Текст книги "Ночь с открытыми глазами"

Автор книги: Николай Худовеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

9

– Слышите, гражданин… товарищ начальник? – поеживаясь, спрашивал Джаниев Паукина.

– Еще бы нет…

Только что миновали те предрассветные минуты, когда – рабочие ночных смен и бойцы в караулах это хорошо знают – больше всего хочется спать. Еще не светало, но светлело. Из-под обрыва, где у самых волн затаились они, пятьдесят бог весть чем вооруженных людей, – можно было уже разглядеть не только очертания невысоких холмов наверху обрыва, за проезжей дорогой, но и фигурки двух пулеметчиков на вершинах этих холмов. Мог разглядеть Паукин уже и всю длинную цепь стоявших и сидевших здесь, внизу, в серых спецовках, с бутылками в руках и за поясом. И, казалось, вместе со светом в его первых проблесках вливается понемногу в этот мир однотонный, нарастающий звук – гудение далеких невидимых машин. Сначала его заглушали быстрые, легкие плещущие волны и негромкие голоса, но люди, услыхав этот звук, тут же замолкали, а море не могло долго справляться с ним.

Паукин, сколько ни смотрел наверх, вдаль, ничего еще не видел, но уже чувствовал тревогу, охватившую его товарищей. Эти бывшие заключенные, к которым он уже несколько часов назад обращался в странном сочетании «товарищи заключенные», теперь стали только товарищами.

…С момента, когда он, услышав, что капитан Хазин убит, отчетливо представил в памяти сказанное тем: «Нас тут два коммуниста, два начальника, и мы за все в ответе» и понял, что теперь уже Хазин ни за что не в ответе и остался один начальник, один коммунист, – начиная с этой минуты, Паукин провел все время словно в беспокойном, суматошном сне. Распоряжался и действовал, повинуясь не логике, а неудержимой интуиции, которая проявляется иногда в острые моменты у людей с большим жизненным опытом. Его как будто несло и он не мог остановиться. И в то же время ощущал, что так все и должно быть.

Примчавшись на склад, сразу увидел, что убийца Хазина – если только человек, лежащий ничком с пистолетом в руке в нескольких шагах от капитана, в самом деле был его убийцей – не из заключенных, тех Паукин знал в лицо. Сразу подумалось о шпионе, который «агитировал» Хазина. Но убит предполагаемый шпион был пулей в затылок, Хазин так выстрелить не мог, если он защищался. А бойцы слышали два выстрела, почти одновременно.

Распорядившись перенести Хазина в хибарку на его койку – не до церемоний тут особенных – и захватив с собой его документы и оружие, Паукин связался по телефону с бараком для охраны:

– Тревога, подъем! Собрать всех заключенных в первый барак! Действуйте!

И вот они перед ним – какие разные лица: и угрюмые, и выжидающие, и простодушно-открытые…

– Товарищи заключенные! – начал Паукин, не удивляясь необычному сочетанию этих двух слов. – У меня ваше заявление. Сорок одна подпись, сорок одно горячее желание защищать Родину. Очень хорошо, что думающих иначе нет среди вас… не осталось. С этого момента считайте себя на фронте. Мы доверим вам свободу, и, проявив мужество в бою, вы искупите свою вину перед Родиной. Струсившему пощады нет. Не побег из места заключения, а дезертирство с поля боя перед лицом врага – вот как это будет теперь называться. Еще Владимир Ильич Ленин сказал, что расстрел – законная участь труса на войне.

Кто-то отозвался одобрительным возгласом.

– Я надеюсь на вас… товарищи. Вы будете разбиты на тройки. Старший каждой тройки получит красную повязку. Он головой отвечает за поведение двух своих товарищей в бою. Джаниев! – вызвал он.

– Я, товарищ начальник!

– В ваше распоряжение назначаются… Николаев и Китиашвили. Надежные это люди, по-вашему?

– Вполне, товарищ начальник.

– Надеюсь на вас. Исаев!

– Я, товарищ начальник!

