Текст книги "Пожароопасный период"

Автор книги: Николай Денисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Ждем вас еще! – сказали женщины.

Я собрался прощаться с добрыми слушательницами, они опять монотонно зашуршали цветной бумагой, хотел сказать приличествующие воспитанным людям «до свидания», но опять посмотрел на Неча.

Он сказал:

– Всего доброго!

Я тоже сказал:

– Всего доброго!

И мы вышли на волю.

До перекрестка мы шли рядом, не проронив ни слова. Когда расставались, вяло пожав друг другу руки, он обронил задумчиво «н-да-а!» и голова его неестественно дернулась.

Уходил он не торопясь. И я, долго не решаясь пойти своей дорогой, наблюдал за его фигурой в широком, в крупную клетку пальто, пока его не поглотила людная и многоцветная весенняя улица.

1983 г.

Взгляд

Ну что еще надо? В комнате тепло, уютно, мягкий ворс паласа под ногой, стенка книг до самого потолка – можно взять любую, откинуться на диван или в кресло, читать, забыв свои печали, думать, погружаться в чужую жизнь, мимоходом, мелко отпивая из кружки горячий чай. Хорошо. Да-а.

Что с того, что скверно на душе, а за окошком холодный день поздней осени? Но воробей на перила балкона принес хлебную крошку, подлетели еще два – пир веселый пошел! Голуби стаями вьются, ребятишки высыпали из детсадика, построились в колонну по два, шествуют за тетей воспитательницей. Но опять понуро как-то, без ребячьего азарта.

И день серый. И дома серые – башни, пятиэтажки, расставленные в продуманном, расчерченном кем-то порядке. Но нет ощущения долговечности, прочности в их стандартной обреченности, геометрично правильной заданности. И также, будто временны, хлипкие, однообразные – голые сейчас – ряды тополей, словно, кроме этих тополей, воткнутых в болотистый грунт лет пять назад, наспех, для планового озеленения, и деревьев-то никаких на земле не существует.

Может быть, все образуется, наступит новая привычка, покой? Вот и снег повалил. Да настоящий сибирский, наш, русский. Ты ведь мечтал о нем, грезил там, в жарких странах, говорю себе.

Не знаю, не знаю.

И здесь, на родине, нет равновесия, того самого «покоя и воли», что, по предположению Александра Сергеевича, дается иногда взамен несуществующего счастья.

И приходит тогда та женщина – далекая, загадочная. Чувствую на себе взгляд ее – сначала быстрый, мимолетный, а потом все более пристальный, с материнской жалинкой, всё по-женски понимающий.

Да, так вот и бреду и странствую мысленно в лабиринтах недавних дорог своих, портов и морей, встреч и расставаний. И вдруг вспыхивает этот взгляд, озаряет теплым хорошим светом, как наша короткая августовская зарница.

И далекий Кочин-порт вспыхивает. И ты в нем! Городок этот самый благополучный, самый развитый в южном индийском штате. «Самый-самый» – из лексикона помполита, зацепляется в сознании. И ты смотришь уже под другим «углом зрения» на покатые, в новой чешуйчатой кровле – темноборовые крыши, как бы нарисованных домиков на другой стороне бухты. А толчея стволов пальмовой рощи с желтыми, будто бы издающими тихий звон, кокосовыми плодами, кажутся тебе преддверием земного рая – дармового, вечного – на веки веков.

И еще. Как прохладно, обволакивающе сладко пахнет сандаловым деревом в старинных, уже музейных апартаментах дворца магараджи, где пленительные – на фресках стены – подружки повелителя ласкают его – все вдруг! – на малахитовой зелени лужайки.

Индия без красавиц – нежных тонких сари и с кастовыми знаками во лбу! – не Индия.

Помнится…

– Да вот и они! – легкая улыбка тонет в богатых черных усах электрика Андрюхи Голяника, нашего красавца мужчины – с черной кудрявой шевелюрой, – Индейки пожаловали.

– Сам ты индейка! – дразнит Андрюху вахтенный матрос у трапа.

На палубах и в каютах пустовато. Воскресный день. И все свободные от вахт ушагали в увольнение – покупать бусы и ожерелья далеким русским женщинам. Славен у моряков Кочин драгоценными камушками. И здесь они не дороги.

