давида, хитроумно вкрапленную в невинные очертания неоновых новогодних огней и «снежинок». Тот же «кургузый Свердлов» с воздетой рукой, при пенсне и работных сапожках, хотя в Москве, еще в августе 91-го, подобный памятник этому палачу русского народа истолчен в крошку, а некоторым старым улицам возвращены исторические имена.

Хожу по свердловско-екатеринбургским мостовым, обозревая таблички с именами этих многочисленных коминтерновских улиц, по которым можно изучать кадровый состав Третьего Интернационала вкупе с комиссарским составом красных уральских полков. Да много чего напомнит и дополнит этот город к уже подзабытым фактам вчерашнего бытия...

На «расстрельном ипатьевском месте», где недавно стоял простой православный крест и деревянная часовенка, теперь величественный Храм на Крови. На проспекте Свердлова – проспекте цареубийцы.

Не плачу, как Борис Плотников. Он гость. Ему можно. Он не был здесь все свои восемьдесят лет, прожитых на белом свете. А мы здешние, нам – не ПОДОБАЕТ.

* * *

Г. Г. Волков – Н.В. Денисову. Апрель 1999 года.

«...А сейчас мы переживаем за Сербию, которую терзают американские нашественники. Мы все там жили, росли, учились. Жаль, что мало чем можем сербам помочь. И все-таки! Посылаю тебе, Коля, один документ, копии которого мы разослали во все наши кадетские объединения разных стран, суворовцам и нахимовцам в Россию, в газеты «Русский Вестник» А. Сенину и тебе в «Тюмень литературную».

Старики неугомонные! Поможет ли это послание отвратить беду нашествие американского империализма на Сербию, на милую вторую родину белых русских? Но я печатаю. И адресую послу Сербии в Венесуэле господину Славко Суковичу:

«...Мы считаем, что это зверское, недопустимое в наш демократический век, нападение на маленькое независимое государство является актом агрессии вполне сравнимой с той агрессией, которой подверглось Сербское Государство 600 лет тому назад, как раз на тех же полях, бомбардировку которых весь мир смакует на телевизионных экранах уже целую неделю...

Регион Косово – это сердце Югославии, без которого немыслимо существование сербского государства.

К сожалению, бывшие союзники маленького народа, героически сдержавшие в двух великих войнах вооруженные силы Германии, не нашли нужным прийти на помощь своей, раздираемой внутренними неладами, бывшей союзнице. Мало того, в рядах сегодняшних карателей мы различаем наряду с иностранцами, никакого отношения к Косово не имеющими, и новых, не научившихся ничему, немецких агрессоров.

Более полувека тому назад умирающий сербский король завещал сербам «беречь Югославию». Каждый из нас каким-то образом старался уберечь её от того положения, в котором она сейчас находится. Некоторые из нас, может быть, берегли её не так, как надо. Во всяком случае, не уберегли. Но, повторяя знаменитую фразу, не будем сегодня оплакивать как женщины то, что не сумели защитить мужчины.

Мы просим Вас, дорогой посол, передать сербскому народу нашу солидарность и наше возмущение уже ставшим привычным иностранным вмешательством во внутренние дела маленького государства. Мы уверены в том, что никакое новое иго не сможет сломить волю сербского народа жить в своём маленьком великом Государстве по своим законам, освященным веками.

Объединение Кадет Российских Кадетских Корпусов в Венесуэле. Председатель Георгий Г. Волков, секретарь Борис Е. Плотников».

Сербам

 
Над пасхальной Европой вербы,
А над Косовом полем – ад,
Свора НАТО терзает сербов,
Богатырски они стоят.
 
 
Лезут немцы, грозят мадьяры.
Помрачнел православный Спас.
Изменили друзья-болгары,
Полячишки предали враз.
 
 
Нет надежд и на Киев с Ригой,
И не в подлой Москве, видать,
Надо в недрах Руси Великой
На подмогу бойцов скликать.
 
 
Вспомнят праведный грохот пушки,
Светлый ангел взорлит во мгле.
Мы придём к вам, придём, братушки,
Как раздавим ворьё в Кремле!
 
