Текст книги "Пожароопасный период"

Автор книги: Николай Денисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Так как он заграницу ходил? У него что специальный документ был для таможни?

– Какой документ! Для прививки ставили ему иногда уколы. А во время таможенного досмотра накормим сонными таблетками или привяжем в каюте стармеха. Однажды в Выборге боцман сказал: «Я заберу Комку на берег, домой!» Отговаривали, *жалко, но. Ну вот, говорю, давай такой эксперимент проведем: к кому он пойдет, тот и хозяин! Стали в разных концах коридора, матросы открыли дверь, выпустили Комку. Мы договорились с боцманом – голос не подавать. Выскочил Комка, головой вертит туда-сюда, На меня, на боцмана, не знает куда, к кому подойти. Тут боцман не выдержал: «Кома, Кома, иди сюда!» Он к нему. Тут я как рявкнул: «А на, стервец, такой! Ко мне!» Так представляете, он с таким виноватым видом, едва не на брюхе пополз ко мне. Хоть и хозяин боцман, а жил-то Комка у меня, я его кормил. Ну вот, – говорю боцману, – видишь кто настоящий хозяин! Но все равно через какое-то время увел его боцман на берег. Разъелся, разжирел он там. Пропал совсем для моря, для флотской жизни песик. Зря.

Криков задумался, как-то усмехнулся горьковато. Встал, прошелся по каюте, выключил чайник, тот уже вовсю исходил паром.

24.00. Стоим на рейде. П9РТ. Бразильцы подогнали две баржи-площадки. Торопятся, кричат, аукают. Кабельеры! Все в белых штанах. Столько темперамента! Вот я и в Южной Америке.

10

В порту Ангра-дус-Рейс простояли какой-то час, ну два, не больше. Выгрузили два агрегата с газом, что везли на палубе, по бортам, да еще какую-то массивную железяку в упаковке, что грузили в Бремене. Вот и все дела! А разговоров-то было, господи!

Правда и этот срок стоянки можно было б сократить, но бразильские грузчики, споро взявшиеся за дело вначале, потом как-то скисли.

– Не Европа! – сказал стармех, зачем-то возникший на ночной палубе, – Может, сами возьмемся, а? Выгрузка одного баллона стоит тысячу долларов, заработаем!

Я тоже не сплю, доктор не спит. Дождь идет. Первый дождь за рейс. Прохладно.

– Ничего себе тропики! – ежится доктор, кутаясь глубже в куртку.

И вот отмахав за остаток ночи и первую половину дня несколько десятков миль, подходим к Сантусу – большому красивому порту. Созерцаю горы, долины, в одной из которых и раскинулся Сантус. Сантус по-испански – святой дух! Что ни говори, что ни вспоминай – грустное, печальное, а на душе подъем, она парит, как у первооткрывателя этих земель. Вчера, проходя на виду знаменитого Рио, дал домой короткую радиограмму: «Привет из Рио-де-Жанейро».

В Сантусе мечтаю купить белые штаны, осуществить мечту Остапа Бендера. Он, как и я, не сумел побывать в Рио, но я видел, хоть издали его белые дома, кварталы и огромную статую Иисуса Христа, возвышающуюся над прекрасным городом. Бедный Остап!

Хожу по палубам, смотрю на берега, на барашки прибоя, то запираюсь у себя в каюте, долго изучаю карту: куда-а-а занесло! Бедный Бендер! Тебе-то не удалось, не пофартило. И все же никак не дает душевного равновесия история, рассказанная за ночным чаепитием в каюте Крикова. Она как будто и не имеет ничего общего с сегодняшним моим настроением, но все же. «Редко я схожусь с людьми, чтоб подружиться. А вот с ним проплавал всего три месяца и остались мы друзьями на всю жизнь. В юности он окончил университет, тот же университет окончила его жена, в одно время. Замечу, между прочим, это скажется негативно впоследствии на их семейной жизни. Ну вот, вскоре он стал комсомольским работником, был первым секретарем райкома. Потом партийная работа в пароходстве. Потом пошел первым помощником капитана, чтоб материально обеспечить семью. Она пошла учиться в аспирантуру, стала вскоре кандидатом наук. А он, как был помполитом, так и остался. Связей, правда, у него чуть ли не по всему миру было: один знакомый работает в ЦК, другой в Минфлоте, третий за границей, в посольстве. И на пароходе народ к нему относился хорошо – так поставил себя. Был порядочным, честным.

