Текст книги "С отцами вместе"

Автор книги: Николай Ященко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Глава восемнадцатая
Два выстрела

Решение уездного съезда комсомола о танцах крупными печатными буквами было переписано на обороте какого-то плаката. Митя только что прибил его на стене рядом с планом работы ячейки, отошел на несколько шагов и залюбовался. Здорово написано. Митя представил себя на собрании… Обсуждается вопрос о комсомольцах, украдкой танцующих в нардоме или на вечерках. И будто перед Митей не решение съезда, а это у него так гладко льются им самим придуманные слова…

«Члены РКСМ, как передовая сознательная часть революционной молодежи, должны всеми силами бороться против танцев, возвращающих старое понятие о красоте и пластике. А прививать следует только те танцы, которые развивают вкусы пластичности и красоты движений…»

Кое-что Мите непонятно. Например, он не знает, что такое пластика, но важно, что есть официальное решение, пусть теперь кто-нибудь попробует нарушить его, комитет по головке гладить не будет. Митя увлекся и не заметил, как в комнату вошли и остановились у порога Федя-большевичок и смазчик Широких. Они прижимали ко рту рукавицы, боясь рассмеяться. Митя, размахивая молотком, повторял прочитанное, убеждал воображаемую комсомольскую массу. Смазчик не вытерпел, хихикнул.

– А карманьолу можно танцевать? – спросил он.

– Иди-ка, иди-ка сюда! – сердито сказал Митя. – Я тебе покажу карманьолу!

Он бросил на скамью молоток и пошел открывать шкафчик с делами ячейки. Федя и Широких остановились перед плакатом.

– Прививать те танцы, которые развивают…

Федя пожал плечами.

– Митя, а какие это те? Вальс, тустеп, полька-бабочка?

Митя выкладывал на стол бумаги.

– Все танцы по боку! Там же ясно сказано: бороться!

Широких сдвинул на затылок шапчонку, покрутил носком правой ноги, топнул и начал приплясывать. Его большие валенки оставляли грязные следы на некрашеном полу.

– Перестань! – все еще злился Митя.

– Хочешь, научу тебя плясать? – не унимался смазчик. – Я знаю все двенадцать колен с подковыркой! Вот где красота движений!

– Ты у меня еще попляшешь! – многозначительно заявил Митя и сел за стол. – Где был в воскресенье?

Улыбка на лице Широких погасла. Парень понял, что секретарь не шутит.

– На политсуде был, вместе с тобой эсера на части резал!

– Не крути! Политсуд вечером, а днем что делал? – Митя показал небольшой листок. – На тебя заявление поступило. В церковь ходишь!

Смазчик снял шапку и как-то виновато присел на край скамейки. К нему придвинулся Федя.

– Ты, Сеня, будто из бани выскочил: красный-красный! Перед господом богом тебе стыдно? Грехи замаливал?

Сеня выщипывал мех из шапки.

– Я там, ребята, не молился!

– Не молился! – передразнил его Митя. – Дрова, что ли, в церкви пилил?

В ожидании ответа Митя шуршал бумагами, Федя рассматривал свои поношенные сапоги, на правом – подметка совсем отстала, деревянные шпильки ощерились, как зубы. Сеня молчал… Фикус у окна окончательно замерз, в бочонке торчал голый ствол, только на самой вершине безжизненно висел сморщенный желтый лист. На него и уставился молодой смазчик. Сене хотелось, чтобы лист скорее упал. «Упадет – скажу, не упадет – отмолчусь»…

– Долго тебя ждать? – спросил Митя.

Сеня поднялся, шагнул к цветку, подпрыгнул, сорвал лист, зажал его в кулаке.

– Ходил в церковь! Ну и что? Я ведь ни в бога, ни в черта не верю!

Федя перестал разглядывать сапоги, обернулся к смазчику.

– Разве церковь в кино-иллюзион переделали? Картины там показывают?

Сеня с ожесточением бросил лист на пол, подошел к столу.