– В ваше распоряжение…

Так он поставил во главе «троек» тех, кто раньше других подал заявления с просьбой отправить на фронт. Каждые две тройки передал в подчинение бойцу охраны. Затем, приказав вооружаться бутылками, которых оказалось по четыре на брата, ушел к себе и, достав из шкафчика, расстелил на столе карту.

…Готовиться к бою. А состоится ли он? Сейчас люди горят решимостью, а где гарантия, что они не разбегутся при одном появлении фашистских танков, которых никто из них в глаза не видел? Паукин знал случаи, когда в начале войны бывалые солдаты це выдерживали этого зрелища.

Готовиться к бою. А откуда они появятся? Дорога сюда одна. Вот здесь, километрах в полутора к северу от объекта, она идет впритирку к морю. Этого кусочка им не миновать.

Готовиться… А как наполнить бутылки бензином и нефтью, которая в бункерах? Тоже проблема. Кстати, кого-то из бойцов, хоть одного, а надо оставить при складе. В крайнем случае – чтобы успел взорвать его гранатой…

Ночь прошла в заботах, и вот – утро, люди с винтовками и «стеклянной артиллерией» под обрывом, двое с пулеметами на холмах. Начинающийся рассвет и зловещее гудение вдали… Там уже видно, как серой завесой поднимается к небу пыль.

– Передай по цепочке, чтобы все слышали, – сказал Паукин стоящему рядом Джаниеву, – десять машин, а ревут на все сто.

Он и сам не отдавал себе отчета, какая мгновенная мысль заставила его сказать это. Он и танков еще не видел. Просто захотелось подбодрить, успокоить товарищей: их десять, а нас-то больше сорока? Так и то утешение слабое: две большие разницы – человек и танк…

– Все ли готовы к бою? – спросил он по цепочке. И тут же пришел ответ. Джаниев даже веселым каким-то голосом отрапортовал:

– Так точно, товарищ начальник, сорок два бывших заключенных и пять бойцов… отставить – сорок семь бойцов к бою готовы…

«Сорок два? Откуда же сорок два? Он сам говорил, что одного казнили». Но Джаниев перебил эту мысль:

– Товарищ начальник, нужно остановить первый танк. Им деваться здесь некуда, будут его обходить, полезут на холмы – сзади можно атаковать и жечь, бросать в Моторы… Дайте гранаты, товарищ начальник, остановить первый танк.

– Ты, что ли?

Паукин внимательно посмотрел на парня. Ни малейшего колебания не выдавали глаза Сергея Джаниева. Паукин почему-то вспомнил, как тяжело переживал Сергей первые дни наказания. Даже покончить с собой пытался…

Сержант крепко обнял Джаниева.

Танки приближались. Уже легла на волны первая смутная тень.

– Эх, – закричал Джаниев, – ни сказок про нас не расскажут, ни песен про нас не споют! Счастливо! – И тут же увидел его Паукин уже наверху, на дороге. Спустя еще секунду зыбко колыхнуло землю, ударило в уши сильным взрывом.

Так начался этот необычный бой.

Танки дрогнули, фальшивыми нотами сразу отозвалась жуткая музыка моторов: засады здесь не ожидали. Загремели пулеметы, спружинило воздух пушечным выстрелом.

Справа от колонны было море, слева – холмы. Если второму танку для того, чтобы обойти остановившийся передний, требовалось повернуть совсем немного, то уже третьему и другим пришлось бы делать разворот чуть ли не на девяносто градусов.

Момент наступил.

– За Родину! – Паукин знал, что голоса его никто не услышал, и все-таки несколько человек с бутылками были уже наверху. За ними взбирались на обрыв и остальные. Яростные крики влились в сумасшедший грохот моторов и пулеметов. Танки загорались, вот встали огненные столбы – один, другой… Танкисты выскакивали из машин и попадали в жестокие объятия «паукинцев». Но и те валились от пуль, гибли под гусеницами…

Паукин бросил все свои бутылки, поджег танк. Прямо перед собой увидел одного из тех «делегатов», Николаева, который, тоже «разоружившись», оглядывался по сторонам – и тут на него наскочил огромного роста немец-танкист, только что отбившийся от двоих паукинцев. В руках у немца был кинжал. Паукин и крикнуть не успел, как враг, смяв Николаева, бросился на него самого. Все решали доли секунды. Ловким ударом кулака Паукин сбил гитлеровца на землю, сам упал на него, выстрелил из подвернувшегося под руку хазинского пистолета… Поднявшись, почувствовал на себе кровь. Оказалось, своя: врезал-таки фашист ему ножом и, кажется, основательно.