 
«За славян!» – пробасит ракетчик.
Гром и ужас, огонь и тьма...
В Вашингтоне герой-минетчик
Раньше срока сойдёт с ума.
 

Мир протестовал, гневался, горевал над пролитием новой крови. Человеческое сострадание, оно ведь всюду одинаковое – на любых землях и континентах. Неиспорченные души, отзывчивые сердца всюду отыщутся. На том пока и держится земное сообщество, сопротивляясь воцарению окончательного разврата и разбоя.

И все ж таки в нашей «кадетской» переписке еще жила благодатная тема недавнего съезда в России и всех тех «мелочей», которыми мы жили в обоюдных посланиях друг другу. Потому Юрий Львович Ольховский «разразился» вдруг томившим его, возмутившим его фактом:

«...Во время нашего кадетского съезда в Москве в Военном музее была выставка, посвященная Белому Движению. Выставка небольшая, но интересная. Экспонаты, вернее, часть их, была пожертвована обществом «Отрада» из США.

Всё было бы хорошо, если бы не «ложка дёгтя» в одном месте выставки. Под стеклом была выставлена «перчатка, содранная белогвардейцами с руки красноармейца». Поразило меня то, что, несмотря на 80-летнюю давность, «перчатка» прекрасно сохранилась... Действительно, странно!

Чтобы как-то сохранить труп Ленина, убухивались миллионы рублей, а тут – 80 лет и в прекрасном виде. Неужели в тот жуткий период (гражданская война) у кого-то нашлось желание, не обходимые материалы и время, чтобы «перчатку» забальзамировать? Сильно сомневаюсь!

И второе: откуда уверенность, что снята она с руки красногвардейца, а – не наоборот? Жестокости были с обеих сторон: вырезали погоны на коже плеч белых воинов, бросали в топки кораблей морских офицеров. Живыми. Расстреливали без суда и пр. и пр. К нашему общему стыду – РУССКИЕ ЗВЕРСТВОВАЛИ НАД РУССКИМИ.

Кому бы эта «перчатка» ни принадлежала, пора её забыть и ею не хвастаться».

Совнарком. Июль – 1918

 
В стране содом. И все – в содоме.
Пожар назначен мировой.
И пахнет спиртом в Совнаркоме –
Из банки с царской головой.
 
 
Примкнув штыки, торчит охрана,
Свердлов в улыбке щерит рот.
А голова, качаясь пьяно,
К столу Ульянова плывёт.
 
 
Он в размышленьях: «Вот и сшиблись!
Но ставки слишком высоки!»
Поздней он скажет: «Мы ошиблись!»
Но не поймут ревмясники.
 
 
В морозный день эпохи мрачной,
Да, через шесть годков всего,
Они, как в колбу, в гроб прозрачный
Его уложат самого.
 
 
И где-нибудь в подвале мглистом,
Где меньше «вышки» не дают,
Из адской банки спирт чекисты
Глумясь и тешась, разопьют.
 
 
И над кровавой царской чаркой,
В державной силе воспаря,
Они дадут дожрать овчаркам
Останки русского царя.
 
 
Еще прольются крови реки
Таких простых народных масс.
Тут голова открыла веки,
И царь сказал: «Прощаю вас...»
 
 
Он всех простил с последним стоном
Еще в ипатьевском плену:
Социалистов и масонов,
Убийц и нервную жену.
 
 
...Летит светло и покаянно
На небо царская душа.
И зябко щурится Ульянов,
Точа клинок карандаша.
 
 
Еще в нём удаль боевая.
Еще о смерти не грустит.
Но час пробьёт... Земля сырая
Его не примет, не простит.
 

Стихи эти написал в начале «перестройки», в пору всяких эйфорий и смутных умозаключений, теперь же (как их не оценивай!) публикую в подкрепление возмущений кадета Ольховского.