– Вот что вышло, ребята…

Ни бог, ни богородица не повлияли на Семена Широких. Тут замешана одна девушка, Лена. Она давно нравится Сене, но родители держат ее строго, никуда не выпускают из дому. По воскресеньям девушка бывает в церкви, поет на клиросе. Сеня повадился ходить в храм божий, чтобы хоть там видеть Лену и после обедни провожать ее на Большой остров…

Никто не ожидал подобного оборота дел. Митя морщил лоб. На уездном съезде говорили о комсомольцах, посещающих церковь, таких без промедления исключали из ячеек. Но те верят в бога? А тут как быть? И что это церкви не закроют? Без них было бы легче… Сеня смотрит то на Митю, то на Федю. Они молчат, орешек оказался не по зубам. Наконец Федя придумал:

– Поручите мне проверить, я разберусь и с богом и красавицей Леной!

Выход из трудного положения хотя и был временным, но всех устраивал. Митя помнил поспешное исключение телеграфиста Уварова и боялся еще раз рубить с плеча. Федя в церковной истории смазчика видел что-то теплое, серьезное, необычное. Сеня надеялся, что проверка подтвердит его «сердечное заболевание», и тогда ячейка отнесется к нему снисходительно…

Все другие вопросы комитет решил быстро. Опечаленный заявлением, Сеня отправился в одну сторону, Митя и Федя – в другую. Друзья спустились к станции и пошли вдоль путей.

– А у меня Сенька из головы не выходит, – признался Федя. – Ты, Митяй, не нажимай на смазчика, у него любовь, а это тебе не танцы!

Митя зябко пожал плечами, сунул руки в карманы шинели.

– Любовь! Скажешь такое, даже смешно! Какая теперь может быть любовь!

– Какая? Самая настоящая! – Федя пнул подвернувшийся под ноги комок слипшегося снега, комок ударился о рельс и рассыпался. – Любовь нельзя разбивать. Во всем я тебя поддержу, а тут ни-ни!

– Давай погреемся! – неожиданно предложил Митя.

Он запрыгал на одной ноге, толкнул плечом Федю, тот качнулся и тоже по-петушиному набросился на товарища. Парни попрыгали, потолкались и пошли дальше. Митя сам вернулся к затеянному Федей разговору:

– Чудак ты! Любовь это что? Все себе да все для себя. Мы-то кто? Комсомольцы, а не гимназисточки, не мещаночки, нам нельзя.

Их догнал товарный поезд. Паровоз обдал комсомольцев паром, из-под вагонов пахнуло холодным ветром. Пока состав выстукивал свою песню, спорщики, повернувшись к нему спиной, молчали. Но вот промелькнул хвостовой вагон с кондуктором в тулупе на тормозе и стало тихо.

– Разве нам до любви в такое время! – Митя с усмешкой поглядел на Федю. – Война, кровь, разруха, голод, а ты о личном счастье кисель размазываешь!

Федя плотнее захлопнул полы своей матросской тужурки и ехидно ответил:

– По-твоему, любовь надо отложить до мировой революции? Сам-то небось сушишь сухари с Анной Васильевной.

Митя выдернул из карманов кулаки.

– А тебя сколько раз просил: не треплись! Я с Аннушкой познакомился просто так, как и ты!

– Со знакомства все и начинается! – подзадоривал Федя друга. – Опять ведь едешь к ней.

– Пойми ты, дурья голова, – волновался Митя. – Меня на съезде выбрали членом укома, я должен ехать по деревням и создавать там ячейки. В Осиновке мне делать нечего, я туда и не загляну!

Около водокачки надо было расходиться: Феде в депо на работу, Мите домой. Федя достал кисет с табаком.

– Свернем по одной… Если все-таки случайно попадешь в Осиновку, передай привет Анне Васильевне. Ты, кажется, называешь ее Аннушкой?

Не закурив и не попрощавшись, Митя сердито поднял воротник и свернул к Теребиловке. Внутри у него все кипело. Всегда этот Федька выдумывает черт его знает что… Любовь! Запутаешься совсем. В газетах пишут о фронте, о воскресниках, о всяких задачах в настоящий текущий момент, а про любовь ни слова. И ни одного циркуляра из укома не было. Как с ней быть?