Осмотревшись, Паукин увидел, что шесть танков смрадно горят, один лежит на боку под обрывом: пытался прорваться со стороны моря. Остальные машины повернули назад, их было уже не разглядеть там, в пыли.

– Эх! Эх! Эх!

– Ур-раа!

– Бей их… вашу мать!

– Ага! Ага!

– Братцы, наша наверху! Бей их!

В этой продолжавшейся толчее паукинцы добивали последних спасавшихся танкистов. Те из врагов, кто отбился, бросились на холмы и попали под пулеметные очереди.

…В начале этого лихого сентября, когда успехи гитлеровцев на Восточном фронте замерли на своей крайней точке, был еще возможен такой десант, сам по себе, конечно, авантюрный. Майору Цергеру, в душе неисправимому «романтику», не давали спать лавры дивизии «Эдельвейс», которая подняла тогда флаг со свастикой над Эльбрусом. С колонной танков, обойдя советские позиции, майор двинулся через степь к Каспию – по одной из тех дорог, по которым спустя месяц уже прибывали под Сталинград наши резервные части для контрнаступления… Захватив окшайскую нефть, Цергер получил бы подкрепление с воздуха и пошел дальше, повернув на север, – громить советские тылы, сеять панику… Он ставил на ошеломление, на растерянность врага.

Наткнувшись на засаду и не зная, не предполагая, что она состояла из бывших заключенных, танкисты решили, что их планы разгаданы советским армейским командованием. А раз так, не было смысла двигаться дальше. Оставив несколько своих танков на берегу моря, они повернули обратно. Отступать, однако, пришлось уже днем, по открытой степи. Вскоре танки обстреляла советская авиация. Бросив подбитые машины, экипажи рассеялись по степи.

Неизвестно, смог ли кто-нибудь из танкистов добраться до своих.

Но и паукинцам не пришлось праздновать победу.

Они уже радостно окликали друг друга, когда внезапно увидели приземистый танк, надвигавшийся… не с той стороны, откуда появилась колонна, а с противоположной. Это была та вторая машина, которая ловко обошла подбитую и вырвалась вперед, скрывшись было из виду. Теперь она возвращалась, и танкисты видели перед собой толпу безоружных людей.

И яростно, будто отыгрываясь за десант, хлестали их пулеметным градом, давили гусеницами. Люди бежали к обрыву, пули настигали их. Танк повернул башню в сторону холмов, жахнула пушка – и только дымящаяся земля осталась от пулеметчиков.

В бешенстве метался по обрыву Паукин. Танк прошел мимо него, не причинив вреда, и теперь сержант видел, как падают люди, и не мог ничем помочь… И вдруг наткнулся на бутылку с горючим. Она лежала рядом с убитым Николаевым. Схватив ее, бросился Паукин к танку. И, не рассчитав, подбежал слишком близко. Танк сделал резкий разворот, сбил сержанта и подмял его под себя…

И тут же остановился. В неестественном положении – пушкой вбок – замерла башня, затихли пулеметы, смолк ревущий мотор.

