Текст книги "С отцами вместе"

Автор книги: Николай Ященко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– Давай! – крикнул он Проньке.

Пронька мигом раскрутил сверток, один конец подал Кузе, а другой ухватил сам.

– Что вы здесь делаете?

В дверях учительской стояла Лидия Ивановна. Кузя вздрогнул, резко повернулся на табурете и чуть не упал. Кутаясь в теплый платок, учительница подошла к лозунгу, прочитала его и сказала тихо, но властно:

– Сейчас же в учительскую!

Через весь коридор, боясь громко топать, Пронька и Кузя осторожно несли свою работу. Так, бывало, летом носили они по улице бумажного змея с длинным хвостом. Никто из них не понимал, почему всем известная старая большевичка помешала двум будущим комсомольцам накануне Нового года осуществить их замысел. В учительской они положили лозунг на длинный стол, ожидая нагоняя от Лидии Ивановны. Но учительница, не говоря ни слова, вырвала из старой тетради листок, скрутила его жгутиком толщиной с карандаш, обмакнута в чернильницу и, близоруко прищуриваясь, аккуратно приписала мягкий знак к одному из слов. На сердце у ребят отлегло, но зато щеки их горели от стыда. Пока ученики прибивали лозунг, учительница подсказывала, какой край поднять выше, а какой опустить, чтобы было ровно. Когда старик вошел с охапкой дров, со стены весело глядели два ярких слова: «Даешь комсомол!»

Часы зашипели и мягко отбили полдень. По разрешению сторожа звонок на большую перемену давал Кузя. Что было силы размахивал он колокольчиком над своей огненно-рыжей головой. Сердце его ликовало. Пусть сильнее поет медь, пусть скорее други и недруги выходят читать боевой призыв. Кузя даже пробежался вприпрыжку, радуясь тому, что все, не считая мягкого знака, получилось так, как было задумано. Звонок заливался на все лады, звал школьников из душных комнат… Сначала в классах почти одновременно вспыхнул сдержанный говор, захлопали крышки парт. Молчальнику и мечтателю Проньке, стоявшему у окна, почудилось, что это загороженная где-то в теснине река зарокотала, прорываясь наружу. Затем она собрала все силы и хлынула в распахнутые двери, будто в раскрытые шлюзы. Вода бурлила, клокотала, разливалась по всему коридору, смывая на пути, точно мелкие камешки, первоклассников. Стало вдруг тесно у выхода во двор, у бочки с водой, у карты Азии…

В толпу с разбегу врезался Кикадзе. Он протискался ближе к карте, поднял голову, нарочно громко, с издевкой в голосе прочел по-своему:

– Даешь крысомол!

В коридоре никто не засмеялся. Кикадзе покопался в кармане, бросил себе что-то в рот, зачавкал, прищурился на лозунг и подпрыгнул к нему, но не достал.

– Близко локоть, да не укусишь! – крикнул Кузя.

Медленно ворочая челюстями, Кикадзе лениво оглядел учеников, выхватил из рук стоявшего рядом с ним мальчугана линейку. Кузя понял намерение сладкоежки, потер переносицу, на всякий случай сжал кулаки. Как только Кикадзе изловчился для второго прыжка, Кузя сильно толкнул его в спину. Старшеклассник потерял равновесие и стукнулся о стенку. К школьникам он повернулся с красным от злобы лицом.

– Кто меня? А?

Все молчали. Пронька, почуяв драку, пробирался к Кузе.

– Кто меня толкнул? – переспросил Кикадзе, выискивая глазами Кузю.

– Я!

Перед сопевшим здоровяком очутился беженец, он же Мандолина.

– Ты? – удивился Кикадзе. – Да ты что? Или лук ел или так одурел?

– Это ты одурел! – закричал, набираясь смелости, Мандолина. – Это ты о стенку лбом колотишься, на карте весь Яблоновый хребет развалил!

Вокруг грохнул хохот. Кикадзе решительно одернул на себе серую гимнастерку, отступил на шаг, зачем-то посмотрел на валенки с калошами, в которых топтался перед ним Мандолина.

