Текст книги "Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Стихотворения. Поэмы (1918–1921)"

Автор книги: Николай Гумилев

54

Цех поэтов. Альманах II. Пг., 1921, ОС 1921.

ОС 1922, СС 1947 IV, Изб 1959, СС II, Изб 1986, СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Изб (М), Ст ПРП, СПП, Кап, СС (Р-т) II, Изб (Х), ОС 1991, Соч I, СП (Ир), Круг чтения, Изб (XX век), ВБП, Изб (Сар) 1–2, МП, СП 1997, Цех поэтов. Вып. II–III. Берлин, 1922.

Дат.: до 18 декабря 1920 г. – по времени сдачи в «Петрополис» рукописи ОС (см.: Иванникова Н. М. Неизвестные стихотворения Н. С. Гумилева // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1994. М., 1996. С. 55).

Перевод на англ. яз. («Bird-Girl») – SW. P. 113–115; PF. P. 189–191.

«“Дева-Птица”, – по воспоминаниям И. Одоевцевой, – единственное стихотворение Гумилева, написанное по рифмовнику. Гумилев, неизвестно где, раздобыл этот рифмовник – старый, затрепанный, в голубой бумажной обложке и со смехом читал его мне.

– Отличное пособие. Я им непременно как-нибудь воспользуюсь и вам советую.

Я выразила сомнение в том, что он им воспользуется.

– Не верите? Хотите пари держать, что я напишу стихи по этому рифмовнику? <...> Через несколько дней он, торжествуя, прочел мне “Деву-Птицу”.

– Вот видите, я сказал, что напишу и написал! Вслушайтесь в качающийся, необычайный ритм. А началось с рифм: младенец – пленниц, прохладной – стадо, коровы – тростниковой, – я от них оттолкнулся и стал плести кружево, пользуясь все новыми готовыми рифмами: высокий – щеки, нагретой – браслеты; рифмоидом – жальче – мальчик и так далее, а потом привел все в порядок, кое-что подчистил, и получилось совсем хорошо. И даже глубокомысленно. <...> Мы с Георгием Ивановым, Мандельштамом и Оцупом дружно осудили эту “Деву-Птицу”, будто сошедшую, по выражению Георгия Иванова, с картины Самокиш-Судковской. И даже посмеялись над ней – конечно, не в присутствии Гумилева, а за его спиной» (Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1989. С. 274). С. К. Маковский в своих воспоминаниях о Гумилеве писал, что в ст-нии аллегорически, в стиле Метерлинка, описано преображение поэта, ранее беспечно поющего «песню своих веселий», в момент встречи с «тайной», воплощенной в мифологическом образе «девы-птицы»: «В долах Броселианы лишь безотчетно подпадает он под ее чары и “что делает, сам не знает”, убивая ее поцелуем. Но убитая им птица позовет его из другого, преображенного мира, и тогда станет он “звать подругу, которой уже нет на свете”» (Маковский С. К. Николай Гумилев (1886–1921) // Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 56). «Гумилеву знакома не только светлая природа этой певучей силы, но и ее темная, трагическая подоснова, эпически отложившаяся в фантастике “Девы-птицы”», – писал об этом ст-нии Ю. Верховский (Верховский. С. 140). С. Л. Слободнюк усматривает в сюжете этого ст-ния присутствие некоей третьей силы – дьявола, который «проник в эту сказочную страну: грубая любовь пастуха губит волшебную деву-птицу» (Слободнюк. С. 77).

Ст. 4. – Броселианский лес, покрывавший древнюю Арморику (Бретань), постоянно упоминается в средневековых рыцарских романах (напр. – «Бразельянский» лес в «Ивэйне или рыцаре со львом» К. де Труа). С этой местностью связывают легенду о т. н. «могиле Мерлина» – волшебника, одного из главных героев «артуровского» цикла.

55

ОС 1921.

ОС 1922, СС 1947 IV, СС II, СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Изб (М), Ст ПРП, СПП, ШЧ, Изб (Слов), Кап, СС (Р-т) II, Изб (Х), ОС 1991, Соч I, СП (XX век), Изб (Слов) 2, СП (Ир), Круг чтения, Carmina, Изб (XX век), ЧН 1995, Ст 1995, ВБП, Изб (Сар) 1–2, МП, СП 1997, Аврора. 1987. № 12.

