Текст книги "Огненный крест"

Автор книги: Николай Денисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Мы остановились на поляне у ручья и стали варить самое любимое сербское кушанье – фасоль со свиными копчеными рёбрышками. Конные казаки тоже дали себе отдых у этого ручья и стали поить коней. Сербы со всеми нами разговаривали. Позвали меня: «Ацо! Нашли твоего брата! Казак Генералов!»

Не может быть, чтоб – Володя, погибший в гражданскую... Не может быть! Да, так и оказалось, однофамилец. И не Владимир даже. На Дону было много Генераловых. И казак однофамилец, выслушав мой рассказ – о себе, о моем брате, о родителях, о белых русских в Югославии, стал говорить о своей жизни на Дону. О своём детстве. В ту пору большевики продолжали истреблять казаков. Расстреляли всю родню. Когда он пришел из школы домой – дом разорён, никого нет и собака воет...

Потом меня опять позвали сербы: «Ацо! Иди сюда, тут такой же русский из Югославии, как и ты». Это был моего возраста русский, окончивший сербское военное училище, произведенный в чин поручика, служивший в Югославской армии, а когда пришли немцы и дивизия фон Панвица, вступил в неё. Его приняли с тем же чином – хорунжим... И вот теперь сербы предложили ему перейти к нам. Русский сказал, что он офицер, не может оставить своих солдат. Сербы загомонили, потом согласились: «Имашь право! Ты прав!»

С нашим камионом, на котором сидели Мишка и я, поравнялся казачий камион, нагруженный продуктами. Сверху сидел казак. Увидев нас, он стал ругать нас последними словами: «Усташи! Проклятые! Такие-сякие... Убийцы сербов православных...». Я крикнул казаку: «Не ругайся, мы не усташи... Мы четники Дражи Михайловича!». Казак обрадовался, заулыбался: «А-а! Братушки! Сербы. Православные!» – и стал бросать нам пачки папирос, консервы. Потом словно опомнился, спросил насторожен но: «А кто ты такой будешь, что так хорошо говоришь по-русски?» Я ответил, что я сын белых русских эмигрантов. «А ты откуда будешь из России?» – и когда узнал, что я донской казак, повысил в возмущении голос. – «Что-о? Ты донской казак и служишь у сербов?! Ты не читал разве приказа генерала Краснова, чтоб все казаки объединялись в его дивизии, чтоб из всех частей немецких и других переходили к нему?! Генерал Краснов договорился с англичанами, что нашу дивизию целиком примут в английскую армию и мы пойдем с англичанами вместе воевать против большевиков!»

Я ответил, что не знал об этом. Казак почти закричал: «Так поспеши теперь исполнять приказ генерала Краснова!»

Через несколько минут он подскакал к нашему камиону верхом на вороном коне, а на поводу привел мне рыжую кобылу без седла. И бросил мне папаху. И крикнул: «На! Надень казачью папаху! Сними сербскую шапку!»

Я снял мою шубару, положил её около Мишки, нахлобучил на голову папаху и прыгнул с камиона прямо на спину рыжей кобылы. «Скачем к нашему майору!» – сказал казак. Я заупирался: «Нет! Сперва я должен явиться к своему капитану».

Мы обогнали все движущиеся камионы и остановились у легковой машины капитана, ехавшей впереди нашей колонны. В этот момент на дороге где-то возникла пробка, затор. Движение прекратилось. Я спешился, явился капитану и доложил, что хочу перейти в казаки. Капитан поморщился: «Ацо! Останься с нами. Мы идем сдаваться в плен, а не на соединение с союзниками. Пойми, казакам будет хуже, чем нам...» Казак насторожился: «Что он говорит?» – «Не советует». – «Не слушай его. Скачем к моему майору!».

И мы поскакали дальше вперед и догнали экипаж, запряженный одной лошадью. В экипаже сидел казачий майор – старичок, типа белого полковника, каких много я встречал в Югославии.

Воспользовавшись тем, что колонна еще стояла, мы оба спешились и предстали перед майором. «Донской казак, – представил меня новый товарищ старичку, – служит в чётниках Дражи Михайловича, не читал еще приказа генерала Краснова, а теперь узнал и хочет исполнить приказ немедленно!».