Вечером он писал доклад о Карле Либкнехте и Розе Люксембург, а спор про любовь забыть не мог. «Схожу к Блохину, иначе Федька заклюет меня совсем…»

* * *

На другой день партийная ячейка отправила двух коммунистов на линию – в путевые будки и казармы для агитации за большевистский список. Удобнее всего было ехать на ручной дрезине, ее можно остановить где угодно. К коммунистам пристроился и Митя Мокин, у него был свой план: добраться на дрезине до разъезда и оттуда начать путешествие по деревням. Он выпросил у командира чоновской роты Зновы кожаную тужурку, надел ее под шинель и был рад, что в такой одежде не замерзнет.

Поехали в полдень, когда немного потеплело. Митя и Тимофей Ефимович, сидя друг против друга, качали рычаг, двигающий дрезину, машинист Храпчук устроился на лавочке спиной вперед… От станции до кладбища по крутому подъему двигались медленно, а когда миновали могильные холмы, колеса застучали чаще, дрезина покатила вдоль подножия скалистой горы.

От частых и резких движений Митя согрелся – сдвинул на левое ухо шапку, подставил встречному ветру мокрый лоб и волосы. «Тут, как у паровозной топки, запаришься», – подумал он. Но ногам в ботинках было холодно, Митя беспрестанно шевелил пальцами…

Впереди показалась огромная скала, отрезанная от горы линией железной дороги. Проход в горе был сделан вроде тоннеля, только без крыши. Его называли выемкой. Здесь высокий откос, Митя видел сваленные когда-то вниз каменные глыбы разной величины, их занесло снегом, одни походили на белых медведей, вставших на задние лапы, другие – на ползущих черепах со снеговыми панцирями.

Дрезина бежала по выемке. К однообразному постукиванию колес вдруг примешался резкий визг. Мите показалось, что сначала пролетела над головами пуля, а уж потом донесся откуда-то сверху сухой щелчок выстрела. Раздался второй выстрел, но теперь пуля просвистела выше.

– В нас палят! – закричал Храпчук. – Жмите на всю железку!

Рычаг закачался быстрее, колеса усилили дробный стук. За поворотом Митя и Тимофей Ефимович ослабили ход и остановили дрезину. Их прикрывал скальный выступ.

– Чертов стреляка! – ругался Храпчук. – В троих целился, ни в одного не попал!

Устроили маленький совет. К выемке решили не возвращаться. Стрелявший, конечно, скрылся или надеется, что дрезина вернется, и уже, наверное, проклиная себя за промах, выбрал для стрельбы лучшую позицию.

Пока они совещались, с откоса к каменным медведям и черепахам не бежал, а катился человек, оставляя за собой глубокую канаву в снегу. Другой, не видимый сверху, стоял в густом тальнике, держа под уздцы серую лошадь…

Тимофей Ефимович вытащил из-за пазухи большой шестизарядный револьвер системы Смит-Вессон и передал его Храпчуку.

– После драки кулаками не машут! – смеялся машинист. – Трогай!

Качая рычаг, Тимофей Ефимович вспомнил о Прейсе. Чьи-то выстрелы по дрезине прибавят чекисту новых хлопот, а у него и без того работы – хоть отбавляй. Дня три тому назад старый Кравченко виделся с Прейсом, интересовался поимкой штабс-капитана. Белогвардеец умело прячется и где-то под Читой распевает сейчас свой любимый романс о душистых гроздьях белой акации…

На разъезде коммунисты разошлись по квартирам, на обратном пути они будут заходить в каждую будку путейских рабочих.

* * *

Хорошо накатанная зимняя дорога повела Митю по широкой пади к темному лесу.

День оказался ярким, солнечным, каким нередко радует забайкальцев январь. От деревьев на снег легли длинные тени. Митя широкими шагами отмеривал версты, напевая то варшавянку, то карманьолу. Иногда он останавливался, разглядывал заячьи следы, петлявшие меж кустами по обе стороны дороги, и вздыхал. За всю осень и половину зимы ни разу не сходил на охоту, одноствольная дробовка так и висит над кроватью… В одном месте увидел снежную площадку, истоптанную птичьими лапками. Пернатые наследили красивыми узорами, можно было подумать, что это кто-то расстелил под деревьями кружевную скатерть. Митя огляделся и понял: высохшие сережки берез сеют на снег семена, и птицы прилетают сюда кормиться…