– Господин Свиридок! – назвал он по фамилии своего неожиданного противника. – Я напомню тебе: ты член соучраба. Не забывайся!

Свиридок задиристо подскочил к Кикадзе, замахал перед ним кулаками.

– С этой минуты я не имею никакого отношения к твоему соучрабу… Ты хулиган! Зачем на лозунг кидаешься? Мешает он тебе?

Толпа школьников загудела, кольцо любопытных плотнее сжималось вокруг спорящих. Соучрабовец напал на соучрабовца – такого еще не случалось. Кикадзе не следовало бы затевать ссоры у всех на виду, тем более, что другие члены соучраба попятились и не поддержали его, но спускать обиду младшекласснику он не хотел и сказал прямо в лицо Мандолине:

– В комсомол переметнулся, Свиридок?

– Нет! Там меня, пожалуй, не примут. Но соучрабу я больше не слуга. Беги скорее к Химозе, докладывай!

Кикадзе скривил губы.

– А ты торопись в комсомольскую ячейку, там требуются рабочие лошади, вроде этих…

Он кивнул на Проньку и Кузю, потом повертел головой, увидел Леньку Индейца и показал на него пальцем.

– Сам видел, как они в воскресенье на себе воз дров тянули!..

И тут Кикадзе пришла в голову мысль агитнуть против комсомола.

– Иди, Свиридок, впрягайся в сани… У них по воскресеньям – воскресники, по субботам – субботники, сам Ленин их придумал, по вечерам – вечерники, а то и просто день труда. На мандолине некогда будет играть, отца с матерью забудешь. Иди надевай на себя хомут, предатель!

Белые зубы Кикадзе, его тонкие противные усики, злорадная усмешечка – все это завертелось перед глазами Мандолины, и он напрямик, по-боксерски ударил кулаком в ненавистное лицо. Кикадзе бросил линейку, закрылся ладонями. Кольцо любопытных разорвалось: Свиридок кинулся в класс, следом за ним побежали Пронька и Кузя. В дверях, растопырив руки, уже стоял Ленька Индеец. Пропустив троих, он захлопнул дверь и закричал на весь коридор:

– Сюда нельзя! Класс проветривается, я дежурный! Идите в снежки поиграйте!..

В суматохе не многие заметили, что Кикадзе, прикрывая нос платочком, пробрался к вешалке, оделся и ушел из школы. Вездесущие первоклашки видели, как он поднимался на крыльцо квартиры Химозы…

А в классе с открытыми форточками на последней парте плакал Свиридок. Всхлипывая и размазывая кулаками слезы, он говорил Кузе и Проньке:

– Вы, ребята, не называйте меня беженцем… Не могу я так жить, осточертело все. Отец всю душу вымотал. Куда мне деваться? Все равно обратно на Урал подамся, там заводов много, буду работать вместе с большевиками…

Эта троица шепталась о чем-то до конца перемены…

* * *

Около депо, в ожидании поезда, стоял товарный паровоз с начищенными до блеска, хотя и заплатанными боками. Митя Мокин только что пошуровал в топке, бросил в нее несколько поленьев и, выглянув в окно машиниста, подставил лицо свежему, морозному воздуху.

– Эй, братва! – крикнул он проходившим невдалеке по путям Косте и Вере.

Ученики подбежали к паровозу.

– Во вторую смену занимаетесь? – спросил Митя. – Тогда вот что… Разобъясните там, что ячейка приглашает всех завтра на субботник. Видите, все станционные пути заросли шлаком, снегом, льдом. Работенки на всех хватит. Постойте-ка!

Митя откинул нижний край брезента, заменявшего на паровозной будке дверь, и, не касаясь ступенек, спрыгнул вниз. От всей его большой фигуры шел пар.

– Дело такое!.. Ты, Кравченко, знаешь Евгения Онегина?

– Знакомились с ним в классе в прошлом году, – ответил Костя. – А что?

– На уездном съезде рассказывали, что в городе одна заводская ячейка судила этого Онегина и объявила ему общественное порицание. Говорят, он плохо вел себя в обществе… А комсомольцы-железнодорожники устроили суд над этим… ну, который гайки отвинчивал и к неводам их заместо грузил привязывал…

– Злоумышленник! Чехов про него написал! – подсказала Вера.

