Текст книги "Искусство жить на сцене"
Автор книги: Николай Демидов
Жанр:
Культурология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)
Казалось бы, как разнообразны люди: что ни человек, то свои качества, свои отличия, свои ошибки. А на самом деле, на практике: что ни группа – главные ошибки, главные типы ошибок встретятся в каждой.
Не было еще ни одной, например, группы, чтобы не попался в ней человек, который все заранее придумает, а потом уж и начинает этюд.
Видишь все эти его ухищрения, но молчишь, ждешь – когда это ему самому надоест.
Сначала он чувствует себя героем: этюды его занятны, интересны... Хоть некоторые из учеников и ворчат вполголоса, что, мол, это все «придуманное», заранее решенное, но я будто не слышу. Наконец наступает перелом: ему самому делается скучно от его «творчества», и в конце концов он начинает выкладывать свои сомнения.
– Вот вы все говорите: «возникает сразу», «возникает само», «не может не возникнуть», а я признаюсь вам – у меня ничего не возникает. Повторю текст, выкину его из головы, сделаю «пустоту», а потом... и ничего. Ничего не приходит, ничего не появляется... И, скажу вам по совести, чтобы не очутиться в глупом положении, я всегда на всякий случай сначала обдумываю...
– Так что же вас смущает? Ведь у вас иногда очень неплохо получается.
– Но другие-то не придумывают, а у них «появляется!» Значит, дело во мне... И почему вы мне ничего не говорите? Ведь вы видите, а не говорите...
Если он так забеспокоился – дело налаживается. Значит, почувствовал в себе человек какой-то недостаток, значит, захотел от него освободиться, значит, слушать вас будет не только ушами, а и мыслью, и сердцем. Сейчас вы в какие-нибудь десять минут сумеете его направить на путь истины.
– Не возникает у вас,– скажешь ему,– потому, что вы чего-то от себя требуете сверхъестественного. А вы ничего не требуйте!..
На этих днях мне подвернулся именно такой случай.
Моей собеседницей была одна очень способная женщина, испорченная плохой школой и в то же время достаточно ленивая, чтобы додумать все самой до конца, хотя она уже несколько лет режиссер и преподаватель. Она подкараулила меня, когда я выходил с урока, и попросила разрешения пойти со мной. То, что она мне сказала, касалось как раз той самой темы, которой посвящена эта глава. И ответил я ей примерно то же самое, что и ученику. Мы шли по бульвару, и я предложил: ну вот, давайте понаблюдаем, как это происходит у нас в быту. Сядем на скамеечку... Сели. Напротив нас какой-то пожилой бородатый человек читал сосредоточенно газету.
Не успели мы еще толком усесться – он сложил газету, встал и пошел. Собеседница моя, заметив оставленный на скамейке сверток, кричит: «Гражданин! Гражданин! Забыли!» Тот не слышит. Она срывается с места, берет сверток, догоняет и отдает ему.
Возвращается и говорит:
– Вот чудак! Он же еще и недоволен: так сказал «благодарю вас», будто я ему на ногу в трамвае наступила.
– Скажите, вы обдумывали каждое ваше действие?– спрашиваю я ее.
– Что обдумывала, какое действие? – не может она понять.
– Да вот вы окликнули его, взяли сверток, побежали отнести.
– Как же я могла обдумать? Когда? Смотрю: сверток на лавке... Крикнула – не слышит, и побежала.
– Так и побежали, не думая?
– Ничего не думала – когда тут думать!
– Выходит, все самой собой сделалось?
– Ну да.
– А почему вы мне сказали, что он поблагодарил вас плохо?
– Как почему? Не знаю... Уж очень он удивил меня: то ли он на себя, то ли на меня рассердился.
– Значит, тоже само собой сказалось? Такой чудной, что нельзя было не сказать: «Вот чудак»?
– Конечно. Ужасно смешной. А там у него что-то тяжелое, мягкое,– наверно, курица.
– А вам зачем надо знать? Ишь какая любопытная.
