Текст книги "На закате солончаки багряные"

Автор книги: Николай Денисов

АНГАР ИЗ КАМЫША

Даже в нашем неординарном, талантливом Окунёво, он, Саша Кузьмин, выделялся. Непохожестью поведения, своеобразностью суждений. Меткой, прозорливой речью. Тем и неудобен был для «сурьёзных», справных мужиков. Недолюбливали? И то было. Но, скорее, побаивались Сашкиного языка. Трепетали. Попадись на прицел язвительному Кузьмину, кличку приварит, век не сносить. Иные так и состарились и даже померли с этими кличками-прозвищами. Скажем, «фараноска» – точнее не выдумаешь для отраженья свойств и характерного поведения одной бабенки; «дасбух» – это, понятно, по-немецки книга, но герой, получивший эту кличку от Саши еще в пятом классе, так и дожил с ней до 21-го века.

Кузьмин – быстрый на ногу, порывистый в движениях. Хоть и ядовит на слово, но улыбчив, ясен взором, какая-то наивная голубизна-синева проглядывала в нем. И главное – умен мужик, начитан. Для села даже слишком начитан.

Позднее я узнал, что и сочинительством он занимался. Пописывал «сатиры», фельетоны на своих начальников, с которыми зачастую не уживался. Предлагал фельетоны в газеты, но их не брали, а если и брали, то, подивившись хлесткости, отвергали за неподъемный для «районок» объем текста, а то и за несовместимость с «прокладываемым партией и правительством курсом». Саша удивлялся приговорам редакторов, считал, что пишет одну правду, «какая она есть в жизни», а мыслей против государственной политики и в уме не держит.

Начитанность у него особого рода. Выделял из всех писателей Джека Лондона. Знал сюжеты всех его рассказов, имена героев помнил, место действия. А «Мартина Идена» прямо-таки боготворил, приходил в восторг, светился, если в собеседнике обнаруживал, что тот читал «главный роман Лондона».

– Ты прочти, он в тебе все перевернет! – как-то сказал мне.

– Читал я, Саша.

– А «Морского волка»?

– Не добрался еще…

– Вот то-то и оно! – заключил он с укоризной.

С детства, с розового его начала, с васильковой, незабудковой поры, помнил я Александра. Он-то вряд ли запомнил меня, мальца, в ту пору, поскольку старше был нашей орды на восемь лет. В детстве это большая разница.

Помню у Кузьминых ограду, где полно было разных железяк – колес от конных плугов, лобогреек, ржавых шестеренок, жестянок. Мы липли к младшему из братьев Кузьминых, Ваське, он хорошо мастерил колесянки – с треском на всю улицу, четырехколесные самокаты с педалями, с этаким коленвалом, откованным в кузнице и служащим одновременно осью передних ведущих колес самоката. Васька допускал нас, мелюзгу, в свою ограду, разрешал на самокате прокатиться.

Довольно ветхий с виду, но высокий, на подклетях, с таким же высоким крыльцом и перилами, дом Кузьминой Марьи выпирал углом в переулок, ведущий к озеру. Это было признаком того, что в доме непременно водятся черти и прочая дурная нечисть. Не случайно, соображал я, в доме жилой была только первая половина – кухня-куть, где вздымалась богатырских размеров русская печь, палати под потолком, а под ними стояла железная, кованая кровать, застеленная, как во многих бедных жилищах села, спальным хламьем – телогрейками, рваными полушубками, дерюжками. Горница была заколочена крест на крест двумя тяжелыми плахами и не отапливалась. Вот тут-то, в горнице, и бесновалась, говорили, нечистая сила, едва только наступала полночь, двенадцать часов. Сами собой начинали плясать ухваты, сковородники, ерзать столы, шевелиться ведра, глиняные горшки и кринки, летала под потолком сковорода.

Не задумывался я, как выносили весь этот шабаш чертей и бесов сами обитатели углового дома. Как-то же выносили! Побывав несколько раз в доме, я с шевелением волос на голове, смотрел на перекрещенные плахами горничные двери.

Да и как было не бесноваться нечистой силе у Кузьминых, если Васька и Сашка, единственные из деревенских отроков, отваживались на кощунство – собирали на двоеданских могилках подгнившие, упавшие кресты, а то и выламывали из могил крепкий еще «материал» для топки печи. По ночам, понятно. Не страшились и покойников.