Прошла минута, другая. Медленно поднялся из люка человек. Стоял на броне, словно прислушиваясь к шуму огненной бури вокруг. Потом спустился на землю возле машины…

Устало брели к нему с разных сторон четверо – один в потрепанной солдатской гимнастерке, с винтовкой в руках, остальные в серых спецовках, без всякого оружия. И, подойдя, увидели, что глаза у танкиста закрыты бинтами, поверх бинтов очки…

10

 
…Остался час до самых главных дел —
Кому до ор-рдена, кому до «вышки» —
 

скрежетал магнитофон за стеной. Голос казался скрипучим, вероятно, оттого, что ленту часто прокручивали. С тех пор, как здесь, в общежитии, устроилась Женя, у ее соседей ни один вечер не обходился без этой музыки. Но ей всегда представлялось, что это сам исполнитель поет сквозь зубы, со зверским выражением лица, смакуя судьбу своих «штрафных батальонов», о которых говорилось в песне: «Вы лучше лес рубите на гр-робы…» Стали бы петь так Сергей Гассанович или его товарищи, которые побывали в том бою?

 
И если не поймаешь в грудь свинец,
Медаль на грудь поймаешь «За отвагу»…
 

Четыре параллельно выстроенных девятиэтажных корпуса, соединенных внизу широкой «перемычкой» – так выглядит общежитие для молодых рабочих нефтехимического комбината. Перемычка, она же вестибюль, тут и библиотека, и шахматный зал, и столовая, и магазин. В шесть утра здесь шумно: молодежь со всех этажей летит в столовую, полчаса на завтрак и не зевай – к общежитию подходят автобусы, чтобы забрать всю ораву и увезти в пустыню, в ту сторону, в которой далекими светло-желтыми дымками напоминает о себе комбинат. Жене утром не спалось, она тоже выходила в вестибюль, молча провожала эту компанию, а однажды замешкавшийся вихрастый парень спросил у нее:

– Что растерялись, девушка? Опоздали, ваши уехали? Садитесь в наш автобус, подвезем. Вы из какого цеха?

– Я пока еще не из какого, – улыбнулась она.

– А, на работу устраиваетесь? Давайте, давайте. К нам, может, направят. У нас в аналитической лаборатории… – Он не договорил, махнул рукой и побежал к своему автобусу.

А в самом деле, чем не жизнь: вставать вот так утром и бежать с этими ребятами, «священнодействовать» над приборами и реактивами (химию Женя, кстати, в школе очень любила). Быть самостоятельной совсем, деньги маме в Москву посылать. И не думать с тоской о каком-то там журналистском конкурсе, и не биться над решением загадок, которые если и разгадаешь, неизвестно еще, обрадуешь ли кого-нибудь.

…Первый этаж общежития – своеобразная гостиница, «дом приезжих»: только что поступивших на комбинат селят вместе с командированными. Женя сюда перебралась, когда привезла раненого Сардара с буровой в город. День на буровой просидела вместе с ним, а потом, вечером, когда за ней завернул Володя на своем газике, уговорила Сардара, чтобы уехал с ними. Тот и сам решил, что ему лучше, и отец теперь не будет особенно расстраиваться. А в дороге-то ему как раз плохо стало, хоть Володя и аккуратно машину вел, не трясло. Женя сама чуть сознание не теряла, видя, как меняется, то синим становится, то белым, лицо Сардара… Довезла его до дома, скорую помощь вызвала, и тут же Сергей Гассанович пришел.

Он держался так, словно ожидал заранее того, что случилось. В лице не переменился, говорил спокойным голосом, больше, чем обычно, растягивая слова. Но Женю наградил таким тяжелым взглядом, что она поняла: не оставаться ей больше у них.

Когда, однако, заговорила о гостинице, Сардар и слышать не хотел. С трудом его уговорила, обещав, что будет к нему приходить каждый день. И она, уже устроившись в это самое общежитие-гостиницу, куда ее со скрипом, но все-таки пустили, – возвращалась каждый день, и они о многом говорили, когда Сардару стало лучше. Сергея Гассановича в это время или дома не было, или он в другой комнате отсиживался, с Женей не разговаривал.

…Ударил Сардара действительно Виктор Авдеенко. И ссора из-за ничего началась: придрался к какому-то пустяку, принимая от Сардара вахту. Слово за слово, и наконец:

– Теперь ты московскую овчарку-журналистку напускаешь на нашу семью?

Схватил оказавшуюся под рукой металлическую трубу и…

В милицию не сообщали. Мастер тот, Никитич, при всей смене сказал Авдеенко:

– Чтобы на наших промыслах тобой не пахло. Понятное дело?