– Да нет, я не любопытная – а пальцы сами нащупали.
– Сами? Опять сами? Что это у вас какая анархия – все само собой делается? Зачем же вы так «распустили себя»?
Она, конечно, догадывается, что все это я говорю применительно к основному нашему разговору, что все, что она сейчас проделала, и все, что мне сказала, есть самый прямой и убедительный ответ на все ее недоумения и вопросы.
– А ведь верно! – улыбается она.
– Вот видите. В жизни это, оказывается, происходит на каждом шагу, и вас не только не удивляет, вы этого даже не замечаете – до того это естественно. А когда этого же я прошу на уроке, вы пугаетесь, воображаете, что я требую чего-то невероятного.
– Да... верно,– соглашается она. Но вдруг лицо ее просветляется – она обрадовалась. Чему же? А вот послушаем, что она скажет.
– Ну так это же – в жизни! Жизнь – это одно, а искусство – другое. В искусстве, на сцене, все заранее решенное и установленное. Вот почему так, ни с того ни с сего и не получается.
Все это произносится с такой радостью и удовлетворенностью, будто человек сделал счастливейшее для себя открытие!
– А вот давайте-ка попробуем на деле – так ли это? – предлагаю я ей.– Давайте возьмем хотя бы такой текст: я вас спрошу:– «Что же ты сделала вчера?» Вы скажете: «А что?» – «Что ты сделала с моими бумагами?» – «А что?» – «Их нет – исчезли!..»
Сначала, как обычно, повторим текст – проверим, верно ли мы его запомнили.
Повторили.
Сказать по правде, я хоть и «пропустил мимо ушей» ее разглагольствования, но внутри меня они где-то отметились.
Что они могли вызвать во мне? Только одно раздражение. Уж очень много слышишь таких и подобных речей... И так они поверхностны, легковесны, безответственны... И столько в них косной самоуверенности и столько от них зла в Искусстве.
Конечно, это раздражение не осталось моим личным раздражением педагога против ленивого, самодовольного ученика,– от только что повторенного текста оно изменило свое направление... Я «пустил» себя...
Ничего не подозревая, партнерша моя повернулась ко мне и вдруг обожглась о мои глаза... отшатнулась, изменилась в лице... Не давая ей опомниться, я стиснул ее руки и:
– Что же ты сделала вчера?
– А что? – вырвалось у нее.
– Что ты сделала с моими бумагами?
– Бумагами? – шепчет она, перепуганная моим угрожающим видом и какими-то своими неясными подозрениями.
Подлинный испуг соединился у нее с творчески возникшими «бумагами»... И вдруг, вижу я, в сознание ее пробирается утешительная догадка: «Ах, это только этюд!..» И вот-вот слетит с нее весь ее ужас,– она успокоится и будет «нормальной» наблюдательницей, как всегда – «со стороны». Чтобы оборвать в ней это ее «пробуждение», опять со всей силой стискиваю ей руку и с еще большим негодованием шепчу ей:
– Что же ты сделала вчера?
По-видимому, боль стиснутой руки вышибла из головы ее успокоительные мысли, а мое удвоенное наступление снова возвратило ей и испуг и мысли о злополучных бумагах...
– А что? – едва лепечет она.
– Их нет – исчезли!..
Она что-то поняла, вспомнила... вскочила было...
– Куда, куда вы? – успокоительно и дружелюбно останавливаю я ее.– Садитесь!
– Какой же вы можете быть страшный!.. Ой!
– Что вам представилось? Что это за бумаги? Кто я вам?.. Ну?..
– Не знаю... знаю только, что пропали какие-то очень важные бумаги и что все это наделала я...
– Какие же бумаги?
– Да не знаю... Я только сейчас и поняла, что, должно быть, случилось что-то непоправимое... и это все – я.
– Когда это случилось?
– Да вот, вчера...
– Что же я на вас так разозлился, рассвирепел? Или я всегда такой?
