Текст книги "Огненный крест"

Автор книги: Николай Денисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Переночевав в отеле «Карони», мы поехали на работу. В вышине над нами летел гавиан – здешняя хищная птица с ярким оперением. Гавиан нес в клюве змею. И вдруг змея полетела камнем вниз. Я заметил спутникам: «Смотрите, гавиан уронил змею!» – «Не уронил, – сказали спутники, – а бросил нарочно на асфальтированную дорогу! Там, где нет дороги, он бросает живую добычу на камни... Так и теперь: вернётся, съест разбившуюся змею».

Мы размеряли участок, предназначенный для первой постройки, и зажгли степь. Когда все сгорело, кроме стволов и веток чапарро, два тракториста – один итальянец, другой негр раз гребли тракторами гарь, расчистили и разровняли участок, и я не смог различить кто негр, а кто итальянец. Да и все мы были черные, как кочегары, будто бы отработавшие смену у паровозной топки.

Построили большой барак с высокой крышей, как аэропланный ангар, чтоб в него могли войти все большегрузные и малые машины, чтоб их чинить здесь, ремонтировать, смазывать, заправлять топливом. Тут же соорудили механическую мастерскую и столярную. Потом начали строить бараки для жилья, и самый большой барак – для столовой, кухни.

Из Каракаса пришли семь машин-тернопулей для передвижки земли. Такая машина, вроде мощнейшего трактора, гребёт землю своей передней частью, как пастью гигантского чудовища, а задней частью вбирает ее в свой объёмный «живот» и перевозит на другое место, куда необходимо перевезти при строительстве или при расчистке площади.

Словом, жизнь в жаркой стране наполнялась новым содержанием...

Раз, вернувшись с работы, зашел я в зал столовой отеля «Карони» выпить пива. За одним столиком сидел белобрысый человек русского типа. Проходя мимо него, я спросил: «Русский?» – «Нет! Польский! – ответил он. – Садись!»

Много пива выпили мы с поляком Мишкой, много он сообщил о себе горького, трагического, о своих товарищах-поляках, их эпопее, их почти кругосветном «путешествии» от Польши до Дальнего Востока; потом в Африку; потом в Европу, в Италию; потом сюда – в Южную Америку...

Но я расскажу только малую часть повествования-эпопеи моего нового друга Мишки-поляка.

...Когда Хитлер и Сталин поделили пополам Польшу, поляки оказали героическое сопротивление немцам, польская кавалерия атаковала немецкие танки и вся погибла. А русским поляки сдавались без сопротивления. Потом (ходили слухи) большевики-НКВДэшники, говорил Мишка, в Катынском лесу расстреляли всех командиров Польской армии, а нижние чины и рядовых солдат вывезли в сибирские концлагеря. В одном из лагерей работал и Мишка. Ненавидя большевиков-НКВДистов, Мишка полюбил русский народ. Русские, сами голодные, бросали полякам хлеб через колючую проволоку лагеря. Часовым на вышках было приказано стрелять по всем, кто приблизится к территории лагеря, но русские женщины приходили и бросали хлеб пленным, рискуя своей жизнью...

Для меня многое открывалось в разговоре с Мишкой-поляком. Во что-то верилось безоговорочно, в чем-то возникали сомнения. Ведь события минувшей войны эмигранты толковали порой по своему, не зная «подоплеки», не ведая о «сговорах», о «договорённостях» вождей и фюреров противостоявших сторон, о союзнических отношениях русских, англичан и американцев. От Мишки узнал, что Черчилль договорился со Сталиным, чтоб выпустить из плена поляков, желающих пойти в английскую армию: Черчиллю нужно было пушечное мясо!

Поляков – добровольцев в английскую армию – везли под конвоем НКВД во Владивосток и под конвоем же погружали на английские пароходы. Когда Мишка прощался с русской девушкой, конвоир кричал: «Живее! Проходи! Не задерживайся, хватит целоваться, если не хочешь обратно в лагерь!»

И англичане создали из польских пленных Польскую армию под командованием генерала Андерса, и послали в Африку воевать с немецким генералом Роммелем. После Африки высадили в Италии, и там в решительном бою против немецких эсэсовцев, под Монто Касино, поляки сломили сопротивление немцев, победили, но почти вся армия Андерса полегла...

Потом, когда англичане выдавали большевикам русских казаков, поляки спасли часть казаков, прятали или переодевали их в польскую форму...