– Вот-вот, злоумышленник!.. Так этого оправдали начисто! Человек он темный, из деревни. Царей надо винить, а не его. Некоторые не хотели оправдывать, тогда проголосовали, спасли все-таки мужика от тюрьмы… Вы, вот что, братва! Подумайте, кого бы нам покрепче осудить, поищите в книжках…

Кочегар ухватился за холодные поручни, рывком поднялся на паровоз.

Костя понял, что речь идет о литературных судах, о них уже писали в газетах. Пока поднимались с Верой по лестнице на Набережную, выбрали двух литературных героев для предания суду. Теперь скамья подсудимых угрожала Митрофанушке из «Недоросля» Фонвизина и гончаровскому Обломову.

Этот разговор напомнил Косте и Вере о сочинениях про героев, взятых не из книг, а из жизни. Костя первым в классе сдал целую тетрадку под названием «Путь Бориса Кларка». Вера пробовала писать об отце, как советовал ей Костя, но своими вопросами только расстраивала мать. Тогда Вера написала о Шуре Лежанкине. Сочинений о героях, известных всему поселку, набралось немало. Лидия Ивановна предложила переплести все тетради в одну книгу и передать ее в комитет большевиков на вечное хранение…

В раздевалке Веру остановила незнакомая старшеклассница. Это была та самая ученица, которая на собрании молодежи в нардоме спрашивала Митю Мокина, принимают ли в комсомол девушек, и выкрикивала слова поэта: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем».

– Ты меня так выручила, Горяева! Спасибо тебе!

– За что? – не поняла Вера.

– За то, что вступаешь в комсомол. Мама мне сказала: «Если хоть одна девушка из вашей школы запишется в комсомол, то и тебе можно». Теперь я тоже подам заявление в ячейку!..

Поговорить им не дал звонок на урок. Проходя по коридору, они обратили внимание на вывешенный Кузей и Пронькой лозунг. Газетная лента держалась крепко, крупные буквы выделялись на стене…

Глава семнадцатая
Политсуд

– Значит, вы собираетесь судить Митрофанушку за то, что он не хочет учиться, а хочет жениться?

Блохин полистал пьесу «Недоросль» и протянул ее Мокину.

– Говоря твоим языком, дорогой Митя, в настоящий текущий момент нас беспокоят эсеры, а не Митрофанушка…

На столе лежала газета. Блохин нашел какую-то статью.

– Вот… Пакостят нам эсеры на каждом шагу!

Митя поспешно сунул пьесу в карман шинели. Он уже ругал себя в душе за то, что не вовремя пришел в партийный комитет с Митрофанушкой. Приближался день выборов в Учредительное собрание Дальневосточной республики. По городам, станицам, деревням и поселкам проходили шумные митинги и собрания, ораторы спорили между собой и даже оскорбляли друг друга. Бывало так, что некоторых силой стаскивали с трибуны. Недавно на митинге в паровозном депо Федя-большевичок бросил снятый с ноги сапог в регента, выступавшего от имени местных эсеров. Все существующие в Дэ-вэ-эр партии объявили списки своих кандидатов в депутаты и яростно агитировали за них. Каждая партия хотела послать как можно больше своих представителей в Учредительное собрание, ведь оно изберет правительство, которое будет управлять республикой. Эсеры, меньшевики, кадеты в своей печати обливали грязью большевиков, писали небылицы о Советской России, запугивали читателей красными ужасами. Газет и листовок они выпускали гораздо больше, чем могло это делать правительство Дэ-вэ-эр. Русская буржуазия, убежав после революции за границу, давала им немало денег на издание антибольшевистской литературы. Митя узнал об этом на уездном съезде комсомола…

– Пусть Митрофанушка подождет, – сказал Блохин, свертывая газету, – а вы возьмите за бока эсеров… Хорошо бы устроить политсуд над ними. Осилите?

– Осилим! – бодро ответил Митя. – Только я не знаю, как это делается.