И я уже походил по Кочину. Поклонился могиле первооткрывателя Индии Васко да Гамы. Не могиле, собственно, а ограждению на каменном полу католического храма. Прах Васко перенесли в Португалию, на родину мореплавателя. Что-то писал я там, в толстой книге церковной – слова восхищения смелому человеку.

Да-а. А сегодня и наш теплоход примечательность. Да какая!

– Братцы, гости идут!

– Индусы шумною толпою.

– Не балобоньте! – резковато обрывает матроса помполит – высокий пожилой дядька. Все на нем от запонок на рубашке с длинными рукавами – в такую жару! – до коричневых кожаных полуботинок, свое, отечественное, ни грамма «фирмового», зарубежного. Тоже, думаю, фасон, как и японские джинсы мальчишек-практикантов, как сингапурские «сафари» наших морских дам – обслуги судовой.

– Андрей, ты свободен сейчас? Проводи гостей по судну, покажи, что полагается.

А я жарюсь на навигационной палубе возле китайского бильярда. Сверху многое видно, слышно. И музыка ультрамариновой бухты, и скрытый там, за пальмами, город, и портовый поселок с вольготно бродящими священными коровами по чистеньким улочкам, флагом пароходной компании «Феско – Индия». Вчера там, на фоне флага, фотографировались на память, кормили буренку одну бананами. «Красуля, Красуля!» – кликал я коровку русским именем, чесал её кирзовой мягкости шею. И старик-торговец в тюрбане, продавший нам бананы, весело блестел глазами, улыбался, щерясь кривыми коричневыми зубами.

Корова уверенно и цепко захватывала резиновой твердости языком зеленую кожуру, отворачиваясь от сладкой сердцевины, требовательно тыкалась слюнявой мордой в ладонь, наивно хлопая густыми ресницами своих – по-восточному раскосых и длинных! – коровьих очей. Ну дела! Хохотали и мы, уныло звеня в карманах неувесистой мелочью.

Гости поднялись по трапу. Мне пока слышны их голоса да глуховатый басок Андрея. Он что-то пытается там, на спардеке, растолковать им по-русски. Хохоток – сначала сдержанный, вежливый, потом все открытей, раскованней и рискованней – женский мелодичный смех.

Гости взошли на шлюпочную палубу – ботдек, гомонят, развлекаемые Андрюхой, возле сухого бассейна. Сверху видно пока, как на корму, возле люка камбузных отходов, уверенно уселась чернявая, как монашка, священная ворона. Она сердито долбит полотнище флага, что колыхаясь, мешает ей сунуть в люк свой нахальный и плотоядный клюв.

Жарища! А в груди – сладкий трепет. И понимаю – откуда он, из каких глубин вырастает, охватывает душу, воображение: индийские женщины! И ни где-нибудь в толчее улицы, в толпе – красивые и не очень, что насмотрелся в портовых городах, всякий раз невольно сравнивая их с красотками из раджкапуровских фильмов, а прямо у нас, в нашем обыденном палубном и грубоватом быту.

К своим судовым женщинам мы привыкли. Свои они и есть свои – хорошие «парни», переносят с нами вместе «тяготы и лишения» флотской работы, как трактует морской устав. Готовят нам, пекут и стряпают, прибирают в каютах командиров, запросто заходят в каюту поболтать, валяются, когда и где выпадет роскошь, чуть ли не в неглиже на горячем пляже среди здоровых, невыболевших мужиков. Каждая линия, изгиб тела – у наших – всякая родинка на коже, открытая рисковым купальником, известна. Да и биографии – подробности личного, чаще несостоявшегося счастья, известны: когда развелась, отчего не сложилось, обманулась или её обманули, к кому «приклеилась» на судне, и кто «приклеился» сам из парней – холостых, разведенных, а то и женатых. Все это обыденная, текучая жизнь с нечастыми радостями личного, зато с частой изматывающей болтанкой в океане, от которой наши женщины отнюдь не становятся краше и привлекательней.