Около большого корявого пня дорога раздвоилась: правая потянулась в Осиновку, левая – в другие села. Митя постоял в нерешительности на развилке, торопливо оглянулся. Сейчас же представилось хитрое лицо Феди-большевичка. «Ты куда это, Митя?» – выговаривают его губы. Митя повернул налево, сделал десятка два шагов, остановился, махнул рукой и по нетронутому, блестевшему на солнце снегу, зачерпывая его ботинками, перебрел на правую ленту дороги. «Я ненадолго к ней зайду», – успокаивал он себя. А другой голос нашептывал: «Ты же не хотел заходить в Осиновку». На лес хоть не гляди, из-за каждого дерева выглядывает Федя. «А ну его!..»

По переулку шел прямо к школе. В классах занимались. Дверь одной из комнат чуть приоткрыта, учительница объясняла задачу. Митя узнал голос Анны и сразу испугался. «Зачем сюда притащился, очень-то я ей нужен». Отошел к стене. Было слышно, как по классной доске в чьей-то руке прыгал кусочек мела. Митя глянул себе под ноги. Пока стоял, снег на подошвах ботинок растаял, на полу образовалось большое мокрое пятно. «Натоптал тут, надо уходить». Ступая на носки, зашагал к двери. Из класса выскочил мальчуган в больших валенках, обошел вокруг Мити, шмыгнул носом и выбежал во двор. Митя стоял вблизи от выхода и, сам не зная зачем, смотрел на большие цифры висевшей на стене таблицы умножения. Мальчуган вернулся с улицы, подошел к Мите, как к старому знакомому.

– Тебе Анну Васильевну позвать, дяденька?

«Откуда он знает», – подумал Митя и ничего не успел ответить, как ученик уже скрылся в классе. Сейчас же в дверях показалась Анна.

– Ой, кто приехал-то! – сказала она, протягивая испачканную мелом руку.

– Да вот… так…

Больше он ничего не сказал. В прохладном коридоре ему стало жарко. Из класса уже выглядывали любопытные мордашки. Анна тронула Митю за рукав.

– Идите ко мне на квартиру, уроки скоро кончатся. Пусть хозяйка ставит самовар.

Старушка усадила Митю ближе к железной печке, на которой варилась картошка, и начала рассказывать о том, как, возвратившись со съезда, Анна попросила истопить баню, долго мылась, потом «жарила» свой полушубок над печкой-каменкой и до сих пор не надевает его – все боится заболеть сыпным тифом, полушубок висит теперь в сенях… Железная печка напоминала Мите теплушку, проведенную в ней тревожную ночь, общежитие в уездном городе.

За чаем, когда Анна пришла из школы, Митя узнал деревенские новости… Председатель сельревкома Герасим привез разрешение устроить в поповском доме клуб. Сегодня как раз состоится первый день труда, приглашены все желающие помочь комсомольской ячейке. По селу уже поползли шепотки, что в клуб ходить не надо, что безбожники скоро доберутся и до церкви… Герасим и Андрей Котельников рассказывали крестьянам в школе о политсуде над эсером, проведенном в станционном нардоме… Вчера в Осиновке появился злой как черт Химоза. Петухов водил его по избам, оба они убеждали мужиков голосовать за эсеровский список… Сегодня утром лавочник запряг в кошевку серого жеребца и повез гостя по деревням… Митя слушал и нисколько не жалел, что прошел лишних семь верст. Он рад, что Анна рядом, что она говорит, разливает чай, смотрит на него смеющимися глазами.

Вечером комсомольцы собирались в поповский дом на работу. Андрей Котельников привел с собой мать.

– Уж вы моему старику ничего не говорите! – попросила она.

Женщина взялась вымыть окна и полы в комнате, где будет устроена читальня. В другой, более просторной половине дома предстояло выпилить внутреннюю стенку, соединить две комнаты в одну, сделать небольшую сцену. Комсомольцы начали выносить в амбар поповскую мебель. Анна и Андрей подхватили большой посудный шкаф. В кухне они остановились, с грохотом опустили ношу на пол. У порога с потухшим окурком во рту и плотницким топором в руках стоял рослый рябой парень.

– Что смотрите? Не узнали? – первым заговорил неожиданный гость. – Пришел вот на ваш день труда, говорите, что делать!