– Будем мозговать вместе! – Блохин протер стекла очков, достал из ящика стола лист бумаги. – Присаживайся поближе…

* * *

Афиши звали жителей поселка на политсуд…

Зрительный зал нардома был забит до отказа. Люди стояли в проходах, мостились на подоконниках, толпились в дверях. Такого скопления не наблюдалось даже на бурных митингах и воскресных спектаклях драмкружка.

Суд разместился на сцене за большим столом. Председательствовал Митя Мокин. Ему для солидности приклеили торчащие, как стрелы, большие седые усы. Правда, они не гармонировали с русыми, гладко причесанными волосами, но об этом никто не подумал. По правую руку от него вертелся на табурете молодой смазчик Широких в отцовском пиджаке, он то и дело склонялся к Мокину, о чем-то улыбаясь, шептался с мим. Слева от председателя сгорбилась над тетрадкой Вера Горяева, ей поручили записывать речи выступающих, и она, очутившись на виду у такой массы людей, боялась поднять голову, взглянуть в зал. Ей казалось, что все смотрят на нее.

Чуть в стороне от большого стола, за маленькой тумбочкой устроился обвинитель. На эту роль уговорили телеграфиста Уварова. Его нарядили в военную гимнастерку, опоясали ремнем с портупеей, на бок повесили пустую кобуру. У самой суфлерской будки, на длинную скамью, лицом к зрителям посадили обвиняемого. С трудом в нем можно было узнать Федю-большевичка. Он долго не соглашался изображать эсера. «Больше некому, – сказал ему Блохин, – у тебя язык хорошо привязан». Только этим и убедили парня. Над его образом гример драмкружка поработал основательно. На голову Феде надели парик-лысину, чтобы усилить сходство с регентом, усики нарисовали маленькие и черные, как у Химозы. В костюмерной нардома подобрали для него старый фрак и цилиндр, в руки дали трость с металлическим набалдашником. «Буржуйских» брюк и туфель не нашлось, поэтому «эсера» выпустили на сцену в рабочих штанах и сапогах. На носу кое-как держалось пенсне, вернее заржавленная оправа без стекол.

Мокин объявил судебное заседание открытым.

– Слушается дело по обвинению эсера в предательстве интересов пролетариата. Между прочим, в протокол можем записать за компанию и меньшевиков, все они – соглашатели – на одну колодку сделаны. Разобъясняю слово соглашатели. Это те, которые плюют на народ, лижут пятки буржуям, идут на соглашение с ними. Обвиняемый, встать!

Эсер медленно поднялся, снял цилиндр, поправил на носу пенсне, кашлянул, скривил туловище в сторону суда и крикливо начал:

– Кто вы такие, чтобы меня судить? Нас, социалистов-революционеров, может судить только история. Пройдут годы и будет ясно, какая партия права. Да-с!

– Ишь ты, шкура! – не выдержал в первом ряду машинист Храпчук.

Повернувшись к публике, эсер поверх пенсне посмотрел на Храпчука, махнул на него цилиндром…

– Я сам буду вас обвинять. Это вы, большевики, обманули народ. Да-с! Вы обещали рабочим и крестьянам Дальнего Востока советскую власть. А что дали? Буфер!

Храпчук ударил шапкой об пол, подскочил к сцене, готовый с кулаками наброситься на эсера.

– Я за советскую власть воевал, а не ты! Дай только срок, сорвем мы синюю заплатку с красного флага!

Старик погрозил подсудимому и, ворча что-то себе под нос, вернулся на место. Председателю суда понравилось такое дополнение к инсценировке, от удовольствия он покрутил приклеенные усы, подмигнул смазчику Широких. Тем временем эсер напялил на голову цилиндр, покрутил в руке трость.

– Я обвиняю, господа, то есть товарищи!

– Керенский волк тебе товарищ! – крикнул какой-то железнодорожник.

Эсер поморщился.

– Я обвиняю! Да-с! Большевики на весь мир прославились своей жестокостью. За примерами далеко ходить не будем. Совсем недавно поселковые коммунисты и комсомольцы, так называемые чоновцы, расстреляли русских интеллигентов в пади Моритуй…

Голос Васюрки Чуракова рассек тишину:

– Жалко, что тебя не уложили вместе с ними!