Но вот есть минуточки, окошечко в работе, и какая-то из наших пяти морских дам выпросталась из сарафана, раскинула одеяло на горячее палубное железо подальше от глаз, распласталась под южно-индийским солнышком. Кулачок под щеку, рыжую косу, чтоб не мешала загорать спине, в сторону, толстые пятки врозь. Кто это? Судя по солидным выпуклостям давно не точеной фигуры, буфетчица Лариса! А я и не приметил как-то, азартно шуруя кием китайского происхождения. У меня тоже отдых между вахтами. Скинул в каюте, пропахшие машинным маслом, штаны, с удовольствием нырнул в шорты, в майку с альбатросами на груди и айда на верх, на жару, на волю!.

– Андрюха, – голос того же матросика у трапа, – ты там не охмуряй индианок…

Черт побери, совсем развольничался молодой!

Да вот они и сами – гости наши. Четыре женщины в сари, три из них обвешаны голозадыми ребятишками-детишками, два моложавых индуса в цветастых рубахах на выпуск. И Андрей среди них – всем своим чернобровым и черноусым обличьем вполне сходит за индуса. Но куда денешь говорок – мягкий славянский басок с украинскими, чуть заметными, интонациями.

Ах, как расстилается он перед одной, не обвешанной детишками, статной, хоть – и немножечко полноватой, но без излишеств, красивой индианкой!

– Андрей, как успехи? – кричу я парню.

– А вот выяснил: из дальней деревни приехали, чтоб посмотреть русский пароход.

– Ишь ты! Всё так и понял?

Гости вежливо топчутся возле Андрюхи, застенчиво улыбаются. Ох, уж эти вечные индийские улыбки! Затем, неловко оступаясь в своих легких сандалиях, взбираются крутым трапом ко мне. И как-то тоже надо проявить себя, оказать внимание.

– Попробуйте вдарить! – подаю индусу кий, – А ну попробуй те.

Как мотыгу, как топорище, берет он кий и под вежливые улыбки спутников неумело делает удар.

– О’кей! Ничего! О’кей!

Ну а Андрюха глазами прямо-таки мед источает на красавицу индианку. И робость, черт побери, в нем откуда-то взялась и движения плавные, замедленные. Это у нашего-то Андрюхи?!

И она – я вижу! – понимает, ах, всё понимает: взгляд этого русского нечто большее, чем любование её красотой, – томление, внезапно возникший, любовный трепет и – несбыточность, тщета, сожаление. И она всей статью, ободренная столь явным, пусть робким поклонением, гордится и уже веселей и понимающе, смелей посматривает на нас обоих. И мой восхищенный взгляд замечен и отмечен этой здоровой – кровь с молоком! – деревенской красавицей.

– Васильич, сфотографируй нас всех вместе! – протягивает мне Андрей свой «Зенит».

И потом на фотографии будет веселый и гордый взор женщины, её глаза, по глубоким и жарким зрачкам которых навожу я резкость, а рядом – глаза Андрея и что-то в них такое запечатлится и увековечится сейчас, чему, наверное, сам Андрей Голяник, будет дивиться через много лет, глядя на снимок, и вспоминать с душевным трепетом, одному ему ведомым.

– Ну вот! – вздыхает Андрюха. И все молчат. Неловкая пауза, освещенная вежливыми улыбками. Мужчины-индусы скромно косятся на поджаренные на солнце телеса нашей буфетчицы Ларисы и робко идут к трапу. Андрюха вихрем скатывается вниз, страхует спускающихся по ступенькам женщин. Опять улыбки, взгляды и – удивительно! – ни одного писка прильнувших к мамашам малышей.

– Что? – говорю Андрею, когда гости сходят на берег и всей цветной и улыбающейся компанией исчезают за ближними пальмами, – Никак влюбился?

– Кажется, да! – легко, не стыдясь откровения, кивает кучерявой головой парень.

– Да ты что?!

– А вот тебе – и что!

– Ну и как теперь.

– Не знаю. Ну вот не знаю! – и загорелое лицо парня светится изнутри грустноватым и возвышенным светом.