И разговоров об этом в селе – бы-ы-ло!..

Подружились мы с Александром много позднее – в пору моей недолгой механизаторской работы в совхозе, как раз перед уходом в армию. Саша приятельствовал с моим отцом. Сошлись они на рыбацком деле. Но это не вся причина. Не могли не сойтись отец и Сашка, как люди неординарные, схожие характерами, взглядами, и, более того, нетерпимостью к тупости, и главное – обостренным чувством справедливости. Она уже ведь начинала утрачиваться в атмосфере тех лет.

– Душа не терпит! – часто ронял Саша Кузьмин.

И у отца моего тоже «не терпела душа».

– Ты посмотри, что Никита начал вытворять? – говорил отец, подливая бражку в стаканы. По случаю Сашиного прихода к нам в дом отец командовал:

– Катерина, доставай чайник!

Пузатая эмалированная посудина, с которой я в детстве ходил за «голубянкой» в Васильевские ворота, выставлялась из подпола и водружалась на лавке у стола. Сашка понимающе кивал и пригублял из стакана. И разговор приобретал политическое направление.

– Распахали все солонцы, старинные рощи выкорчевали, покосы, пустоши уничтожили, бабам и ребятишкам ягод побрать негде. И это называется – освоением целинных и залежных земель. Пахотных земель полно, удобрять только надо. А они в овечьи солонцы залези. Солонцы не родят, выкорчеванный лес гниет в буртах. А медали, взяли за моду, к каждому празднику выдавать. Страмцы!

– Страмцы! Верно ты, Василий Ермилович, анализ дал! – подхватывал Саша и вновь пригублял из стакана.

– Ты выпей, выпей, Александр Петрович! – не соглашался с этим пригублением отец.

И я, слушавший разговор за горничными дверями, понимал: батя рад хорошему человеку, значит, после третьего стакана отец заведет свое, заветное, фронтовое:

 
На позицию девушка
Провожала бойца.
Поздней ночью простилися
На ступеньках крыльца.
И пока за туманами
Видеть мог паренек,
На окошке на девичьем
Все горел огонёк.
Высоко, пронзительно он пел:
И врага ненавистного
Крепко бьёт паренёк
За советскую родину,
За родной огонёк.
 

– Коля, – доносилось потом ко мне в горницу из кути. – Слышишь, я с хорошим, умным народом дружу, присядь с нами.

Я помалкивал, не откликался.

– Ты там по делу или не по делу читаешь?

А за дверями опять:

– Корову признали бруцеллёзной. Смотри, Саша, что творят! В табун пускать запретили, сдавай, мол, на мясокомбинат. Ага! Не дождутся… Давай, Саша, коль налито…

Приятели принимались обсуждать свои планы возможного переустройства жизни в стране, в местном районе, в совхозе, «плантовали», как обозначала их гомон мама.

– Плантуют, а какой прок? Кузьмин этот только с толку сбиват!

– Катерина Николаевна, – ерничал отец. – Неси топор, буду иконы твои колоть на щепки.

– Не собирай никого-то! – притворно сердилась мать, продолжая шлепать в своих глубоких калошах – с тазиками, с ведрами, пойлами, мешанками, гремя чугунами, ухватами.

С религией, с верой, несмотря на прошлую «церковную биографию», у отца была если уж не напряженка, то относился он по старой комсомольской традиции к верующим старухам без должного почтения.

– Вон Бог Савооф на доске нарисован, а рядом ангелы с крылами. А ты знаешь, кто это? – однажды отец разоткровенничался со мной. – Два евреёнка нарисованы. В Ишиме была мастерская иконописная, вот евреята себя и срисовывали, потом по деревням ходили, продавали эти доски. Я их хорошо запомнил: себя и срисовывали с крылами…

Несколько лет назад отец оставил совхозную работу, где у него было столько обязанностей. Пастушество. Потом охота на ондатр. Заготовка пушнины. Выбились мы немного из нужды. Во дворе появились два велосипеда, а я, тогда еще школьник, выревел настоящий портфель для книжек-тетрадок. Появилась и новая гармонь-хромка. На ней я уже сносно играл необходимые в деревне вальсы и плясовые переборы: «Амурские» и «Дунайские волны», «Подгорную», «Цыганочку», «Саратовские страдания», под которые хорошо ложились в лад припевки и частушки вечерних улиц села.