Мишка уцелел во всех мясорубках войны. Но война закончилась, и надо было где-то искать пристанище – в Польше разрушенной или в иных краях... Англичане предложили уцелевшим польским солдатам работать в угольных шахтах Англии. Но в этот раз добровольцев не объявилось. Тогда остатки польского войска Андерса посадили в аэропланы и «повезли» по странам Южной Америки...

Мишка мне сказал:

«Вас, русских белоэмигрантов, использовали и обманули немцы, а нас – англичане!..»

На строительстве завода у реки Ориноко заправляли, в основном, итальянские компании. И, конечно, старались побольше набрать своих рабочих-итальянцев. Венецуэльцев, которые были тогда не только ленивы, но ничего не умели, брать на работы было пустым делом, но итальянцы игнорировали рабочих и других национальностей. Инженеру Вишневскому, директору этого строительства, стоило большой борьбы и споров с итальянцами, чтобы принять венецуэльца, русского, поляка, югослава или испанца. Пришел к нему в канцелярию человек и сказал по-сербски, что он грек из южной Сербии. И начал разговор с Вишневским: «Господин инженер, вы русский православный, а я православный грек. На стройке требуются специалисты моей профессии, а итальянцы меня не приняли, потому что я не католик. Наверно, злятся, что греки много в минувшую войну итальянцев побили. Муссолини посылал десант в Грецию – своё отборное войско фашистов, потомков римлян, но войско это оказалось слабым. Греки в горах били итальянцев как мух, пока им не пришел на помощь Хитлер...»

Вишневский ответил греку: «Пойдите и скажите католикам итальянцам, что я приказал вас принять, потому что вы православный! Именно так и скажите!»

А потом...

Здесь моим скитаниям – выходит крутой поворот.

На строительстве возле Ориноко появился, как говорили знакомые, «странный» русский, он опять вернулся из знаменитой Гран Саваны, с приисков. Ничего не нашел. Но он сказал директору строительства Вишневскому, что «найдет в следующий раз, когда закончится сезон дождей». И попросил принять его на работу. Опять временно. Русского приняли. И он хорошо работал. Но когда прекратились дожди, у него «опять», по его признанию, «зачесались пятки». И стал он просить инженера отпустить его. Инженер Вишневский, выполнив все условия венецуэльского приема и увольнения, выплатив русскому рабочему все что полагается, с Богом отпустил.

Но ушел в соседнюю от наших строительных работ Гран Савану русский не сразу. Разглядев, видимо, во мне «родственную натуру», склонность если не к авантюрным приключениям, то к романтическим подвигам, пристал ко мне, уговаривая вдвоём пойти известными ему тропами в «неповторимо красивые места Венецуэлы»: «Если даже ничего не найдешь, ты как художник увидишь Гран Савану! Залезешь на скалу и будешь часами смотреть в бесконечную даль, на виды, которых больше нигде на земле нет!»

Да! Гран Савана...

Я слышал о ней, читал о ней. Кто там был один раз, его тянет туда опять. Есть об этих местах роман венецуэльского писателя под названием «Канайма». Роман тоже, как Гран Савана, потрясает пылкое воображение... Индейский бог Канайма очаровывает людей. И кто пошел в Гран Савану искать «диаманты» (то есть бриллианты) и ничего не нашел, и вернулся в город Боливар или в Каракас, чары Канаймы его не оставят, потянут опять туда, в горы Гран Саваны, пока не найдёт человек «диаманты» или не погибнет!

В Гран Савану идут и венецуэльцы, и иностранцы.

Не столь задолго до моего прихода туда североамериканский лётчик Джимми Ангель открыл там водопад – самый высокий в мире: 1000 метров падения. И водопад этот назван в честь лётчика – Сальто Ангель.

Джимми Ангель был летчик опытный, служил у одного престарелого богатого североамериканца. Возил его на маленьком самолёте в Гран Савану. Хозяин знал места залежей самородков золота, но не открывал своему лётчику секрета. Прилетал с ним на плоскогорье, шел куда-то в одиночестве и возвращался с глыбой золота величиной в человеческую голову.

Когда умер старик-хозяин, Джимми полетел искать те залежи золота, но испортился мотор его маленькой легкой авиэтки. Летчик сумел спланировать, удержать машину, опуститься на одно из плоскогорий Гран Саваны. Эти плоскогорья называются месэты, то есть столы. Джимми опустился на месэту с индейским названием Ауйан Тэпуй, что означает «гора злого духа».

А гора эта несет – смерть...

