Текст книги "Ночь с открытыми глазами"

Автор книги: Николай Худовеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

6

Вечером Женя, раздумывая о своих странных разговорах – утром с Сардаром, а потом с Авдеенко, – бродила по городу и зашла в приморский парк имени Шевченко, Только что прошел песчаный вихрь, и зелень, каменистые дорожки, скамейки – все было запорошено, кое-где и холмики вздувались. Освещался этот парк от края до края двумя мощными прожекторами с крыши ближайшего высотного дома, напоминавшего раскрытую стоймя книгу – таких зданий много в Окшайске. Тут все делается для того, чтобы поменьше горячего солнца да песка попадало в квартиры, некоторые дома окнами выходят только на одну сторону – к морю.

Гуляющих в парке было мало. Свернув в одну из песчаных аллей, Женя вдруг увидела своего редакционного знакомца, вернее, одного из них: в том, что с ней тогда разговаривали два похожих друг на друга человека, она не сомневалась. Долговязый Анатолий, в той же клетчатой ковбойке, но теперь еще в расстегнутом нараспашку пиджаке с университетским значком, смотрел прямо на нее с таким выражением, словно уже давно ожидал, что она вот-вот здесь появится. Не замедляя и не ускоряя шага, Женя приблизилась к нему и поздоровалась – по крайней мере, постаралась – иронически – вежливо.

– Привет Москве, – неторопливо ответил он. – Парк Шевченко сводит по вечерам всех приезжих. А еще эти кустики в песочке привлекают наших местных выпивох. Вы не будете против, если я составлю вам компанию? Пройдемся до моря.

– До моря против не буду, – «важно» ответила она, – покажете мне ваш Высокий берег, я о нем уже слышала… Нет, пожалуйста, под руку не надо, я еще не привыкла так.

– Еще? – переспросил он, без тени, впрочем, развязности. Она скривила губы в неловкой усмешке:

– Все впереди…

Женя сама себе не признавалась, что, между прочим, побаивается этого неизбежного «впереди». Со слов подруг знала несколько историй, кончались они по-разному, но всегда почему-то плохо.

…До моря было недалеко, его шум отчетливо слышался в парке.

– Ну да, я знал, что мы тут встретимся, – после паузы сказал Анатолий, словно бы отвечая на ее вопрос, которого не было. – И вчера я примерно знал, где вы… – Без всякого перехода он продолжал: – Вы стихи любите?

– Смотря какие.

– А вот эти…

Он стал читать. Женя насторожилась:

– Это кто?

– Я, представьте себе, – он наклонил голову. – Еще желаете?

Они уже стояли на массивном гранитном выступе – это и был Высокий берег. Больше половины обзора тут занимало море, густо-серое в начинающейся ночи. Горизонт исчез. Внизу ухали волны. Там, на валунах, стояли с удочками одинокие запоздалые рыбаки, и, несмотря на сумрак, видно было, как они поеживаются от водяной «метели». А подальше внизу начинался песчаный пляж, над скамейками которого горели лампы дневного света. Берег протянул в море длинные «руки» эстакад: пройдись по мостику метров с полсотни и слезай по лесенке в чистую воду, потому что у самого берега обычно бывает грязно. Еще дальше поблескивали редкие огоньки прибрежных строений, возле одного из них (Женя слышала здесь это интересное выражение) т о л п и л о с ь.

– Черт, скамейка была здесь, – заметил Анатолий, – убрать догадались. Постоим? Стихи еще послушаете?

– Пожалуйста.

Он читал, она вежливо хвалила. Он снова читал… Наконец спросил с досадой в голосе:

– Почему вам не нравится?

– С чего вы взяли, что не нравится?

– Чувствую по вашей реакции.

– Нет, видите ли, просто как-то… Их под особое настроение читать надо. Стихи, может быть, и неплохие, только все время какие-то «тусклые слезы».

– Надоедает?