Играл на хромке и Саша Кузьмин. Впрочем, что он не умел делать? Кажется, всё! К двадцати с небольшим у него имелись «корочки» всех технических и гуманитарных деревенских специальностей – от шофера до комбайнера, от киномеханика до парикмахера, от рыбака до охотника. Он легко оканчивал всякие краткосрочные курсы, азартно принимался за освоение новой профессии, так же скоро мог ее бросить, увлекшись очередной идеей.

В рассказе «Душа не терпит» я, насколько смог, нарисовал характер, поступки моего старшего приятеля, затронул и лирическую струну его отношения к деревенской девушке, к матери. Но как не лепил я героя рассказа с конкретного персонажа, все ж не совпал он стопроцентно с «первоисточником». Осталось, конечно, главное, что задумывалось, – написал о деревенском мечтателе Сашке Гусеве, который вместе с восьмиклассником Валеркой Тагилыдевым построил самодельный аэроплан, который, пусть и в приснившемся Гусеву сне, но взлетел-таки над крышами села, над зерно-током, над всеми мужиками из МТМ, над бабами на огородах, над школьной ребятней, вывалившей из классов на просторный школьный двор и от радости пускавшей в небо голубей с восторженным криком: «Это они летят!»

А ведь это была наша с Сашкой Кузьминым мечта: «Все сдохнут от зависти, когда мы взлетим над Окунёво!»

Работал я на тракторе. И тоже «плантовал» всякие штуки. Захотелось вдруг в передовики выбиться. Накупил брошюр о передовом опыте на косьбе пшеницы лафетной жаткой. Моя жатка вечно ломалась, приходилось то сегменты ножа клепать, то полотно чинить, то мотовило налаживать. Больше ремонтировал, чем косил пшеницу в валки. Пришел к Саше с брошюрой о скоростной уборке:

– Посоветуй, как лучше переоборудовать жатку!..

Тут надо сделать лирическое отступление, уточнить подробности характера моего приятеля и тех перемен в жизни Кузьминых, что, естественно, не могли не произойти за минувшее с нашего детства время. Старый, на подклетях, дом, выходивший углом в переулок, с чертями и всякой бесовщиной в заколоченной горнице, куда-то исчез. Скорей всего, дом этот с богатырской печью и самокованой кроватью – в пыль, в прах истолчен и развеян был по ветру трудами полночных сатанинских сил. Иль сам по себе догнил, рассыпался в труху, как рассыпались за эти годы многие избёнки и пятистенники с отпиленными в морозные зимы военной поры зауголками, сожженными настилами и стропилами крыш, напоминавшими мне безрогих комолых коровенок, которые водились в деревенском стаде во множестве.

Младший из братьев Кузьминых, Василий, к той поре перебрался в Ишим, женился. Обосновался там, говорили, прочно и пристойно, настрогал ребятишек. В Окунёво почти не появлялся, разве что по старой памяти соблазнялся приехать за карасями, как соблазняются и делают это по сию пору горожане – выходцы из нашего озерного, карасьего района.

Потом как-то случайно мы встретились с Васей в Ишиме, едва узнали друг друга. Говорить было не о чем, и мы с облегчением разошлись, даже не обещая друг другу, как водится обычно среди бывших сельчан, непременно зайти и уж потолковать «за рюмкой чая» основательно.

Шел я к Александру со своими «тракторными, лирическими» раздумьями в его новое жилище, возведенное на той же улице, в паре минут ходьбы от другого проулка, который стараниями дорожных служб превращен был в начало просторного, поднятого грейдерами, большака на Ишим, где можно было голоснуть рейсовому автобусу, а при срочной необходимости уехать в город и в райцентр Бердюжье – бортовой попутке или бензовозу.

Новое жилище Кузьминых, которое я не рискую назвать ни избой, ни домом, ни пятистенником, представляло собой довольно вместительный со многими комнатками-клетками приземистый балаган, какие мы на скорую руку возводили в детстве для игрищ и забав, или южнорусский, точнее, малороссийский казачий курень, построенный как обиталище временное, пока хозяин не возведет капитальное строение.

