Текст книги "С отцами вместе"

Автор книги: Николай Ященко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Глава двадцать первая
Лидия Ивановна

Через два дня бронепоезд «Усмиритель» увез в Читу семерых железнодорожников. Никто не знал, в чем их обвиняют. Машинист Храпчук, дежуря на «компашке» ночью, слышал крики и стоны, доносившиеся сквозь забетонированные стены серых вагонов.

По поселку поползли слухи. Говорили, что бронепоезд скоро вернется, каратели будут арестовывать всех, кто при советской власти ходил на митинги или пел революционные песни.

Лидия Ивановна была спрятана в надежной квартире в поселке Чертов угол. Усатый предложил старому Кравченко отправить учительницу в безопасное место – к Матросу и его товарищам. Но мужчины не должны сейчас показываться в лесу, чтобы не вызывать подозрений у семеновцев и японцев. Нужно переправить Лидию Ивановну в тайгу с помощью детей. Это придумали Кравченко и Хохряков.

В воскресенье рано утром Хохряков запряг своего гнедого коня. В сани положил побольше сена, чтобы удобнее было ехать. На подводу сели Эдисон и Васюрка, оба в ушанках, в больших отцовских шубах и огромных валенках. На прощанье Хохряков еще раз сказал ребятам, как они должны вести себя в пути, и подал вожжи Эдисону.

– Трогай, изобретатель!

В открытом поле в лицо ударил сильный леденящий ветер. Эдисон сел в санях боком, прячась в воротник. Васюрка лег ничком в сено. Около старой скотобойни они свернули с дороги, съехали на озеро и остановились под обрывистым берегом. Васюрка, заложив пальцы в рот, три раза свистнул. Из полуразрушенного здания бойни тотчас же вышел мужчина и быстро направился к подводе.

– Дядя Филя идет! – сказал Эдисон, пританцовывая на льду.

– Здорово, хлопчики! – громко приветствовал солдат. – Все ли благополучно?

– Все в порядке, дядя Филя, – ответил Васюрка, – только у тебя на усах сосульки.

Дядя Филя пошевелил губами, словно хотел сбросить с прокопченных усов ледяшки, и сказал:

– Мы ночью сюда пришли. Мороз – что надо!

Он снял мохнатую рукавицу и помахал ею.

Через несколько минут подошла сильно укутанная женщина. Она откинула на плечи шаль, и бывшие школьники узнали свою учительницу.

– Здравствуйте, Лидия Ивановна! – почти одновременно поздоровались Эдисон и Васюрка.

– Здравствуйте! – Учительница пригляделась к ним. – Это Лежанкин, а это Чураков, кажется?

Лидию Ивановну усадили в сани и до самых плеч завалили сеном. Васюрка теперь устроился рядом с Эдисоном.

– Через перешеек езжайте, здесь людей меньше! – напутствовал дядя Филя.

Выбрались на дорогу. Заскрипели полозья. Гнедко бежал резво, забрасывая Эдисона комками спрессованного дорожного снега.

– А дорогу вы знаете? – спросила Лидия Ивановна.

– Знаем! – в один голос откликнулись ребята.

– Народ вы бывалый, да не учитесь – вот что худо! Как жалко, что ты, Лежанкин, исключен из школы, я очень за тебя переживаю. И ты, Чураков, не ходишь. Слыхала я, нужда вашу семью задавила! Учиться надо, ребятки, – говорила Лидия Ивановна. – Вы будете жить в интересное время!

– А вы разве не будете? – спросил Васюрка.

– Я? Не знаю, доведется ли. Годы свое берут, да и время тревожное. Одно твердо могу вам сказать – вас ждет чудесное будущее, много за это крови пролито в России. Народ своего добьется, вы еще будете учиться. А сейчас бороться надо.

– Лидия Ивановна, выходит, что вы Новый год в лесу встретите?

Учительница вздохнула.