– Вообще, тоску наводит. Вы меня извините…

– Чего ж извинять. Настрой у нас с вами, конечно, разный. Вы обронили золотую каплю истины, сказав, что у вас еще «все впереди». Еще не было разочарований в жизни, и ничего. Я прав? Дай бог, чтобы вам подольше хватило того оптимизма. А ведь вы стоите на пороге… Вы как будто говорили, что собираетесь в университет?

– Да.

– И почти уверены, что попадете?

– Почти уверена, что нет. Конкурс был для школьников – «проходной балл». Провал.

– И как же вы встретили эту свою первую жизненную катастрофу?.. Погодите, кажется, я начинаю вас понимать. Вы потерпели первую неудачу в журналистике и прилетели сюда, чтобы отыграть у жизни пропущенную шайбу? Манящий сюжет, неизвестная страница войны, опишете, опубликуете, самоутвердитесь…

Женю всегда злило это слово – «самоутвердиться», оно ей казалось синонимом приспособленчества. И все-таки сейчас она почувствовала, что Анатолий, похоже, попал в точку. Главным для нее в этой истории были, конечно, взволнованные слова Гомонка: «Люди не все знают…», но где-то с краешку билась и та самая мысль, на которую сейчас намекал ее собеседник.

И ей не нравилось, когда ее так вот «начинали понимать». Она оборвала разговор. Анатолий, однако, не унимался:

– А если опять неудача? Как вы ее встретите? Что день грядущий вам готовит?

– Мне как-то сделали открытие, – заметила Женя, – что жизнь – это… автобус. Одни уселись где хочется, другие – где придется, кто стоит, кто прицепился и висит. У тех, кто стоит и висит, разное к этому отношение. Одни злятся про себя на тех, кто сидит, другие смирились, третьи считают, что так в порядке вещей. Значит, этика. Наиболее сознательные сами уступают удобные места, в этом они находят и смысл, и удовлетворение.

– Автобус?.. Образное сравнение.

– Образ очень легко разбить, – не без яда вставила Женя. – Выпускать на линию больше автобусов – и каждый устроится так, как ему удобно. Да вот, в вашем городе мне ни разу не пришлось тесниться в автобусе, даже когда ехала сюда из аэропорта… Кстати, я все забываю спросить: вы долго были тогда на «зеленом ковре» у своего редактора?

И в упор взглянула на него. Анатолий, однако, не смутился.

– Долго, – сказал он. – Я знаю, пока меня не было, с вами разговаривал мой брат. Он случайно зашел ко мне в редакцию, сам он на буровой работает… Розыгрыши – его страсть. Может быть, я ему зря рассказал про вас… Мы из-за того розыгрыша с ним уже поругались, очень прошу, извините нас обоих.

– Охотно, если вы растолкуете, для чего это ему потребовалось.

– Он хотел…

– Разыграть и отвадить. Я это почувствовала.

– Я его не поддерживал. Он не хотел, чтобы вы продолжали свою разведку. Для нее, – говорит, – для вас то есть, хороший сюжетик и все, а придется людям старое белье ворошить; если этим еще кто-нибудь заинтересуется, пойдет, значит, по вашим следам. Вы вдумайтесь: это ведь тоже этическая проблема. Стоит ли вкладывать персты в старые язвы для того, чтобы самоутвердиться. Погодите, не перебивайте. Вы сегодня были у Николая Трофимовича Авдеенко. Это наш отец…

– Я поняла. Он мне показывал вашу фотографию.

– …и, конечно, не узнали у него никаких подробностей, как и у Джани-заде, с которым вы тоже, конечно, беседовали.

– С вашим отцом я разговаривала совсем о другом. И, позвольте, какие «язвы»?

– В том-то и дело, что если вы напишете о подробностях боя, могут всплыть другие подробности. Отец как-то намекал нам с Виктором… Насколько мы его поняли, есть тут одна тонкость. Она касается только одного из них, тех, кто участвовал в бою, а молчат все, которые остались в живых. Больше я ровным счетом ничего не знаю.

«Не эту ли тонкость хочет раскрыть Сардар?» – подумала Женя. А вслух сказала:

– Темно и непонятно. Отец один, тайна одна, сыновей двое. Один сын старается меня оттолкнуть от нее подальше, другой – наоборот, заинтересовать.