– Какое бескультурье! – завопил эсер, кидаясь к Мокину. – Прошу вас оградить меня от хулиганства!

Смазчик Широких, пошептавшись с Митей, поднялся за столом и сказал эсеру:

– По-твоему выходит, что Васюрка Чураков некультурный? А скажи пожалуйста, всему народу, где был ты, культурненький, когда наши отцы и братья с оружием в руках боролись с царским режимом, с разными атаманами да генералами? Где ты прятался?

– Вопрос не по существу! – возмутился обвиняемый.

Зрители зашумели, затопали. Раздались возмущенные возгласы:

– Ну и жаба!

– Заткните ему глотку!

Председатель суда теперь и сам не знал, где инсценировка, а где настоящая жизнь. Эсер, нарушая план, вскочил на суфлерскую будку, перегнулся в зал, потряс тростью.

– Кто это хочет заткнуть мне глотку? А ты знаешь, щенок, что я в царской тюрьме сидел?!

– Тихо! Не бузить! – начал наводить порядок Мокин. – Ты что, Кравченко, руку поднял? Вопросик эсеру? Валяй!

Костя, не слезая с подоконника, спросил:

– За что вас при царе в тюрьму садили?

Подсудимый обмахнул вспотевшее лицо цилиндром.

– Я в губернатора стрелял. Да-с! Что тебя еще интересует, молодой человек?

Весь зал смотрел на Костю Кравченко.

– Меня интересует, почему эсеры в товарища Ленина стреляли? За что они убили большевика Урицкого в Петрограде?

Зрители зашумели. Эсер вскочил на скамью, поднял трость.

– Комсомольская провокация! – кричал он. – Мне не дают говорить! Председатель суда, примите меры!

– Вопросы поставлены ребром! – громко сказал Мокин. – Тебе, эсер, и крыть нечем… И вообще я тебя призываю к порядку. Чего ты забрался на скамью подсудимых? Тебе на ней сидеть положено, а не стоять! Слезай!

Зрители смеялись. Эсер послушно спрыгнул со скамьи.

– Поверьте мне!.. Только мы, социалисты-революционеры, поднимаем знамя свободы и счастья и пронесем его по всей России… Большевики заведут вас в неволю, оставят в нищете. Да-с! Они научили вас петь «Интернационал», и вы поете: «Для нас все так же солнце станет сиять огнем своих лучей». Солнце сиять, конечно, будет потому, что большевики не в силах его погасить, но больше, ей-богу, ничего не будет!..

Сунув два пальца в рот, Васюрка громко свистнул. Его поддержали другие. Храпчук кричал: «Митя, дай ему по кумполу, чтобы цилиндр покатился». Кто-то бросил в эсера палку, он запрыгал по сцене на одной ноге. Это не предусматривалось инсценировкой, и Митя постучал кулаком по столу.

– Братва, вы не шибко того!..

Сильно прихрамывая, подсудимый отошел подальше от суфлерской будки, загородился скамьей. По рядам для суда передавалась записка. Получив ее, Митя прочел вслух: «Суд идет неправильно, нет защитника». В зале стало тихо. Митя поскреб затылок – кто знал, что поступит такая записка, – и сказал:

– Разобъясняю… А кто возьмется защищать обвиняемого? Буржуев в нашем поселке нет… Разве захочет тот, кто записку послал?! Давай выходи, защищай, дозволяю…

Зрители завертели головами, зашушукались. Блохин ждал, что выступит Химоза, но его в зале не было видно.

– Ну? – спросил Митя. – Нет желающих защищать эсера. Тогда переходим к допросу свидетелей. Хочет дать показание шпалоподбойщик Чураков!

Васюрка оставил на лавке шапку и быстро протопал к сцене.

– Говори только правду! – строго предупредил его Мокин.