Конечно, история с североамериканцами тоже несет на себе «налет» легенды, этакой фантастичности, как все, что связано с уникальным на земной планете местом, куда человек не успел пока проложить надежных дорог, куда, как сказано, можно добраться только трудными каменистыми тропинками, прошитыми узлами корней и корневищ джунглевых кустов и деревьев, одолеть путь на лодке или самолетом, вертолетом.

Пусть живет эта «нереальность», как и вполне реальный водопад Сальто Ангель.

«Канайма» же по-индейски – дьявольский дух, отрицательное, опасное место. Но оно, это место, с фантастическими красками и единственной в мире высотой падения природных вод, проникает в тебя, чарует, захватывает восторгом дух твой, дух каждого, кто старателем или туристом пришел в Гран Савану.

Позднее, по прошествии лет, узнаю еще одну историю с «пленником Гран Саваны», поразившую своей необычностью, неожиданностью и романтичностью всю русскую колонию на венесуэльской земле, поскольку эта история принадлежит русскому, такому же, как и я, донскому казаку.

А звали этого человека Анатолий Почепцов. С семьей, родителями и сестрой он так же прибыл на тропическую землю с одним из транспортов, перевозивших переселенцев из Европы. Поселились в городе Валенсия. Как-то обустроились, но, видимо, не столь удачно. Больше повезло сестре. Она вышла замуж, уехала на жительство в Канаду. Родители же засобирались с отъездом на Родину. И говорили потом, что они оказались единственными из приехавших русских, которые вернулись в Россию, то есть в Советский Союз.

Анатолий же, плененный чарами Канаймы, достиг Гран Саваны, поселился в шалаше на речном островке – вблизи этого самого высокого в мире водопада Чурум Меру, как называет его тамошнее племя индейцев – немоны. Индейцы же научили Анатолия своим премудростям – управлять лодкой-курьярой, выдолбленной из цельного ствола дерева, ловить рыбу, не опасаясь хищных рыб – пираний, отпугивать огромных черных пауков, жить в соседстве с леопардами, со множеством ядовитых змей, населяющих джунгли. Ложась спать в шалаше, он выставлял в блюдцах молоко для змей, а вокруг шалаша – для отпугивания ползающих гадов – клал косу из сплетенных трав, густо пропитанную чесноком.

Вскоре Анатолий построил небольшой домик, обзавелся семьёй, то есть взял себе в жены местную женщину из индейского племени, стал поживать как и все аборигены Гран Саваны. Ему повезло: он получил место наблюдателя за уровнем воды в реке, имел небольшое государственное жалованье.

У индейцев Почепцов научился их языку. К тому ж, зная испанский и отчасти английский языки, которыми гиды-индейцы, сопровождающие туристов, владеют идеально, русский Почепцов тоже стал экскурсоводом, подрабатывая на жизнь, показывая прилетевшим сюда на маленьких самолетах или вертолетах богатым людям все достопримечательности дикого края.

И все же, все же! Основными, неафишируемыми занятиями Почепцова было – промывка золотоносного песка и поиск диамантов. Раз в полгода он появлялся в Каракасе, привозил завязанные в тряпичке (носовом платке) «камушки», за бесценок продавал ювелирам-евреям, искусно занимавшимся огранкой бриллиантов, имевшим от своей перекупки и ювелирного мастерства немалые деньги.

В Каракасе Почепцов бывал в домах знакомых соотечественников, рассказывал о жизни в джунглях среди диковинных цветов– орхидей, среди зверей, невиданных в обычном мире птиц, бабочек, насекомых, поражая воображение городских русских, которые с радостью откликались на его просьбу – сварить «хорошего наваристого борща», по нему столь тосковал он среди диковинных камней и водопадов...

Никто точно не скажет теперь, как погиб Анатолий Почепцов. Тело его, покусанное пираньями, нашли прибитым быстрой водой горной реки к берегу. Возможно, он возвращался на своей пироге ночью домой, но напоролся на камни-пороги, ведь сама по себе индейская лодка-курьяра перевернуться не может.

Индейцы похоронили Почепцова на островке, где он прожил несколько лет. И сам островок с той поры аборигены и туристы стали называть Анатоль. Потом приезжала из Канады сестра Почепцова, заказывала панихиду в русской церкви, посетила место погребения брата, поставила на могиле православный крест.

Еще одна русская судьба, печально закончившаяся вдали от родины, среди джунглей и молчаливых камней, что, как сказано уже, называются по-индейски – месэты...