И вот теперь, среди русских снегов, в теплой городской квартире, вглядываюсь в карточку, подаренную на память Андреем, и спрашиваю себя: зачем эта женщина пришла в твою память? И не такая она уж и красавица, судя по любительскому фото. Да, встречались ярче и блистательней на индийских перекрестках – раджкапуровские звезды из белолицых и высших каст. Но не было таких вот глаз, такого пристального, горделивого и понимающего взгляда. Даже имени её не знаю, представить хочу – индийская деревня, жара, пальмы со звенящими кокосовыми плодами, она – прямая и статная, не идет, а проходит, как царица, неся на мягком плече кувшин с родниковой водой, или хлопочет у очага, или обихаживает детишек, или.

Не знаю, не знаю.

Зачем я думаю о ней? А впрочем, не такая уж тут сложная философия: среди распада и жизненны печалей, закравшегося в душу неверия в справедливое устройство мира, вдруг пронзительно и остро возникает потребность в красоте, может быть, и придуманной тобой, но пронзившей однажды душу теплым хорошим светом, как наша августовская зарница.

Ничего не случилось тогда в Кочине. Не было продолжения. Просто был горячий жаркий денек, был Кочин-порт, судовой электрик Андрюха Голяник, внезапно воспылавший любовью к чужой индийской женщине. Были ее глаза, все понимающий взгляд.

И мне хорошо сейчас от этого взгляда. И легче.

22 ноября 1986 г.

Толик Барабанов

Третий штурман большого океанского сухогруза Толик Барабанов, включив магнитофон, брился перед зеркалом у себя в каюте. Густо взбивал помазком пасту на подбородке, на щеках, на скулах, вытягивал шею. Приятная мелодия, тепло кондиционера, уют. Накануне он сделал гимнастику. Разогрел мышцы. И кровь, после крепкого двухчасового сна, опять упруго и густо заполнила все клеточки и капилляры молодого тела.

Утром он удачно, без лишних глаз – знал только вахтенный матрос у трапа – выпроводил ночевавшую у него девицу, потом отстоял восемь часов стояночной вахты, поспал и теперь собирался в клуб моряков и полярников.

Он растер полотенцем лицо, шею, побрызгал «Шипром», покрасовался в плавках перед зеркалом, встряхивая, как бегун перед стартом, мускулистыми загорелыми ногами. Он вспомнил, как девица, вот так же, в узких трусиках, гляделась в зеркало, в ленивой неге расхаживала по каюте на длинных ногах, потом шумно плескалась под краном, расчесывала и прибирала волосы.

Уходить ей не хотелось.

Толик сказал «надо!», теплоход простоит под разгрузкой еще с неделю и они, конечно же, встретятся. Потом он положил ей в сумочку трикотажный, экзотической расцветки батник, купленный у китайца на сингапурском малай-базаре, повернул ключ в дверях. Девица, весело тряхнув волосами, сняла с переборки над столом календарь с китаянками в купальниках, сказала: «Можно для брата?» И Толик щедро и широко улыбнулся: «Какой разговор!»

И вот теперь, в предчувствии нового вечера, приятного времяпровождения в клубе, куда собираются уволенные с других судов, куда течет стосковавшееся по общению за долгую полярную зиму молодое население большого поселка, он опять отлично выглядел и чувствовал себя неотразимым.

Он зашнуровал кроссовки, надел куртку-канадку с капюшоном и на меху, еще раз оглядел себя в зеркало, вышел на палубу к парадному трапу. На берег сходило еще несколько человек из экипажа, они уже толпились возле вахтенного матроса, покуривали, пряча сигареты в кулаки, такие же наутюженные, в одинаковых куртках-канадках. Он хотел было уже присоединиться к парням и они уже позвали его – «потопали» но что-то воспротивилось в Толике, он усмехнулся:

– Заграница приучила к порядку, к строю, а, корефаны?

Я у себя в Союзе, не заблужусь.

А вечер был чудесный – бодрящий ветерок, низкое малиновое солнце на другой стороне бухты, медный отблеск сопок, с белыми остроконечными макушками, похожих на ромовых баб, запах сосновых бревен, – рядом разгружался лесовоз, – дыхание ледяной воды. Все это, знакомое по рассказам и узнаваемое теперь, жило в нем с понятием высоких широт, арктического побережья. Он пошел в «полярку» после долгого рейса в тропики, не успев растратить на владивостокских улицах шоколадно нестойкий загар Индийского океана. Пошел легко, не как другие-многие, воюя с отделом кадром плавсостава о законном отпуске.