Автограф 1, др. ред. – РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 1. В ст. 2 вместо «глухих» ранее было «моих». В ст. 5 вместо «уходят» ранее было: «заходят». Вместо ст. 15–16 ранее было: «Средь отчаянного <нрзб.> / Умирает павиан». Автограф 2, др. ред. (отрывок текста) – РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 2. Автограф 3 – РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 3. Ст. 1–4. – «Колдовством и ворожбою / В тишине глухих ночей / Леопард, убитый мною, / Занят в комнате моей» – зачеркнуты. Между ст. 8 и 9 ранее было: «И тогда куда-то вправо / Устремив стеклянный взор / Начинает он лукавый / Еле внятный разговор». В ст. 21 вместо «враг мой» ранее было: «враг, ты». Правка в тексте между ст. 24–25 дается в [ ]. Ст. 25–28. – «Нет, ты должен, мой убийца, / Умереть в краю моем, / Чтоб опять я мог родиться / Леопардом или львом» – зачеркнуты. Вместо ст. 30 ранее было: «Чары черных голосов». В ст. 39 вместо «Данакиль» ранее было: «Сомали». В ст. 44 вместо «Сам не ведая» ранее было: «Неизведанно». Автограф 4, вар. – архив Лукницкого. В архиве Лукницкого имеется также копия редакции ст-ния, в общем, повторяющая текст автографа 3, с пометой: «Переписано мной со списка, сделанного рукой Фредерики Наппельбаум». В копии имеются следующие расхождения с редакцией автографа 3. Ст. 10–12: «Устремив лукавый взор, / Начинает он лукавый / Еле слышный разговор:» Первые две строфы во вставке между ст. 24–25:

 
Я ему не отвечаю,
Что со зверем говорить.
Здесь тружусь и здесь встречаю
Ту, что сладостно любить
 
 
И текут навстречу чарам
Чары вновь. Он говорит:
«Помнишь месяц над Харраром
И лобзания Лилит.
 

В пятой строфе вставки: «Здешний Бог не настоящий, / Где он, как тебе помог?» В шестой строфе вставки: «Раб бежавший воротился».

Дат.: до 18 декабря 1920 г. – по времени сдачи в «Петрополис» рукописи ОС (см.: Иванникова Н. М. Неизвестные стихотворения Н. С. Гумилева // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1994. М., 1996. С. 55).

Перевод на англ. яз. («The Leopard») – PF. P. 184–185.

Согласно свидетельству И. В. Одоевцевой, шкура леопарда, убитого в Африке, действительно присутствовала в интерьере квартиры Гумилева в доме № 5/7 по «пустынной Преображенской» (ныне – ул. Рылеева) – в последнем «личном» жилище поэта в Петрограде: «Он обыкновенно лежит перед кроватью в спальне, изображая коврик. <...> Леопард небольшой, плохо выделанный, жесткий и ничем не подбит» (Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1988. С. 213–214). Знакомые Гумилева специально отмечают его странную, болезненную привязанность к созерцанию хищных зверей. «Постоянно бывал в музеях природы: Jardin des Plantes, Jardin d’Acclimations, – отмечает, описывая «парижский» период 1906–1908 гг. в «Трудах и днях Гумилева» П. Н. Лукницкий, – подолгу, иногда по ночам наблюдает крокодилов, гиен, тибетских медведей, птиц и других животных. Бывал в зверинце Adrian Pezon, большом, провинциальном, разъезжавшем по Франции в специальных фургонах. Читал Брема и Реклю» (Лукницкая В. К. Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. М., 1990. С. 55–56). «Любование красотой хищников: “меха пантер, мне нравились их пятна”, – пишет в своих заметках о Гумилеве О. А. Мочалова (это уже 1916–1921 гг.). – Сочувствие тоске их пленения – и человеком, и условиями дикого существования. И – наиболее сложное – провиденье переходных форм звериного бытия» (Жизнь Николая Гумилева. С. 116).