«Московская овчарка», разговаривая с Сардаром, часто не выдерживала, плакала. А уходила к себе в гостиницу – начинались нелегкие раздумья. Однажды после таких раздумий сказала Сардару:

– Знаешь, и мне иногда кажется: хорошо ли мы это затеяли, поиски? У Гомонка характер такой, я теперь поняла: не умрет спокойно, если не успеет в жизни кого-нибудь укусить, хотя бы мысленно.

– Наверно, из людей, которые чувствуют, что к ним в жизни относятся не очень серьезно, – вставил Сардар, – а сами высокого мнения о себе, вот и… мстят, что ли, при первой возможности. Хотя бы кому-нибудь. Для них это тоже, как ты сказала, самоутверждение.

– Да я не о том, – с досадой перебила Женя. – Ты вчера говорил: нужно добывать истину, чего бы это ни стоило, истина сама по себе – вещь безотносительная. А не бывает ли цена слишком высокой?

– Смотря какая, – раздался голос, от которого оба вздрогнули. Старший Джани-заде стоял на пороге с трубкой в руке и, ловя ртом только что выпущенный дым, смотрел на них прищуренными глазами.

– Отец, дай мне сказать, – горячился Сардар. – Все равно, к кому бы ни относилась тайна, она обязательно касается всех – и вас, и ваших детей, и ваших внуков…

– Потому-то мне не остается ничего больше, как рассказать все, как было и есть на самом деле, – вздохнул Сергей Гассанович, – пока эта хорошая девушка наломала дров не так много. Эх вы, будущий инженер человеческих душ… Рустамов, знаменитый художник из Окшайского, бывшего Окшайского, делает поспешные выводы из людской молвы, а вы их подхватываете. Это ведь он вам наговорил на Авдеенко, Николая Трофимовича? Что он сказал?

– Что один из вас, троих, был не то трусом, не то предателем, вы не хотите его выдавать и молчите.

– Из каких троих?

– Ну, кто спасся… Ведь вы там наказание отбывали? Вы и ваш друг Николаев. Так?

– Чудно, девушка, много вы узнали от Рустамова.

– А вместе с вами спасся Авдеенко. Рустамов говорит, что, вероятнее всего, Авдеенко в чем-то замешан, а вы…

– А почему вероятнее всего – Авдеенко?

– Он сказал, что знал вас с Николаевым, вы вряд ли могли…

– Ну, пусть поплачет его теория вероятности.

11

– В Окшайском, наверно, шум и движение, – сказал боец, поглядев в сторону невидимого отсюда села. – Дым от ваших танков туда летит, да и слышали они концерт наш. К слову сказать, – повернулся он к танкисту в очках, с перебинтованной головой, – там, в Окшайском, есть такие, что хлеб-соль для вас берегли. Встречать хотели.

– Это не имеет значения, – равнодушно ответил по-русски его собеседник.

– Да, конечно, сейчас для вас не имеет…

– Никогда не имеет.

Они сидели в той самой хибарке, где не так уж много часов назад капитан Хазин и сержант Паукин спорили, что им делать с заключенными. Новый день, который только что начался, не застал в живых ни Хазина, ни Паукина и почти никого из заключенных. Трое из них только уцелели, и то переранены все. Да один боец охраны, который пленным танкистам сурово представился: «Рядовой Красной Армии Александр Ворошилов», да еще тот, что на вышке дежурил у склада, и сейчас там. На этом кончай счет. Александр Ворошилов понимал, что в такой ситуации только ему и принимать командование всеми, кто остался. А было ему двадцать лет, на фронт ушел с первого курса института.

Чужие и свои сидели вокруг деревянного столика в хазинской хибарке. Танкистов трое сдалось – был еще четвертый, тот в плен не захотел, застрелился. Танк стоял неподалеку от хибарки – привели его сюда.

– Нам очень приятно, что попали в плен к самому Ворошилову, – тем же безучастным тоном объявил немец с перебинтованными глазами.