Старичок оживился: «Мне очень приятно! Меня очень трогает, что вы, донской казак, хотите соединиться с нами. Но не торопитесь! Подождите, пока мы сдадим немецкое оружие и немецкую форму. И когда будем приняты в английскую армию, получим новое оружие, тогда милости просим к нам. А пока оставайтесь с сербами».

...Когда мы перешли границу Австрии, то увидели американский танк с большой белой пятиконечной звездой. Сербы испугались: «Петокрака!..». Капитан всех успокоил: «Это не красная пятиконечная звезда, которая означает торжество коммунизма на всех пяти континентах, а белая, как видите, которая означает торжество демократии на пяти континентах!».

Из танка вылез американский офицер, наш капитан вышел ему навстречу и представился: «Капитан Митич, командир отряда чётников генерала Дражи Михайловича!». Американец пожал руку капитана: «Очень приятно! Я много слышал о вас, о наших союзниках чётниках генерала Дражи Михайловича!» – и пригласил нас всех сфотографироваться.

Все сербы радостно попрыгали с камионов и полезли на американский танк. И лишь один серб, как оказалось, благоразумный студент, не разделявший энтузиазма своих ничего не сведущих земляков, стоял в стороне. Да и американец по незнанию, что мы враги американцам, принял нас за союзников. И Мишка сказал мне: «Ну и дураки же твои сербы!»

Наконец американский офицер, видимо, разобрался в ситуации и сказал нашему капитану: «Теперь езжайте в Клагенфурт и явитесь в английскую комендатуру».

Мы не пережили неприятного, унизительного момента сдачи оружия. Капитан приказал нам сложить свои винтовки на дно камионов, мы ехали как обезоруженные. И когда проезжали мимо железнодорожной станции, увидели хорватов, усташей – уже пленных, работавших под охраной английских солдат. Один усташ крикнул нам: «Вы сложили оружие?». Сербский чётник поднял со дна камиона свой пулемёт, рассмеялся: «Гле! Шта србин има! – Смотри! Что серб имеет!»

Мы остановились на площади Клагенфурта. Капитан приказал нам сидеть на камионах, не слезать и ни с кем не разговаривать.

Долго мы ждали, вечностью казалось это время, пока в комендатуре решалась наша судьба. Наконец наш капитан в сопровождении английских офицеров невеселый появился перед нами. И сказал, что мы чуть не попали в лагерь пленных, охраняемый титовцами. Майор, английский комендант, тут же приказал капитану отправляться нам всем в лагерь военнопленных. Мы заволновались. А капитан наш начал уточнять у коменданта: «Кто будет нас охранять?». Майор сказал: «титовцы». Наш капитан посуровел: «Расстреляйте нас на месте, а титовцам мы не сдадимся!». Короткое замешательство кончилось тем, что англичанин на ходу принял иное решение: «Ладно! Поезжайте в село Перчах за Клагенфуртом и там расположитесь, а я к вам приеду, поговорим, что делать...»

Небольшое село Перчах, практически хуторок из нескольких домиков в котловине за городом, с маленькой зеленой лужайкой посередине. Капитан поставил палатки на лужайке – себе, офицерам и повару. Собрал нас всех и сказал: «Вы слышали, комендант Клагенфурта, англичанин, приказал нам здесь ждать его. Он обещал всё уладить и не выдавать нас титовцам. Но я англичанам не верю. В австрийском городе Лиенце англичане уже выдали казаков. Там тоже комендант Лиенца дал честное слово офицера Гвардии английской королевы, что не выдаст. И – выдал. Там же наших чётников англичане обманули, приказали им погрузиться в вагоны, чтоб ехать в Италию, мол, из Италии перевезут в Африку на соединение с сербской армией генерала Живковича. А что сделали? Повезли обратно в Югославию, через границу, через мост, через реку Драву. А на той стороне Дравы чётников уже ожидали титовцы. Они расстреляли чётников и сбросили в Драву... Я вам приказываю не оставаться тут со мной. А залезть на верхушки горок вокруг этой котловины и сидеть там! Взять с собой одеяла, ночью сюда не спускаться, спать там. А я останусь с офицерами и с поваром. Повар вас будет звать – свистеть! – к завтраку, обеду и ужину. Если увидите с горок, что нас окружают танками, разбегайтесь подальше...».