И вот в один из рейсов дают ему в экипаж радиста. А тот взял да и сбежал в Канаде. Ну разбирательство: как, что и почему? Нагорит ведь всем – от капитана, до Парткома пароходства, отдела кадров и администрации! За радистом числился грех: недавно его за пьянство отправили из рейса (ФРГ, Гамбург) на самолете домой. Естественно, лишили потом визы, паспорта моряка и прочее. Но родители у радиста были пробивные, поехали в Москву, там и «пробили сынку дорогу в море». А он в первом же новом рейсе сбежал. Этим фактом, выплыви он, помполит, мой друг, реабилитировал бы себя. Но ему посоветовали, точнее, упросили: чтоб не было всем плохо, возьми грех на себя! Потом, мол, тебе поможем. Ну годок поработаешь на берегу. Согласился. Пошел работать заместителем начальника строительного управления пароходства. Работает, работает. А мне говорит: не могу, давят со всех сторон, пойдешь на сделку, в тюрьму сядешь. Дома, в семье, не лады. Жена с кандидатской высоты смотрит на него зверем, как на тряпку, на неудачника. Уволился. А с замаранными партийными документами нигде не берут. Устроился кочегаром-истопником в котельную. В пароходстве, бывшие друзья, смотрят на него мимо, как сквозь стекло, «не узнают», не здороваются. Ушел из кочегарки. Устроился на курсы учеников по сопровождению товарно-почтовых вагонов. Встретились как-то, он говорит: вот учу на курсах географию, чтоб не дай бог посылку вместо Краснодара не отправить в Красноярск.

Да и пошел-то он на разъездную работу, чтоб меньше быть дома: там никакой жизни. Стал «закладывать», больше, чаще. Заболел, И как-то быстро скончался. Вот такая история: сломали, загубили хорошего человека».

Загубили? Точнее – ЗАГУБИЛА, ОНА – СИСТЕМА. Никого она не щадила: ни верных своих помполитов, ни рядовых работяг, ни талантливых художников, ни свободолюбивых поэтов. Всех подминал её бюрократический молох, кто хоть как-то был настроен к ней критически.

Помню, ни в жизнь не забуду, свои мытарства по оформлению визы в первый заграничный рейс! Шесть лет измывалась партийная бюрократия, пока получил заветный паспорт моряка и вдохнул простор тихоокеанской стихии. Да что там вспоминать! Аминь! И во веки веков!

Мы в Сантусе. Начальник рации Борисовец, приставив козырьком ладонь, демонстративно, на крыле мостика, работает на публику:

– Прибыли в город, где лучшие в мире электродуши и отличные кухонные ножи лазерной заточки!

И вот мы уже в городе. Куда-то бежим, как всегда,

бежим. Витрины, памятники старинным героям, пальмы, скверики, опять витрины богатых магазинов. Яркие женщины, несравненные красотки. Это вам не худосочные рыжие немки. " Испанская да мулатская кровь с молоком. Но не для нас.

Доктор уже прилепился к витрине, где выставлен набор ножей отличной «лазерной заточки». Ага, вот ты и попался мне, милок! Культурные ценности! Я не скрываю, ищу белые штаны, о каких мечтал Остап. И вот они – в небогатой лавке, где хозяйствуют две молоденькие женщины, где простенькие занавески примерочной кабинки, и малыш в деревянной кроватке.

– Буэнос диас! Здравствуйте! Куанто куэсто? Сколько стоят? – прицеливаюсь к бендеровским шароварам.

О, две с половиной тысячи бразильских «монет». Годится!

Сантус. На улицах нет выхлопных газов, хотя масса легковых и грузовых машин.

– Заметили, – говорит электрик Васильев, – постоянно пахнет спиртом? Машины ведь на спирте здесь работают!»

– Забавно, – отвечаю, – здесь вот даже машины на спирте, а у нас – сухой закон.

– Старик, – как всегда иронизирует Борисовец, – здесь вино дешевле воды, но мы же в первую очередь коммунисты, черт побери, а потом уж импотенты и алкоголики.