– Так прошу представиться, – чуть улыбнулся боец.

– Майор танковых войск Рудди Цергер.

– По-моему, вы плохо видите, Цергер?

– Я уже почти ничего не вижу. Я не вижу, я ощущаю.

– И командовали танком по ощущениям?

– Не только танком, – майор Цергер говорил с сильным акцентом на «о». – Не буду вас… обрадовать. Слепых в Германии еще в армию не берут. Это сегодня ночью мне досталось от ваших летчиков по пути сюда.

– И все-таки вы вели колонну?

– И все-таки вел. Как у вас говорят: если впереди цель…

Рядом с Ворошиловым сидел Сергей Джаниев. Он уцелел в бою, хотя, казалось, бросился на смерть первым. Швырнув гранаты в головной танк, был отброшен взрывом прочь от дороги, потерял сознание и пришел в себя, когда бой уже окончился.

– У вас-то какая может быть цель, фашист собачий, – презрительно бросил он сейчас в ответ на высокопарное замечание Цергера.

– Со мной теперь уже все кончено, – ответил тот, – но это ничего не меняет. Можете быть уверены, что история не пойдет по-вашему.

– Ну, история – вещь такая, – усмехнулся Джаниев, – что сама говорить за себя умеет, по-вашему или по-нашему. К слову сказать, раз вы такой убежденный, на черта вы  с д а л и с я? (Он презрительно подчеркнул это «ся»). Почему вы прекратили бой? Танк еще двигался и мог стрелять…

– Я видел, что продолжать бессмысленно, – ответил Цергер. – Я это понял раньше вас.

– Вот как?

– Одна из высших мудростей жизни в том, чтобы уметь принимать неотвратимое. – Голос майора звучал уже как будто даже наставительно.

Джаниев, махнув рукой, встал:

– В этом весь фашист. А с виду на человека похож. Пойдем отсюда, братцы, – обратился он к своим, – подышим воздухом.

– Да, принимайте неотвратимое, мы вас пока закроем здесь, – сказал немцу Александр Ворошилов.

На улице он обратил внимание на одного из своих: тот, сильно бледный, еле шел.

– Джаниев, – распорядился боец, – помоги товарищу, у него кровь не перестает…

– Помочь-то я ему помогу, – медленно проговорил Джаниев, – только… давайте присядем, что ли. Землю целовать хочется после такого…

Разорвав свою рубашку, он перевязал товарища, а потом, глядя прямо на него, тем же ровным голосом продолжал:

– Не скажешь ли ты, друг…

– Скажу, друг, – быстро ответил тот, скривив лицо. – Ты меня не знаешь, и я тебя не знаю. Я с вами вместе наказание не отбывал. Я сам присоединился. В бою присоединился.

– Что? – поднял голову Александр Ворошилов.

– Выслушайте же меня. Капитан Хазин не хотел выслушать. Моя фамилия Лещинский. Меня к вам забросили еще в августе сорокового.

– Кто забросил?

– Немцы.

– Чудеса, шпионы сами объявляются, – заметил Александр Ворошилов. – Откуда ты взялся?

– От трактора…

– Да, ты на тракторе, ты на нем работал, я тебя помню, – вмешался четвертый их товарищ, спасшийся в бою – Николай Авдеенко, тоже отбывавший наказание по одной статье с Джаниевым и погибшим Николаевым.

– И работал на тракторе, – ответил Лещинский. – Вам всю биографию враз. Отец помещиком был, если хотите знать. Завез меня в Германию, мне тогда и десяти лет не исполнилось, в девятнадцатом году… А там, в Германии, знаете, наверно, как было. Советы – враги навек. Так все время было… Отец заставил, чтобы я в эту школу поступил… В позапрошлом году меня забросили к вам: работай, растворяйся в среде и жди своего часа. А на черта мне этот час? Я здесь работал, семью завел, а от тех братьев-друзей, что за кордоном остались, на душе мерзко, как вспомнятся. Отец мой помер в прошлом году, в Праге он жил. Я добром с ними завязать хотел. Сюда подался, на промысел ваш, чтобы не нашли. И здесь нашли. Хватает меня тот, гросс-агент: «Наступил твой час». А больше ничего не хочешь? До нужды мне ваша великая Германия, русский я. Пошел к вашему капитану Хазину, все рассказал, вчистую хотел. Нет, говорит, будете арестованы. А на черта мне…

– Обожди, – сурово прервал его Александр Ворошилов. – Его смерть, – он кивнул в сторону могилы, только что вырытой для капитана Хазина, – это твоих рук дело?