– Нет, это из-за бумаг... От этих бумаг, кажется, может зависеть даже ваша жизнь!..
– Почему же вы вскочили? Убежать от меня?
– Нет, за бумагами...
– Вот видите, как захватило вас. Целая трагедия: таинственная пропажа бумаг. А вы говорите: «не возникает».
– Да... возникло... Только, должно быть, потому, что уж очень «крепко» вы начали – все во мне с места сдвинули. А с другим партнером все равно не получится.
– Еще как получится! Однако нечего ждать, когда будут эти другие, а давайте-ка сейчас еще раз со мной. Соорудим какой-нибудь новый текст. Только вот что: возьмите на себя такую смелость, рискните: не придумывайте ничего. Как только повторите для себя текст,– постарайтесь выкинуть все из головы и не заботьтесь ни о чем, не думайте. Не получится ничего – не велика беда.
Сделаем так. Вы меня спросите: «Вам не скучно со мной?» – а я вам отвечу: «Почему скучно? Напротив. Я боюсь, как бы вы не соскучились».
Проговорив при повторении свои слова, она действительно выключилась на секунду, а потом вдруг улыбнулась каким-то своим мыслям... В следующее мгновение она уже подавила их в себе и стала ждать. Ведь что-то должно прийти.
– Ничего путного не придет, не ждите. К вам приходило, да вы не пустили, отказались. Вы чему улыбнулись в самом начале?
– Это были посторонние мысли.
– Ну, однако?
– Мне пришло в голову: вот, поймала человека на улице и заставила со мной заниматься...
– И что же?
– Ну посторонние мысли...
– Почему же посторонние? А может быть, самые подходящие. Попробуйте-ка, дайте им ход: поймала на улице, заставила заниматься, ну, дальше – продолжайте.
– Заставила заниматься. Ему это едва ли особенно интересно...– И вдруг она смутилась.– Знаете что, а ведь в самом деле на язык так и просится: «А вам не скучно со мной?»
– Ну просится, так и скажите.
И вот она с какой-то горечью, с раздражением на самое себя, с ожесточением тиская в руках свой носовой платок, пряча глаза, проронила: «А вам не скучно со мной?»
– Ну, вот ведь вышло.
– Да, как будто вышло...
– Если вы верно задали себе текст – никаких «посторонних мыслей» не появится. Раз мысль, или действие, или какое чувство началось – давайте ему только ход. Знайте: оно не постороннее – оно-то именно и нужно... А ну! по свежим следам еще! Пустим в ход тот же самый текст. Повторите его!
Повторили.
Она почему-то поникла, лицо ее сделалось грустным, а рука стала что-то чертить на земле зонтиком. Потом что-то забеспокоилась, заволновалась:
– Ну, ничего не приходит. Ни одной мысли. Тогда хоть посторонние хоть ненужные, да приходили, а теперь ничего: пусто.
– Как же так «ничего»? А что делала ваша рука?
– Ничего.
– Как – ничего? Она чертила зонтиком по земле – вон видите какие вензеля получились.
– Так что же! Рука чертит, а мыслей-то нет никаких.
– Да вы не торопите природу – не вмешивайтесь в ее дела. Давайте дадим ход тому, что у вас было. Вы чертили по земле... Ну чертите как это у вас было.
Она начала чертить.
– А помните, вам что-то стало грустно...
– Да.
– Вам грустно, никаких мыслей не появляется, и только рука чертит и чертит по земле узоры, которых вы и сами-то не видите... Чертите, чертите, продолжайте. Значит так и нужно: грустить, молчать, чертить.
И вдруг она с болью и огорчением:
– Знаете, о чем я подумала? Вот столько лет работаю в театре, а путного еще ничего не сделала... Такого, чтоб самой радостно было...
– Видите – вот и причина вашей грусти. Вопрос для вас не пустячный. Может быть, вопрос жизни,– как же не задуматься, не помолчать. В вас, в глубине, слишком серьезная и большая работа, и дайте ей протечь в себе. А потом, когда нужно, и мысли придут, и слова с языка сорвутся – вы только не торопитесь, не вмешивайтесь – верьте себе.