Андрей покосился на топор, кивнул парню на комнаты. Пошли вместе, Андрей объяснил, как задумано сделать один зал из двух комнат. Рябой развязал на себе красный кушак, снял полушубок и папаху, деловито поплевал на руки и принялся снимать с петель дверь, которая теперь не понадобится. Андрей вызвался помогать ему, и в поповских хоромах, давно отвыкших от шума, застучал топор, завизжала пила, послышались громкие голоса молодежи.

Во дворе Анна остановила Митю, нагруженного стульями.

– Ну и дела! Знаешь, кто к нам заявился? Никишка, младший сын купца Петухова. Что с ним делать?

Рябого Никишку Митя видел и раньше, в первый приезд. Тогда он на собрании в школе спрашивал Федю-большевичка: «А с чем едят твой комсомол?» Откровенно говоря, Митя тоже не знал, как поступать в таких случаях, но посоветовал:

– Пусть ходит, может, и его обломаете!..

Глава девятнадцатая
Рабочие слезы

Утром Митя собрался в дорогу. По мандату местные власти должны были выделять ему «одноконные подводы за плату по две копейки с версты». Очередь на подводу была за Петуховым. Поскольку сам купец отсутствовал, Митю в Каменку повез рябой Никишка. Анна была в школе, и Митя заехал проститься с ней. Первый урок уже начался, Митя, как школьник, посмотрел в замочную скважину. Анна сидела за столом и читала детям какую-то книгу. Вызывать учительницу Митя постеснялся…

Долго ехали молча. Только на реке, когда подул сильный ветер, подводчик повернулся лицом к Мите, сгрудил к его ногам побольше сена и спросил:

– Нагнал я на вас вчера страху?

– С чего ты взял? – спросил Митя.

Никишка засмеялся.

– Чего уж там… У всех, наверно, душа в пятки ушла. Поди, думали, что я головы рубить пришел…

Рябой дергал вожжи, погонял лошадь и без Митиных вопросов раскрывал свою душу:

– Дома у нас кутерьма идет. Отец – жила, все ему мало. Старший братан тоже хапуга. А я, хошь верь, хошь не верь, не имею интереса к хозяйству. По мне, пропади все пропадом: и пашни, и скот, и лавка с товарами… Ты где робишь?

– Кочегаром на паровозе! – сказал Митя.

– Это вот здорово! – Никишка взмахнул бичом, хлестнул лошадь и опять повернулся к Мите. – И меня к машине тянет. Как увижу паровик – трясусь весь. Я на отцовской мельнице сам кое-что мастерю… Но батьке на мое учение денег жалко, думает меня к земле привязать. А я могу на все плюнуть и пойти, куда глаза глядят…

Никишка плюнул, плевок его крохотной ледышкой полетел по ветру.

– Думаешь, подлизываюсь к комсомолу? Нет, паря! Это я назло отцу!

Он похлопал шубными рукавицами.

– У меня руки крепкие, никакой работы не боюсь. Може, на Петровский завод тягу дам…

У крайней избы маленькой, затерянной в тайге деревушки, младший Петухов показал кнутовищем на сельревком и повернул обратно. Денег он не взял…

В сельревкоме никого не оказалось. Проходившая мимо женщина пояснила, что председателя искать не стоит, у него всегда налиты зельем шары, к тому же он не знает грамоты, только держит у себя печатку, а всеми делами заправляет секретарь, хотя и он лодырь царя небесного.

Секретаря Митя застал дома спящим. Проснувшись, он долго зевал и почесывался. Поглядел на Митин мандат и сказал, что сам является участником русско-японской войны, ранен при обороне Порт-Артура. На полу, около кровати, лежала его отвязанная деревянная нога.

– Сельская власть должна находиться в ревкоме! – заметил Митя.

– А кого там делать? – удивился секретарь. – Все бумаги у меня в кармане… Тебе собрание надо?

Митя сказал, что хорошо бы собрать в школе молодежь, будет создаваться комсомольская ячейка. Старый служака почесал пальцем смятую бороденку, высморкался на пол и ответил:

– Школы у нас сроду не бывало, а комсомол этот самый сварганили!

– Кто? – спросил Митя.

– А отец дьякон!