Он сбежал по трапу, оглянулся, сделал ручкой грузовому помощнику капитана, тот стоял в пластмассовой каске возле первого трюма, отдавал какие-то распоряжения грузчикам и, лавируя в лабиринтах контейнеров и пакетов досок, выбрался за территорию порта.

Поселок гнездился в расщелине сопок – яркий, ухоженный, с раскрашенными панелями стен, балконов, окон, в пример другим грязноватым селениям у кромки Ледовитого океана. Весь приподнятый над мерзлотой курьими ногами сероватых свай, он словно бы опустился сюда откуда-то из космоса, да так и застрял на неопределенный срок.

Вдалеке, втягиваясь в улицу, темнели широкие спины парней, ушагавших вперед. Толик подумал, что вот тоже – некуда податься! – парни отправились в клуб. Он еще раз с возвышения берега глянул на бухту, на золотеющие под лучами мачты судов, на зеленоватую гладь воды, с наслаждением закурил.

– Вы с какого теплохода? – услышал он тихий голос.

Возле фанерного щита с объявлениями на кнопках, с плакатом о пожарной безопасности, шагах в десяти от него, стояла девушка. Он видел ее и вчера, на этом же месте, когда вел на теплоход девицу. Едва зацепился о нее взглядом, занятый подружкой, тотчас же забыл. Теперь он посмотрел на нее пристальней, привычно оценивая: лицо, фигурка, ноги. Ничто из ее скромных прелестей не шевельнуло в груди Толика заветной струны, что возбуждало в нем красноречие, пыл, напористый азарт. Простенькое синее пальтецо, сапожки на каблучках, косынка на шее, а в глазах что-то сомнамбулическое, непонятное, тихое.

Толик остановился, все же имея желание поболтать с девушкой, перекинуться хоть парой фраз, просто так, как говорил он для спортивного интереса: среди этих тихонь, скромниц попадались такие безоглядные девицы, что потом он только дивился – откуда в них что и бралось!

– С «Героя Арктики» я, – придумал Толик первое попавшееся, подошел ближе.

– Хорошо, спасибо! – произнесла девушка, сделалась равнодушной, замкнутой.

– Интересные дела! – не понравилась Толику ее холодность. – Ты вроде, как за сторожа здесь стоишь, да? И всех спрашиваешь: кто и откуда?

– Всех, – просто кивнула девушка.

– И биографией интересуешься? Толик Барабанов.

– Ирина.

– Очень красиво! Можно называть еще – Иринка, Рина, Ируся, Инуля. А меня Толяна, Толюся, Толюня! Ну это, если найдем общий язык. Найдем, правда? А просто – Анатолий! – он неотразимо улыбнулся. – По-древнегречески – восточный человек! Ну так пошли, Ира.

– Нет, нет, идите прошу вас. Идите же, ради бога!

– Ради бога? – внезапно потускнел и обиделся Толик. – Тогда пойду. Ишь ты какая.

Весь вечер, танцуя в клубе, и потом, когда возвратился он из увольнения, не выходила из головы эта странная девушка с простеньким серым лицом, неброской фигуркой, непонятным ожиданием в глазах. И что совсем ударяло по самолюбию Толика – ее несговорчивость, независимая отчужденность, даже равнодушие, которого, черт возьми, он не признавал пока в свои двадцать семь лет.

«Лицо, фигурка, ноги? Да нет же, нет! – думал Толик. – Ничего особенного, да и вообще дурочка какая-то».

На другой вечер он не пошел в увольнение, не то, чтобы не имел желания, просто капитан напомнил ему о финансовых документах, надо сделать перерасчет зарплаты экипажа и передать отчетность в пароходство. Обязанность третьего штурмана, да! После вахты Толик обложился бумагами, а когда уж поздненько спустился в салон, где доминошники доколачивали «козла», разговор между парнями шел о той девчонке. Он понял сразу – о той! – поскольку даже о маленьких успехах, тем более победах над женщинами, в экипаже не распространялись. Из разговора он понял, что видели девушку опять на том же месте. Спрашивала она, какие суда пришли, какие стоят на рейде.

– Пробовали подбивать к ней клинья, кадрили, никакого успеха.

В другой раз Толик не удержался бы, козырнул: «Это по моей части!»