– При чем тут заинтересовать? – резко ответил Анатолий. – Это вы заинтересовали немного меня, как человек, – извините, конечно. Виктора я не поддерживаю, потому что не отношусь серьезно к его опасениям. Очень мала вероятность, что тайна касается нашего отца, а до Джани-заде и других какое мне дело… Виктор иначе думает. Вот вы идете напролом, а я уже размышляю: как он прореагирует, если узнает, что вы были у нашего отца. Он скажет: ее, конечно, послал Джани-заде младший…

7

Паукин остановил мотоцикл, хотел вытереть пыльное, разгоряченное лицо рукавом – стало еще хуже, потому что гимнастерку, мокрую от не успевшего сойти дневного пота, всю, с рукавами, уже облепил этот серый нестряхивающийся песок. Длинное, приземистое саманное здание, четыре угла которого остро выступали наружу, «слепое» с одной стороны (все окна выходили внутрь, на объект) – так выглядел «каравай», барак для охраны. Было уже темно, единственный прожектор с вышки тускло проглядывал два других барака, побольше, – там жили заключенные. Еще дальше, во мраке, виднелся остов неразличимых очертаний – будущий завод.

Строился он медленно, война немного взвинтила темпы, но теперь все остановилось, замерло. И в людях – Паукин чувствовал это по их лицам, когда обходил бараки или шеренги выстроенных на поверку – тоже что-то замерло, затаилось, приготовилось… к чему?

Со стороны бараков для заключенных доносился глухой шум. Паукин посмотрел на часы: десять минут прошло уже после отбоя. Неужели что-то почуяли? Бегом бросился к себе.

Караульный боец, вытянувшись, доложил:

– Товарищ сержант, так что рвутся до вас, делегаты.

– Что за делегаты? Почему после отбоя шумят, почему порядок нарушаете? – Когда Паукин так кричал, лицо его становилось страшным из-за круглых расширенных глаз, а тут еще «маска» из пыли… Караульный невольно попятился. – Я говорю, почему заключенные нарушают порядок? – повторил Паукин уже спокойнее. – Что такое?

– Делегаты от заключенных, товарищ сержант. Хотят вас видеть.

– Кто такие? – Паукин хорошо знал всех своих злосчастных «подопечных» – и в лицо, и по фамилии, и наказаны за что.

– Джаниев и Николаев, товарищ сержант.

– Что им надо?

– Говорят, политическое дело, до вас, товарищ сержант, немецкую листовку нашли…

– Давай их сюда. А в бараках чтобы спать ложились и затихали, иначе… мигом усмирю. – Караульный немало удивился, потому что последнее слово Паукин произнес совсем не командным голосом, поморщился, как от боли, потом махнул рукой: – Тащи их сюда, говорю.

Караульный ушел, сержант снял трубку телефона:

– Кто? Рубцов, это ты сейчас на вышке? Проверь пулемет! Что? Я знаю, что всегда в готовности, говорю, проверь еще раз! То-то, «слушаюсь», распустился, братец…

Джаниев и Николаев – молодые совсем парни, оба по одной статье сидят. Избили кого-то, слышно, за дело, за подлый поступок. Здесь работают – молодцами. Конец-то срока у обоих через неделю… Паукин горько усмехнулся при этой мысли.

Вот и они сами. Строевым шагом вошли, плечо в плечо. Рослые оба, загорелые, один черноволосый, другой рыжеватый. Друзья, говорят, неразлучные. Лица у них заострились – не от хорошего, понятно, житья – а смотрят бодро, даже весело. Солдаты бы из них на фронте вышли – любо-дорого смотреть.

– Разрешите, гражданин начальник? – отчеканил, с акцентом, рыжеволосый Джаниев.

– Разрешать-то разрешаю, – нахмурился Паукин, – но что это вы, однако, свой собственный порядок завели? Почему шумите после отбоя? Хотите, чтобы меры приняли по законам военного времени? И что это за делегаты к начальству, когда у вас есть старший по бараку?