Но танками нас не окружили. Три дня никто не приезжал. На четвертый день увидели джип, приехал английский майор, один, без охраны. Капитан его встретил, поздоровались и все офицеры, и повар им стал подавать – сперва выпивку, сербскую ракию, закуски сербские. Потом обед. Потом – вино. У сербов обычай: до еды пить ракию, а после еды – вино.

Долго они пировали. Нас это радовало. Ясно было, что наш капитан и английский майор поняли друг друга и подружились.

Когда майор уехал, капитан стал свистеть и махать нам, чтоб спустились с горок. Мы скатились вниз и капитан объявил нам радостно, что майор приказал нам переехать дальше от Клагенфурта, в другое село, Вёльфниц, и там расположиться. И англичане будут снабжать нас продуктами питания, пока мы не устроимся на работы. Или – не разойдемся каждый «по своему усмотрению». И капитан сказал нам: «Я уйду последним».

Не все англичане подлецы. Капитан наш встретил хорошего человека. Такого же порядочного человека встретил у англичан командир Русского корпуса полковник Рогожин (Штейфон умер к той поре). Это был полковник английской армии, командовавший полком, которому сдался Русский корпус. Оказалось, что командир англичан был когда-то офицером связи в Белой армии и знал Рогожина с давних пор. И они поняли друг друга.

Английский полковник расположил Русский корпус лагерем в трёх километрах от Вёльфниц, где стояли и мы, чётники. Корпус получил «для самоохранения» четыреста винтовок, из тех, что были сданы при разоружении. Англичанин приказал также поставить караулы у входов в лагерь и не впускать ни титовцев, ни советские автомобили, кто бы в них ни находился.

И когда приехали НКВДисты, часовой их задержал, позвал караульного начальника. И тот стал звонить в штаб корпуса. Приехал на джипе английский комендант с Рогожиным и пригласил НКВДистов следовать за ними. Прибыли в штаб. Старший НКВДист стал говорить, что он не требует выдачи Рогожина и всего Русского корпуса, потому что старые белые эмигранты не подлежат выдаче, а требует выдать советских граждан, которые скрываются в Русском корпусе.

Рогожин сказал, что никого из советских нет. НКВДист закричал: «Это ложь! Мы знаем, что есть!». Англичанин ответил, повышая голос: «Если офицер Российской императорской армии сказал честное слово, что нет, значит, нет! И вы не смеете оскорблять офицера Российской императорской армии, и вам тут больше делать нечего, потрудитесь следовать за мной!» – и вывел НКВДистов из лагеря.

Когда мы расположились в селе Вёльфниц в просторном имении, капитан приказал нам разобрать винтовки, пулемёты, отделить деревянные части оружия и дать их повару для костра, чтоб варил фасоль, а металлические части густо смазать и закопать. На случай, если опять пойдём в Югославию.

Имение, в котором мы расположились, находилось у большой дороги на Грац. По этой дороге шли возвращавшиеся на родину.

Шли с песнями, веселые. Ехали и на камионах, с плакатами «Родина ждёт!», с музыкой, с гармониками. Мишка стоял и смотрел им вслед. «Мишка! – услышали мы крик, из движущейся толпы вышел человек. – Мишка, ты жив, а мы не знали, что с тобой случилось, ты как пропал в Словении».

Это был Мишкин друг и сослуживец по казачьему полку, от которого Мишка, действительно, давно отстал... А Мишкин друг возвращался на родину. И Мишку, вижу, потянуло на родину. И он мне сказал: «Идем с нами!». А друг его спросил: «Документы липовые имеете? Доказательства, что не служили в немецкой армии? Что насильственно вывезенные? Нет?.. Тогда нельзя идти без документов. У меня есть. Я пойду один на разведку, если дело будет дрянь, убегу. И вам расскажу».