В соседнем селе отрекся от церкви дьякон и приехал сюда к родителям. Бывший служитель бога ходил в крестьянской одежде, бывал на вечерках, пел со всеми частушки и плясал «подгорную». Почуяв дух нового времени, дьякон пригласил к себе молодых парней, прочитал им газетную статью о комсомоле, и ячейка была организована. Сам дьякон написал протокол, отправил его в уездный комитет. Было это три месяца назад, сейчас дьякона нет – уехал со стариками в город, служит там счетоводом в потребительской кооперации.

Митя подивился этому рассказу.

Через полчаса он расспрашивал секретаря ячейки, застенчивого юношу лет семнадцати… В комсомол записались четыре человека, все до одного неграмотные. Из укома стали поступать циркуляры. С каждой бумажкой комсомольцы гурьбой ходили к единственному грамотею в деревне – секретарю ревкома, а тот выставит вперед деревяшку, подбоченится и требует за труды солдатскую манерку муки или две горсти листового табаку. На прошлой неделе ревкомовский деятель читать бумажки отказался. «Дураков для вас нет, читайте сами!» Но читать больше некому. И тогда укомовские циркуляры, отпечатанные на тонкой папиросной бумаге, ребята истратили на цигарки. Что теперь делать? Пришли к одному мнению – всем выписаться из комсомола, только из этой затеи ничего не вышло: некому было написать заявление. Так ячейка и сохранилась. С комсомольцами еще никто, кроме дьякона, не беседовал, коммунистов в деревне нет… Митя успокоил секретаря ячейки, сказал, что срочно сообщит обо всем в уком и оттуда пришлют инструктора, обещал договориться с одной знакомой учительницей из Осиновки о занятиях с неграмотными…

Надо было трогаться дальше, и Митя попросил секретаря ячейки отвезти его до Черемхово.

– Я ведь батрак, безлошадный… Пойдем просить подводу у председателя ревкома.

Председателя нашли в нетопленной бане, в компании двух мужиков. Они пили самогон. Из разбитого окошечка доносились пьяные голоса.

Разговаривать о подводе было бесполезно. Пришлось еще раз заглянуть к герою Порт-Артура. Тот крепко спал. Его едва разбудили. Не поднимая с подушки головы, он пробормотал:

– Когда я был молодым, всегда пешком ходил на вечерки в Черемхово!

Секретарь ячейки ничем помочь не мог, он только проводил Митю до околицы и подробно рассказал, как пройти в следующее село…

«Девять верст часа за два отмахаю», – твердо сказал себе Митя. Дорога была не очень укатана, временами ноги проваливались в рыхлый снег, на открытых местах, где расступался лес, донимал ветер…

На половине пути захотелось есть, Митя достал из кармана кусок калача, откусил. Калач немного прихватило морозом, он затвердел, но все равно был вкусный. Если бы сейчас в теплую комнату, к самовару, как вчера вечером… После дня труда пили у Анны чай. Убирая со стола, она разрезала калач, подошла к Митиной шинели, что висела у порога, положила в каждый карман по половинке… Он видел это, просматривая старый журнал «Нива»… Анна сидела за столом напротив, проверяла ученические тетради. Митя взял одну, полистал. Тетрадь ученика четвертого класса. Митя тоже учился в четвертом, перешел в пятый. А летом его отца, сцепщика, при маневрах поезда раздавило буферами. Мать отдала Митю в подпаски, зимой он пилил дрова на складе топлива, в школу уже не пошел. Митя работал и перевозчиком на переправе и учился плотничать. Знакомый машинист устроил в депо паровозным кочегаром… Писать диктанты, решать задачки хочется и теперь. Посмотрел на Анну, она ведь и для него учительница. Странная была бы картина: он сидит за партой, большими грубыми пальцами держит тоненькую ручку и пишет. Буквы получаются корявые. Подходит Анна, красным карандашом исправляет и подчеркивает ошибки. Стыдно ей в глаза смотреть…

Жевал калач и мечтал… Дорога повернула к реке. «Если пойти вверх, попадешь в Осиновку… Не забыть бы написать Анне насчет неграмотных комсомольцев в Каменке».