Парни ржут. Парни бегут обратно на пароход. Там, наверное, уже выгрузили полагающуюся здесь партию контейнеров. И – с якорей сниматься, по местам стоять!

Вышли из порта в 18.00. Прошли по заливу-каньону на виду города – в огнях и рекламах. На выходе из бухты встретила крутая зыбь; Начало «выдавать».

Стоим на корме с токарем Леней Разводовым:

– Помню, у Новой Зеландии нас прихватило. Крен с борта на борт до сорока пяти градусов. У кого нервы послабее, надели жилеты и стоят в коридоре наготове. Я тогда на руле был. Старпом мечется по мостику, нервничает, а капитан стоит в уголочке, смотрит в окно и молчит. Как будто ничего и не происходит. Что было, такого не довелось больше испытать. Потом уж, когда зашли в пролив, вздохнули.

11

Закрываю дверь на палубе, поскольку свистит и дует, обшаривает под рубашкой.

– Открой, воздух еще теплый.

– Возле Мадрина, говорят, есть лед уже.

– Так зима, ничего удивительного. В Уругвае морозы бывают до минус тринадцати.

– Морозы? А как тогда насчет попугаев? С детства помню: «Мы идем по Уругваю, ночь – хоть выколи глаза! Слышны крики попугаев, обезьяньи голоса!» – вставляю реплику.

– Кто их знает. Аргентина вон ниже, а там этих попугаев, как ворон, как страму.

Молчание. Прикуривают от зажигалок, пускают уютные дымы. Свистит ветер за бортом. Токарь Разводов, он же по совместительству киномеханик, идет с кинобанками на палубу, к борту. Грохот железный.

– Опять бросил за борт! Ты там, Леня, хоть хорошие ленты не выбрасывай.

– Куда он там все время носит?

Леня улыбается, заходя:

– Та-а, у меня там специальная кладовка.

Помполит Жданов тоже чему-то улыбается.

– Ну вот, – начинает вдруг помполит, – Приходим как-то в гости. А попугайчик орет в клетке. И весь голый, общипанный. У него подруга умерла, он с горя и вырвал себе перья. Так, понимаете, пока не нашли, не купили ему подругу, такой же размер, цвет, не принесли, не посадили в клетку, не успокоился.

– А перья? Так голый и.

– Перья выросли. У них растут.

Курилка – средоточие баек, анекдотов, воспоминаний. Как и на суше, как в «добрые застойные времена».

– Одно время разрешали привозить попугаев, потом запретили. Ну вот в проходной порта таможенники ведут досмотр, а парень-моторист обмотал ветошью попугая, чтоб пронести, посадил его за пазуху. Попугай трепыхался там, прогрыз рубаху и со злости рвет клювом живое тело. Моторист весь белый от боли, но терпит, не выдает себя. Но когда вышел из проходной, поймал под курткой голову попугая и с размаху – шмяк о тротуар.

А электромех уже мигает мне, манит к себе, на чай, на баранки. Домашние варенья его мы давно уже прикончили, но, понимаю, он ценит во мне прилежного слушателя. А я в нем – неутомимого рассказчика. Кстати, два слова о каюте Крикова. Она просторная, с душем и санузлом, но со множеством всяких ящичков – с ключами, гайками, электроприборами и прочей электрической «бижутерией». Еще книги, еще журналы. И главное – наш общий друг – чайник!

– Виктор Иванович, вы собирались про балерину.

Смеется, сметает со стола крошки, отодвигает железки:

– Ну вот. Бедные эти девочки-буфетчицы, что в восемнадцать лет приходят плавать. Тут они постигают всю грамматику и арифметику жизни. Ну ладно, если мастер (капитан) попадется понимающий. Кстати, был у нас такой мастер, что понимал взаимоотношения судовых баб и мореманов: моряку не возбраняется. Это жизнь. Ну вот была в экипаже буфетчица – работала раньше балериной. Она и тут не работала, а играла спектакли. Муж у нее, в то время еще живой был, потом зарезали, ставил балетные номера в цирке у самого Кио. Алкаш, говорят, порядочный был, оттого и погиб. Жена его у нас. Он на берегу. Ну, понятно, бабы, приходят на судно, сразу прикидывают: с матросов взять нечего, значит, надо охмурять кого-то из комсостава. Одна такая девочка 18 лет гонялась все за третьим помощником. Сто грамм выпьет и к нему в каюту. Видать, раз приголубил, мужику 35 лет, и она не отстает. И не надо ей молодых.