– Скорее всего, в тайге, ребятки! Подумать только, наступает 1919 год. А давно ли… По-разному мне приходилось встречать Новый год, по-разному. Вот помню…

Шурка, слушая, склонился к учительнице. Боясь помешать рассказу, он перестал покрикивать на коня и только изредка подергивал вожжами. Конь быстро понял, что им управляет неопытный возница, и с рыси перешел на шаг…

Много лет тому назад в новогоднюю ночь на одной из окраинных улиц старого Петербурга под уличным фонарем стояла девушка. В руках она держала небольшую корзинку. В корзинке лежал динамит. Его надо было передать одному студенту для подпольщиков, которые делали бомбы. Свидание со студентом было назначено на 12 часов, когда в домах и лачугах огромного города поднимут хрустальные бокалы, простые рюмки и железные кружки с вином. В этот час на улицах не будет лишних свидетелей… Но прошло пять минут, десять, а студент не появлялся. Вдруг из-за угла вынырнул городовой. «С Новым годом, барышня!» – сказал он и даже честь отдал, а потом предложил следовать за ним в полицейский участок. Вошли на мост. По нему на всех парусах мчался навстречу опоздавший студент. Увидев девушку рядом с городовым, он сразу смекнул, в чем дело, представился пьяным, бухнулся под ноги фараону и свалил его. Девушка с корзинкой бросилась наутек. На мосту завязалась борьба. Фараон оказался сильным, заломил студенту руки и привел его в участок. Прямых улик у полиции не было, но за нападение на царского слугу студента исключили из университета и посадили в тюрьму.

Когда его выпустили, они вместе с Лидией Ивановной уехали в один из южных городов России, вместе учились, вместе занимались в марксистском кружке и ходили на заводы призывать рабочий класс к борьбе с царским самодержавием. Студент уже стал врачом, девушка – преподавателем русского языка. Врач имел частную практику. Днем он принимал больных, а по ночам в его квартире собирались подпольщики. Под предлогом встречи Нового 1903 года было устроено большое собрание. Но по доносу провокатора собрание разогнала полиция. Более десяти участников, в том числе и хозяин квартиры, были арестованы, их судили и приговорили к длительному заключению. Лидию Ивановну из школы уволили как политически неблагонадежную. Перебивалась она частными уроками, растила сына. Муж бежал из тюрьмы и в 1905 году погиб на баррикадах Красной Пресни в Москве. Сын, став студентом, вступил в социал-демократическую партию, в 1916 году его сослали на Акатуевскую каторгу за революционную работу. Он умер от чахотки за месяц до Февральской революции. Лидия Ивановна приехала на могилу сына. Обратно не вернулась, осталась в Забайкалье, где с большим трудом устроилась в школу…

Давно уже кончился рассказ, а Эдисон и Васюрка все еще сидели молча, готовые заплакать – они ведь раньше не знали, какой путь прошла их учительница.

Конь шел в гору, напрягаясь изо всех сил. Начался перешеек. Все встали с саней: на ходу можно быстрее согреться, да и лошади легче. На самой вершине, когда уже собирались снова сесть в сани, Васюрка толкнул Эдисона.

– Навстречу кто-то едет!

И верно, снизу поднималась подвода. Лидии Ивановне пришлось сойти с дороги и скрыться в густом ельнике. Эдисон и Васюрка отъехали сажен на 10–15 и начали для вида проверять упряжь. Около них остановился серый жеребец, впряженный в легкую, красивую кошевку, в ней сидел известный всему поселку толстяк Жердев. В медвежьей дохе он сам походил на медведя. Мясник с трудом вылез из кошевки.

– Крушение поезда, что ли? – спросил он, не здороваясь.

– Да вот супонь перевязывали, – ответил Эдисон.

– Спичек не найдется ли, женихи?

Эдисон достал коробок, сам свернул цигарку и закурил вместе с толстяком.

– Куда направились? – допытывался Жердев.

Отвечал, как условились, один Эдисон:

– Сами знаете, праздники подкатывают: рождество Христово и Новый год. За елкой едем!

– За елкой? – удивился мясник. – А какие черти понесли вас в такую даль? Эвон сколько елок кругом, выбирай любую!

Шурка затянулся, выпустил не спеша дым, сплюнул деловито и сказал:

– А что толку в этих елках? Ни красы, ни радости. Одно слово – сосна! Мы думаем настоящую срубить, за пихтой едем в хребет, здесь-то ее не найдешь.

– Это верно! – согласился Жердев и пошел к кошевке.

Едва он скрылся за поворотом, Эдисон зашептал Васюрке:

– Если бы он только пикнул против нас, я бы его уложил на месте.

– С тобой Смит-Вессон?

– А как же!.. Ну, иди за Лидией Ивановной да про револьвер помалкивай!

…В пади между двух хребтов приютился маленький улус – место зимнего жилья бурят-скотоводов. Эдисон с бугра осмотрел селение.