Лещинский вытаращился:

– Не, чего шьешь? Он и убил вашего капитана.

– Кто «он»?

– Гросс-агент. Так он представлялся. Он и листовки разбросал, насчет десанта. Потом он застрелил капитана Хазина, а я – его. Вы его нашли, где он?

– Обожди. Застрелил, говоришь, своего «гросс-агента». А что ты дальше делал?

– Я пошел… К вам пошел, к морю. Все так было.

– Оружие у тебя есть? – спросил Александр Ворошилов.

– Вот у меня оружие, – Лещинский протянул ему пистолет. – Пустой.

– Ребята, – вскочил Авдеенко, – я не я буду, это наш человек, не фашист. Я сам видел, как он троих немцев прикончил. У него и бутылок не было, он прямо на танк вскочил, они полезли из башни, он из пистолета в них… Это наш человек.

– Стой, успокойся, «наш человек», – дернул его за руку Александр Ворошилов. – Что мне с тобой делать, Лещинский? Ни казнить, ни миловать не имею права. Джаниев!

– Я, товарищ начальник! – Сергей с трудом, но вытянулся по-военному.

– Приведи ко мне майора Цергера. Его одного!

– Есть майора Це, одного! Хватит одного такого…

Он пошел к хибарке. Александр Ворошилов, поднявшись с земли, направился к застывшему неподалеку танку, за ним и Авдеенко. Лещинский тоже встал, недоуменно огляделся и побрел туда же.

Солнце уже палило вовсю.

– Забирай его, – прислонясь к броне танка, перебросил Александр Ворошилов пистолет обратно Лещинскому. – Пустой.

Подошли в это время Джаниев с майором «Це». Танкист шел уверенно, Сергей только слегка поддерживал его.

– Майор Цергер, – обратился к нему Александр Ворошилов, – вы, кажется, умеете принимать неизбежное, Так вот, как вы дальше думаете: жить или умирать?

– Я не понимаю, – пожал плечами немец.

– Понимать нечего! Согласны ли вы… выполнять все наши требования? Только так вы будете жить.

– Не пугайте меня. Со мной все кончено. Вы хотите, чтобы я вам в чем-то помог? Ваша ситуация не намного лучше моей.

– Это мы посмотрим, чья лучше. Если вы хотите жить, вы позовете вашего механика-водителя – понятно я говорю? – и прикажете ему вести танк. Вместе с ним поведете. Куда – мы вам скажем. Горючее мы здесь найдем. Вас будут сопровождать наши товарищи: Авдеенко, Джаниев и… Лещинский. (Двое сейчас же, встряхнувшись, замерли по стойке «смирно», третий не сразу, но тоже вскочил и вытянулся). – Отдыхайте пока, Цергер.

Боец отвел Джаниева в сторону:

– Впятером в танке поместитесь? Поедете к Сталинграду, к нашим. Между прочим, Джаниев, теперь твоя очередь командовать. Хазин – Паукин – Ворошилов – Джаниев, такая эстафета… (Александр Ворошилов рассмеялся, но не очень весело). А мы с ним, – он махнул рукой в сторону вышки у склада, где по-прежнему выглядывал часовой, – мы здесь останемся. Для нас не было приказа уйти с объекта, мы уж так и будем, до конца. А вы передадите нашим донесение, я напишу. Постойте! На башне надо красные звезды нарисовать, а то наши не разберутся, влепят вам из противотанковой… Нет, звезды – мало, их не сразу увидят, самый храбрый из вас пусть на башне сядет с красным флагом…

…В донесении было сказано, что все мы – бывшие заключенные – храбро сражались, выполнили свой долг и искупили вину перед Родиной, – все тем же своим медленным тоном продолжал Сергей Гассанович.