Заключенные молчали, вытянувшись у порога.

– Короче и яснее, что у вас?

– Разрешите, гражданин начальник? – повторил Джаниев. Он достал из кармана своей залатанной серой спецовки в несколько раз сложенную и даже перетянутую черной ниткой бумагу. – Разрешите? Привет и ответ.

– Чего?

– От них привет и им ответ.

– Что-то ты сегодня орлом смотришь, Джаниев, – проворчал Паукин, разрывая черную нитку. – Смотри…

Листовка – с германским «орлом» наверху. Обращение к «жертвам большевистской законности». Германская армия, дескать, уже скоро освободит вас. Германские танки придут к вам через два часа после того, как вы прочитаете эту листовку. Нападайте на большевистскую охрану, убивайте большевиков, и к вам придет освобождение…

Другой листок был побольше, из-за него и пришлось так сворачивать «пакет». Часто ломающийся огрызок химического карандаша в конце концов вывел следующее:

«Обращение.

Мы, жертвы большевистской законности, как называют нас фашистские дьяволы, заявляем о своей непреклонной решимости за Родину, за Сталина, вперед, преградить путь фашистской гадюке, которая ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, лишение национальной государственности всех русских, татар, армян, и других народностей нашей страны. Враг жесток и неумолим, он идет к нам, и стелются черные тучи, молнии в небе снуют, и мы просимся выступить против германских танков, которые будут здесь через два часа после того, как мы прочитали эту фашистскую сплетню, и лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Ни шагу назад, смерть немецким захватчикам!»

И дальше – подписи и росчерки. Сорок одна подпись. Сорок одна?..

– Все, что ли, руку приложили? – поднял Паукин глаза на «делегатов».

– Разрешите, гражданин начальник? Нет, не все, гражданин начальник, – заметил Джаниев. – Одна сука оказалась, за фашистов агитировал, подлец, он эту листовку и прятал, говорит, на объекте нашел. Мы его придавили, гада, чтоб не мешал…

– Как это «придавили»? А вы знаете, что за это отвечать будете?

– В бою ответим, гражданин начальник.

– Это еще поглядим. В бою, в бою… А с чем вы хотя бы собираетесь в бой? Вооружать вас нечем.

– Разрешите? Две сотни пустых бутылок в столовой есть, повар сказал. На стройке бензин остался, на складе нефть. Бутылки зальем. Прошел танк – бросать в жалюзи, мотор горячий, само вспыхнет. Одна бутылка, другая, третья – взрыв, нет танка!

– Какой смотря танк… – проговорил Паукин. Этот уверенный паренек все больше нравился ему. – Ты-то, я смотрю, хоть сейчас в бой. А вы взвесили, что с вами будет, если это «обращение» к ним попадет?

– Так точно, гражданин начальник.

– А тут написано, что через два часа…

– Разрешите? Они здесь не будут через два часа. Мы думали. Это значит, если им верить – белым днем идут по открытой степи в наш тыл. Дурак немец? Не дурак. Вот к концу ночи, это они нагрянут.

Паукин вспомнил, что и Хазину тот шпион обещал: к концу ночи.

– Слушайте, рыцари, – сказал он. – Я как вы сами понимаете, ничего решать не имею права. Я сейчас доложу о вашей просьбе капитану. А вы… ступайте в барак, со всей строгостью своим передайте, если хотят добра, чтобы вели себя после отбоя, как положено! Понадобитесь, так мы сами в одну минуту вас поднимем! А если это все, – он показал на листовку, – обыкновенная провокация? Они мастера! В общем, кругом марш!

– Разрешите, гражданин начальник? – заговорил молчавший до этого друг Джаниева, Николаев. – А что будет с нами, если капитан Хазин не согласится…

– Кругом марш! – закричал Паукин. – Не хватало еще… Это мы решим, что будет с вами.

Оставшись один, заговорил в телефон: «Первый! Первый!» – это был позывной хазинского жилища. Оттуда, однако, не ответили. Паукин подошел к оконцу, увидел чуть блеклую от неразборчивого света прожектора площадку перед бараками – и тут-то особенно остро ощутил сзади, за спиной, очень темную, сулящую грозное и неожиданное, ночь.