– Можно! – сказал он, довольный, и стегнул коня. – Пошевеливайся, Гнедко!

Подвода остановилась у крайней юрты. Над ее низкой крышей торчал шест, на нем болталась баранья шкура – это условный знак, что в улусе нет подозрительных людей.

Среди юрты горело несколько сухих сучьев. На железном тагане висел большой котел, накрытый деревянной крышкой. Цыдып Гармаев усадил приехавших вокруг очага на потнике из овечьей шерсти и подал в расписных деревянных чашках чай с молоком. Дым, правда, ел глаза, но на это никто не обращал внимания, с мороза чай был очень кстати. Сам Гармаев сидел тут же и курил трубку.

– Жердева не видели? – спросил он.

– Попался навстречу, толстый черт! – ответил Эдисон, прихлебывая чай.

– Он тут скот покупал. Говорит, что большевикам шибко худо теперь – броневик из Читы пришел. Спрашивал, кто бывает в улусе и зачем. Про учительницу тоже спрашивал. А я чего знаю? Я ничего не знаю!

Цыдып рассмеялся тихо и налил гостям по второй чашке.

После чая Эдисон и Васюрка помогли Цыдыпу перенести в другие сани четыре травяных мешка с японским рисом и аккуратно укрыть их сеном, как это делал Хохряков. Стали прощаться. Лидия Ивановна поцеловала смутившихся ребят.

– Спасибо, родные! Может, еще увидимся!

Эдисон и Васюрка поехали в горы рубить пихту.

Глава двадцать вторая
Новый год

Школьников распустили на рождественские каникулы. «Молодые тайные революционеры» по вечерам собирались у Кузи делать елочные игрушки. Эдисон и Васюрка приходили тоже, но сначала не хотели «заниматься пустяками» – им ли, уже работающим на ремонте пути, возиться с игрушками! Однако устоять они все-таки не смогли – слишком уж весело было за столом вокруг коптящей керосиновой лампы.

Мастерили, что могли. Каждый принес из дома спичечные коробки и обклеил их газетой или телеграфными бланками: цветной и белой бумаги не было. Кузя сходил в лес. Собранные им сосновые шишки, подвешенные на ниточки, казались очень красивыми. Ленька, мурлыча под нос, ловко мастерил из листков старых тетрадей угольники и квадратики, потом надувал их и получались лодочки, гармошки, чертики. Вера старалась над корзиночками и коробочками. Оказалось, что Пронька умеет вырезать цветы из бумаги. Васюрка притащил из депо медную стружку, ее можно развесить на елке, как гирлянды.

Эдисон отрезал от красной наволочки небольшой кусок материи и прикрепил его к твердой проволоке. Этот флажок решили водрузить на верхушку елки. Общими силами склеили длинную бумажную цепь, вышла она не очень яркая (использовали обложки тетрадей и выдранные из книг разноцветные рисунки), но зато ею можно было обернуть елку несколько раз.

Однажды за столом возник крупный разговор. Начал его Пронька. Выстригая какой-то большой цветок, похожий на кружева, он сказал:

– Ребята! Вот до революции мы каждое рождество по домам ходили, Христа славили. А как теперь? Можно или нет?

– Все это глупости! – резко сказал Шурка.

– И совсем не глупости! – возразил Индеец. – Можно и теперь Христа славить. А знаете, почему? Если мы не будем петь: «Рождество твое, Христе боже наш», белые и японцы подумают, что мы против атамана Семенова, и начнут нас притеснять…

Вера набросилась на Индейца.

– Любишь ты, Ленька, побираться! У японцев недавно галеты всякие выпрашивал, а теперь славить хочешь! А вообще-то ни к чему это!

– Конечно, ни к чему! – поддержал девочку Костя. – Какие же мы революционеры?!

Кузя почесал переносицу.

– Однако я пойду Христа славить, а то Филаретка скажет, что я сатанинское наваждение, и выгонит меня из школы!

Васюрка сказал коротко:

– Я за Эдисона!

Так ни о чем и не договорились. Костя рассказал об этом споре отцу. Кравченко удивил сына:

– Что будет дальше – посмотрим, а нынче придется вам славить Христа, все до одного выходите, по всем рабочим квартирам обойдите. Есть у меня одна думка…

В первый день рождества все «молодые тайные революционеры», за исключением Эдисона, ходили по домам и пели: «Рождество твое, Христе боже наш». В каждой квартире, где побывали юные подпольщики, осталась листовка. Хозяева находили листовки в карманах своих шуб и пальто, в сенях и кладовках, на воротах и калитках, во дворах и огородах. К вечеру многие жители прочитали правду о том, зачем пришли сюда из-за моря солдаты японского императора, что несет трудовому народу кровавый режим атамана Семенова.