Вот наша балерина. Все увивалась вокруг стармеха. Но если почует где выпивку – там. А в кают-компании не подавала, а «выступала»: «Мальчики, вы уж как-нибудь без меня. у меня там (в каюте капитана!) банкет.

Раз стармех говорит мне: у меня бутылочка, пошли дернем по рюмке с устатку! Расположились только, выпили, а балерина на пороге: «Иван Васильевич, может, что надо?» – «Иди, иди, Нелли Викторовна, у нас все есть. Иди!» В бутылке, гляжу, маловато, говорю, пригласи, мастера. С надеждой, что у мастера есть и он принесет. Сходил стармех, приходит с мастером. Только выпили еще по рюмке, она опять в дверях. «Ничего не надо, иди, иди!» – скрипит зубами стармех. А сам ей шепчет: я, мол, потом к тебе приду. Вскоре капитан ушел к себе, мы остались, продолжаем. Она опять в дверях – в легком халатике, на голове какая-то чалма, спектакль играет. Говорит, если выгоните, лягу перед дверью на коврике и буду лежать. Усадили, налили. Чувствую, надо расходиться. А ей надо остаться у стармеха. Поднимаемся. А она – сидела на диване! – ах, и «потеряла» сознание. Что делать? Скоро на вахту. Решили доставить её в свою каюту. А как? На руках нести? Кто вдруг выйдет в это время в коридор – смех и грех! Разгово-оров! Взвалил её на плечо: руки– ноги болтаются, зад – вперед. Стармех на другой конец коридора пошел, отвлекать разговорами встречных-поперечных. Быстро– быстро спустился по трапу палубой ниже. Толкаю дверь, кладу ее на койку. Тут она «просыпается» и – хвать меня за. Еле отбрыкался от балерины. Вернулся к стармеху продолжать вечер. Через какое-то время стармех, нервничая, пошел зачем-то к мастеру. За дополнительной выпивкой, конечно. Мастер открыл дверь в спальню, где холодильник, сам загораживает проход. Но углядел стармех – балерина сидит на кровати и будильник в руках вертит.

Через полчаса стармех, гляжу, опять нервничает. Побежал куда-то. Прибежал, руки трясутся. Налей, говорит, стакан. Удивился, но налил. Он всегда пил маленькими дозами. Что говорю, случилось? Он и рассказывает: открыл дверь каюты балерины, а она на диване с мастером. Ну так что она тебе нужна так уж? – спрашиваю. Да нет, – отвечает, – но. Смотри, говорю, ты утром ей ничего не говори, не напоминай, а то знаешь, опять скандал, неизвестно что будет. Стармех пообещал ничего не говорить. А утром все же не выдержал, зашел к ней в каюту: «Нелли Викторовна, так что это ты так вот! А она: «Иван Васильевич, а мне казалось, что это вы были!»

Вот какие женщины! В любой ситуации находят выход из положения, а вы говорите.

12

На пути из Сантуса в Рио-Гранди. Ночь шли при равномерной убаюкивающей килевой качке. Снились всякие сны, которые так и не досмотрел, неожиданно проснувшись на заре. В сознании стоят осколки вчерашней морской травли в кают-компании. «На одном-судне», «А вот у нас, помню». Так вот на одном пароходе доктором был пожилой, заслуженный дядька – кандидат медицинских наук, бывший начальник военной кафедры. Звонит как-то капитан к трапу – вахтенному матросу. Раз позвонил, второй, третий – никто трубку не берет. Тут оказался рядом проходящий доктор, поднял трубку, а там: «Почему никто не отвечает? Это капитан говорит!» «Полковник Иванов слушает!» Капитан бросил трубку.

–.Вторым механиком был у нас Иван Иванович. Говорун, фантазер, травила! О себе говорил в третьем лице. «Вызывает меня начальник пароходства: «Ну как дела, Иван Иванович?».