Сорок одна подпись, сорок один заключенный остался в бараках. О чем они сейчас думают? Неужели придется довериться этим людям?

А кто они? Вот шестнадцать заявлений об отправке на фронт. Огоньков Павел Николаевич, бывший шофер, получил два года, за дорожную аварию, конец срока – в октябре нынешнего года. Исаев Виктор Васильевич. Неосторожное убийство, конец срока… должен быть в сентябре сорок второго. Вот этот – Джаниев Сергей Гассанович. Едва ли не первым заявление подал… Грузин – Китиашвили Автандил. Отчество «принципиально» пропускает. Отца тяжело ранил ножом – заступился за мать, которую тот мытарил. Этому дали пять лет – и конец еще не скоро. А он считает, что с ним несправедливость вышла, пишет всюду, подписывается: «Комсомолец Китиашвили Автандил», хотя какой уж теперь комсомолец… И в ответ ничего не получает утешительного. Злой ходит, замкнутый. А вот – рвется и он на фронт, под огонь. Так вот очищает война души. Не все, конечно…

Довериться этим людям? А почему бы и нет?

…Из восьми бойцов охраны – двое тяжело заболели. Гранат едва наберется на три-четыре связки. С винтовками без бронебойных патронов с танками делать нечего, а таких патронов почти нет… Вот вам и ситуация. И даже не в том дело, что все они погибнут, а в том, что погибнут и не остановят врага…

Паукин снова потянулся к телефону, однако услышал за стеной мотоциклетную «очередь» и остановился, подумав: «Сам приехал, что ли, свой приказ в исполнение приводить?» Но к нему вбежал сильно запыхавшийся боец – один из тех, кто был там, на складе, с Хазиным.

– Товарищ сержант, – едва проговорил он, глотая воздух. – Капитан убит. Мы звонили, аппарат…

– Ты что, с ума… – Паукин схватил его за плечо.

– Капитан убит, – повторил боец, уже переведя дыхание. – Мы слышали выстрел, еще один выстрел. Капитан лежал… Нашли человека. Наш заключенный! Из пистолета он…

– Где он?

– Он тоже убит. Мы слышали два выстрела. Он в капитана, капитан в него.

– Как же он там оказался?.. Ладно, едем сейчас. Один из заключенных, стало быть, один из подписавшихся… – Паукин снова бросил взгляд в окошко, на бараки для заключенных, но теперь те же «делегаты» не прочитали бы в этом взгляде ничего хорошего для себя. Он снял трубку телефона:

– Третий! Рубцов! Немедленно ко мне с пулеметом… Ты что, не понял? Точно так, оставить вышку и немедленно ко мне с пулеметом!

8

Два часа они скитались по пустыне (которая, как еще раньше заметила Женя, на рассвете бывала серой, слегка синеватой, чуть попозже – медно-розовой, а к полудню совсем выцветала) на «газике», случившемся в распоряжении Володи, корреспондента областного телевидения. Женя узнала теперь, что оно такое, то, что казалось ей тогда, с воздуха, укатанной лыжней. Колейная дорога была как раз-таки не укатана, временами казалось чудом, что машина вообще может двигаться по этому песку, и у Жени сердце вздрагивало, когда буксовали и останавливались. Но паузы продолжались не больше нескольких секунд. Сумел этот «газик», должно быть, как-то приноровиться к пустыне, как и его хозяин, добродушный толстяк Володя. Тот ведет машину уверенно, знает, где куда повернуть. А ведь едва покинули асфальтовое шоссе, которое бежит, прыгая по холмам, – и замельтешили перед глазами в точности похожие одна на другую десятки колейных дорог. Веди машину сама Женя, она бы уже давно заплуталась и перезаплуталась, как бы тщательно ей ни растолковали, куда вести…

Песок набивался в рот, стоило пошевелить губами. Уже не приходилось обращать внимания, что от этого налетевшего в машину песка вовсю щиплет лоб, щеки, подбородок… А тут еще раздражал назойливый голос парня, сидевшего рядом:

– Как она сейчас, Москва? На Калининском – небоскребы, да?