Помнится, Саша, вернувшись из армии, блистательный – при значках воинской славы на гимнастерке, при лычках младшего сержанта на черных артиллерийских погонах, скоропостижно решил обзавестись молодой женой. Тогда он и построил этот вместительный балаган, скорее просторный блиндаж (долговременную огневую точку), буквально за пятидневку. В одиночку построил, при содействии топора, лопаты, трехрожковых вил, ну еще ножовки и нескольких килограммов гвоздей – в том же скоропостижном аврале прикупленных на складе рабкоопа.

Со строительным материалом на жилище – бревнами, брусьями на стропила и сени, досками, плахами, дранкой на штукатурку внутренностей жилья – он не мороковал. Присмотрел за ближним Дворниковым болотом жердяной лесок, подмокший, тронутый первой гнилью, потому и годный на свободную, без квитанции лесника, вырубку. Произвел заготовку материала. Намахал, напластал жердей за полдня. Во второй день взял у совхозного полевода с конного двора Гнедка и привез несколько телег этих жердей. И стройка занялась.

Подобные жилища – свидетельство чрезвычайной бедности, порой возводились в Окунёво: ставились столбы, набивались доски с двух сторон, пустое пространство стен засыпалось землей с огорода. Насыпухи простаивали десятилетия, помаленьку облагораживались наличниками, резными фронтонами, колерами покрасок, торжеством цветущих гераней на окошках. В таких насыпухах подросла уже пару поколений местной орды, родившейся после нас…

Саша поступил, как поступали на моей памяти колхозники при возведении овчарен: набивали полые стены соломой, притаптывали, уплотняли. Ни лютые ветры, ни зимние вьюги-круговерти в таком жилье нипочем!

На третий день временное жилье (нет ничего более постоянного, чем временное!) встало под крышу. Волшебным образом или при содействии той же, нечистой, силы возникла крыша с двумя скатами, крытыми почерневшей, но вполне пригодной для дела болотной осокой-порезуньей, пришпиленной от ветров-вьюг теми же осиновыми жердочками внахлест.

Не откладывая, Марья Кузьмина собрала «помочь» из ближних околоточных баб и старух. Внутренние покои молодых промазывались, замешанной в трех оцинкованных ваннах, красной глиной. Тут же вставлялись косяки и наспех остекленные рамы. А с утра пятого дня над крышей из осоки-порезуньи завились заполошные колечки дымов. Вовсю нажваривалась для просушки свежей «штукатурки» печка-буржуйка, о которой уже давно и прочно забыло остальное окунёвское население.

Невесту Саша каким-то образом успел присмотреть в соседней деревне Песьяново. Блистая значками, усадил ее на раму велосипеда и во всех крепдешинах, в белых босоножках привез на обозрение околотка. Еще с неделю, не менее, околоток мог лицезреть счастливых молодых, их гулянья под ручку, смех, улыбки, легкомысленный крепдешин молодой, развеваемый при легком колыхании ветерка, сияние значков и сверкающий лак козырька артиллерийской фуражки ее мужа.

Никто не расскажет, при пытках не разгласит тайну скорого исчезновения молодой Сашиной жены. Этого околоток не видел, а наговаривать напраслину на Сашу Кузьмина, зная его острый язык, опасались.

Ну, разошлись. Что так скоро? «Чё не быват!»

Ну душа не терпит, так и быть по сему. Надо заметить, что и в будущие времена Саша совершал попытки прочно утвердиться в семейной жизни, но таинственные его браки распадались опять же скоротечно.

А зря!

Надо было знать места, где жили справные невесты. Полнотелые, работящие, способные к тому же к крепким семейным узам и пополнению народонаселения страны, они жили в соседнем районе Казанском, в селе Грачи. Сие было известно не только застенчивым Федям, не знающим с какой стороны подкатывать к девахам, не умеющим связать слова в пристойное объяснение в симпатии, кроме как проявить «ласку» – придавить в общей куче где-нибудь на сенокосе в игровой свалке, нашлепать корявой ладонью по мягким, запретным местам. На вышеуказанное они, Феди, были способны. И все!