Все рождественские дни валил хлопьями снег, смягчая морозы. Дети разметали на реке каток, с утра до вечера бегали на коньках, катались на салазках, лепили из мягкого снега смешных неуклюжих баб.

Елку устроили под Новый год у Зыковых. Квартира у них была просторная. Собрались только «свои». Угощение устроили вскладчину – каждый выпросил дома солдатскую манерку муки. Хорошо помог дядя Филя, он за Лысой горой убил дикую козу и выделил подпольщикам фунта четыре мяса. Решили приготовить пельмени. Схряпали их сами под руководством Веры. Индеец ухитрился слепить десяток пельменей с мукой и солью.

Праздник удался. С удовольствием ели пельмени и пили морковный чай. Кузина мать подала на стол небольшие ломти черного хлеба, политые подсолнечным маслом и густо посыпанные солью, а также картофельные лепешки. Потом стол отодвинули в угол, и началось веселье. Вера попросила Костю прочесть басню Демьяна Бедного о барчуках, Эдисон вызвался спеть «Есть на Волге утес». Пронька играл на балалайке, а Кузя плясал «Подгорную», даже пустился вприсядку. Васюрка показал фокус со спичками. Вера танцевала гопака.

В разгар веселья в квартире появился немного пьяненький смазчик Горяев. Он сразу запел, притопывая:

 
Рождество-то двадцать пятого,
Деньги пропили двадцатого,
Пришел праздник – выпить нечего…
 

Пронька уловил мотив плясовой песни и заиграл «Камаринского». Горяев сбросил шапку, полушубок и, подбоченясь, сильным голосом затянул:

 
Как на улице Варваринской
спит Касьян, мужик камаринский.
Свежей крови струйки алые
покрывают щеки впалые.
Февраля двадцать девятого
целый штоф вина проклятого
влил Касьян в утробу грешную,
позабыл жену сердешную…
 

И пел и плясал смазчик с увлечением, ребята подзадоривали его криками, хлопали в ладоши. Наконец Горяев устал, опустился на скамью и забормотал:

– Они думают, что русский камаринский мужик может только водку пить. Нет, шалишь! Русский мужик еще себя покажет! Вот я им!..

Он кому-то погрозил кулаком.

Вера и Костя увели смазчика домой. В это время на вечеринку пришел дядя Филя. Его угостили, чем могли, и попросили спеть что-нибудь. Солдат упирался.

– Я вам, хлопчики, в другой раз спою. А сейчас давайте все. Знаете, какую споем? «Варшавянку». Потихонечку, вполголоса. Проня, выйди на улицу, постой пока. В случае чего – свистни…

Дядя Филя взмахнул руками. Эдисон начал:

 
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…
 

Все подхватили:

 
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…
 

Точно сильным грозовым ветром обдали ребят эти торжественные боевые слова. Может быть, именно сейчас они по-настоящему и поняли смысл революционной «Варшавянки».

Много еще лет проживут ребятишки, но во всю жизнь не забыть им эту ночь и эту песню.

Ровно в двенадцать часов дядя Филя поздравил всех с Новым годом, пожелал всем счастья.

– А теперь самое подходящее время взяться за дело!

Еще вечером мать Кузи приготовила из «пельменной» муки клейстер, разлила его в железные баночки. Дядя Филя из внутренних карманов пальто извлек две пачки новых листовок. Одну прочел вслух. Листовка призывала железнодорожных рабочих в новом году с новыми силами продолжать борьбу против белогвардейщины и японских самураев.

– Я иду с Верой! – сказал дядя Филя. – Остальные знают, кто с кем в паре. Клейстер держать за пазухой, чтобы не замерз. Работать только на «своей» улице, на «чужую» не лезть. Все понятно, хлопчики?

– Все! – разноголосо ответили ребята.

Только ныряющий в облаках месяц видел, как маленькие фигурки, скользя вдоль стен и заборов, наклеивали на приказ японского генерала Судзуки листовки подпольного большевистского комитета…

* * *

Утром 1 января 1919 года Кравченко разбудил Костю.

– Вставай, сынок, надо урок повторить!

Костя с трудом открыл глаза.