Прошла ночь, заканчивался день. Сдав вахту второму штурману, Толик вскоре был у фанерного щита.

– Здравствуй, Ира!

– Здравствуйте, – она узнала его.

– Ты и сегодня со мной не пойдешь?

– Мне некуда идти. Толя.

– В клуб пойдем, потанцуем. Можно ко мне на пароход, а? Музыку послушаем. У меня хорошие записи. В Японии по стереопрограмме записал.

Девушка равнодушно молчала.

– Слушай, ты определенно кого-то ждешь? – начинал сердиться уже на себя Толик. И что он прицепился к этой лунатичке? На сегодняшний вечер у него назначена встреча с позавчерашней подружкой. Не чета этой Ире-Ируне! Аж сладко запело в груди от воспоминаний.

– Да, я жду, – тихо сказала девушка. – Жду теплоход «Тик– си». У меня на нем жених плавает. Вот.

Толик едва дослушал, ошеломленный.

– «Тикси»? – почти выкрикнул он. «Тикси, Тикси, Тикси!» – лихорадочно билось в мозгу. Пряча глаза от Ирины, он начал закуривать. Он мгновенно все понял и, не зная, что сказать теперь девушке, густо затягивался колючим, сухим дымом. «Тикси»? «Тикси» погиб в шторм в Южно-Китайском море три месяца назад. Толику рассказывали, что из экипажа нашли только мертвую буфетчицу. Ее носило по волнам на спасательном плотике. От остальных – ни следа.

– Давай посидим вон на тех бревнышках? – он взял себя в руки и, поддерживая Ирину под локоток, увлек за собой.

Он вдруг почувствовал себя глубоко виноватым перед ней, перед всей ее беззащитностью, ожиданием, надеждой.

Присели. Она уютно положила руки на колени, полная внутренней силы, спокойной правоты, которая передалась и Толику. Он спросил:

– Хороший парень-то? – он чуть не сказал «был», но уже твердо решил держаться настороже.

– Боря? – внезапно просветлело ее лицо и сделалось симпатичным, она, даже улыбнулась краешком губ, но опять на какие– то мгновения ушла в себя, легонько переводя дыхание. – Мы познакомились так интересно! В магазин привезли яблоки. Ну, знаете, какие давки бывают, когда самолетом или первым пароходом завезут к нам яблоки или апельсины? Не знаете. Вот. Мне все косточки помяли, пока дождалась, пока взвесили. Я взяла пять килограммов – больше не отпускали! – ну, чтоб и подружек на метеостанции угостить. Я на метеостанции работаю, техником. Вот. Когда стала выбираться от прилавка, всю сетку по яблочку и раскатила по полу. Боря первым кинулся собирать. Он тоже, как вы, в увольнении был. Так мы и познакомились. Вот. Потом, конечно, встречались. Но всего семь с половиной суток и стоял его теплоход.

– Он штурманом или механиком ходит? Боря-то?

– Не-ет! – помотала головой Ирина. – Что вы! Он матрос первого класса. Два года только после мореходки проплавал. «Первоклашка!» – смеялся, подтрунивая над собой. Писем давно что-то нет. Вот.

– Писал? – глянул он на профиль девушки.

– Очень часто, из всех заграничных портов. После полярки они пошли за границу, в жаркие страны. Знаете, он очень скучал там.

– Да-а, – вздохнул Толик. Хотелось выплеснуть, сказать правду этой девчонке. Как сказать ее, как? Наверно, они договорились пожениться потом, когда теплоход придет новым рейсом в этот арктический поселок? Как у них все было? И Толик почувствовал: светло и чисто было. И вот – неведение, сладкие грезы, бесполезное ожидание.

– А вы тоже матрос, или капитан, наверно?

– Штурман, – сухо сказал Толик.

Помолчали. Потом он, опять закуривая, произнес:

– Хорошая ты девочка, Ирина! Я таких не встречал.

– Почему же? Надо было встретить! – щеки ее порозовели.