Вы чего ждете-то? Чтобы у вас появились галлюцинации, что ли? Не появятся – вы, слава богу, не душевнобольная.
Или вы, может быть, ждете, что на вас нахлынет ни с того ни с сего такое сильное чувство, или вами овладеет такое сильное побуждение, что с ним и бороться нельзя? Подхватит и понесет, как пушинку ветром? Успокойтесь – ничего такого сильного сразу не появится, и ничто вас не понесет.
Главная ваша ошибка заключается в том, что вы ждете чего-то особенного. А появляется самое обычное, ежечасное, ежеминутное: неясное побуждение, неосознанное, почти неуловимое влечение, неотчетливые мысли или обрывки мыслей, непонятно к чему механические и автоматические мелкие движения вроде вашего царапания по земле зонтиком,– вот и все.
Знайте, что это-то и есть творчество. Начало творчества – это слабые и почти неощутимые для вас пока росточки. Но дайте им свободу, отдайтесь им. Не мудрите. Поверьте природе. Больше пока ничего не надо. И не говорите, что «не появляется» – всегда появляется. Только или промелькнет слишком быстро – и вы прозеваете его, или появится что-то неясное, неотчетливое – и вы по неопытности решите, что это «так – зря», и отбросите. Природа всегда сама идет к нам в руки и, можно сказать, навязывается нам, а мы неизменно отмахиваемся от нее и пытаемся что-нибудь состряпать своими собственными средствами подобное ей.
Глава VII. О СЦЕНИЧНОСТИ И НЕСЦЕНИЧНОСТИ
Интересные и скучные этюдыЧасто на уроках получаются чрезвычайно интересные этюды. Текст иной раз просто «никакой», а начнут играть – развертываются целые законченные драмы или комедии. Это так увлекательно, так всем нравится (настоящий театр!), что ученики невольно начинают думать: хорошо только тогда, когда выходит интересный маленький спектакль.
Если же этюд получился менее интересный, ничем не поразил, ученик думает, что он провалился. Он теряет вкус к «технике» и даже начинает придумывать заранее эффекты, чтобы украсить этюд и увлечь зрителей. Скажешь им:
– Нужно не интересное, а верное. Когда верно, всегда интересно своей жизненностью. Если получается скучно и бледно, значит, допущены ошибки в техническом, подходе,
После этого даешь этюд. Текст предлагаешь нарочно такой, чтобы он сам по себе не вызывал у актеров мысли об острых столкновениях.
Кроме того, слова о том, что не следует гоняться за интересным, тоже оказали свое влияние, и этюд проходит хоть без грубых ошибок, но в невольной погоне за скромностью,– скучновато.
Кто-то из учеников, наиболее экспансивный, не выдержит:
– Это, конечно, все «верно», но... скучно, несценично. На сцене нужна правда, но не простая, не житейская, а художественная, сценическая правда.
Все насторожатся и ждут: что будет делать преподаватель в ответ на этот вызов. Но преподаватель спокойно и дружелюбно соглашается:
– Да, конечно, вы правы – нужна художественная, сценичная правда... Но об этом потом. На первых порах мы займемся простой житейской правдой. Вот когда справимся с ней, тогда перейдем и к художественной.
Лица разочарованно вытягиваются: и столкновения не получилось, и заниматься какой-то неинтересной «правдой» тоже не очень хочется.
– Давайте-ка потихоньку продолжать нашу работу. Возьмем тот же скромный текст – он нам еще не успел надоесть. Только не будем нацеливаться на то, чтобы делать из него драму, или трагедию, или водевиль. Что выйдет, то и ладно. Наша цель выработать в себе некоторые качества, без которых творчество неосуществимо. Вот и будем вырабатывать. Следить же станем только за правильностью творческого процесса. Словом, будем работать – искать, находить, закреплять найденное, благо, нас никто не торопит (дирекция не требует скорейшего выпуска спектакля, как это бывает в театрах). Воспользуемся же нашим преимуществом учеников и, поняв всю ценность неторопливой, систематической творческой работы над собой, не будем тянуть себя раньше времени в «сценичность», «театральность» и пр. Нам не надо кого-то поражать и прельщать. Будем делать свое маленькое сегодняшнее дело.