А в памяти, как связующая нить, широко отгремевшая в России и за её пределами история преследования московской прокуратурой поэта и редактора газеты «Пульс Тушина», моего друга Владимира Фомичева. В ходе следствия и заседаний суда по «делу» Володи допрашивали авторов газеты, не москвичами интересовались тоже. Следовательница из конторы «По борьбе с организованной преступностью» настоятельно спрашивала: «Кто вам подсказал тему стихотворения «Совнарком...»? И каким образом переправляли вы эти стихи в московскую редакцию «Пульса»?»

Кто бы рассказал сейчас, как, наверное, округлились мои глаза от сего «странного» вопроса?! Какое выражение было на моем лице? Что-то ж было «написано» тогда на нём, черт побери?! «Переправляли» – это ж, конечно, из той «оперы», когда подразумевается некая законспирированная организация!

Шел на допрос по повестке, врученной (всученной) мне со злорадством «заклятыми друзьями» из писательского союза. Шел, как ходил по Южной Америке, весь в белом! Шел я, как мечтал когда-то возникнуть в Рио-де-Жанейро Остап Бендер – в белых штанах! Шел – и бутон белых завязок-шнурков на белейших кроссовках цвел под ярким летним солнышком откровенно вызывающе и дерзко.

В висках так же вызывающе звенели строчки Даниила Андреева:

 
Перед бурями иных времен
Отдохни, прекрасная Земля!
 

Странным «видением» обладали ельцинские следователи, всерьез интересуясь способом «переправки стихов» в редакцию московской газеты, когда, хоть и бедственная, но еще существует почтовая связь, где, правда, по утверждению гоголевского Хлестакова, наверное, и сейчас всякий почтмейстер «подлец, пьёт горькую». Да суть не в этом. Прокуратура демократов, в данном случае с «головой царя Николай 2-го», выступила прямым образом в защиту Владимира Ильича – от моих художественных «нападок», когда таких нападок, пожестче и позлее, была полна вся свободная российская пресса!

Вождя товарища Ленина прокуроры, занимавшиеся нашими «делами» по «Пульсу Тушина», косвенно, но «защитили». Чего, впрочем, не наблюдал я – ни ранее, ни позднее – по отношению демократов к другому вождю: И.В. Сталину.

Было над чем задуматься!

* * *

И вот «борцы за свободу» подкинули идею – «примирения и согласия!» Ну, эти либералы с криминальными наклонностями, «краса и гордость» контрреволюции 1991-го – оборотни разного толка, внучата расстрелянных НКВД криминальных деятелей «ленинской гвардии», которых Сталин, сохраняя их «лицо» перед международной общественностью, объявил тогда «политическими противниками», сексизвращенцы всех мастей, шуты и шутихи с телевидения – иного придумать и не могли. На оригинальное, на духоподъёмное, победив, они просто оказались не способны. Как говорил когда-то Сергей Есенин, они – «Бумаги даже замарать / И то, как надо, не умеют...»

Но они – при свалившейся им, будто бы из ниоткуда, власти, наслаждались этой разбойной удачей, помогая изничтожать «лишнее» народонаселение в стране, которая и в урезанном виде казалась им непозволительно просторной.

Примирение и согласие? С новыми разбойниками?..

Пока потенциальный мой читатель переваривает вышесказанное, воспользуюсь паузой в читательском восприятии и расскажу ему, читателю, на сию тему одну далекую историю.

...Жаркий московский денек лета 1963 года. С увольнительной в кармане, в белой форменке и матросской бескозырке, я, служивший в элитном батальоне охраны Главштаба ВМФ, отправился по адресу, врученному мне одним литературным приятелем, в Старо конюшенный переулок Красной Пресни. Приятель сказал, что там живет боевой старикан, орденоносец гражданской войны, который не чужд сочинительства, мол, познакомитесь – будет к кому наведываться, забегать на чашку чая!

Не сразу я отыскал жилище орденоносца гражданской, оно оказалось в ветхой одноэтажной хибаре (в ту пору эти «клоповники» еще стояли в центре Москвы). Долго стучал в серые, траченные временем, доски сенных дверей. Наконец, в глубине полупещерного пространства проскрипел хриплый, но бодрый от клик, мол, подождите, не «гоните лошадей», открою. Заскрежетал металл о металл, что-то с шумом оборвалось, ударилось об пол. Потом чьи-то руки стали откручивать проволоку запора сенных дверей, за которыми переминался я в своих надраенных ботинках, в сомнении: туда ли собрался проникнуть, не ошибся ль адресом?