В одном из первых откликов на «Огненный столп» это ст-ние наряду со «Слоненком», «Памятью», «Моими читателями» рассматривалось как имеющее «сильные бодрые мотивы свежей, ненадломленной, даже первобытной силы» (Горбачев Г. Письма из Петербурга // Горн. 1922. Кн. 2 (7). С. 133). И. Голенищев-Кутузов писал по поводу «Леопарда»: «Порой Гумилев отдавался стихиям предчувствий, дионисийской исступленности, <...> но каждый раз божественная мера преодолевала люциферическую музыку, ту музыку, которой был охвачен Александр Блок» (Голенищев-Кутузов И. Мистическое начало в поэзии Гумилева // Россия и славянство. 1931. 19 августа). Из дневника П. Лукницкого. 11.11.1925 г.: «Разговор о стихах Н. С. и о влиянии Бодлера на стихи из “Огненного столпа”. Я прочитал ей (Ахматовой. – Ред.) первый вариант “Леопарда”, А. А. заметила, что Н. С. хорошо сделал, сократив это стихотворение, что в сокращенном виде оно страшнее, потому что нет ненужных отвлечений и подробностей, вроде: “Раб бежавший возвратился. / И поправился твой мул...”» (Жизнь поэта. С. 257). Библейский «бестиарий» отводит леопарду (или барсу) очень заметное место. Из-за своей кровожадности леопард выступает здесь как символ безбожной власти, средоточие греховных страстей (см.: Дан. 7:6), а в Апокалипсисе эта символика конкретизируется: облик леопарда имеет «Зверь», т. е. Антихрист со своими последователями (Откр. 13:2). К этому следует добавить, что в средневековых бестиариях кошачьи вообще и, в особенности «меченые», т. е. пятнистые, воплощали неутолимое сладострастие, а в африканской мифологии в леопардов были обращены людоеды и колдуны, так что само убийство их на охоте должно сопрягаться с определенными магическими действами, чтобы предотвратить посмертную месть зверя. Одно из таких поверий используется в стихотворении Гумилева.

Ст. 13. – Добробран (Дэбрэ-Бэрхан) – местность в Центральной Эфиопии.

56

Новый Гиперборей. 1921. № 1 (факсимиле автографа) – Цех поэтов. Альманах II. Пг., 1921, ОС 1921.

ОС 1922, СС 1947 IV, Изб 1959, СС II, Изб 1986, СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Изб (М), Ст ПРП, СПП, Изб (Слов), Кап, СС (Р-т) II, Изб (Х), ОС 1991, Соч I, СП (XX век), Изб (Слов) 2, СП (Ир), СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Изб (XX век), НШБ, ВБП, Изб (Сар) 1–2, МП, СП 1997, Цех поэтов. Вып. II–III. Берлин, 1922.

Автограф, вар. – «Новый Гиперборей» (факсимильная копия).

Дат.: до 18 декабря 1920 г. – по времени сдачи в «Петрополис» рукописи ОС (см.: Иванникова Н. М. Неизвестные стихотворения Н. С. Гумилева // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1994. М., 1996. С. 55.

Перевод на англ. яз. («Ring») – PF. P. 187–188.

С. Л. Слободнюк так интерпретирует это ст-ние: «Вот девушка, уронившая перстень в “колодец ночной” <...> просит тритонов и ундин вернуть подарок, сделанный женихом. А подводная нечисть, блестяще демонстрируя и глубину, и долголетний опыт демонического ума, подводит несчастную к страшному решению – за возврат перстня она готова заплатить кровью любимого, <цит. ст. 23–24>. Но где же “путник” (дьявол. – Ред.), который должен помогать младшим духам? Он снова скрыл лицо. Вместо него – перстень с рубином» (Слободнюк. С. 77).

57

Вестник литературы. 1921. № 4–5, ОС 1921.

ОС 1922, СС 1947 IV, Изб 1959, СС II, Изб 1986, Изб (Огонек), СП (Волг), СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Изб (М), Ст (XX век), Ст ПРП, СПП, ШЧ, Изб (Слов), Кап, СС (Р-т) II, Изб (Х), ОС 1991, Соч I, СП (XX век), СП (Ир), СП (К), Ст (Яр), Круг чтения, Изб (XX век), ЧН 1995, Ст 1995, Изб 1997, ВБП, Изб (Сар) 1–2, МП, СП 1997, Русская поэзия (Будапешт) 1973, Русская поэзия (Будапешт) 1984, Акме, Душа любви, Русские поэты серебряного века, Родник. 1988. № 10.