– Встречал! – усмехнулся Толик. Его вдруг потянуло на откровения – рассказать все о своей жизни вот этой случайной, счастливой в своем неведении, простенькой девчонке, которая, наверное, поймет его и которую забудет он, едва теплоход встанет у стенки в каком-нибудь новом порту. – Встречал, Ира, даже женат был, – он заглянул ей в глаза. Она изготовилась слушать, поджала губки. – Ну все, как полагается, курсантом был бегал на свидания к самой лучшей, к самой красивой и замечательной. Женился. Но она, кажется, не поняла, что значит быть женой моряка. Поняла, конечно, но по-своему. Тряпки разные, сувениры, вещицы интересные – все, как положено, привозил из рейсов. Все моряки привозят. Визу мне открыли еще во время учебы в мореходке, так что сразу удачно попал на престижные линии – Япония, Сингапур, Индия. В Австралии, в Штатах, в Канаде побывал. Мне хотелось, чтоб она верно ждала, не заглядывалась на других.

– О, вы домостроевец! – неожиданно улыбнулась Ирина. – Грозный муж бей меня, режь меня?

– Ну почему домостроевец? В пределах порядочности, доверия. А впрочем, домострой трактует не только послушание жены, но и непременную верность мужа! Вот. Ну, словом, как в народе говорят, четыре года почти был я отличным снабженцем. Зарплата – ей, подарки – тоже! Мне – ностальгия и штормы! Когда разобрался, что к чему, когда пальцем показали мне ее любовников, ушел. А куда ушел? Опять в море. Кроме него да койки в межрейсовой гостинице «Моряк» у меня ничего и не осталось. Теперь я сам, – он зло усмехнулся, – вашего брата – баб, как семечки, щелкаю. Редкая, правда, радость. Извини, Ира. Вот ты мне встретилась такая единственная и то занятой оказалась.

И он вдруг ужаснулся последним своим словам. Да как же – занятая? Никого же нет, вот уже несколько месяцев Боря, его друзья – в соленой пучине, может, в запертых каютах, в машине, в трюмах. Кто успел прыгнуть за борт, растерзан акулами – до кровинки, до жилки! Он знал, как все это происходит: смещение груза на один борт, крен, крен, волна к волне и – только киль в небо вместо рубки и мачт.

Не хватит у него ни сил, ни мужества, ни жестокости – в конце концов! – рассказать об этом сейчас Ирине.

Пусть будет так, как есть. Ждет-пождет, пройдет время, забудется, зарубцуется. Пусть думает: обманул, забыл. Так легче!

– Ира, – позвал Толик, – ты где?

– О, я далеко! Вы извините, задумалась, но я вас слушаю. Вы хорошо говорите, только уж очень зло. Мне вас жалко.".

– Ишь ты – жалко! – Толик покачал головой. – Тебе не холодно?

– Не холодно. Я буду не такой женой Боре, я умею ждать.

– Ждать да догонять, так всю жизнь! – он опять усмехнулся какой-то мстительной усмешкой. – Только известно, что природа женщины, даже самой лучшей, вся ее изначальная суть, на лжи основана.

– Не надо, Толя. Вы так хорошо говорили и опять злитесь.

– Злюсь, Ира, злюсь. Но это пройдет, собственно, уже прошло-. Пойдем, я тебя провожу.

– Извини, Толик, мне тут совсем рядышком. Вон дом стоит. Я еще из окошка посмотрю. Пароходы приходят в бухту и ночью. Я сосчитала все огоньки на мачтах. Видишь, зажглись уже.

Когда он поднимался на борт, густая тьма совсем поглотила сахарные вершины сопок. Но в расщелине их празднично сиял огнями поселок. Горели светильники и прожектора над палубами судов. В коридоре теплохода тоже сияли огни. Он молча прошагал возле вахтенного матроса, поднялся к себе и, не раздеваясь, долго лежал на койке, тяжело и невидяще смотрел в подволок каюты.

1986 г.

Тоска по родине

...А потом было Аравийское море. Тихое, знойное. Теплоход, будто в густом, чадящем, догорающем вязком жире, лениво крутил винты, проталкиваясь всё дальше – северным курсом – к Бомбею. Море горело оранжево-белесыми красками, как-то нереально, фантастично для меня, хотя повидал уже разного за долгие месяцы тропического плавания. Летающие рыбки, недавно привычно выстреливающие из-под бортов, словно присмирели, подрастеряли азарт и резвость, а потом вдруг чуть ли не совсем запропали. И эта внезапная отчужденность моря, липкая жара над палубами, рождали тревожные мысли о прошумевшей где-то экологической трагедии – разлитой в море солярке из гигантского танкера, либо о разбомбленном нефтепромысле в Персидском заливе: судовое радио вещало об арабских войнах.