Наконец, освобожденная от железных и проволочных запоров, распахнулась сенная дверь, возникла невысокая, полноватая фигура искомого орденоносца при пепельной курчавой бороде и очень ясных и живых кавказских глазах.

– А, вот ты какой, морячок! – скользнул взглядом дед по моей «легкоатлетической» комплекции бегуна на средние дистанции, со звоном отбросив в запаутиненную тьму ржавое ведерко. На «Авроре» поплотней и пошире в плечах были ребята... Да не стесняйся, проходи. А то, что запираюсь на железяки, так это от энкавэдистов. Сразу-то не дамся в руки!

Я вздрогнул, с опаской посмотрел на деда, заподозрив, что у него что-то «этакое» с рассудком! Но он, скорей всего, шутил, на дворе еще держалась хрущевская «оттепель», а для запоров у деда просто отсутствовали замки. В полусогнутом виде попал я, следуя за дедом, в жилое помещение. Дальнейшее наше общение, при кратком моем городском увольнении, протекло в доверительном, а порой и в веселом тоне. В просторной комнате с ветхой мебелишкой пахло махрой, калошами, земляничным мылом. Мы пили чай с конфетами-подушечками из зеленых, массивных, знакомых мне по деревенскому детству, маленковских стаканов. Дед, временами сокрушаясь, похлопывал меня по плечу, повторял, что матросы измельчали, на «Авроре», мол, были куда здоровей, шире в плечах и внушительней!

Не обижался я. Ладно.

В недолгий срок дед, то есть Аркадий Александрович Кеворков, обрусевший, но не утративший родного языка армянин, из семьи потомственных кавказских революционеров, как сейчас бы сказали, кавалер двух орденов Красного Знамени, полученных за подвиги в гражданской войне, переехал в однокомнатную хрущевку на окраинный Севастопольский бульвар Москвы. И я на правах младшего друга стал бывать в стариковской квартирке, а потом не раз, уже после дембеля, в пору экзаменационных сессий в Литинституте, и заночёвывал, всегда атакуемый полчищами клопов, которых дед, конечно ж, «перевез» с собой, как наследие хибарного Староконюшенного переулка. Клопы, похоже, старика не тревожили, а на свежатину каждый раз набрасывались азартно.

Явившись в гости, я тотчас летел в соседний гастроном за продуктами – хлебом, колбасой, сыром, какой-нибудь рыбной консервой, за бутылкой десертного вина, которое уважал Аркадий Александрович. Затем я наводил относительный порядок в жилище, против чего прямо-таки бастовал хозяин. Он беспокоился, вероятно, что я нарушу порядок в его бумагах и книгах, их было немного, но лежали они в постоянном месте. Бумаги я не шевелил, лишь по-флотски орудовал мокрой тряпкой, ликвидируя тропинки, протоптанные домашними шлёпанцами в слое пыли – на кухню, в ванную, к входной двери. И мы располагались попировать, расставив снедь и рюмки на расстеленной газете, отмечали встречу. Выпив пару рюмок десертного, Аркадий Александрович вспоминал, что когда-то работал в 30-х годах в одной редакции с известным журналистом Кольцовым, знакомил меня со своим творчеством, на декадентский старинный манер распевно декламировал те же, что и на прошлой встрече, видимо, любимые им, строки:

 
Журчи, ручей моих речей –
От Ганга до Аляски...
 

Продолжение не помнится, но затвердилось, что «Аляска» рифмовалась с «глазками», стихотворение посвящалось любимой жене, ударнице московского автозавода, арестованной по ложному доносу, сгинувшей в НКВД, от которого у самого Аркадия Александровича остались (в память о допросах) изуродованные ногти на пальцах рук, под которые ягодовские следователи загоняли толстые швейные иголки. Как-то неосторожно спросил об этих синих вздутиях ногтей... Дед прослезился, часто задышал, замотал головой и я больше никогда не задавал ему «лишних» вопросов.