Автограф 1, др. ред. (черновик с нерегулярной пунктуацией) – архив Лукницкого. Ст. 5–8 ранее находились между ст. 12–13. Автограф 2, вар. – РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 5. В тексте отсутствует деление на строфы. В ст. 10 вместо «утаил» ранее было: «честен был». Вместо ст. 15–16 ранее было четыре исключенных (зачеркнутых) Гумилевым стиха:

 
Не полубоги мы, а немощные люди.
Ждет смерть нас, вскормленных от материнской груди.
Святыне творчества приличествует лишь
Покорность светлая, молитвенная тишь.
 

В ст. 17 вместо «Постыдно мастера» ранее было: «Но мастера нельзя». Автограф 3, вар. – архив Лукницкого. В ст. 3 вместо «несильный» ранее было «убогий». В ст. 4 вместо «алкал» ранее было: «искал». В ст. 5 вместо «Нас» ранее было: «Нам», а вместо «радовать» – «нравиться». Вместо ст. 7 ранее было: «Бдят в час, когда мы спим, моля лукаво чуда». Между ст. 14–15 ранее было: «Постыдно мастера дурманить беленою, / Как карфагенского слона перед войною!»

Автограф 3 – ИРЛИ. Ф. 980 (архив Дома Литераторов). К. 1. № 171. Л. 6.

Дат.: до 18 декабря 1920 г. – по времени сдачи в «Петрополис» рукописи ОС (см.: Иванникова Н. М. Неизвестные стихотворения Н. С. Гумилева // Памятники культуры. Новые открытия, ежегодник. 1994. М., 1996. С. 55).

Перевод на англ. яз. («The Master Artist’s Prayer») – SW. P. 108; («The Master Craftsmen’s Prayer») – PF. P. 186. Перевод на чешский яз. («Modlitba mistru») – Honzík.

«Одним из последних откликов Гумилева на творчество Ахматовой стало, если верить толкам тогдашних петербургских литературных кругов, стихотворение 1921 года “Молитва мастеров”. Толчком к его написанию послужили разговоры среди критиков и молодых поэтов о том, что Ахматова в книге “Подорожник” перепевает себя прежнюю. Волею судеб этому стихотворению выпало стать чем-то вроде поэтического завещания» (Тименчик Р. Д. Николай Гумилев // Родник. 1988. № 10 (22). С. 21).

«“Огненный столп” Н. Гумилева, – писал Г. Иванов, – более чем любая из его предыдущих книг полна напряженного стремления вперед по пути полного овладения мастерством поэзии в высшем (и единственном) значении этого слова. “Я помню древнюю молитву мастеров...” Так начинается одно из центральных по значению стихотворений “Огненного столпа”. Стать мастером – не формы, как любят у нас выражаться, а подлинным мастером поэзии, человеком, которому подвластны все тайны этого труднейшего из искусств, – Гумилев стремился с первых строк своего полудетского “Пути конквистадоров”, и “Огненный столп” красноречивое доказательство того, как много уже было достигнуто поэтом и какие широкие возможности перед ним раскрывались» (Иванов Г. В. О поэзии Н. Гумилева // Летопись Дома литераторов. 1921. 1 ноября. № 1. С. 3). Это же отметил и Ю. Айхенвальд, сказавший о Гумилеве, который, по словам критика, «мастерству и форме не придает самодовлеющего значения» (Айхенвальд Ю. И. Поэты и поэтессы. М., 1922).

Ст. 15–16 – ср. с финалом пушкинского «Памятника»: «Веленью божьему, о Муза, будь послушна. / Обиды не страшась, не требуя венца, / Хвалу и клевету приемли равнодушно / И не оспоривай глупца».

58

При жизни не публиковалось. Печ. по автографу.

Автограф – Стружки.

Дат.: до 20 января 1921 г. – по датировке Стружек.

59

Дракон. Альманах Цеха поэтов. Пг., 1921.

ПС 1923, Изб 1959, СС II, Неизд 1986, вар., СП (Тб), БП, СП (Тб) 2, Ст ПРП (ЗК), ОС 1989, Ст ПРП, СПП, Изб (Слов), Кап, СС (Р-т) II, Соч I, СП (XX век), Изб (Слов) 2, СП (Ир), Круг чтения, Изб (XX век), Русский путь, ВБП, Цех поэтов. Вып. 1. Берлин, 1922.