Месэты стоят неподвижно от сотворения мира, крепкие – из гранита и базальта. Дождями миллионов лет унесено всё, что легче гранита и базальта.

Месэта Ауйан Тэпуй эрозией миллионов лет испещрена фантастическими фигурами, и куски гранита и базальта торчат, как клавиши рояля. На них и опустилась с небес авиэтка Джими Ангеля...

Да, плоскогорье Ауйан Тэпуй совсем не плоское.

И я увидел это место. Одни глыбы камня осели, другие приподнялись, а некоторые из-за эрозии минувших столетий приняли фантастические и причудливые формы. Если ещё добавить воображение и фантазию, то некоторые камни могут показаться фигурами невиданных предысторических животных и человеческих существ.

Я видел каменные арку, ворота, стоящие в воде и отражающиеся в ней. Они всегда – эти причудливые камни, клавиши и фигурки – стоят в воде. И в этой чистейшей воде, подобной которой нет нигде на земле, есть водоросли, которых тоже в иной природе не существует. Они сохранились здесь, в Гран Саване, с предысторических времен.

Обозревая диковинные виды, полные чудных красок, очертаний и форм, вспоминали лекции и беседы моего учителя по кадетскому корпусу, художника Хрисогонова, который и здесь, в Венесуэле, продолжал быть моим наставником. Приходя в его мастерскую, я слушал продолжение его уроков-бесед о магнетизме и самовнушении, о способах изготовления красок, о правилах камуфляжа в модерновых приемах изображения, о технике средневековых фресок... Дом Михаила Михайловича в Каракасе, как и тот дом в далекой Сербии, тоже полон набросков, рисунков, картин. Со стен смотрят на тебя цыганки в ярких нарядах, экзотичные турки среди песков древней Византии, а пышные букеты хризантем, сирени, царствующие на холстах, превратили мастерскую художника в чудесный сад. Михаилу Михайловичу много лет, но он уверен, что доживет до ста. И самым плодотворным в его жизни станет последнее, завершающее жизнь, десятилетие! А потом Господь призовет его, художника, в свою Мастерскую, где он найдет те краски, которые так настойчиво, не всегда успешно искал всю жизнь на земле, и тогда Бог отпустит ему и простит все прегрешения, совершенные за столетний земной срок...

Всё плоскогорье полно воды. Это, по сути, громадное озеро. Но и не озеро. Потому что – не сплошная вода. Озеро это нельзя назвать и болотом: нет грязи, ила, топкой массы, как бывает на болоте.

Вместо грязи – вода.

Вместо ила – камни.

И вся масса божественной влаги нашла выход из плоскогорья и падает самым высоким в мире водопадом. И вода, встречая сопротивление воздуха, рассыпается и до низа падает не массой воды водопада, а мелким дождем, водяной пылью.

Как и жизнь человеческая – на излёте, в конце своего пути, праведного и грустного, светлого и трагического пути, которому ты не изменил, не предал и самого себя, считая этот путь самым справедливым и честным.

О, Гран Савана!.. Как вознаграждение за пути и страдания земные!

Эпилог

Императорский посох, по-испански – бастон дель эмпередор, высокий, напоминающий крепким и желтым своим стволом бамбук, украшенный яркими бутонами, всякое утро этот могучий цветок-растение напоминает мне о том, как «далеко я, далеко заброшен».

Впрочем, можно и не цитировать продолжение чудной есенинской строфы о том, что здесь «даже ближе кажется луна», потому что это на самом деле так: тропические луны по ночам висят отяжелённые, как бы набрякшие влагой испарений, среди непривычных для северного взора созвездий, они «огромней в сто раз», нежели луны наших заснеженных широт.

Но любоваться этими лунами хорошо в океане, с ночной палубы сухогруза и в штилевую погоду, скажем, где-нибудь на траверсе острова Шри-Ланка иль архипелага Зеленый Мыс вблизи африканских берегов. А здесь, в Каракасе, как во всяком городе, эти луны меньше всего заботят своей огромностью.

И меня, сибиряка, занимают в ночах Каракаса не луны вовсе, а, как я говорил уже на предыдущих страницах моих загранповествований, крики попугаев, ведь да – по утрам твари эти летают над улицами, словно у нас сибирские вороны иль сороки. И этот императорский посох занимает, который я приветствую всякий раз по утрам, обильно поливая водой из шланга, потом берусь за «шанцевые инструменты» добровольного уборщика обширного двора, выложенного кафельной плиткой, по ней так замечательно скользит тяжелая влажная швабра, напоминая о подзабытых сноровках моряка дальних плаваний.