В войну второй механик плавал в караванах по доставке грузов из Америки в Россию.

– Ну и как, Иван Иванович, было?

– А как? Выскочишь где-нибудь в море из машины, глянешь в небо, ёклмн! И опять в машину. Выскочишь второй раз, глядишь, Нью-Йорк. На обратном пути опять выскочишь на палубу, глянешь в небо, ёклмн! Выскочишь второй раз, глянешь, уже Мурманск. Вот так и плавали.

Еще одна история. Назову ее «законный попугай». Вывозить контрабандой попугаев запрещалось всегда. Но вывозили. Я уже рассказывал об опыте одного моториста. Но проносили попугаев через таможню, например, замотав ему «морду» изолентой, чтоб не орал, или прятали в валенок и – ничего.

Один капитан решил провезти попугая законным путем. В Индии дело было. Купил. Оформил все документы в посольстве, взял сертификат, что птица здоровая. Дома, в Ленинграде, посадили попугая в санэпидстанции, в карантин. Нужно было ходить каждый день кормить его. Потом чуть ли не каждую неделю делать ему прививки, носить – показывать. Намучился, не рад. Говорит, да заберите его, надоели эти процедуры. Жена и сынишка рев подняли: жалко, не отдадим! Вот что такое «законный попугай»!

.Идем, идем. После выгрузки в Ангра-дус-Рейсе осадка мала. Корма поднялась, торчит перо руля. Больше шестнадцати узлов скорость не выходит. Да еще навстречу дует резкий холодный ветер.

Еще одна ночь. И прохладное зоревое утро. И мы входим в просторную бухту небольшого городка Рио-Гранди. Живописная местность, чем-то напоминающая сельские места. Две длинных гряды волнолома, в центре которых проложены гладкие дороги, по ним движутся чудесные машины под парусами. Множество рыбаков с удочками. Чувствуется, рыбные здесь места. Рыбацкие прибрежные пригородные деревеньки, рыбацкие суда, спины черных дельфинов, то и дело возникающие, то с одного, то с другого борта. Навстречу красный катер лоцмана. Подрулил с подветренной стороны, на палубу по веревочной лестнице-трапу поднялся лоцман в куртке и сумкой на боку. Палубная команда работает в ватных куртках и шапках. Зима. Идем к зиме. Ночью, говорят, встретился теплоход, идущий из Мадрина. Там, доложил он по радиотелефону, холодно, минус семнадцать градусов.

К полудню встали правым бортом к причалу. И сразу стало тихо и тепло. Но берега в сухой пожухлой траве. На мелководье гуляет птица, похожая на нашу цаплю. Воскресенье. Двадцать девятое мая. Здесь – конец осени. Вьются и кричат, как на нашем озере Долгом, чайки. Все это невольно напоминает родные места в конце лета. Как далеко до тех мест!

.По коридору идет начальник рации, несет в каюту третьего помощника деньги:

– Иду сдавать «капусту». Что в этом зимнем городе делать?!

Как быстро наступает обыденность, как скоро привыкаешь к любой обстановке! И даже то, что раньше казалось невероятным, скажем, вдруг очутиться в Южном полушарии, да еще так «глубоко» – недалече от самого Уругвая, – входит в сознание, что – да! – ты здесь и нет в этом ничего необыкновенного.

Да, сегодня выходной день. Работы начнутся завтра. Завтра же и уходим в Монтевидео. Тут совсем рядом. А пока местные служащие пароходной компании приглашают нас посетить мясной ресторан. Нас – это капитана, первого помощника и меня.