Черемхово – большое село. Издалека Митя увидел церковь, отличил школу от других домов. Ускорил шаги. Впереди из-за прибрежных кустов на бугор легко взбежала высокая серая лошадь, запряженная в кошевку, в ней сидело двое тепло укутанных людей. «Мне бы разок так от деревни до деревни прокатиться», – позавидовал Митя. И вспомнил вчерашний рассказ Анны. «Верно, конь такой и кошевка крашеная… Опять эта контра…»

Председатель ревкома, как и во многих селах, здесь был солдат. Мите он понравился: рослый, широкоскулый – помесь бурята с русским – очень подвижный. Угостил чаем, сказал, что еще на фронте вступил в большевистскую партию и что в селе пока два коммуниста. По его мнению, надо созвать не только молодежь, а всех крестьян, на митинги и собрания народ валом валит, особенно если докладчик приезжий…

Самый большой класс школы был набит битком. Перед открытием собрания среди мужиков, примостившихся на лавке около печки, Митя увидел Петухова и Химозу. Спросил председателя, зачем они здесь, тот ответил, что не видел их, не знает, у кого они остановились, должно быть, появились совсем недавно.

Доклад о четвертой годовщине со дня убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург, переписанный в ученическую тетрадь, Митя читал быстро, без запинки, чувствовал себя уверенно.

Первое слово попросил Химоза. В классе разноголосо зашумели:

– Кто такой?

Председатель ревкома спросил:

– Откуда ты, гражданин?

Химоза встал на лавку, учтиво поклонился собранию. Отрекомендовался он странно:

– Народный учитель со станции! Сею разумное, доброе, вечное!

– Это эсер! – громко сказал Митя.

– И горжусь этим! – подхватил его реплику Химоза. – Да, я имею честь принадлежать к партии социалистов-революционеров!

На сей раз Химоза был не в городской одежде. Очевидно, Петухов, или спасая учителя от холода, или ради маскировки, нарядил его крестьянином среднего достатка. В длинной полинялой шубе и лохматых собачьих унтах он выглядел неуклюже. Но пенсне в золотой оправе выдавало в нем интеллигента. С первых же слов Химоза представил дело так, что русские коммунисты не осуществляют того великого, за что погибли Карл Либкнехт и Роза Люксембург Он утверждал, что большевики своей политикой разорили Россию, особенно в тяжелое положение поставили крестьянство. Деревни остались без мануфактуры, керосина, соли и спичек…

Речь Химозы журчала как ручеек. Одно слово цеплялось за другое и получалась длинная, неразрывная и красивая цепочка. В такт словам Химоза энергично жестикулировал. Он то вытягивал руки вперед, то растопыривал пальцы, то сжимал их в кулак, то скрещивал руки на груди. А кругленькие слова катились и катились, и никто, не прерывал их ни злым выкриком, ни острым вопросом.

Митя морщился от этого краснобайства.

– Ближайшие выборы в Учредительное собрание принесут деревне избавление, если вы, крестьяне-труженики, не пустите туда коммунистов…

По словам Химозы получалось так, что стоит лишь проголосовать за эсеровский список, и в деревню широкой рекой потекут товары и машины.

На обложке тетради Митя пытался что-то записать для ответа эсеру, но мысли путались. С хрустом сломался карандаш. Страшно, что на собрании тихо, никто не перебивает Химозу. О чем думают все эти бородачи, сидящие на партах своих детей? Неизвестность мучает Митю. Неужели провал? Ой, как худо, что рядом нет ни Блохина, ни Феди-большевичка, ни Анны! Митя посмотрел на председателя ревкома. Почему он так спокоен? Облокотился на стол, не сводит глаз с оратора, молчит… А Химоза уже громил комсомол.

– Комсомольцы слепо идут за коммунистами, насаждают в деревне бескультурье, сами погрязли в невежестве…

И вдруг чей-то выкрик:

– Соловей, да и только!

Но не поймешь, осуждают Химозу или восторгаются им…

Едва он успел сесть, как поднялся Петухов. Такой худенький на вид, тщедушный.

– Скажи-ка, мил-человек, сколько у тебя жен? – обратился он к Мите.

Грязный смешок прокатился по классу. Закачались бороды, оскалились рты. На миг у Мити помутилось в глазах. «Петухов хочет Анну опозорить…»

– Нашкодил – и в кусты!