Так оно и вышло. Через неделю друг Мишки, казак, вернулся и рассказывал: «Нас встретили с музыкой и плакатами, стали проверять имеющиеся документы. У кого их вообще не было и кто был в немецкой форме – в одну сторону, вторых, с документами, доказывающими, что не служил в немецкой армии, в другую. Нас, то есть при «нормальных» бумагах, отвели под конвоем в один лагерь, бездокументных, заподозренных в службе немцам в другой... Нам выдали лопаты и кирки, погнали в лес копать общие могилы. Мы не знали: себе копаем или другим. Ночью были слышны залпы расстрела, а утром нас погнали закапывать расстрелянных. Нас не расстреляли, но и не миловали, били, ругали, называли изменниками, фашистскими прислужниками, а девушек-остовок, насильственно вывезенных в Германию, насиловали пьяные красноармейцы... Да! Нет у них той дисциплины, что была, говорят, когда-то... Нам они кричали: «Не надейтесь, что вернетесь на родину! Дальше Польши вас не повезём, будете там, в Польше, разбирать завалы от бомбёжек...».

Мишка послушал и сказал: «Пусть моя жена в России думает, что я не живой. Останусь здесь, женюсь на австрийке...».

И стали мы с Мишкой и его другом работать в имении, где хозяин еще не вернулся с войны. И все дела вела хозяйка. В свободное от работы время я выходил от нечего делать на дорогу и наблюдал за проезжающими. И встретил немецкую боевую машину, а в ней друзей своих – бывших юнкеров 2-й юнкерской роты, теперь лейтенантов немецкой армии, прошедших законные немецкие курсы. Друзья мои были в полной немецкой форме, со всеми знаками отличия, но с власовскими значками на мундирах и с повязками на рукавах – РОА. Наш Русский корпус в конце войны тоже вошел в РОА. А я был в сербской шубаре с белым двуглавым сербским орлом на ней. Друзья остановились передо мной и закричали: «Шурка! Чётник! Ты жив! А мы твое одеяло пропили за упокой твоей души! Думали, что убит. Ну-у, долго будешь жить!.. А ты дезертир. Тебя нужно бы расстрелять, но мы тебя не расстреляем, потому что ты не к врагам перешел, а к нашим союзникам... Нас англичане принимают на службу в свою армию! Для войны против большевиков. Уже выдали нам несколько сотен винтовок. Приходи к нам, наш штаб корпуса находится в селе Тигринг. Не говори, что ты дезертировал, а скажи, что отстал при отступлении и пристал к чётникам. Так в шубаре и приходи...».

Я рассказал об этой встрече и предложении моих прежних друзей Мишке. Он ответил: «Нет. Я в плен не пойду».

Когда я явился в штаб корпуса, так и доложился, как советовали мне старые друзья. Меня спросили: «Ваш последний чин в корпусе?». Ответил: «Ефрейтор». Штабист покачал головой: «Нет, нет, скажи – унтер-офицер! Чтоб в английскую армию поступать прямо унтер-офицером».

Итак, я поступил в Русский корпус в третий раз.

Английский полковник, друг полковника Рогожина, конечно, не мог принять Русский корпус в английскую армию, а принял... в плен на привилегированном положении. И дал четыреста винтовок, действительно, для самоохраны: в Австрии хозяйничали титовцы. Не смотря на то, что это была зона английской оккупации, титовцы творили произвол, мародерничали, грабили.

Нас приравняли к пленным австрийцам, подключили к рабочим бригадам этих военнопленных. Послали на работы: одних на разборку развалин от бомбежек, других на фабрики. Я и мои друзья попали на сельскохозяйственные работы. Лучшего в нашем положении придумать было нельзя: в то полуголодное время в Австрии сельхозрабочих кормили хорошо. Австрийцев и отпускали из плена. Официально. И давали «этласунгшайн» – официальную бумагу об отпущении из плена, дающую право на бесплатный проезд домой. Нужно было только указать место, куда возвращаешься. Я сказал, что «моё родное место» Зальцбург. Предполагал, что там находились в это время мои друзья из Белой Церкви... (Один наш корпусник, попавший в плен к большевикам, потом сбежавший, рассказывал. Он раненый лежал в немецком лазарете, сошел за немца, был вывезен в Россию. И когда работал на разборке развалин, поднял кусочек газеты, чтобы скрутить папиросу, и прочел на этом клочке: «Русский белый корпус под крылышком английской королевы спрятался в Австрии, в Келеберге». Обрадовался: «Значит, живы наши!»)