– А дальше? Дальше? – не выдержала Женя.

– Дальше мы и пробирались на немецком танке к своим. К фронту, то-есть, мы же были в своем тылу, – усмехнулся он. – Через голую степь катили. Перекур сделаем, помню, вылезаем из танка все, и наши, и ваши. Лежим, отдыхаем на земле. Майор немецкий молчит, Лещинский рассказывает про свою заграничную жизнь да как его с парашюта к нам закинули… Авдеенко слушает его, рот раскрывши. Я больше молчу: настроение, сами понимаете… в герои попадем или на «вышку»? Как в песне-то этой… Присматриваюсь, однако, к Лещинскому: не может быть, чтобы он неправду говорил, для чего ему это? Авдеенко, тот, вижу, от него без ума. На третьем или четвертом таком привале я отвел Лещинского в сторонку и объявил ему форменный допрос:

– Что ты собираешься делать, когда приедем?

Он не вдруг ответил:

– Конечно, признаюсь вашим во всем. Пусть, как у вас говорят, в штрафную.

– А ты уверен, что в штрафную?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Вот ты разговор свой с капитаном Хазиным пересказал, я и начал тебе верить, решил, что ты во всем правду говоришь. Потому что Хазин – он в самом деле такой и есть. А если, – говорю, – попадутся люди еще твердолобее Хазина? Разве таких нет? Они тебя ни в какую ни в штрафную, они тебя под «вышку», не вставая со стула. «Шпион? – Шпион!»

– Я не понимаю…

– Понимать нечего. Мы с Николаем Авдеенко по одной статье отсиживали. Еще один мой дружок, – вздохнул я, – Николаев такой был, ему та же статейка вышла… Погиб он. Вот ты и будешь Николаевым, а не Лещинским. А ты и вправду на него немного похож… В донесении, которое у меня, фамилии наши не названы.

А он:

– Так что же, честное признание или обман?

– Молчи, корыто, пока морда не бита, – спокойно я ему говорю. – Я не хуже тебя знаю, что такое обман. А ты со своим честным признанием и нас с Авдеенко подведешь: со шпионом, скажут, вместе были. Постарайся немного уразуметь: если все так, как ты рассказывал, шпиона Лещинского больше нет, умер в последнюю минуту перед боем. Мы все заново родились. Поверят – пошлют бойцами на фронт, а если нет… по крайней мере, всем одно будет.

Подозвал я Авдеенко, тут мы и дали слово, что мы, трое, будем насчет прошлого друг друга молчать. Не только Лещинского, но, если сразу нам поверят и за войну живы останемся, то и нашего прошлого касаться больше не будем. Такая у нас клятва получилась. Мы, трое: Авдеенко, Николаев и Джани-заде. Я уже к полной своей фамилии опять вернулся. А что до настоящего Николаева, то у него семьи и родных не было, тут и грех небольшой.

Докатили до своих. Поверили нам, конечно, не сразу: слишком уж все того… Ну, в Сталинграде мы оказались, а там в ту пору штрафная, не штрафная – большого различия нет. Наблюдал я еще в бою за тем Лещинским-Николаевым: что, если все-таки грех на душу взял, змею пригрел? Нет, хорошо парень воевал. Досталось нам, всем троим, в одном бою, ранило, а потом уж друг друга всю войну не видели. Здесь мы живем, Авдеенко и я, а где Николаев, жив или нет, может быть, он все-таки во всем прошлом признался, если совесть окончательно заела, – ничего не знаем.

Живем рядом, два ветерана, и почти не разговариваем друг с другом. Тут уже не в клятве дело, а в том, что мы много такого пережили, о чем вспоминать не хочется.

Будь вы на нашем месте, Женя, хотелось бы вам это все лишний раз вспоминать? Вот то-то… А Гомонку захотелось, как вы правильно заметили, вложить персты в язвы. Дальше поступайте, как хотите, на вашу совесть и отдаю…