Итак – старый малообещающий текст и спокойная, верная техника.
Мои слова хоть и разочаровали учеников, но вместе с тем сняли с них заботу – сыграть что-нибудь интересное; а как только исчезла эта забота, так люди сейчас же успокоились, освободились, обрели нормальное творческое самочувствие.
– Вы были в Третьяковской галерее?
– Нет, не был. Собираюсь завтра.
– А в какое время?
– В двенадцать часов. А что?
– Нет, ничего. Я – так.
Не думая совершенно о том, что за этюд у них получится, они повторили, как полагается, слова, «забыли» их на секунду и потом «пустили» себя на волю случайностей и своих явных и тайных побуждений.
Он сидел в каком-то созерцательном состоянии, взгляд лениво блуждал по полу. Она мельком взглянула на него и добродушно улыбнулась. Потом занялась своими мыслями, подошла к окну и стала смотреть на весеннее небо с бегущими облаками, на голые тополя, на остатки снега на крышах... И вдруг, как-то совсем неожиданно, спросила его: «Вы были в Третьяковской галерее?»
Вопрос застал его врасплох. Он, видимо, не сразу сообразил, кто его спрашивает, и, не долго думая, чтобы только отвязаться, ответил: «Нет, не был» (и таким тоном, будто хотел добавить: и не собираюсь). Но, посмотрев на партнершу, почувствовал, что сказал что-то не то... Поправился: «Собираюсь завтра».
Было видно, что до этого он совсем туда не собирался. Но вдруг как-то неудобно стало ей признаваться, что не был...
Она не очень внимательно слушала, она все смотрела в окно на небо, на верхушки деревьев... И как-то механически, не придавая своим словам никакого особого значения, спросила: «А в какое время»?
Он совсем было растерялся, но, видя, что она на него не смотрит, и, поняв, что, очевидно, толком его не слыхала и не заметила его замешательства, быстро справился и решил (было ясно, что решил он только сейчас, в это мгновенье): «В двенадцать часов». И тут же у него мелькнул вопрос: «А почему она спрашивает? Она тоже хочет пойти?» Это было для него что-то новое... совсем неожиданное...
– А что?– спросил, как будто хотел узнать: вы не шутите? вы правда хотите идти со мной? Это было бы хорошо...
Она услышала в его словах что-то не совсем обычное, и это вывело ее из мечтательного состояния. Очнувшись (но не отворачиваясь от окна), она, должно быть, постаралась вспомнить весь разговор... Поняла, что по рассеянности сказала что-то не то, во всяком случае навела его на совершенно неуместные подозрения. И как ни в чем не бывало ответила: «Нет, ничего...» Затем приняла независимый, неприступный вид, медленно и осторожно (чтобы не растерять своей неприступности) повернулась к нему... Но он смотрел на нее так доверчиво, так дружески, так признательно, что неприступность рассеялась, и она не смогла удержать улыбки (хотя и сдерживала)... Какое-то время смотрела на него, видя в нем что-то новое и совсем не неприятное, даже наоборот... Отвернулась... опять посмотрела и, как бы говоря: ну что вы смотрите на меня? – сказала: «Я – так».
Чтобы не смущать ее больше, он перевел свои глаза куда-то в сторону – попался рояль, но он не видел его. На лице его было: какая она все-таки хорошая.
Она взглянула еще раз в окно, взглянула на него, на рояль и, какая-то успокоенная, потихоньку, не оборачиваясь, вышла из комнаты.
Он долго смотрел на закрытую дверь. В глазах его было недоумение: почему она ушла? разве я обидел ее?