В Зальцбурге я встретил старых друзей из Югославии – нацмальчиков, узнал, что НТС существует, несмотря на все гонения немцев. И что Виктор Михайлович Байдалаков отсидел в немецком концлагере и с ним все руководители Союза. И что НТС продолжает борьбу, засылает за «железный занавес» своих людей. И что ведает этим Алёша Родзевич.

Как только я услышал об этом, сразу пожелал увидеть Алёшу. Нашел его. Горя нетерпением отправиться «туда», всё спрашивал Алёшу: «Когда же?!». А он успокаивал: «Нельзя же так сразу быка за рога!». И познакомил меня с карпатороссами, которые собирались «туда», в Карпаты, которые были в то время полны партизан-власовцев и повстанцев-карпатороссов. Последние несколько веков ждали русских, а когда дождались... Пришли красные русские и стали их расстреливать. Карпатороссы ушли в горы. Вот я и загорелся желанием помочь повстанцам. И стали меня готовить к этому делу...

Однажды, придя на подготовительные занятия, услышал, что большевики послали в Карпаты антинемецких партизан – знатоков партизанского дела, они прочесали все Карпаты, уничтожили всех наших партизан, и ни мне, ни тем карпатороссам, что готовились со мной на борьбу, делать в Карпатах нечего.

И продолжил я разбирать развалины в Зальцбурге. Работал я в фирме Карякина, предприимчивого русского из Польши. Он организовал лагерь Ицлинг на краю города, на берегу речки Зальцах. Сговорился с американцами, чтобы этот лагерь считался рабочим лагерем, а все жители лагеря – рабочими фирмы Карякина. По карточной системе, которую американцы ввели после войны, рабочим полагалась карточка тяжелого рабочего в Австрии и американский пакет продуктов, который выдавался каждому эмигранту. Эти пакеты Карякин выписывал и на живые, и на мёртвые души. Себе, конечно, брал львиную долю. Но и нас не забывал, давал побольше, чем полагалось по норме. Случалось получать нам целые, не открытые банки консервов, которые – хочешь ешь, хочешь обменивай на другое, продавай.

Рабочие в фирме Карякина все были бывшие власовцы, казаки-корпусники. И всем хозяин устроил документы и продуктовые карточки рабочих тяжелого труда.

Инженер Теплицкий, начальник наш по разборке развалин, предложил нам «Цайт аккорд», то есть работать сдельно. Нет, не для того, чтоб хорошо заработать, нас не интересовали австрийские гроши-фенинги, а для того чтоб, выполнив дневную норму, можно было идти отдыхать. Согласились. И стали мы работать группами по три человека. Дневная норма на троих – кубометр кирпичей. Со мной были: мой друг по Белой Церкви и кадет Ванька Нагануцци и Павел Золотарёв, сослуживец по Русскому корпусу, раньше работавший двадцать пять лет на постройках в Болгарии. Мы с Ванькой стали собирать и сносить в кучу кирпичи, Павел складывал. В первый день мы сложили кубометр кирпичей к девяти часам утра. Кирпичей было много, везде валялись, разбросанные бомбардировками. На второй день норму выполнили к десяти. На третий – на поверхности уже не нашли ни одного кирпича. Чтоб добыть их, нужно было раскапывать кучи земли, массу пыли и песка, разбитой штукатурки. У Ваньки на это занятие не хватало терпения, и он мне сказал: «Шурка! Мы сегодня за восемь часов не выполним норму. Давай лучше подобьём вон ту колонну, и тогда упадёт мно-о-го кирпичей!... Давай!».

Я посмотрел на колонну и на потолок, который она поддерживала, и подумал: «Точно грохнется потолок на нас, если не сумеем вовремя отскочить!» А выше – тоже потолки. И все держатся на «нашей» колонне...». А Ванька, вооружившись кувалдой, начал уже колошматить из всех сил по этой опоре потолочной. Оглянулся на меня: «Что стоишь? Боишься?»