Втискиваемся в старенький, допотопный «мерседес». Минуем окраинные районы бедноты – столько здесь убогих лачуг, кое– как сколоченных из кусков жести, картона, фанеры. Ребятишки бегают, женщины хлопочут возле лачуг, мужчины прохлаждаются– Выходной. В старинном центре города – ухоженная площадь с памятником, здание древней таможни и бывший дом губернатора этих мест. Кой-какая торговлишка с лотков. Магазины закрыты. «Капусту», действительно, потратить негде и не на что. В мясном ресторане, напоминающем большой шатер из легких материалов, играет приглушенная музыка. Есть обильный шведский стол, есть и свободные места. Посетители – все больше семейные, с ребятишками. Подвыпивших не видно, поскольку на редком столике стоит бутылка вина. Мясо запивают либо кока-колой, либо просто прозрачной бутылочной водой. Сюда ходят местные хорошо, плотно поесть, а не выпить! А какие блюда! Только уселись за свободный стол рядом с баром, блистающим множеством красивых бутылок, как возникло сразу два вышколенных официанта с кусками ароматного, парящего мяса, нанизанными на тонкие шпаги. Ставят шпагу тебе в тарелку и ты должен указать с какого бока куска отрезать тебе порцию мяса. Да еще – зелень, да еще всякие салаты, взятые тобой со шведского стола. Не успел справиться с порцией, как тут же возникает официант с нанизанными на шпагу колбасками, подливает пива в фужер. И так, кажется, до бесконечности: меняя блюда, не меняя обворожительной улыбки, пока не взмолишься, не запротестуешь: О, муча грасиас! Большое спасибо!

Входной билет в этот ресторан стоит недорого – два с половиной крузеро. Сидеть можно сколько угодно, есть тоже! Но сколько можно употребить? Здесь, как говорится, все рассчитано: больше положенного человек не съест. Ресторан убытка не понесет. Ну а напитки – пиво ли вино или что покрепче, будь добр, заказывай дополнительно, за отдельную плату.

.А ночью началась разгрузка. Работы идут и всю первую половину дня, пока не прозвучала с мостика привычная уже команда: «Команде по местам стоять!»

При выходе из порта случилась заминка, которая стоила нам, то есть пароходству, более двух тысяч инвалютных рублей. Заказали лоцмана и буксирные катера, когда вдруг обнаружилось, что не крутится одна из турбин. Лоцман пришел и ушел. Катера постояли у борта и тоже отошли. Три часа мы возились с неисправностью. Можно было принять компромиссное решение, как сказал стармех: выйти из порта, бросить якорь на рейде и возиться с турбиной. Но капитан, вероятно, надеялся, что «сойдет» и так. Сошло с лоцманом, он никаких претензий не предъявил. Зато за катера агент фирмы принес нам кругленький счет. «Ничего, – сказал мне стармех», – в прошлом рейсе за доставку из Бразилии большой партии кофе дали пароходству солидную прибыль».

Поломка случилась, как и должна была рано или поздно случиться. Давненько «полетели» два кольца на одном из цилиндров главного двигателя. Осколки колец выбросило в коллектор вместе с выхлопными газами. Один из крупных осколков помял лопасти турбины. В нагретом состоянии она вращалась, а тут за часы стоянки остыла. Это второй ходовой ремонт турбины, потому неисправность определили сразу.

Идем в Уругвай. «На дворе» свистит холодный ветер. Вода в океане какая-то мутная, глинистая. Волны. А там вдали ходят «беляки» – предвестники шторма. Пишу письма на Родину в надежде отправить их из Монтевидео. Поднимаюсь в рубку, где начальник рации Борисовец, как и всегда, выдает какую-нибудь шутку:

– Подходим к городу, где самые лучшие, самые дешевые в мире полушубки!

13

Третьего, четвертого, пятого июня. После суточной стоянки на рейде поставили к причалу и тут же к нашему борту привалил русский рыбачок. Средний сейнер. Рижане. Четыре месяца были в море без захода в порты. Сейчас отдыхают, ремонтируются и снова к берегам Африки.

Помполит решил использовать меня на полную катушку: вожу в город группы морячков – из рядового состава, матросов, мотористов. Привел на судно одну группу, а помполит: нет ли желания прогуляться еще раз в город? Собственно, исколесил этот Монтевидео вдоль и поперек. Ребята, у кого еще есть валюта, ищут дубленки, о которых и говорил начальник рации – «самые лучшие, самые дешевые». Познакомились на улице с русской эмигранткой – Софьей Андреевной назвалась. Тридцать два года живет в Уругвае, сама из-под Минска. Два сына живут в Австралии. Хорошо живут. А вот здесь, мол, дороговизна, растут цены на продукты, одежду, электроэнергию. Сейчас зима, приходится обогреваться электрокаминами, а это накладно.

Кто-то из парней заметил:

– Страна, говорят, бедная, развивающаяся, а магазины ломятся от товаров.