– Какой урок? Мы же на каникулах!

– Урок важный! Вставай!

После чая отец увел Костю в комнату.

– Не забыл, как на Новый год Христа славят? Повтори-ка, да по всем правилам. Иди оденься! Сейчас репетицию сделаем!

Через несколько минут Костя вошел из кухни в комнату, как в чужую квартиру, рывком сдернул с головы шапку.

– Можно с Новым годом поздравить?

– Поздравляй! А ты чей будешь?

– Сын кондуктора Кравченко! Из Заречья!

– Гм… Ну, давай!

Захватив в кармане пальто горсть овса, Костя начал размахивать рукой, рассыпая перед собой на полу зерна.

 
Сею, вею, подсеваю,
С Новым годом поздравляю!
Маленький мальчик
Сел на стаканчик,
В дудочку играет,
Христа забавляет…
 

Костя поклонился.

– Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой! Поздравляю вас с Новым годом…

– Гм… Хорошо поешь, молодец! Вот тебе полтинник!

Кравченко подошел к сыну.

– Все правильно!

– Папа, мы опять пойдем по домам Христа славить?

– Пойдешь ты один, сынок, и в одну квартиру. Знаешь дом жандармского ротмистра Глобы в Теребиловке?

– Знаю!

– Иди поздравь его с Новым годом, овса побольше разбросай, поклонись низко, чтобы все честь честью было. И запомни, сынок, где во дворе собачья конура стоит, откуда и куда протянута проволока, по которой собака на цепи бегает, где входят в дом – с террасы или через сени… От ротмистра сразу беги домой, расскажешь мне, а потом на речку, вы же, кажется, хотели сегодня катушку-круговушку устраивать?..

Отец и сын вместе вышли на кухню. Входная дверь распахнулась, в клубах пара появился Витька Чураков. В больших Васюркиных валенках, в длинном, до пола, потрепанном пальтишке и в сползающей на глаза шапке, он походил на некрасовского мужичка с ноготок. Витька сдвинул на лоб шапку, шмыгнул носом и бойко проговорил:

– Можно поздравить?

– Давай, давай! – подбодрил Кравченко мальчугана.

Витька замахал рукой.

– Сею, вею, подсеваю…

– А где же у тебя овес? – спросил Кравченко, наклонясь к Витьке.

Чураков-младший смутился, заморгал.

– У нас денег на овес нету…

Кравченко снял с Витьки шапку и пальто.

– Проходи к столу чай пить!

Витька пошел, поддерживая одной рукой свои вечно спадающие штанишки.

Костя отправился в Теребиловку славить Христа…

Глава двадцать третья
Тревожный день

Второго января в поселке стало известно, что минувшей ночью люди, которых называют партизанами, отравили собаку во дворе жандармского ротмистра, а самого хозяина забрали с собой и повесили на толстой сосне около Лысой горы. Еще говорили, что это партизанская месть. Семеро железнодорожников, увезенные на бронепоезде «Усмиритель» и расстрелянные в Чите в застенках атамана Семенова, были арестованы по доносу ротмистра Глобы…

Днем начались обыски… Горяева вызвали в контрразведку. Полковник, по обыкновению, встретил его любезно.

– Как живешь-можешь, милый смазчик? Не кажется ли тебе, что ты перед нами в большом долгу? Так и не нашел девчонку, потерявшую шапочку с голубой лентой!

– Я уже объяснял, ваше благородие! Старался, но…

– Теперь должен еще больше постараться, и дай бог тебе успеха!

Полковник закурил, повертел в руках коробку со спичками.

– Видишь ли, лесные хамы слишком обнаглели, и нам пора взять за жабры этого самого… Матроса. Не сделать ли так… Ты кое-где и кое-кому скажешь что-нибудь про нас или против нашей союзницы – японской императорской армии. Мы тебя посадим, может быть, выпорем немного, потом разыграем твой побег из кутузки… Ты будешь прятаться, поищешь дорогу в лес, к Матросу. Все выйдет чудесно. Сам знаешь, как нужна нам эта борода. Атаман обещает в награду большие деньги… Между прочим, нам доносят, что гуляет такая частушка:

 
Раньше я был смазчик,
Смазывал вагоны,
А теперь поручик —
Золоты погоны…
 

Многозначительно подмигнув, полковник сказал:

– Видишь, куда можешь залететь в случае удачи!

– Значит, я должен найти и предать Матроса? – спросил смазчик.