Осторожно, чтобы не нарушить эти размышления, спросишь его:
– Ну что же, пойдет она завтра с вами или придется идти одному?
– Не знаю... А хорошо бы. Хорошо бы с ней пойти. Да вот не знаю – пойдет ли... Должно быть, я ей что-то лишнее сказал. Ушла, обиделась...
– Вы что, выделяете ее среди ваших товарищей?
– Нет, почему. Просто она толковая, серьезная, с ней можно поговорить о чем-нибудь нашем, об искусстве, много читает...
– Что же вы ее так огорчили?..
– Да, понимаете, нескладно вышло! С женщинами я, знаете, как-то не очень ловок... вот и получилось...
– Эх ты, философ! – вдруг не выдержит кто-нибудь из женской половины.– Ничего-то ты не разобрал! Да разве она обиделась?
– А чего ж она ушла?
– Ушла... потому что все поняла.
– А чего понимать? Это насчет завтрашней прогулки-то?
– Да не насчет прогулки, а насчет тебя.
– Ну а что я?
– Ну и ну! Понял! – смеется молодежь.
В это время, слыша, что у нас идет оживленная беседа, входит его партнерша.
– Ну-ка, расскажите нам, как у вас все было, по порядку. Кем он вам показался, почему вы заговорили с ним о Третьяковской галерее, почему ушли?..
– Как показался... да просто, Вася Прыгунов. Только он какой-то чудной сегодня... А в окне я увидела, что – весна, тает... шевелится дерево от ветра, точно просыпается... и вспомнилось мне – «Грачи прилетели»[14]14
Картина художника А. К. Саврасова.
[Закрыть]. Я спросила – был ли он в Третьяковке, хотела узнать – видел ли он эту картину... Оказывается, завтра идет. Мне тоже захотелось пойти. Но тут что-то меня толкнуло. Вдруг он подумает, что я из-за него собираюсь. И, по правде сказать, я так глупо с ним говорила, что он действительно мог подумать... А я ведь его не знаю – Васю. Какой-то он молчаливый, всегда один, все с книгами... И что ему там взбрело в голову?..
– Ну?
– Ну, собралась с духом, посмотрела... а он, вот уж никак не ожидала, глядит на меня... совсем, как мой младший братишка, он тоже такой серьезный... И он, оказывается, совсем не такой бука, этот Вася, он... как бы сказать... ну, нежный, что ли.
– Пойдете завтра смотреть «Грачей»?
– Конечно, пойдем.
– А он тут боялся, что обидел вас.
– Чем? Вот чудак.
– А чего же вы в таком случае ушли от меня? – спросил Вася.– Я не понимаю —зачем она ушла?
– Смотрите на него!– не выдерживает опять кто-то из женской половины.– Да ведь она только что тебе сказала: нежный.
– Кто нежный?
– Ты... У тебя в глазах была нежность.
– К кому нежность? К ней?
– А то к кому же?
– Это неправда.
– Вот так неправда – все видели...
– Ну что, друзья мои, разве не получилась пьеса? Разве вы скучали при этих длинных паузах? Разве вам было не интересно?
Вот вам она и сценичность, вот и художественность. Вы и «пьесу» хорошо знаете – а текст ее вам, может быть, уж и надоел сегодня – и все-таки вы смотрели с увлечением.
За «сценичностью» нечего гоняться. Там, где подлинная правда и полная вера во все обстоятельства, как в истинно существующие, где при этом свобода и непринужденность,– там и сценичность и увлекательность.
Возвратимся на минуту к предыдущему: почему тогда было скучно при исполнении этого же текста? Потому, что люди делали ошибки в технике: они сдерживали себя – не пускали. А почему не пускали? Потому, что хотели «поскромнее», «поправдивее». Я сказал им, чтобы они не гонялись за интересностью этюда, а они, естественно, ударились в противоположную сторону: стали себя ограничивать, стали гоняться за «скромностью», за «недотяжкой».