Володя подсадил этого незнакомого паренька, голосовавшего на обочине шоссе. («Большое-пребольшое спасибо, я на буровую опаздываю!»). После того, как во время перекура Володя шутливо бросил ему: «Ну, что, познакомились? Учти, она из Москвы…» – от парня стало не отвязаться. Все ему хотелось знать про Москву – «как она сейчас».

Женя в ответ только встряхивала головой да отцеживала сквозь зубы: «Ага», «Нет», «Ага». Но разговор в конце концов повернулся так, что она и не замечала больше никакого песка. Хотя давно за правило взяла в таких случаях сдерживаться, не показывать своего любопытства – не вышло.

Потому что говорливый собеседник выложил перед ней понемногу всю свою историю…

Вряд ли на московском заводе «Станколит» помнят своего бывшего слесаря Андрея Филиппова. Пришел он туда после десятилетки, поработал немного, след оставил нехороший.

– Жизнь, по молодости лет, казалась несерьезной штукой, – все заметнее волнуясь, рассказывал он. – Прогулял, поругали, опять прогулял – чего, вроде, особенного? А разве я один такой был? Компания набралась, четверо восемнадцатилетних оболтусов. Мечтали: наберем денег и уедем в зеленеющую даль, новый Гель-Гью искать…

«Зеленеющая даль» вскоре открылась перед Андреем, но совсем не так, как он предполагал. Во время очередного «обмывания» получки учинил драку. Двести шестая статья – злостное хулиганство. Так и приехал сюда, под Окшайск, на берег моря – наказание отбывать.

А неласковым было оно, море, в тот первый день знакомства. Почернело от песчаной бури, налетевшей внезапно в небольшом белом облачке…

– Первое время тоска была – жуткое дело, – продолжал Андрей.

…Оставалось от жизни – работать, что называется, стиснув зубы, и землекопом, и каменщиком, и взрывником. Так что своими руками и (построил тот самый «новый Гель-Гью», о котором раньше мечтал. Потом освободили досрочно – поступил на буровую…

Москва теперь во сне видится. Родителей нет, но родственники под Москвой. А мешает что-то поехать к ним…

– Ваш брат, газетчик, всегда интересуется насчет «они были первыми», в смысле: кто строил Окшайск. И я вот строил, а гордиться нечем, уточнять надо, из каких первых. И дальше так будет. Срок прошел, а долги остались, не все он списал. На фронте у штрафников проще было, железно: жив остался – живи человеком, все списано. Слушайте сюда, если вы будете в Москве писать про нашу жизнь…

Женя отвернулась, чтобы он не разглядел ее смеющегося лица: она поняла, что ее принимают за столичную журналистку, сотрудницу московской газеты…

С переднего сиденья послышался веселый голос Володи:

– Женя! Подъезжаем к вашему!

– Ой!

Так и вскрикнула. Газик в самом деле приближался к буровой вышке – новой, как узнала Женя, конструкции. Издали эта вышка немного напоминала установку для космических ракет.

Еще бы не «ой». Что она скажет Сардару? Как он отнесется, например, к ее вчерашней поездке?

Тот вечерний разговор с незадачливым поэтом настроил ее воинственно. Переночевав снова в квартире Джани-заде (Сергея Гассановича не было дома, но он ей написал, где ключ), утром она взяла свою сумочку, положила туда гомонковский рассказ и книжку повестей Бориса Васильева (в третий раз перечитывала «А зори здесь тихие…») и отправилась к городскому автовокзалу, чтобы на пять часов отдаться во власть дорожной пыли и душной тряски в маленьком автобусе. А потом, еле разгибая коленки, выйти в селе Паукино, бывшем Окшайском. Все это для чего? Авдеенко-отец, Николай Трофимович, ненароком ей обмолвился, что его друг по имени Рустамов Игорь Рустамович живет в этом селе. Не может быть, чтобы он ничего не знал…

Паукино встретило ее густым лесом высоченных телевизионных антенн, из-за которых, как съезжаешь с холма по направлению к селу, и дорог не видно. А потом стало казаться, что вокруг – море зелени, однако Женя разглядела, что море это, «затопив» палисадники возле маленьких домиков, не решается хлынуть дальше, на улицы.