Конечно, боялся я. Но смелости придало то, о чем подумал я в те минуты: Ванька ведь не утерпит, не удержится у него – расскажет девушкам из соседнего лагеря, мол, «Шурка – трус!».

В Парше, соседнем женском лагере, были две сестры – Нонна и Нина. Ванька был влюблен в Нину, а в Нонну я был влюблен еще в Белой Церкви. И когда в Зальцбурге Нонна решила выйти замуж за Володю Кошкарова, кадета и нацмальчика, она спросила меня, как я к этому отношусь. Я в то время собирался партизанить в Карпатах, поэтому сказал Нонне, что я «ради России отказываюсь от всего!». Потом я был шафером на её свадьбе и свидетелем на гражданском бракосочетании в австрийском Зальцбурге...

Я взял кирку и стал помогать Ваньке подбивать колонну. Но тут прибежал Пашка Золотарёв и закричал: «Дураки! Сумасшедшие! Вон отсюда! Скорее!». Ванька засмеялся: «Пашка! Ты прибежал панику наводить?!». Пашка, просунув голову в окно, продолжал панически кричать: «Да выходите же... Песок сыплется – это первый признак, что сейчас будет обвал...».

Да. Из трещины колонны тонкой струйкой тёк песок. И я, как ужаленный, выскочил из окна. Ванька, помедлив еще какие-то секунды, неторопливо подошел к нам и сказал: «Смотрите! Колонна гнётся...»

Это продолжалось не больше минуты, а мне казалось вечностью. И вдруг сразу всё (!) рухнуло, кроме лестницы и верхней площадки строения. Посмотрев вверх, мы замерли. На необрушившейся площадке стоял контролёр фирмы Корякина. Стоял, видимо, боясь пошевелиться. Потом он осторожно ступил на первую ступень лестницы, потом на вторую... стал медленно спускаться, а когда почувствовал землю ногами, дал волю страху и злости, закричал: «Саботаж! Террористы!.. Инженер Теплицкий, узнайте имена и фамилии злодеев, запишите! Я их немедленно передам американским властям!».

Инженер Теплицкий, сектант евангельский, христианин, стал говорить нам: «Что вы сделали? Бог вам дал жизнь, а вы ею не дорожите! Кто бы вам вернул жизнь?».

«Фирма Карякина вернула бы нам жизнь!» – ответил ему Банька. А Пашка сказал: «Это я вам вернул жизнь! Ваши отцы дали вам первую жизнь, а я вторую. Я ваш второй отец. Купите теперь литр спирта и отпразднуем ваше второе рождение».

В этот день мы, не только наша тройка, а все тройки собрали и сложили быстро кирпичи и пошли гулять. Мы с Ванькой купили литр спирта, смешали с водой и угостили нашего отца Пашку. Он, охмелевши, стал нас обнимать и говорить: «Сыночки! Я вам дал вторую жизнь. Меня Бог послал вас спасти. Я складывал кирпичи, нанесенные вами, и у меня их было ещё много, как меня что-то толкнуло – где они, что-то притихли?! Я бросился бегом искать вас, самоубийц. Из-за лени, чтобы скорее закончить рабочий день, чуть не погибли, пережив войну!».

Одного литра спирта на троих нам было мало для такого большого праздника, мы хотели купить второй литр, но в Ицлинге у наших спекулянтов не достали, всё уж было распродано. В ту пору так много пили, что наши «снабженцы» не успевали с поставками. И я решил пойти в лагерь Парш. Там попытать удачу.

На трамвайной остановке один русский говорил своему собутыльнику, выпившему с ним в Ицлинге не меньше литра: «Садись на этот трамвай! Заплати двадцать веников (фенингов) и скажи кондуктору, чтоб сказал тебе, дураку, когда будет Муравей плац! Там слезешь... Кондуктор, скажи ему, когда будет Муравей плац». Кондуктор, возникший в дверях трамвая, покивал пьяницам: «Яволь, Мирабэль плац!»

Я не сел в трамвай. У меня было настроение пойти пешком в лагерь Парш – напрямик через поле.

Пошел и запел:

 
Над озером чаечка вьётся,
Ей негде бедняжечке сесть.
Лети ты в Сибирь,
В край далёкий,
Снеси ты печальную весть.
 