Полковник откинулся на спинку кресла.

– Ты просто должен помочь матушке России. Ведь ты русский человек.

Горяев злился на себя. «Эх ты, сукин сын, камаринский мужик. Кого слушаешь? Стукни чернильницей этого золотопогонника». Но смазчик держался, понимая, что сейчас ему нужна прежде всего выдержка.

– Мне надо помозговать, ваше благородие.

– Это разумно! Подумай, что ты будешь говорить против нас и кому. Нам следует знать фамилии тех людей. Приходи ко мне завтра не позднее десяти часов утра. Но предупреждаю: проболтаешься о нашем разговоре – будешь иметь дело со мной!

Рука полковника медленно опустилась на кобуру с револьвером. Горяев поклонился и пошел к двери.

– Минуточку! – окликнул его полковник. – Я приказал привлечь тебя к участию в обысках, походи немного в роли свидетеля, или, как говорят, понятого. Может, бог даст, и наткнешься где-нибудь на белую шапочку с голубой лентой!

– Все может быть, ваше благородие!

* * *

К Лежанкиным явились семеновский поручик, японский солдат и Горяев. Дома была одна Шуркина мать. Офицер потребовал письма, которые мать, якобы, получала от сына-красногвардейца. Женщина заплакала, приговаривая:

– Господи! Если бы Ваня хоть какую-нибудь весточку о себе прислал, я бы умерла от радости. Нету, господин хороший, никаких писем!

– Это мы сейчас увидим! – офицер грубо оттолкнул плачущую хозяйку к стене.

Обыск начался. Поручик и японец опрокинули этажерку, полистали некоторые книги. Видно было, что их интересовали не письма, искали они что-то другое. Открыли ящик стола, все выкинули оттуда, начали копаться в груде бумаг…

Мрачный Горяев сидел на табуретке около топившейся железной печки, наблюдая за этим разгромом. В углу комнаты стояла большая корзина. Офицер не открыл ее, а разрубил шашкой, белье раскидал, топтал его сапогами. Шагнув к Шуркиной кровати, проткнул подушку и подкинул ее к потолку, перья разлетелись по всей комнате, одно перо упало на печку и сразу запахло паленым. Поручик сбросил на пол одеяло, проколол в нескольких местах матрац, заглянул под него. «Будь ты один, я показал бы тебе обыск», – злился Горяев.

В этом время офицер отодвинул кровать и, брезгливо морщась, начал пинать сваленную под ней старую обувь. К печке подкатился старенький подшитый валенок. Смазчик едва не ахнул: из голенища торчало дуло револьвера. «Вот что они ищут!». Он посмотрел на поручика, тот срывал со стены фотографии и открытки, японец спускался в подполье. Горяев нагнулся к валенку, выхватил Смит-Вессон и сунул его за пазуху. Из головы не выходила частушка:

 
А теперь поручик —
Золоты погоны.
 

– Поищем еще в сенях и во дворе! – распорядился офицер, пиная какую-то коробку.

– Не мешало бы и там пошарить! – поддакнул Горяев.

Японец выходил из комнаты последним. Он с размаху ударил прикладом по настенному зеркалу, оно закачалось, на пол посыпались осколки. Хозяйка дома даже не вздрогнула, она стояла у окна и, закрыв лицо руками, беззвучно рыдала…

Эдисон был на работе и ничего не знал. Во второй половине дня он вместе с Васюркой должен был отвезти на вагонетке новые шпалы к будке путевого сторожа, расположенной в трех верстах от семафора.

Шурка пошел к дежурному по станции получить разрешение на выезд. В комнате дежурного, как всегда, у фонопора сидел японский солдат и вызывал соседние станции:

– Хироку… э… э… Куренга… э… э… Мугзону… э… э…

«Мало мы им тогда стаканчиков разбили», – думал Эдисон, получая от Хохрякова путевку…

Шпал погрузили не больше десятка, вагонетка шла легко, но Хохряков велел торопиться, так как скоро должны были проходить поезда. Эдисон и Васюрка шли за вагонеткой, толкая ее перед собой. Эдисон недовольно поглядывал на скалистые горы, тянувшиеся рядом с дорогой.

– Гудят и гудят! – недовольно проговорил он.

– Кто? – не понял Васюрка.

– Да провода эти, покоя от них нет.

– Так уж они устроены, чтобы гудеть! – ответил Васюрка.

Шурка показал на телеграфные столбы.