– Оставь ты эту швабру, придёт человек и все сделает как надо! – всякое утро пытается отстранить меня от «старого профессионального занятия» Георгий Григорьевич Волков. Да не получается с этим запретом у хозяина «кинты Симы» – просторного русского дома-кинты, названного тоже по-русски в память о давно похороненной на югославской земле бабушке Симе.

– Сегодня ж последний раз швабрю! – говорю я. И отяжелённо проникаюсь ощущением, что, действительно, это последнее утро из чудно проведенных у русских венецуэльцев почти тридцати неповторимых, наверное, дней. И ловлю себя на том, что и сам за этот месяц перешел на местное русское произношение, принимая звук «ц» вместо привычного «с», как мы произносим в «далёкой России» – венесуэльцы.

И я уж уверился за этот праздник общения, за множество встреч с соотечественниками, разговоров, застолий, сотен километров горных и приморско-карибских дорог (русские венецуэльцы произносят – караибских), что они больше нас, живущих в Отечестве, РУССКИЕ.

На самой первой встрече в Каракасе, на братском ужине, я говорил, что не разделяю русскую историю, для меня она едина, хоть при князьях, царях, императорах, хоть при вождях. А поскольку я родился и вырос при вождях, то это моя жизнь, моя русская и советская история страны, в которой далеко не всё было плохо.

И вот последнее моё утро в Каракасе. И швабрю я в последний раз. Когда еще удастся? Да и удастся ли вообще встретиться? Георгий Григорьевич часто говорит мне – «это хорошо, успел приехать!» Он «чует», что там, в Отечестве, неладная ситуация и что скоро «всё может измениться».

Он говорил об этом, будучи у меня в гостях в Тюмени осенней порой 90-го. И потом в письмах повторял: «Спеши оформить визу!»

И вот теперь, в июньское утро 91-го, швабрю я в последний раз кафельную «палубу». И бравый цветок бастон дель эмпередор в своей бамбуковой стройности, как славный гренадер – одобрительно приветствует мои веселые утренние труды.

Потом, послеполуденной чередой, заезжают русские – попрощаться. Приносят сувениры, подарки. А мне хочется взять в дорожную сумку побольше редких книг, еще дореволюционных изданий, «которые всё равно скоро некому будет здесь читать... истаивает русская белая колония в Венецуэле...»

В последние минуточки перед посадкой в автомобиль возник известный в русском зарубежье художник Александр Германович Генералов. Принес две живописные картинки: «Вот, на память!» Он скромен, как и прежде при наших встречах-разговорах. И сейчас, похоже, не хочет «обременять» хозяев дома, скоро уходит.

Ах, знакомо: спешил Генералов, масло красок на картонках совсем еще не просохшее... Одинокая пальма на фоне желтой горы, на другой картонке – синее плоскогорье и синий-пресиний водопад. Понимаю: это ж заветное! И надпись: «Соотечественнику Николаю Денисову».

– Не довезешь, Коля! Всё перемажешь в чемодане. Отложи пока, – говорит Волков. – Шуре я пока ничего не скажу...

Потом был аэропорт имени Симона Боливара на кромке берега Карибского моря. Горячее солнце в тропическом зените. И зримая – но уже не по рассказам русских венецуэльцев, а воочию, под крылом лайнера авиакомпании «Виаса» – рыжая гора с картонными домиками бедноты на её склоне и пальмой, возможно, той самой, что встретила когда-то русских казаков-художников Генералова и Булавина: «Шурка! Ты хотел увидеть пальму и сразу вернуться в Европу? Смотри, вот она! Посмотрел? Так давай теперь поскорее спрячемся в трюм, чтоб нас увезли обратно...»

Обратной получалась только моя дорога.

И я еще не предполагаю, не ведаю, что в конце этой дороги свершится в Отечестве новобольшевисткий переворот, и я наконец сердцем, не только разумом, приму и пойму те далекие романтические порывы и устремления «белого молодогвардейца» Шурки Генералова – конкретно «бороться за Россию, когда позовёт Россия».

Но кто мы и что мы, русские в России, в конце двадцатого века, как и в начале его?.. Опять нереализованные патриотические всплески, опять вялая и бесконечная конформистская интеллигентская болтовня, апатия, томление, скука, ничегонеделание, как говаривал Бунин в «Окаянных днях». Опять – ожидание того, что «воспрянет русский мужичок и всё само собой образуется!»