В самом деле! Грустно вспоминать при этом российские прилавки, особенно – продовольственные.

Утром торговцы магазинов и лавок поднимают решетки дверей, начинают уборку внутри. На улице, вероятно, убирают по ночам. Но странное дело, урн почти нигде нет. Окурки приходится, следуя примеру местных жителей, бросать под ноги. Курят и в магазинах и в кинотеатрах, курят везде. Запомнилось шумное, многолюдное припортовое кафе, где царство шашлыков, жареного мяса с экзотическими названиями, колбасок и сарделек и, конечно, разлив красного сухого вина, пива. Толпы народа – праздничного, жующего, пьющего. И – ни одного пьяного! Но дым коромыслом от мангалов, печек и сигарет. Половые, так называю на старороссийский манер расторопных ребят в косынках и белых халатах, орудуют ловко и быстро носятся среди публики, как заведенные. Тут же, на глазах, кладут на разделочные доски мясо, рубят его на доли и порции длинными ножами-мачетами, посыпают приправой, солью, бросают на решетки, под которыми пылает огонь. За какие-то минуты, с пылу, с жару подают готовое на алюминиевые тарелки-блюда. Приносят, по желанию, пиво, воду, вино, кока-колу.

Наше угощение (на троих!) обошлось в 1800 песо, примерно, три рубля с небольшим.

На открытой площадке возле кафе-таверны, где столики, играет оркестр: негры в униформе дуют в медные трубы. Юная танцовщица в короткой юбочке, с диадемой на лбу, задорно танцует. Аплодисменты. Затем она, потряхивая жестяной банкой с мелочью, собирает плату за зрелище. Пожилой дядя, поцеловав девушку, кладет в банку бумажную купюру.

– Привет, камарадо! – мы только что покинули таверну, пробираемся поближе к своему причалу, а тут навстречу – наши, советские. Рыбачки с черноморской плавбазы.

– Привет, нашего нигде не встречали?

Черноморцы потеряли вчера в увольнении своего радиста. Теперь ходят-бродят по городу, ищут. Зашли вчера в кинотеатр. Он оттуда и исчез. Заявляли в полицию, сведений пока нет. И следов нет.

– Деньги у него есть? – спрашиваем.

– Сто долларов и фотоаппарат. Полагаем, загулял где– нибудь в русской общине, придет на пароход к отлету самолета. У нас смена экипажей.

А мы полагаем, это верней всего, что это последний рейс радиста. Долго ему «загорать» на суше, может, всю оставшуюся жизнь.

К семи вечера взяли на борт последние контейнера и тюки с шерстью, ушли в Буэнос-Айрес. Прощай, Уругвай, где недавно была резня коммунистов, бесчинствовали военные. Сейчас мир и лад. Ночь перехода по заливу Ла-Плас и мы на рейде Аргентины. Дует холодный ветер.

14

Буэнос-Айрес в переводе на русский язык означает – свежий воздух! Так воскликнул один из моряков, что сошел здесь на берег столетия назад. Сейчас здесь огромный многомиллионный город, много военных, оружия и прочей милитаристической атрибутики. Недавно на Мальвинах отгремела короткая кровопролитная война с Англией. И мы оформляем пропуска в город – с фотографиями и отпечатками пальцев.

На проходной охрана с автоматами. Но военные, как и все латиноамериканцы, народ приветливый, улыбчивый, хоть и при строгой форме. А мы идем навестить наших рыбаков, что стоят у причала небольшого судоремонтного заводика. Ходу несколько минут, через площадь и улицу, и мы на территории заводика, миновав еще один пост охраны с автоматами. На территории, возле строения, возле свалки металлолома, прохаживается фигура в «спецуре» и в сапогах. Что-то высматривает, выискивает. «Однако, наш!» – угадываем наметанным глазом. Мужик тут же подцепил увесистый пласт-обломок железа, вскинул на плечо.

– Что тут промышляешь? – окликнул его Леня Разводов.

Мужичок без удивления откликнулся, повернулся, зашагал рядом:

– Да на ремонте мы. Уж какой месяц.