Таким вот «федям» привозили невест, которых они и в глаза не видели, бойкие на язык штатные свахи просватывали, ублажали грачёвских по старым, неизбывным обычаям. Сколько этих «грачат народилось у застенчивых «федей» и «кланек», сколько обновилось на наших двоеданских дворах кровей, пойди нынче сосчитай!

Впрочем, не с этими мыслями-раздумьями отправился я к Саше Кузьмину. Пора была горячая, уборочная, так что был непременно вечер, дня просто не могло и быть. Днями колотился я со своим тракторишком и жаткой на какой-нибудь из пшеничных полос – с вечными поломками, кровяными ссадинами на руках, но при высоком юношеском задоре.

– Саша, посоветуй, как лучше переоборудовать жатку!

А Кузьмин в эти дни был обуреваем своим.

– Это всё ерунда! – сказал он. – Вот, смотри, что пишут в «Труде». Какой-то Миша построил самолет и летает… Мы разве не можем?

– Можем! – сказал я. – Но я никогда еще не строил самолета.

– И я не строил. Самое главное – рассчитать шаг пропеллера, подъемную силу крыла. Остальное соберем, железяк хватит в совхозе. Вон сколько списанной техники ржавеет.

– Наверно, из дюраля надо?

– Ну, это детали… А в общем так: увольняйся, поезжай в авиационный институт… Нет, погоди, в институте долго штаны протирать. В Омске есть при авиазаводе техникум. Два с половиной года всего корпеть. Но ведь уже через год ты будешь классным механиком нашего красавца! А?

– Через год меня в армию заберут! – заметил я.

– Тогда давай строить не откладывая…

О том, что было потом, я написал в рассказе. Саша за один вечер соорудил на своем дворе ангар. В ход пошли подручные доски, штакетины забора, куски фанеры. Но главное – он накосил сухого камыша, покрыл крышу и, обуреваемый еще неслыханным азартом, рисовал на бумаге-ватмане «конструктивные особенности воздухоплавательной машины». Я раздобыл «шасси». Отвинтил резиновые колеса от исправных тракторных боковых граблей, что стояли за нашим огородом у кузни, в загородку корове притартал тяжелый мотор «ЗИД-4,5», что валялся неисправным возле стены зерносклада. Операция по добыче подручных «авиадеталей» только поначалу прошла незамеченной. Бригадир тракторной бригады (мой родной дядя Петр Николаевич Корушин, бывший танкист, бравший Берлин и расписавшийся на немецком рейхстаге) пропавших запчастей хватился быстро. Встретив в проулке мою мать, дядя сурово попенял:

– Передай Николаю, пусть колеса и мотор поставит на место.

Вечером, возле кузницы, я повинился бригадиру:

– Мы же на время взяли. Вернем, как только…

– С кем связался! – покачал головой дядя.

Камышовый ангар еще долго золотел и возвышался над забором Кузьмина. Когда через месяц, окончив осеннюю практику, я уезжал в механизаторское училище, чтоб завершить свое образование «широкого профиля», из окна автобуса бросил взгляд на еще целехонький камышовый скат крыши, на котором сверкала цвета серебристой дюрали пороша выпавшего за ночь снега.

* * *

Я еще долго дружил с Кузьминым. Как многие окуневцы, Александр Петрович перебрался в Ишим. Поселился на окраине – на «хуторе». Так в обиходе именовалась эта возникшая после войны, а может, и раньше – «нахаловка», где селились уехавшие правдами-неправдами из колхозов жители окрестных деревень. Кто-то сколачивал времянку, а затем поднимал домик из бревен или бруса, прирезал землицу для сада-огорода, заводил скотину. То есть обживался вполне по-деревенски, но жил уже свободным горожанином-полупролетарием.

Поставил на одной из улиц хутора свой дом и Саша Кузьмин. Только раз довелось заглянуть мне в эту его холостяцкую обитель, которая сразу напомнила мне тот древний дом Кузьминых, на подклетях, с перекрестьем из двух тяжелых плах на горничных дверях, за которыми по ночам плясала нечистая сила. Та же неприбранность, то же ощущение какой-то временности жилья. Как говорят, «отсутствие всякого быта», которое подчеркивали наспех приколоченные (не наклеенные даже и потому вздувшиеся пузырями) обои, отсутствие двери в проеме, ведущем в горницу, а в кути – недостроенная русская печь, имевшая лишь шесток и топку. Так что «по причине отсутствия» лежанки, где должны сушиться валенки и рукавицы, дремать рыжий котяра, покоиться ухваты и сковородники, кирпичи и обломыши кирпичей – сразу от чувала-трубы стекали до пола. Отчего вся несработанная до конца «конструкция» напоминала первую ступень изготовившейся к пуску космической ракеты.