Но ничего не образовывалось. Опять, как записал когда-то в своём дневнике государь Николай Александрович, «кругом предательство, измена, трусость»... Опять – новая разруха, всероссийское воровство, грабеж. Как после Февраля семнадцатого, как во времена гражданской и «комиссаров в пыльных шлемах», которые возникли вновь, продолжив своё комиссарство, на этот раз без ритуальных кожанок-фартуков, но при ритуальных телеящиках, глумясь над зачумленными и, как всегда, доверчивыми «россиянами».

А что российский мужичок, на которого уповала интеллигенция? Он бывал разным. Сметливый да разумный судил так: «Из нас, как из древа – и дубина, и икона». Понимай, мол, не иначе: кто это древо строгает – божеский человек иль разбойник.

А новые революционеры?! В дорогих «валютных» галстуках, да всё больше при кудряво-барашковых прическах?

Когда-то на заре революций российских Герцен написал примечательные строки: «Нами (т. е. революционерами – Н.Д.) человечество протрезвляется, мы его похмелье... Мы канонизировали революцию... Нашим разочарованием, нашим страданием мы избавляем от скорбей следующие поколения...»

Если б так! Да нет, что-то они, поколения, не протрезвляются никак!..

...В апреле 1993 года я получил из Каракаса очередной номер журнала белой русской эмиграции «Бюллетень № 34», где прочитал горькие строки, подписанные председателем объединения русских кадет в Венесуэле Георгием Григорьевичем Волковым: «22 марта, будучи сбит налетевшим на него автомобилем, на улице Каракаса погиб наш добрый товарищ Александр Германович – Шура Генералов, кадет 18-го выпуска Первого Русского Великого Князя Константина Константиновича кадетского корпуса.

Родился Шура еще в России, в восемнадцатом году, ребенком увезен в Югославию, где его семья осела в Белой Церкви, в том самом городе, где было размещено Николаевское кавалерийское училище, Крымский корпус и Донской Мариинский институт.

Еще в юношеском возрасте у Шуры проявился талант к рисованию. Товарищи вспоминают, что по их просьбе он мог в несколько минут изобразить любого воспитателя или педагога в нормальном или карикатурном виде. По окончании корпуса он делал много попыток, чтобы усовершенствовать свой талант серьёзными занятиями. В этом ему помогал преподаватель Донского корпуса, известный художник М.М. Хрисогонов.

В Венесуэле Шура долго жил на юге страны – за рекой Ориноко, в семье своего товарища по корпусу В. А. Вишневского. Потом, по возвращении в Каракас, его принял в свой дом другой его кадетский товарищ Б.Е. Плотников, в семье которого он и жил до самой своей кончины. И тут он продолжал свою художественную деятельность. У нас нет сомнения в том, что в каждом доме членов нашего кадетского объединения имеются его картины. Есть они в русских домах Соединенных Штатов Америки, Канады, Австралии, в европейских странах и многих городах стран Южной Америки, куда их увозили наши гости.

Скромный, тихий, ненавязчивый Шура был постоянным членом наших кадетских собраний и других мероприятий – русских и православных праздников. Любую просьбу Шура выполнял охотно, со своей неизменной улыбкой на лице.

В православном храме Каракаса на отпевание Шуры собралась почти вся русская колония, все товарищи кадеты, имевшие возможность и здоровье прибыть на прощание с Шурой Генераловым. Задушевно служил отец Павел Волков. Гроб вынесли на своих руках три поколения семьи Плотниковых, возглавляемые старейшим – Борисом Евгеньевичем.

Да успокоит Господь душу новопреставленного раба своего Александра в селении праведных Своих. Да найдет он своё место в том кадетском строю, что предстанет пред Императором-мучеником Николаем Александровичем.

Мы же считаем своим долгом принести от лица всего нашего объединения глубочайшую признательность семье Плотниковых, и в первую очередь Татьяне Александровне, нашей милой Тане, и дорогому Борису за всю их заботу о покойном, за всё внимание и дружбу, которыми они наполнили многие десятилетия его жизни в их доме.

Да живет в памяти кадет облик милого Шуры Генералова ещё многие годы».

На этом и я завершаю житие славного казака, талантливого сына Дона, Белого русского зарубежья, России.

1991, 2004 гг. Венесуэла, Каракас – Россия, Тюмень.