В НКВД у бывшего старшины эскадрона, у фрунзенского красного конника Кеворкова отобрали оба ордена, а также Почетный туркменский халат, которым взамен Почетного революционного оружия – шашки – награждал Аркадия сам Фрунзе. При освобождении из тюрьмы – все ж разобрались, что арестовали ошибочно! – орден вернули только один (роскошный халат следователь наркома Гершеля Ягоды презентовал, наверное, своей Саре). И теперь, прикрутив «Красное Знамя» к лацкану выходного пиджака рядом с медалями за Великую Отечественную войну, Аркадий Александрович с наградами не расставался. Почти ежедневно обряжался он в единственный свой парадный гражданский костюм, позвякивающий медалями, ехал на автобусе и метро в Парк имени Горького, где собирались такие же, как он, ярые шахматисты, такие же деды-ветераны. Не изменял он своей привычке и тогда, когда я завертывал в гости. Он вручал мне ключи от квартирки, где так уютно было готовиться в одиночестве к очередному институтскому экзамену.

Случалось, что приходил другой гость, соплеменник Аркадия Александровича, его ровесник, хорошо побритый, «обуржуазившийся» при брежневском режиме врач-стоматолог. Они садились за шахматы, разговаривая вначале на русском. Потом разговор вскипал, и старики, переходя на очень высокие тона, выкрикивали и жестикулировали – в достойном вихре своих горячих кавказских кровей. Дед-стоматолог всё возражал, оправдывался, а мой дед, именуя его «буржуем», «отступником», «обывателем», не унимался, переходя то на родной армянский, то обратно на русский, в котором, конечно, побольше отыскивал хлестких междометий.

Засиживались они до глубокой ночи, а то и до утренней зари, отодвигали шахматы, гоняя чаи, споря все о той же политике. До меня, устраивавшегося у порога на ветхом матрасе и на желтой простыне, пахнувшей окопом первой мировой войны, куда клопы в поисках добычи доползали только к утру, долетали кипящие армянские фразы, среди которых мелькали имена современные и далекие – Микоян, Молотов, Крупская, Стасова, Серго... Серго Орджоникидзе фигурировал часто. Потом – Брежнев, Суслов... Конная Армия, Туркестан, Перекоп, Фрунзе, басмачи, энкаведисты... И опять – Брежнев, Косыгин... Имя последнего произносилось с почтением, это запоминалось особо остро тогда, когда клопы, одолев «нейтральную полосу», наваливались на меня скопом, изголодавшиеся, и уж тогда для меня был сон не сон – мучения.

Герой гражданской... редкий случай, когда простой конник-рубака, а им стал Аркаша в пятнадцать лет, получил два Красных Ордена; пенсию же имел, похоже, небольшую. Точно, небольшую! Всего шестьдесят советских рублей. Но не вспомню ни одной жалобы от старика по сему поводу...

Зато дед по-детски радовался вниманию – книге, хорошим сигаретам (он курил рабоче-крестьянскую «Приму»), коробке конфет, той же возможности посидеть за бутылочкой сладкого винца. Не отказался бы, подозревал я, он и от ресторана. А тому препятствовали мои студенческие возможности. Но как-то в Москву приехала моя жена из Сибири, я привел Марию знакомить с дедом. Он был полон галантности к молодой женщине, в восторге от приготовленных ею блюд, а я в тот день еще принес билеты в театр. И мы нарядной, благоухающей духами и «шипром», троицей вышли к остановке такси, чтоб ехать в центр столицы. Подкатила машина с шашечками, но, опережая нас, к ней устремилась едва подошедшая к остановке ухоженная, гладкая дамочка. Как тут возмутился наш боевой дед! «Садимся, ребята! Мы первые... А вам, уважаемая, давно пора прогуливать болонок на парижском бульваре – в сообществе таких же «графинь»!