Меня остановил полицейский и попросил: «Битте шён никс зо лаут! (Пожалуйста, пойте не так громко!). Я показал ему на поле (фэльд) и сказал, что пойду петь в поле. Он мне разрешил петь в поле: «Я! Битте шён!»

И я пошел через поле и снова запел, переменив печальную песню про чаечку на боевые песни. И с боевыми песнями вошел в лагерь Парш. Мне потом говорил Володя Кошкаров: «Ты пел сербскую песню чётников «Преко крвы» – «Через кровь к своей цели». Ты так шагал, будто по колено в крови шагаешь...»

Почему так много пили в лагерях? Прошел слух, что нас выдадут большевикам. И началось. Пропивали всё: сапоги, шубы, шапки, всё, что было нажито, куплено, выменяно.

Пьяные куражились, вытирая слёзы, словно с жизнью прощались: «Пропали, как мухи!.. Когда выдадут нас на погибель, там всё отберут. Всё – пропивай! Всё меняй на шнапс. На австрийскую водку из гнилых яблок, из картофельной шелухи... Всё! Э-эх!..»

Под прицелом «СМЕРША»

Тогда уже были выданы «смершу» и прочим энкэвэдэшникам казаки. В том самом городке Лиенце. И не только казаки-белоэмигранты, воевавшие на стороне немецкой армии, выданы их семьи. Весь беженский лагерь был окружен английскими танками: и женщин, и детей, пытавшихся убегать (ходили слухи), давили танками, исполняя Ялтинский договор Черчилля и Рузвельта со Сталиным.

В первые дни по окончании войны англичане и американцы точно исполняли пункт этого договора. А когда сообразили, что это преступление противочеловеческое, дали приказ своим военным: прекратить выдачу! И стали вести переговоры с большевиками об изменении этого пункта Ялтинского договора, то есть выдачи всех поголовно бывших российских и советских граждан. Договорились с большевиками о том, что выдавать будут только дезертиров из Красной Армии и военных преступников. Учредили комиссии советской репатриационной, английской и американской миссий. Каждый русский житель лагеря должен был явиться на комиссию и доказать, что он не военный преступник и не дезертир.

Ещё до начала работы этих комиссий в лагеря беженцев приезжали советские офицеры, НКВДисты – уговаривать вернуться на родину. Американцы, а «наши» лагеря находились в американской зоне оккупации, разрешали им выступать со своими речами в большом бараке, который был в каждом таком лагере. Приходили добровольные слушатели. Силой американцы не сгоняли нас.

К нам, в лагерь Ицлинг, приехал советский полковник Шишанков. Комендант лагеря американец мистер Дальби предоставил ему большой зал столовой и театра. Шишанков начал речь с того, что Родина ждёт нас, ждут отцы и матери ждут, и если кто виноват в чём перед Родиной, то он своим трудом по восстановлению разрушений войны искупит свои грехи перед Родиной. В конце речи полковник спросил: «Всё понятно? Кому не понятно? Поднимите руки!».

Все мрачно молчали, словно ждали еще каких-то слов или действий советского полковника.

Наконец поднялась рука. Шишанков обрадовался – нашелся собеседник: «Вот там подняли руку. Вам что не понятно? Какой вопрос?». Скрипнула в тишине скамейка. И голос: «Нэ-эт! Не вопрос, а совэт тэбэ. Твая гаварыл! Гаварыл. Ныкаво нэ угаварыл. Твоя задание нэ исполнил. Твоя сама на Родину нэ поезжай, оставайся тут! Рядом со мной койка свободный есть. Американцы тэбэ дадут одеял, палтун, наски...»

Шишанков покраснел. Злой выходил из барака, под общий хохот.

Комендант нашего лагеря мистер Дальби нас понимал, хорошо к нам относился. И через русского помощника начальника лагеря Мошина, офицера Белой армии и лейтенанта немецкой армии Русского корпуса, объяснял нам, как нам вести себя на советских ко миссиях, что говорить. Не говорить, что был в Красной Армии, потому что в этом случае подлежит выдаче как дезертир. Не говорить, что был в немецкой армии, потому что в этом случае подлежит выдаче как военный преступник. Не говорить, что беженец от наступающего фронта, а говорить, что политический эмигрант, еще лучше говорить, что был преследуемый в СССР как классовый враг.