Ей думалось, что раз село, значит, найти человека нетрудно, если знаешь его фамилию, имя, отчество. Но, расспросив с десяток местных жителей, Женя поняла, что так она ничего не найдет. Наступал, между тем, вечер, ей стало уже казаться, что прохожие начинают коситься на нее, приезжую… В отчаянии присела на каменную лавку возле какого-то домика и вдруг услышала за самой спиной:

– Женька!

Она вскочила. Но это веснушчатый рыжий мальчишка, высунув голову из-за серого саманного забора, кричал кому-то по ту сторону улицы:

– Женька! В музей завтра идем?

Музей?! В одну секунду Женя оказалась рядом с мальчишкой:

– Паренек, скажи, пожалуйста, а где ваш музей?

…Он, оказалось, занимал хатку – от других хаток не отличишь, только вывеска внушительная на пластмассовой доске: «Районный краеведческий музей общества «Знание» с. Паукино». Старушка в сером халате с важным видом сказала Жене:

– Сегодня мы закрыли, дочка, завтра утром, с десяти.

– Ой, бабушка, я по важному делу из самого Окшайска! Пять часов до вас добиралась.

– На автобусе, что ли? А почему не на Ан-2?.. Так зайди к нашей Розалии Константиновне, она, по  с ч а с ь ю, не ушла. Розалия Константиновна! – Из глубины домика отозвался грудной женский голос. – Розалия Константиновна, к вам  г о с ь я!

Пожилая полная женщина, которая, судя по всему, только что дремала, погрузившись в черное клеенчатое кресло, – медленно повернулась к вошедшей Жене, пошарила по столу, воздвигла на лицо огромные очки и строго посмотрела на «госью». А услышав, откуда та и зачем, заахала:

– Боже ж ты мой, из самого Окшайска и к нам, такую даль вымахали! («Знали бы вы, какую даль я «вымахала» на самом деле», – подумала про себя Женя.)

– Так просто я вас не выпущу, нет! – продолжала Розалия Константиновна. – Да и на автобус вечерний вы уже опоздали. Отдохнете у меня, а завтра утром обратно, я здесь одна живу. За вечер наговоримся, про музей все расскажу и про Игоря Рустамовича. Он художник у нас, и с ним познакомлю. Картину он написал про тот сорок второй. В музее-то ее нет, девочка, нам бы помещение получше этого… Ну, должны дать, растем ведь, растем.

Слушая ее сейчас и потом, Женя совершенно забывала, что находится в задрипанном районном центришке, где, как она обратила внимание, ничего и не строилось. Представлялся с ее слов растущий город, которому становится все теснее на отведенном ему клочке земли…

– А репродукцию с той картины я выпрошу у Игоря Рустамовича, раз вы интересуетесь, пошлю вам… Давайте-ка сразу ваш адресок, я запишу, а то потом забуду, голова старая, дырявая. Окшайск, а дальше?

Женя прокашлялась:

– Розалия Константиновна… если уж совсем точно, так не Окшайск, а Москва.

…– Все-таки здесь Окшайск, а не Москва! – выговаривал ей на следующий день Сергей Гассанович, когда она, переполненная новыми впечатлениями, вернулась в город. – На хорошее приключение нарваться можно. Где вы были? Я уже в милицию звонил.

– Ой, простите, Сергей Гассанович, – с ходу оправдывалась Женя, – в самом деле было приключение, встретила людей… – Она оглядела квартиру: – А Сардар не вернулся разве?

– Должен бы вернуться, – заметил отец, – значит, остался еще на одну вахту, кого-то подменять, у них бывает. Через три дня теперь ждать.

Нет, теперь столько ждать Женя не в состоянии.

– Сергей Гассанович, – робко начала она, – а эти буровые, где они, очень далеко?