– Моя правда настоящая, рабочая, – Васюрка переступил с ноги на ногу, поглядел на Храпчука, который жестами подбадривал его. – Тут все знают, что отец мой умер от того, что приехал с германского фронта отравленный газами и с простреленным боком. Мать моя сколь лет больная. Младший братишка сидит дома раздетый. И кушать нечего. А кругом враги, война не кончилась, до Владивостока народной армии еще долго идти. Как жить будем? Перво-наперво надо добивать белых и японцев. Второе дело – работать с утра до ночи, разруху прикончить. К новой жизни пробиться охота! Товарищ Ленин говорит, что мы, молодые, будем жить при коммунизме. Это же в тысячу раз лучше, чем теперь. А кто нам ходу не дает? Вот, такие типы…

Он показал рукой на приунывшего эсера.

– Они под ногами вертятся, назад нас тянут, красивыми словами закормили, к Советской России мешают присоединиться. И еще хотят, чтобы рабочий класс голосовал за них на выборах в учредиловку. Черта с два! Я первый не буду! Вот и все!

На свое место Васюрка пошел, заложив за спину руки, в ушах отдавались хлопки зрителей.

Вторым свидетелем оказался Андрей Котельников. Он остановился в проходе, придерживая под мышкой снятый с себя полушубок.

– Может, кто не знает меня, я из Осиновки. Приехал за Герасимом. Это наш председатель сельревкома, в больнице тут лежал. Его бандиты чуть не убили, окружили и начали палить в окна из винтовок. В одной газетке писалось, что бандам эсеры помогают. У нас в деревне этому не верили, эсеры, мол, за мужика. А теперь верят… Ты покажись, Герасим…

У окна поднялся худощавый мужчина в солдатской шинели. Левая рука его была подвешена на тонкой ленте из бинта.

– Товарищи гражданы! – сказал он негромко и покачал больную руку. – Я эсеров этих еще по германскому фронту знаю. Пустобрехи – и все тут! Эсеров слушать – век маяться! Мое воззвание: не давать за них голоса на выборах!

Герасим поклонился всем и сел, морщась от боли. Мокин объявил:

– Суд вызывает товарищей Хохрякова, Зыкова и Карасева!

К всеобщему удивлению, в проходе между рядами появились не взрослые, а подростки. Переглядываясь, к сцене подошли Пронька, Кузя и Ленька Индеец.

– Что можете сказать? – спросил их Мокин. – Да повернитесь лицом к народу!

– Сказать ничего не можем! – громко ответил за всех Кузя. – Мы спеть можем!

Зал весело зашумел, ожидая чего-то необыкновенного.

Мокин склонился к Широких, потом к Вере Горяевой и объявил:

– Суд разрешает, если песня относится к делу!

Кузя потер переносицу, взялся руками за ремень и, не скрывая озорной улыбки, запел:

 
О чем толкует нам эсер?
О чем толкует нам эсер?
 

Всей силой своих голосов Пронька и Ленька Индеец поддержали товарища.

 
Отдай буржуям Дэ-вэ-эр!
Отдай буржуям Дэ-вэ-эр!
 

Во всех концах зала начали подпевать комсомольцы. Председатель суда нисколько не удивлялся этому – так было заранее условлено, он и сам, придерживая один плохо приклеенный ус, подтягивал свидетелям. Пели члены суда, смазчик Широких и Вера Горяева, пел обвинитель. К комсомольцам присоединились все, кто знал песню. С подоконника Костя наблюдал за последними рядами, там собрались ученики. Хотя Химоза и запретил соучрабовцам ходить на политсуд, все же несколько старшеклассников присутствовало. Все они пели. Рядом с Кузей сидел сын врача, Свиридок… Почти половина зала исполняла боевой припев:

 
Станцуем карманьолу,
Пусть гремит гром борьбы!
Эй, живей, живей, живей!
На фонари буржуев вздернем!
Эй, живей, живей, живей!
Хватило б только фонарей!
 

Пока исполняли припев, к дверям, сильно согнувшись, быстро прошел регент. На процесс его послал Химоза, но песня напомнила бородачу что-то неприятное, и он решил сбежать, не дослушав до конца. Может быть, кто-нибудь и обратил бы внимание на трусливое бегство эсера, но как раз в это время у входа началась давка, поднялся шум. Кто-то пытался пробиться из фойе в зал, расталкивал стоящих в дверях людей, а те упирались. Крики усилились.