Дама опешила, фыркнула, но растерялась, отступила. А мы покатили. «Вот так с этим подлым народом, с господами, надо разговаривать! Не выношу...» – продолжал кипеть бывший красный конник.

Примирение и согласие...

Еще очень обрадовался Аркадий Александрович, что о нем вспомнили к какой-то юбилейной советской дате, попросили «что-нибудь памятного, связанного с революцией и гражданской войной», для выставки в музее Советской Армии. Он отнёс туда свою фотографию с наградами на пиджаке, какие-то «штучки», среди них – коричневый, прокуренный сигаретный мундштук, простенький портсигар с выдавленными на лицевой стороне коробки «Тремя богатырями» художника Васнецова. Потом опять сходил на Площадь Коммуны, где военный музей, удостоверился, что экспонаты с достойной надписью находятся на обозрении – под стеклянной витриной...

Умер Аркадий Александрович внезапно, упав на улице от сердечного удара. Случилось это через несколько лет после моего окончания института, горькая весть застала меня в Тюмени. Возможно, отыскались родственники – наследники скромного жилища революционного деда, которому в год смерти едва исполнилось шестьдесят девять лет. А скорей всего, драгоценные эти московские «метры» квартирки перешли в собственность Моссовета. Завещаний боевой конник никаких не делал, не успел, скорей всего. Так же – скорей всего – нынешние хозяева страны, их приспешники выбросили на помойку и тех васнецовских «Трёх богатырей», выдавленных на алюминиевом портсигаре красного героя гражданской войны Аркадия Александровича Кеворкова...

Не под той ли самой витриной московского военного музея, не на месте ли прежнего экспоната того наблюдал другой воин, белый, другой русский человек, экспонат чудовищного свойства эту «перчатку» из кожи с человеческой руки. «Экспонат», возмутивший его своей, действительно, запоздалой, неуместной в данный момент, политической направленностью.

Примирение? Согласие? Не знаю.

Но уверен: живи сегодня на земле красный конник Аркаша Кеворков, он бы изрубил меня шашкой – за то что я «якшаюсь» с наследниками белогвардейцев.

* * *

Падают с небес самолеты с пассажирами, тонут подлодки, сходят с рельсовых путей поезда, обваливаются от взрывов шахты... Сотни, тысячи погибших. И это только малая часть вселенских трагедий конца века, о которых как-то походя и привычно информируют все российские СМИ демократического, однокровного, однокорытного толка. А порой и смакуют, будто бы в неком удовольствии.

Публикую и я в своей «ТЛ» фрагменты трагедии, коснувшейся моих далеких русских зарубежников, трагедии, о которой почти никто в российских пределах не знает. Подробностям этой беды, связанной с ураганом, пронесшимся над тропической Венесуэлой, у нас внимали единицы. Привычное...

А как там мои друзья-кадеты? Все ли живы-здоровы?

«Десятилетиями ураганы ограничиваются короткими визитами к нам, – пишут в «ТЛ» из русской колонии в Венесуэле, – и мы настолько привыкли к безобидным их последствиям, что потеряли всякий перед ними страх. Погуляет ураган, которому даётся женское имя, парочку дней и уберется восвояси, в Караибское море...

А тут почернело небо и пошел сильный тропический ливень. В течение целого дня и целой ночи с неба низвергались потоки воды. Стекали по склонам гор, несли вырванные с корнем деревья, мелкие камни и огромные булыжники. Каналы для стоков воды вскоре оказались забитыми и запруды стали вырастать с непредвиденной быстротой. Когда их прорвало, мощные потоки желто-бурой грязи устремились далее и смывали всё на своем пути: автомобили, мосты, целые кварталы домов. Ничего не понимающие люди вырывались этими потоками из своих жилищ и уносились с невероятной быстротой в желтые водовороты, где их ждала неизбежная смерть.

Вышли из берегов и реки. Прорвало и плотины. Особенно жестоко бушевала стихия на морском побережье. Уничтожены несколько деревень и даже один небольшой город. Разрушено 26 католических церквей, десятки многоэтажек засыпаны мусором, песком, камнями, не считая сотен хижин бедняков, многих дорог и автострад государственного значения.