Митя вскочил, губы дрожали от обиды.

– Неженатый я вовсе!

Петухов загорланил:

– А им жениться не надо! У них коммуния – все общее, и жены общие!

Многие захохотали. Митя перегнулся через стол, не помня себя, крикнул:

– Врешь ты все! Врешь, толстопузый!

– Это кто толстопузый? – Петухов растолкал мужиков, пробрался к столу. – Я, что ли, толстопузый?!

Он сбросил с себя шубу, завертелся перед собранием в заношенном пиджаке, старой сатиновой рубахе, заплатанных на коленях штанах, стоптанных ичигах.

– Ладом глядите, какой я толстопузый!

Он круто повернулся к Мите, схватил его за отворот кожаной тужурки.

– Ты вон какую одежу надел! Где взял? А мы в чем ходим?

Митя рванулся, оттолкнул Петухова. Первое, что пришло в голову – ударить купца с размаху, пусть перевернется, ни охнет, ни вздохнет. Ткнуть кочегарским кулаком в улыбающуюся физиономию Химозы, чтобы слетело и рассыпалось на кусочки пенсне в золотой оправе. Но какая-то другая внутренняя сила сдерживала, говорила: «Не бей, хуже будет…» И тогда захотелось громко, громко сказать: Нет, не Петухову, и не Химозе, а всем, всем… Сказать о том, как люди труда боролись за Советскую власть и ждут ее изо дня в день… О том, что из всех нор лезут враги с оскаленными зубами… Сказать о голоде, о разбитых паровозах и вагонах… И еще об эсерах, которые стреляют из-за угла в пролетарских вождей… Был в нардоме политсуд, и о нем сказать… Митя задыхался, ему не хватало воздуха. Расстегнул тужурку, ворот гимнастерки…

– Я правду говорю…

Но где нужные слова? Их нет, вертится на уме одна фраза: «в настоящий текущий момент» – и больше ничего. Слов нет. Где бы их зачерпнуть полную горсть, вторую, третью, много горстей убедительных, ярких слов и бросить их в лица сидящих. Слова не приходили, не лились ручейком, как у Химозы. Страх и отчаяние охватили Митю. Люди видели: из больших глаз с длинными ресницами выкатились и побежали по щекам докладчика две слезинки. Вот и сам Митя почувствовал на губах соленые капли. Заклокотало в горле, вырвалось наружу выстраданное всем сердцем глухое мужское рыдание. Митя заглушил его, не дал ему воли, но слез сдержать не мог, по узкой мокрой тропинке катились новые блестящие капельки. Так и стоял он за столом, глотая свою боль.

В классе вдруг стало тихо-тихо. Все смотрели на приезжего парня в кожаной тужурке – кто с удивлением, кто с состраданием. Митя вытер слезы холодным и жестким рукавом, окинул взглядом собрание, пытаясь улыбнуться. На душе было совсем легко.

– Дайте ему соску! – сказал Петухов.

– Да замолчи ты, подлюга!

Председатель ревкома стукнул кулаком по столу, ногой отпихнул от себя табурет. Петухов завертелся на одном месте, невпопад совал руку в рукав шубы.

– Мужики! – загремел сильным голосом председатель. – Видали рабочие слезы?! Это же сама правда говорила. Чего человек не сказал, то слезами вылилось! Я так понимаю…

Митя сел окончательно успокоенный. До этой минуты спорили одни приезжие, теперь в разговор ввязался свой, черемховский. На партах зашевелились, головы закачались, свой-то оратор больше за живое задел. Петухов засопел, запахнул шубу, будто собрался уходить. Встал и Химоза.

– А вы докажите эту правду! – вызывающе крикнул он.

– Правду не спрячешь! – ответил председатель. – Кто в тюрьмах гнил? Мы! Кто на фронтах гиб? Мы, а не вы!

– В точку сказано! – похвалил кто-то председателя. Видно, здесь его уважали.

– Правду не трудно доказать! – председатель показал на Петухова. – Тут осиновский кулак живот свой показывал. Я, дескать, не толстопузый. Брюхо, верно, не толстое, да не в нем причина. Карманы у Петухова толстые, сундуки и амбары пузатые.