«Да нет же, нет! – объяснили мне, – Это вода цветёт.

Непомерно радостно разошлись встречным курсом с корабликом под либерийским флагом: за последние дни – живая встреча! А ночью, заткнув регулятор кондиционера в подволоке каюты, – нагнало столько холода! – смотрел я в иллюминатор на крупные алмазы индийских звезд, на Южный Крест, на бледноватую Деву, на античные очертания Паруса.

Но еще я в ту пору так остро тосковал по дому.

Как объяснить это несколько банальное – «тосковал по дому», ведь за годы странствий по миру, к зрелому возрасту, чувство ностальгии должно ведь видоизмениться, что ли, перейти в новое качество, не столь острое, как в детстве, в юности?!

У кого – как! А я тосковал.

Правда, давно уже перестало сниться пшеничное поле с разделяющей его надвое теплой дорогой, по которой шагал я в каждом сне босиком, с каким-то библейским посошком – под стрекот кузнечиков, всхлипы перепелок, под легкий шелест колосьев: покой, тишина, солнышко светит. Да, все это, едва ли не каждую ночь виделось в Южно-Китайском море на переходе из Осаки в Бангкок. Тогда было начало рейса, первые его недели, по ощущениям сравнимые, пожалуй, с первым моим в жизни путешествием в соседнюю деревеньку Полднево к тетке и дяде Ипатовым.

.Кажется, годочков пять от роду мне и было. А до сих пор помнится, как дичился я незнакомой улочки с редкими палисадниками и огоньками гераней в бедных, без занавесок, окошках, как духмяно, остро пахло лошадиной сбруей в широком, крепко обстроенном дворе родственников. А дядя Петя Ипатов, колхозный бригадир, хорошо так улыбался, говорил какие-то сердечные слова, заводя в оглобли легкого ходка игреневого бригадирского коня. Он говорил и говорил, мой дядя, моложавый тогда, с ржаным чубом, в комсоставских «должностных» галифе и френче – в ту пору это была униформа всякого сколько-нибудь приметного начальства. А потом тетка Катерина кормила меня окрошкой и всё подкладывала шанежки с морковкой, с творогом, да еще «картовные». А потом уж я очутился на зеленой лужайке за околицей, где блестело стекло озера и гоготали гуси. Гусей было много, злых, поминутно шипящих и вытягивающих шею в сторону предполагаемого обидчика. Они зорко охраняли пушистеньких, желтых, с куцыми крылышками, гусенят и холодно поблескивали дробинками глаз на ребятню, что резвилась поблизости, доглядывая выводки. У нас дома гусей не было. Не было и обязанностей пасти их. И познал я к этой поре иную летнюю волю-волюшку: где хочешь – бегай, играй. Вот и не понравилась эта полянка чужой деревни, эти чересчур озабоченные ребята – мои ровесники. Потом еще что-то не понравилось, кажется, коровье стадо, малочисленно бредущее из поля (дворов в Полднево немного!), а может, мрачноватый закат и солнышко, уходящее в тучу, вдруг напоминало, что ночевать придется не дома, где мама, кот возле «черепушки» с парным молоком и все такое родное, привычное.

В сумеречном вечернем доме Платовых шли хлопоты – звякали ухватами, ведрами, пахло жареной картошкой, мягко стучала дверь в избу, а я плакал. Сидел на лавке в переднем углу под иконами и горько, безутешно плакал.

Ну что ты, что ты – вдруг? – виновато всплескивала руками тетка Катерина, не зная чем утешить. – Ну заскучал, дитятко, ну завтра дома будешь, успокойся.

Заходил с улицы Валерий – двоюродный мой братишка, старше меня лет на шесть, говорил весело:

Не реви! Хочешь гороху? – и все сыпал мне на колени, выгружая из-под рубахи, зеленые тугие стрючки.

За горохом забывался я, просторнело в груди от участия, не помнилось, как и засыпал.