– Что там за буза? – поинтересовался Мокин со сцены.

Через минуту все выяснилось. На станции стоит воинский эшелон. На перроне проведен митинг по поводу предстоящих выборов в Учредительное собрание. Узнав, что в нардоме судят эсера, народоармейцы послали на суд делегацию из двух человек. Их пропустили в зал. Оба были с винтовками. Один из них, уже немолодой, с всклокоченной бородкой, попросил у Мокина разрешения зачесть резолюцию, вынул из-за обшлага шинели сложенный в несколько раз листок серой бумаги и, сильно окая, начал читать:

«…Приветствуем Учредительное собрание крестьян и рабочих, но если туда пройдут все старые контрреволюционеры, то есть волки в овечьей шкуре – эсеры и меньшевики, то мы таковое через 24 часа разгоним силою штыков.

Да здравствует наша близкая союзница – материнская Советская Россия».

Резолюцию зал выслушал стоя и долго одобрял ее рукоплесканиями. Делегация согласилась до отхода эшелона остаться на суде. Народоармейцев усадили в первом ряду. Как и многие местные жители, они принимали политсуд за настоящий процесс. Тот, что читал резолюцию, сказал Блохину:

– Неладно у вас! Надо бы к эсеру часового приставить!

– Он и так не сбежит, – засмеялся Блохин, – мы его всем народом караулим!

Мокин предоставил слово обвинителю. Уваров оперся ладонями о края тумбочки, подался корпусом вперед, как заправский оратор.

– Обвиняемый заявил тут, что его партию может судить только история. А я говорю: народ имеет право судить потому, что он самый главный судья и не прощает тому, кто предает его интересы…

Эсер вдруг бросился к столу, налил из глиняной крынки воды в консервную банку, выпил ее залпом и опять сел на скамью, держась рукой за сердце.

– Что, жарко? – спросил его обвинитель. – Погоди, пролетариат задаст тебе еще не такую баню!

– Мы эсера веничком постегаем! – громко добавил Храпчук.

Уваров снова принял ораторскую позу и продолжал:

– И этот тип набрался наглости обвинять большевиков, будто по их вине нет советской власти за Байкалом. Чья бы корова мычала, а твоя бы, эсер, молчала. Ишь какой защитник выискался, жалко ему рабочих и крестьян. Ты и такие, как ты, бежали сюда, за Байкал, от советской власти.

Найдя глазами в первом ряду Храпчука, обвинитель обратился к нему:

– Николай Григорьевич, ты состоял в боевой дружине в 1905 году, ты красногвардеец 1917 и 1918 годов, ты партизанил в 1919 году. Скажи, много с тобой было эсеров все это время?

Машинист вскочил с места, резко рубанул рукой воздух.

– Ни одного! Они в теплых местечках отсиживались!

Подсудимый закрыл лицо цилиндром, зрителям была видна только его лысина. По рядам пошел смешок.

– Знает кошка, чье мясо съела, – сказал Уваров. – Эсеры и теперь думают только об одном: как бы не допустить советской власти на Дальнем Востоке. Я хочу сказать тем, кто еще не раскусил эсеров, кто не знает, чем они дышат. Они только на словах за народ. Они вместе с буржуазией душат революцию рабочих и крестьян. Эсеры участвовали в правительстве адмирала Колчака…

Обвинитель оставил на тумбочке свои бумаги, а сам вышел к суфлерской будке и заговорил со слушателями:

– Вы, забайкальцы, хорошо знаете, что осенью 1918 года под напором восставшего чехословацкого корпуса красногвардейские отряды Сергея Лазо отступили на восток, и здесь пала советская власть. А знаете, кто был организатором чехословацкого мятежа? Эсеры! На забайкальской земле бесчинствовали японские войска. Знаете, кто помогал буржуям устраивать интервенцию? Эсеры!..

– Гады! – кричали в зале.

Уваров сделал маленькую паузу, прошелся по сцене.