Автограф 1, фрагменты «Второй песни» – РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 4–5. В ст. 27 вместо «золотистой» ранее было: «огнезарной». Автограф 2, фрагменты «Второй песни» – РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 3 – 4 об. В ст. 3 вместо «земля» ранее было: «миры». В ст. 84 вместо «здесь» ранее было: «там». Автограф 3, фрагменты «Второй песни» – РГАЛИ. Ф. 147 (Н. С. Гумилева). Оп. 1. Ед. хр. 10. Л. 1–2, 6 об. Вместо ст. 25–26 ранее было: «Обе воли и оба знанья / В том единстве дивно сплелись». В ст. 17 вместо «Млечной» ранее было: «Светлой». После ст. 40 была снята (зачеркнута) строфа:

 
Стали образы без названья
Направлять окрыленный шаг
В вышину, в тепло и в сверканье.
И в глубины, в холод и мрак.
 

В ст. 53 ранее было: «От внезапного их слиянья». После ст. 80 трудночитаемая строфа:

 
Стало прошлое невозвратным
Темным будущее, и <нрзб.>
Страшных чудищ подобны пятнам
На небесном расцвел челе.
 

Автограф 4, фрагменты Второй песни – архив Лукницкого. В ст. 5 вместо «Мир» ранее было «Мрак». В ст. 9 вместо «от взгляда сущностью новой» ранее было: «во мгле суровой самой». К данному автографу в архиве прилагается расшифровка Лукницкого, включающая текст, отсутствующий в автографе:

 
Стали образы без названья
Направлять окрыленный шаг
То наверх в тепло и блистанье
То туда где холод и мрак.
О, отдельность!
О пламень счастья
Даже в холоде и во тьме!
Ты, блаженное сладострастье
Замышлять и желать и сметь!
Эти образы, что скользили
Устремляясь то вверх то вниз
К золотой первозданной силе
Духом пламенным повлеклись.
В силе скрытое материнство
Ей открыло ее пути
– Уничтожится как единство
И как множество расцвести.
Но и то и это Сознанья
В нем едином дивно слилось
Превращая в тепло сверканье
Светоносцем оно звалось
От стремленья и обладанья
Этот мир уже не стена,
А бескрайнего мирозданья
[Безграничная] ширина, длина глубина.
В опьяненьи [иной] [той] своей свободы
Золотые пляшут миры
Камни, пламени, воздух, воды
[Пили] Славят радость и боль игры.
 

В справке Лукницкого указано, что данный текст получен им от А. Н. Энгельгардт-Гумилевой для копирования. «Вслед за последней строчкой отрывка, – указывает Лукннцкий, – ниже ее столбцом написан план “Поэмы Начала”:

1. Метафизика

2. Космос.

3. Жизнь

4. Драконы

5. Люди

6. Звери

7. Растения

8. Минералы

9. Духи

10. Метафизика

11.

12.

При этом слово «звери» переделано из какого-то другого неразобранного мной слова. Цифры 11 и 12, против которых ничего не написано, обведены чертой, заключены в круг. На левом поле, слева от плана, написаны одно возле другого слова:

бой

– на уровне пункта 4-го (Драконы)

Смерть

– на уровне пункта 5-го (Люди)

Время

– на уровне между пунктами 6-м (Звери) и 7 (Растения)».

Дат.: конец февраля 1921 г. – по времени публикации.

«Поэма начала» вызвала у современников неоднозначные оценки. Так, в одном из откликов тех лет, в частности, говорилось, что это «лучшая вещь сборника, в особенности ее вторая глава», что в «поэме затронута мысль о великом могуществе человеческого слова: жрец подчиняет себе Дракона, с целью выведать у него “зарожденье, преображенье и ужасный конец мира” силою заповеданного слова “ом”, известного в индийской религиозной практике» (Зигфрид (Старк Э. А.). Литература русская. «Дракон». Альманах стихов. 1-й выпуск. Издание Цеха поэтов. Пб., 1921 // Книга и революция. 1921. № 10. С. 34–36). По мнению М. Л. Слонимского, поэма «написана с силой, доказывающей, что поэт действительно владеет законами слова» (Жизнь искусства. 1921. 3–11 марта). С другой стороны, были и такие, например, оценки: «Поэма Гумилева производит впечатление самой глупой вещи, напечатанной за последнее время. А в общем – скучно-прескучно. Несерьезно, неприятно, не живо» (Бобров С. «Дракон». Альманах стихов. Петербург, 1921. Вып. 1 // Печать и революция. 1921. № 2. С. 206–207). Весьма иронично отозвался о поэме и Э. Ф. Голлербах, заметив, что «в “Поэме начала”, – Гумилев размахивается наподобие Гете или Данте» (Известия. 1921. 23 февр., подп.: Ego).