– Видишь нижний медный провод? Это японский!

– Я знаю!.. Погоним вагонетку скорее!

Шпалы сгрузили под откос. Путевой сторож торопил ребят:

– Пошевеливайтесь, а то товарный нагонит и даст вам по затылку!

Вагонетку разогнали и запрыгнули в нее. Вдруг Шурка сказал:

– Гони один, а я на гору схожу!

– Зачем?

– Охота посмотреть японский провод!

– Стаканчики хочешь бить? – догадался Васюрка. – Тогда и я с тобой! Мы как в бане договаривались? По одному не ходить. Надо выручать друг друга в случае чего!

Шурка сердито сплюнул.

– Тебе нельзя! Вагонетку куда же девать! В карман что ли?

– И тебе одному нельзя! – сопротивлялся Васюрка. – Другой раз вместе пойдем!

– Я сейчас хочу!

Эдисон спрыгнул с вагонетки и, цепляясь то за выступы камней, то за багульник или мелкие сосенки, полез в гору. Вот и столбы. Самый нижний провод медный. Шурка подошел к столбу, приложил ухо. Провода играли и пели, звенели и стонали, – целый хор разных голосов!

– Я вам покажу Хироку, Мугзону!

Четырех камней хватило, чтобы разбить фарфоровый стаканчик на куски. Шурка прицелился в стаканчик на следующем столбе. Когда провод повис на обнаженном железном крюке, Шурка глянул вниз и обмер: на гору карабкался японский солдат. Он шел от моста, восстановленного после взрыва. Мост теперь охранялся японцами. «Каюк мне!» – прошептал Шурка… Ботинки у японца были на кожаной подошве, они скользили, солдат падал, полз на животе. Шурка спрятался за сосну. Сердце бешено колотилось, но мысль работала четко: «Пока япошка лезет вверх, можно спуститься вниз левее скалы». Шурка перепрыгнул через небольшой камень и побежал к другой сосне. Японец поднял голову, увидел его и выстрелил. Шурка упал, бревном покатился вниз, ухватился за камень. Теперь японец его не увидит, пока не поднимется выше. До скалистого выступа Шурка не сбежал, а скатился. Спуска к железнодорожному полотну не было, с обрыва высотой сажени полторы Шурка спрыгнул прямо в кювет, забитый снегом. На путях – никого. Согнулся, перебежал полотно и покатился с откоса прямо в заросли тальника. Вот и река! Впереди небольшой островок, тоже заросший тальником. Шурка бросился к нему. Пуля просвистела где-то вверху, по долине раскатилось эхо выстрела. Шурка упал в снег на краю островка, пополз в кусты. И тут только заметил, что рукавицы он оставил на горе. От островка до другого берега расстилалось чистое поле. «Была не была, побегу». Японец больше не стрелял. Должно быть, он в это время спускался со скалы и потерял беглеца из виду.

На берегу, в кустах, Шурка присел, оглянулся.

Тихо. Никого. Сверкает снег.

Поднялся и что было силы пустился бежать по тальнику, пересек неглубокий овраг, нырнул в мелкий сосняк. Лес близко. Солдат сюда не пойдет один, испугается партизан…

Стемнело, когда Эдисон вышел из леса. У Лысой горы немного отдохнул, поплелся в Заречье…

Мать на пороге повисла у Шурки на плечах, сквозь слезы рассказала, как проходил обыск.

– Они нашли что-нибудь, мама? – побледнел Шурка.

– А что находить-то? Только перепортили последнее барахло!

Шурка кинулся под кровать, заглянул во все валенки, даже потряс их.

– Мама, ты ничего не видела, когда убирала комнату?

– А что ты потерял?

Забыв о голоде и усталости, Шурка ринулся в дом Кравченко. Тимофей Ефимович как раз нес по двору охапку сена для коровы.

– Дядя Тима! – закричал Эдисон. – Я пропал!

Щеки его ввалились, потрескавшиеся губы дрожали.

Кравченко бросил сено, встревоженно спросил:

– Что случилось?

Шурка обнял старого Кравченко, как отца. Захлебываясь в слезах, рассказал о медном проводе, стаканчиках, японском солдате и о шестизарядном револьвере системы Смит-Вессон.

– Я его в валенок положил!

– Сам ты валенок! – оборвал его Кравченко. – Бить бы тебя, да жалко! Натворил беды! Ну, иди в избу, придумаем что-нибудь!