– А-а, все никак не соберусь доделать! – уронил меланхолично Александр.

Работал он в ту пору на машине «скорой помощи». Встретив меня на улице Ишима, обрадовался и сделал крюк, высадив докторицу у больного, подвез меня «на этой консервной банке», чтоб показать свою обитель, куда я могу «завертывать в любое время»…

Другая встреча произошла через несколько лет, когда я работал в сельхозотделе «Тюменской правды», мотался с блокнотом по южным хлебным районам области. Как-то голосуя попуткам возле приишимского села Лариха, словил я «зисок» Кузьмина. Когда он тормознул и, обрадованно сверкая глазами, распахнул правую дверцу кабины, упавшую на боковину капота с жестяным скрежетом, «зисок», окутанный пылью, продолжало трепать и бить в необразимой лихоманке. Затем, припадочно подергавшись всей своей расхлябанной железной массой, он выстрелил взорвавшейся в карбюраторе смесью бензина и августовского воздуха. Заглох. Мы попеременно поработали «кривым стартером». Когда завели машину и тронулись с места, автомобиль, лишенный амортизаторов, нещадно тряс нас на любой маломальской кочке или выбоинке разбитого тракта.

Саша, обрадованный донельзя прилежному слушателю, не обращал на это внимания. Он азартно излагал мне конструкцию «вечного двигателя», которую он «продумал до мелочей» и наконец (впервые!) решил этот вечный вопрос, способный совершить революции не только в технике, но и дать толчок «прогрессу человечества». Прогресс – прогрессом, а я первым делом взял на заметку и занес в блокнот рассказ водителя Кузьмина, который участвовал в «битве за хлеб». Как выяснил потом – успешно работал в страду! Написал для первой полосы зарисовку, где фигурировали и производственные показатели земляка-приятеля и, конечно же, светлая душа мечтателя, наивно, может быть, собравшегося разрешить многовековые устремления всех изобреталей планеты.

В пору развернувшейся горбачевской перестройки, ускорения и гласности, когда «свежий ветер перемен» поманил доверчивых русских мужиков в кооперацию, сулящую «золотые горы», Саша возник у меня в Тюмени – с папкой документов, писем и отписок. Просил помочь «квалифицированным пером». Он бился об открытии собственного рыбокоптильного предприятия на глубоком карасьем озере возле Пегановской Зимовки – в земельных угодьях разваливающегося окуневского совхоза. Доказывал районным и областным начальникам, что способен поставить дело и завалить население родного и близлежащих районов отличной копченой продукцией. Начальство, воспитанное на марксовых установках о хищнической сущности капитализма, на лютой ненависти к буржуинам всех мастей, ставило жуткие рогатки и препоны Кузьмину, мурыжило месяцами со справками. Ухмылялось и покашливало в партийные кулаки: «Ты что – хочешь богатым стать?!» Саша взрывался: «Так разрешил ведь Горбачев!» – дерзил, грозил прокурорами. Но и в прокуратурах сидели верные «псы» пока еще «народной власти». Вскоре раздастся ельцинское «фас», и все они, побросав партийные билеты, кинутся хватать (кто понахрапистей, не зевай!) эту «народную собственность». А бугры партийной и комсомольской власти – в первую голову!

Господа, едрит твою за ногу.

В августовский день 2001 года я получил из Ишима письмо от нашего окуневского стихотворца – еще одного! – от Виктора Тимофеевича Долгушина, в прошлом военного моряка, а сейчас, как он сообщил, «доживающего в Ишиме на пенсии». В письме были и строки несказанно обрадовавшие меня. Словно добрый лучик солнца и юности заглянул в мое хмурое августовское окошко: «Встречался несколько раз летом с Александром Кузьминым. Живет один, ходит быстро, широко шагает, наклонившись вперед. Улыбчив, весел, на лету ловит мысль…»