С «возвращением» Гумилева тогда еще советскому читателю «Поэма начала» получила достаточно высокую оценку в очерках гумилевского творчества, открывавших первые авторитетные собрания стихотворений и поэм. «Представляется, – писал Вяч. Вс. Иванов, – что одним из творческих толчков, побудивших Гумилева написать поэму, было изучение им вавилонского эпоса. 7 августа 1918 г. датировано предисловие Гумилева “переводу вавилонского эпоса о Гильгамеше”, который сделан с издания Дорма, вышедшего в Париже в 1917 году. В своем предисловии Гумилев сообщает, что, переводя Гильгамеша, он “пользовался <...> изредка указаниями В. К. Шилейко”, написавшего и введение к изданию перевода. Сопоставляя переводы Гумилева и Шилейко, можно увидеть поразительное сходство, позволяющее думать о том, что хотя бы какие-то части переводов они обсуждали друг с другом <...> Для сравнения с гумилевской поэмой “Дракон” особенно важна космогоническая поэма “Энума Элиш” (“Когда вверху” в переводе Шилейко), где причудливо переплетаются древнемесопотамская традиция и вавилонские астрономические и астрологические познания <...> С метафорическим описанием луны в “Энума Элиш” дословно совпадает зачин “Поэмы начала” у Гумилева, особенно вторая ее строка: <цит.> Помимо буквального соответствия, удостоверяющего связь начала гумилевской поэмы с древнеближневосточным прообразом есть и более существенное сходство: оно касается главного действующего лица <...>. Дракон, находившийся в воде, Гумилевым сочинен по образцу змееподобных чудовищ вавилонского эпоса, таких как Тиамат в “Когда вверху”. Как и в этой последней поэме, в эпосе Гумилева гибель Дракона знаменует начало истории, но здесь Гумилев порывает с традицией, от которой он вначале (хотя и не сильно ее меняя) отправлялся» (Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка: (Поэтический мир Н. С. Гумилева) // Ст ПРП. С. 29–30). «По-видимому, – пишет А. И. Павловский, – именно в этот период, то есть уже в конце своей жизни, Гумилев вплотную подходил к лироэпосу особого склада – его интересует человеческая жизнь как уникальное проявление планетарной эволюции. Он пишет о Земле как о звезде и о человеке как зыблющемся и еще далеко не совершенном разуме. Своеобразный космический взгляд на мир, попытки создать особый эпос, где дана была бы “биография” Земли, а может быть и Вселенной, – это, пожалуй, самая отличительная черта позднего Гумилева, неожиданно сближающая его с исканиями в этой же области Хлебникова, которого он высоко ценил за начатки разрозненного эпоса и за попытки через корни слов проникнуть в тайны жизни, истории и собственной нации <...> “космичность” взгляда и мироощущения в “Поэме начала”, в удивительной по своей пророческой силе маленькой поэме “Звездный ужас”, как ни странно, была родственна некоторым исканиям тогдашней молодой советской поэзии. Конечно, “космизм” “Кузницы” или Пролеткульта был, по сравнению с глубокими философскими поисками Гумилева, достаточно элементарным, но характерные и симптоматические точки соприкосновения между ними нельзя игнорировать» (Павловский А. И. Николай Гумилев // БП. С. 55). Позднее А. И. Павловский отметил, что Гумилев «стоял у истоков советской философской поэзии» (Павловский А. И. О творчестве Николая Гумилева и проблемах его изучения // Исследования и материалы. С. 29–30). По мнению И. А. Панкеева, «Поэма начала» – «о свете и трагедии жизни, о ее бренности и вечности, о ее земной и космической ипостасях, о ее конечной неделимости. Жрец отдает свою жизнь, чтобы не угасло другое, более значительное существо – Дракон, которому, как некоей высшей силе, служил жрец. Эта поэма – своего рода симфония в творчестве Гумилева, одна из вершин» (Панкеев И. А. Николай Гумилев. М., 1995. С. 137).