Поднялись на палубу среднего траулера. Толпа курильщиков. Кто в чем – в телогрейках, спортивных костюмах, один в полушубке деревенском – в пору за сеном отправлять в таком кожухе. Столик, скамейка, обрезок бочонка. Надпись белой краской: «Для окурков».

К нам интерес. Прижимает ли начальство, ну в смысле выпивки? У них прижимает тоже, но потихоньку, под «одеялом» можно. Спиртное в Аргентине дешевле газировки. Какие заработки? У вас, торгашей, тоже оклады? Говорят, добавили? У нас, мол, тоже. Но на круг у рядового состава выходит рублей по двести. Стоит ли за эти деньги кантоваться месяцами в морях другого полушария? Но кантуемся. С валютой тоже зажимают. Вот и крутись рыбак: магнитофоны, ковры, другое шмутье. На «забой». Жить-то как-то надо, семьи содержать. А в Калининграде таможня совсем озверела. Сейчас, мол, она, таможня, перешла на хозрасчет. Больше задержаний «незаконного» товара, больше выгоды. Московская таможня в Шереметьево, правда, помягче: везешь два ковра, вези.

Как с краской у вас на пароходе? У нас туго. Но латаем и красим ржавчину, как можем. Суда старые, дряхлые. Ткни посильней в борт или надстройку, дырку сделаешь. Рискуем, мол, но работаем. Рядом вон новороссийский рыбак стоит. Они, новороссийцы, в прошлом году после гибели «Нахимова» в такой панике были, когда присмотрелись на чем они плавают: старые корыта.

На свое судно возвращаемся уже в сумерках. Огни порта, огни большого города. В портовых забегаловках – обшарпанных, грязных, кормятся местные работяги. Но на заборах и стенах размашистые, горделивые патриотические надписи на испанском о неприменном возвращении стране Мальвинских островов, отторгнутых от Аргентины английским флотом. Аргентинцы считают это оскорблением национального достоинства. Винят во всем тогдашнего президента страны, которому предлагали военную помощь и Уругвай, и Бразилия, и Парагвай. Но президент отказался. В результате – гибель двухсот молодых аргентинских моряков и военных кораблей.

Пароход наш под погрузкой. Полным, как говорится, ходом она идет. Партиями подвозят бурильные трубы-макароны. Работы палубным кранам-стрелам по горло. Но весело трудятся местные работяги. С улыбкой встречает нас у трапа и охранник с огромным кольтом в кобуре у бедра. Вчера здесь произошла встреча с родственниками нашего пассажира Василия Гордеевича Гоцика, который прошел с нами все штормы, жару тропиков и холод кондишена, когда уж очень «старались» нас охладить в каютах механики.

– А постарели-то как!

– И ты, Василий, постарел.

Немудрено, встретились через тридцать два года разлуки. Василий и родился в Аргентине, вырос здесь, служил в аргентинской армии, оставаясь советским подданным. В 56 году, после «оттепели» хрущевской, уехал на родину отцов в Донецк. Работал там водителем, сварщиком. И вот обнимает сестер, брата, племяшей, уже не знающих русского языка. Наконец родственникам разрешили подняться на борт. Зашли в каюту Василия. С благодарностью жмут руки помполиту, доктору, мне. «Спасибо, привезли в целости, сохранности!» А Василий Гордеевич: «Обратно поеду домой только на этом судне, только с этим экипажем». Когда будет такая возможность? Месяца через три, не раньше.

Жизнь наша земная, а морская тем более, еще ой как не обустроена! Потому нет-нет да услышу жалобы на то-другое. Парни видят во мне представителя печати. Где-то что-то напишу! Может, что и изменится? Только моряков типа Крикова не так-то просто купить на красивые слова. «Вот опять, уверяю вас, прижмут, цикнут и все покатится по-старому с этой «гласностью!»

– Вот слушайте: и смешно и грешно! Стояли мы в Калининграде. Приехали из Питера жены на свидание. Много месяцев не виделись. Сидит один механик в каюте с женой. Привезла овощи, колбаску, бутылочку вина. Заходит первый помощник: «А вы, значит, спаиваете своего мужа? Мы тут боремся за дисциплину! А вы?» Наказание: лишить жены. В Выборге после этого случая жен просто на борт не пускали. Если хочешь повстречаться с супругой, пусть она берет номер в гостинице».