Мистер Дальби всё знал и понимал о большевиках, благодаря Мошину, который многое ему объяснял, рассказывал. О том, что они, в основном нерусские большевики, сделали с русским царём и русским народом в гражданскую войну и после, как уничтожали бывших царских офицеров и старую русскую интеллигенцию, губили крепкое крестьянство – «кулаков», преследовали их сыновей... Поэтому мистер Дальби особенно подчеркивал, чтоб сыны кулаков не скрывали своё происхождение, чтоб открыто и смело говорили об этом советским офицерам. А что касалось белых эмигрантов, то эмигранты до 1938 года не подлежали выдаче как политические.

Американцы решили создать в нашем лагере – для поддержания порядка и собственной охраны! – внутрилагерную полицию. Мистер Дальби поручил Мошину подобрать в полицию желающих. «Вы не бойтесь говорить мистеру Дальби, что вы военные, говорил с нами Мошин. – Он не хочет штатских в лагерную полицию, не раскланивайтесь перед ним по-штатски, а покажите военную выправку!». Бывший русский офицер Мошин построил нас в шеренгу и командовал парадом. Мистер Дальби жал каждому из добровольцев-полицейских руку, мы лихо щелкали каблуками.

Нам выдали форму немцев, воевавших в пустынях, в том числе и широкие тропические шлемы. И когда я был дежурным по лагерю, при случае носил в этом шлеме детей, развлекая их. Дежурный у входа в лагерь обязан был не впускать в лагерь незнакомых лиц, не поднимать шлагбаум никому, кроме мистера Дальби. Это было важно (держать бдительность!), когда стали приезжать в лагерь автомобили советской репатриационной миссии.

На советскую комиссию, по нашей общей договорённости, первыми пошли старые эмигранты, чтоб узнать: о чем спрашивают? В нашем лагере я пошел самым первым.

Советский полковник Шишанков сказал мне: «Садись! Хочешь закурить?» – «Нет! Спасибо, не курю». – «Имя и фамилия?» – «Александр Генералов». – «Что? Казачья фамилия?! В какой дивизии служил?» – «Нас не брали – не подданных Югославии».

«Что? Кого это вас не брали? В какую армию? В Югославии? Ты говоришь, что из Югославии, а доказательства имеешь?».

Я вынул из кармана мою студенческую книжку Белградского университета, написанную кириллицей по-сербски – такими же буквами как русские, с сербским двуглавым орлом и с моей фотографией. Он посмотрел на фотографию, на меня и сказал: «Да, вы белый эмигрант. Сомнений нет... Вопросов больше нет, вы свободны!» – и вернул мне студенческую книжку.

Я вышел и передал моим друзьям этот разговор.

Вторым пошел Володя Костенко, тоже старый белоэмигрант в немецкой форме. И сразу показал Шишанкову свой «нансеновский паспорт». Эти паспорта международный комитет выдавал не имеющим подданства русским белым эмигрантам, не пожелавшим вернуться на родину по амнистии. (В русской эмиграции знали о тех, кто вернулся в Россию по амнистии: большинство из них погибли в советских лагерях!)

Шишанков посмотрел на Володин паспорт и сказал: «Да! Сомнений нет. Вы старый белый эмигрант и, наверное, служили в немецкой армии, форму даже не сняли». И Володя ответил, чеканя слова: «Да! Я служил в немецкой армии – в Русском белом корпусе в Югославии, раньше служил и в Белой армии, и буду служить во всех армиях, которые будут воевать против вас!».

Шишанков не смутился: «Очень приятно говорить с таким храбрым и идейным человеком!»...

И Володя исполнил бы своё обещание: воевал бы в Корее, воевал бы во Вьетнаме, воевал бы в Африке, если бы не умер от рака печени в тот же послевоенный год. Рак печени – единственный скоротечный рак, случившийся среди нас в ту пору. И молодая жена Володи – только повенчались, не успели прожить вместе медовый месяц – сошла с ума от горя...