– Все должны знать, что сейчас в Сибири эсеры поднимают кулацкие восстания против советской власти. Товарищи, умейте отличать друзей от врагов. Я вижу, в зале много молодых людей и обращаюсь к ним с призывом: юношество, с негодованием отметай эсеров, как отмела их пролетарская революция, не ходи в соучраб, – это эсеровская лавочка!..

– Можно вопрос задать? – раздался голос в дальних рядах.

– Что случилось? – спросил Уваров.

– Мне непонятно, что это за слово – эсер?

Пришлось обвинителю на ходу отвечать и на вопрос.

– Есть партия социалистов-революционеров. От двух букв – эс и эр – происходит слово эсер. Но это только внешняя оболочка. Какие же они революционеры? Теперь их правильно называют социал-предателями. Я как раз об этом и толкую…

Уваров показал на эсера…

– Он распинался тут о жестокости большевиков. Ему, видите ли, жалко белобандитов, которые хотели нашей гибели. Давайте кое-что вспомним… Вот за столом сидит Вера Горяева.

Вера еще ниже опустила голову, теперь действительно все смотрели на нее…

– Ее отца, – говорил Уваров, – расстреляли и бросили в прорубь солдаты и офицеры японской императорской армии. За что? За то, что он хотел счастья себе и своим детям!.. Не одна Вера Горяева осталась сиротой… У кого из вас, товарищи, семеновские и японские палачи загубили близких?

Взметнулось около трех десятков рук. Уваров подошел к эсеру, взял его за шиворот и тряхнул.

– Взгляни! Они никогда не забудут кровавых расправ атамана и самураев! Почему ты не сказал об этой жестокости?

Зал гудел от дружных рукоплесканий. Эсер, отодвинулся на самый край скамьи, втянул голову в плечи, цилиндр его укатился под стол. Обвинитель вернулся к тумбочке.

– Мы сметем с дороги всех, кто собирается вернуть рабочим и крестьянам порки и расстрелы, виселицы и застенки. Не бывать этому!

– Не бывать! – закричали в зале.

Подождав, когда станет тише, Уваров закончил речь:

– На территории Дэ-вэ-эр разгромлена уже не одна банда. И всякий раз обнаруживается связь эсеров с бандюгами. Видите, товарищи, чем дышат соглашатели, чего они добиваются. Давайте смотреть за каждым их шагом! Не будем голосовать за эсеров на выборах в учредиловку! Да здравствует Советская Россия! Да здравствует Советская власть!

Со сцены было видно, как бушевал зал. Люди хлопали в ладоши, стучали кулаками о спинки скамеек, подбрасывали вверх шапки и папахи. Многие кричали:

– Приговор скорее! Приговор!

– Дать эсеру на всю катушку!

Митя забарабанил по столу, призвал к тишине.

– Тихо! Суд решил: никакого приговора не выносить. Пусть теперь каждый из вас сам судит, чего стоят эсеры. А суд призывает всех граждан поселка голосовать за большевистский список. Даешь рабочих в правительство Дэ-вэ-эр!.. Можно идти по домам!

Уставший и вспотевший Федя-большевичок облегченно вздохнул и спрыгнул со сцены в зал: он хотел попросить у кого-нибудь закурить. Чей-то сильный удар в грудь опрокинул его на пол. Это пожилой народоармеец, думая, что подсудимый хочет убежать, решил задержать его. Феде досталась бы еще пара плюх, если бы Блохин и Храпчук вовремя не остановили драчуна, и не объяснили ему, какой «эсер» выступал на суде.

– Вот оказия, братцы! – виновато улыбался народоармеец.

Он хотел пожать руку пострадавшему, но Федю уже подняли и увели за кулисы. Там он выпил воды и, снимая фрак, признался:

– А здорово вояка мне заехал, аж дыхание захватило… Больше эсеров не играю! Да-с! Сегодня за один вечер сколько шишек нахватал…

Митя оторвал свои седые усы, сунул их в карман и пошел на вокзал провожать Андрея Котельникова и Герасима. С ними надо было обязательно передать привет Анне Гречко…