Погибли и пропали без вести тысячи людей.

В нашей кадетской семье материально пострадал Николай Александрович Хитрово. Его дача в одном из особенно пострадавших микрорайонов на морском берегу полуразрушена: потоком воды выдавило стену, трёхэтажное помещение залило грязью и камнями, вода унесла мебель. К счастью, на даче никто не находился...

В городе недалеко от Хитрово живет наш председатель Георгий Григорьевич Волков. Его двухэтажный особнячок у подножия горы хорошо известен всем суворовцам и нахимовцам и другим гостям из России, так как нет такого, который бы не переночевал у него или не отведал хлеба-соли. Для всех гостей есть там кроватка и тарелка борща, на который хозяйка Катя большая мастерица.

Юрий Львович Ольховский живет от подножия горы далеко и высоко. Ему не страшны никакие ураганы.

Борис Евгеньевич Плотников живет под другой горой, которая, может быть, когда-нибудь скажет страшное слово. Но он уповает на Господа и в своих молитвах молит у него снисхождения.

Самый младший из кадет Алексей Борисович Легков живет в горах. Под небом. Ему и вовсе никакие потопы не страшны...»

* * *

Пришел новый век. И – третье тысячелетие. В мировом масштабе это обозначилось тревогой по поводу «сбоя компьютерных систем». Но тревога оказалась ложной, скорей, придуманной заинтересованными дельцами. Все обошлось, улеглось скоро.

Человечество, исключая пассионарных мусульман, точней, «представителей» воинствующего исламизма (полистал Коран, кинжал в зубы и вперед – резать неверных!), продолжило занудливое, скучное существование. Агрессивность и двойные стандарты демократии США, прямые угрозы миру – не пробуждали белые расы. Особенно в России. Растерянность работных масс: пьянство и апатия, зомбированная зависимость от телевизора, а молодежи – от дискотек, компьютера, Интернета, «сотовых» мобильников, внедренных «прогрессом» вместо неспешного естества земного мира, живой природы, старинных человеческих чувств. Тут же продажность интеллигенции, неслыханный её холуяж. И непонимание, что мы русские, мы другие, западные ценности чужды нам всегда, потому за примат духовного над материальным! – Запад и старается вывести русских с лица земли. Тут же «подвиги» многих православных батюшек, прислонившихся не к пастве, к власти, окропляющих святой водицей офисы и коттеджи бесов из бывших шустрых позднекомсомольских чинов, воротил из последних кэпээсэсных структур, ворья пожиже. В среде церкви упрочилось немало «катального жулья», как и в менее приметных «светских» фирмах. Намоленность старых святых мест и возвращаемых народу храмов снижалась: в храмовую ограду все чаще вползали лапы толстомордых правителей, толстобрюхих прихватизаторов и демократизаторов. Их ласково встречали, виляя хвостиками, розовощекие, райкомовского вида, иереи, припадая к дающей «ручке».

А в мире окрестном?

То же отсутствие ярких личностей, вождей (прежние состарились, утратили отвагу) сулило бесперспективность земного существования, скорый крах, в том числе нравственный всепланетарный – из-за варварского отношения к атмосфере Земли, водным запасам и живой еще отчасти флоре и фауне.

Зашкаливала наглость американцев, уверенных в собственной силе и безнаказанности, жрущих, жирующих, банкующих, грабящих и насилующих слабые народы и государства.

Победа американцев над СССР обошлась «малой кровью» на завершающем этапе холодной войны – в августе 1991 года. Когда одураченная московская толпа горланила «Ельцин, Ельцин!», когда в эйфории этой залезли под гусеницы танка трое отроков, когда совсем уже неадекватный Горбачев посмертно присваивал несчастным звание Героев Советского Союза. Тогда же случился пожар на шестом этаже американского посольства в Москве, где работали и «накрывали» толпу, вызывая массовый психоз, психотропные энергетические установки. Не случайно ж тушить этот очаг пожара на Красной Пресне русским пожарникам американцы категорически не позволили.