– Посмотреть хотите, познакомиться? И вчера, небось, куда-то путешествовали? Конечно, набирайтесь впечатлений, наш край, говорят, богом проклятый, да есть на что посмотреть… – Помолчав, добавил: – Завтра Володя туда отправляется, с местного телевидения, я только что с ним разговаривал.

– О, Сергей Гассанович, у вас друзья повсюду, и в газете, и…

– Меня с собой приглашал, да я что-то ленюсь. Попроситесь, может быть, возьмет.

…– Никитич! – закричал Володя, останавливая машину. – Сват турбины с ротором! (Женя только потом узнала, что это значит). Принимай!

Из-под земли доносился гул невидимых моторов. Воздушно-легкой в переплетении стрельчатых металлических конструкций казалась эта массивная вышка. А внизу, между ее «ногами», поезд проехал бы, не задев.

Тут же – покрытый брезентом вагончик, около него и стоит, пьет воду из кружки седоусый Никитич, который поднял голову, когда позвал его Володя. Впрочем, может быть, седые усы – тоже от песка? Больше людей не видно, и Женя подумала, что, работая здесь, должно быть, чувствуешь себя, как на необитаемом острове. В самом деле, до ближайшей буровой через пустыню ехать – в дороге пообедаешь.

Володя открыл заднюю дверь со стороны, где сидела Женя:

– Никитич, знакомься! К тебе товарищ из Москвы.

Женя, между тем, яростно отряхивалась, чтобы хоть немного освободиться от песчаного плена. Шагнула, наконец, на землю, и тут же кеды увязли в глубоком песке, споткнулась и упала на колени: – Извините…

Никитич внимательно смотрел на нее, будто изучая.

– Извините, – повторила она, – мне можно видеть Сардара Джани-заде?

– Сардара? – оживился Никитич. – Так вы к нему? Это вы Женя и есть? Он часто вас вспоминает. Услышали, да? Сердцем почуяли?

– Я его знаю всего один день… – зачем-то пробормотала Женя.

– Вон в том вагончике лежит. А не зря говорят, что женское сердце – вещун, – покачал он головой.

– Что-нибудь случилось? – насторожилась Женя.

– Ничего, ничего страшного, – замахал он руками. – Хотя небывалая, конечно, история. Слыханное ли дело: товарищ на товарища руку поднял. Хоть бы он под мухой был, этот Авдеенко, а то… Да не мечитесь так, говорю, ничего страшного.

Грубо обструганные нары – «вагонки» в два этажа, полумрак: брезент, наброшенный на вагончик сверху, защищает его и от песка, и от солнечных лучей. У самой стены лежит человек с забинтованной головой. Женя едва узнала Сардара: лицо у того побледнело, увяло, глаза стали огромными. Повернув голову на стук двери, он тут же вскочил, сел:

– Женя? Как ты меня нашла, как ты…

– Скажи лучше, что с тобой случилось… – Ей не показалось неуместным это мгновенное «ты»: всю вчерашнюю поездку в Паукино Сардар словно бы вместе с ней был.

– Видишь, лежу, небольшая случайность, – сказал он, улыбнувшись – не без усилия. – Домой решил пока не ехать, а то отец с ума сойдет. Да все будет в порядке. Но так хорошо, что ты здесь. Да ты… присаживайся, что ли.

– Саша, а твой Никитич про меня говорит… – начала она быстро и смущенно и тут же остановилась. – Саша, ты знаешь, я в Паукино ездила.

– Ого! – Он сузил глаза: – А с этим… Авдеенко разговаривала? Я знаю, что разговаривала. Между нами говоря, мне из-за этого и попало. Ты все равно узнаешь…

– Я узнаю! Я уже все знаю, больше не нужно! – выкрикивала она. – Ты меня втянул, теперь я… Это он тебя, Авдеенко! Меня же его брат предупреждал, что он… Я в бывшее Окшайское ездила, мне там столько рассказали… Эта семья Авдеенко столько лет всех обманывала!..

Удивленно остановился в дверях вагончика вошедший Володя.