«Поэма, – отмечает Ш. Грэм, – тоже работа о первобытности, первозданности, о рождении Вселенной и нашей планеты, о рождении отдельных явлений из первичного хаоса. Это поэтическая космогония, куда входят странно смешанные элементы гностического учения о сотворении Вселенной, мотивы из восточного космогонического эпоса “Энума Элиш” и легенд о гибели Атлантиды, астрологические образы и даже элементы дарвинизма <...> Гумилев описывает появление на Земле живых существ и их эволюцию, <...> Интересно то, что Гумилев создавал не новый эквивалент (в духе символизма) научных поэм Ломоносова, а новый феномен в русской поэзии: метафизическую поэму <...>. Это поэма “О рожденьи, преображеньи / И конце первозданных сил”, но не столько “песня родимого хаоса” (Вяч. Иванов), сколько поэма о значении Воли во Вселенной: бессознательной воли земли, творческой воли, наконец, воли человека и связанной с ней силе Слова. <...> В первой песне “Поэмы начала” мы имеем дело с более зрелым вариантом ницшеанства, который появляется в наивной форме в таких юношеских стихотворениях Гумилева, как “Я конквистадор в панцире железном”, “Капитаны” и др.» (Грэм Ш. Гумилев и примитив // Н. Гумилев и русский Парнас. С. 28). Ницшеанское влияние Ш. Грэм иллюстрирует, сопоставляя поэму Гумилева с отрывком из «Воли к власти»: «Этот мир: чудовище энергии <...>, которая не тратит себя, а только преображается <...>; стремление из простейших форм к более сложным, становление, которое не ведает ни сытости, ни отвращения, ни усталости. Вот он мой дионисийский мир, вечно самосозидающийся, вечно саморазрушающийся, мое “по ту сторону добра и зла” <...>. Этот мир – воля к власти и ничто иное» (Пер. Ш. Грэм).

Гумилев в своей сказке-притче перетолковывает в духе христианской натурфилософии модную в то время в декадентских литературных кругах оккультную легенду о «видении» Гермеса Трисмегиста (т. е. «Триждывеликого»), мифического «величайшего мудреца Египта», который дал основы «высшего знания» последующим «тайным мистическим учениям» всех времен и народов (эта легенда была создана в эпоху позднего эллинизма (III в. по Р. Х.)), и активно использовалась затем в масонских ложах XVII–XIX вв. при создании разнообразных «секретных герметических документов», самым известным из которых является знаменитая «Изумрудная скрижаль» (см.: Энциклопедический словарь. Т. XIII / Изд. Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. Б. г. Стб. 293–296; Мифологический словарь. М., 1991. С. 151). В компилятивном изложении М. П. Холла эта история выглядит так: «Гермес, бродя однажды по пустынному и горному месту, предался медитациям и молитвам. Следуя секретным инструкциям Храма, он постепенно освободил свое высшее сознание от бремени телесных чувств, и освобожденная таким образом его душа открылась таинствам трансцендентальных сфер. Он узрил фигуру, страшную и ужасающую. Это был Великий Дракон, с крыльями, закрывающими все небо, изрыгавший во всех направлениях огонь (Мистерии учат, что Универсальная Жизнь персонифицирована в виде дракона). Великий Дракон воззвал к Гермесу и спросил его, зачем он размышляет о Мировой Мистерии. Потрясенный увиденным, Гермес простерся перед Драконом, умоляя раскрыть его подлинное имя. Огромное создание ответило, что его имя Помандрес, Ум Вселенной, Творческий Разум и Абсолютный Повелитель всего... Гермес умолил Помандреса раскрыть природу Вселенной и суть богов. Дракон неохотно согласился, взяв с Трисмегиста слово хранить в уме его образ» (Холл М. П. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцерской герметической философии. Новосибирск, 1993. С. 115). Гумилев использует образы этой легенды для того, чтобы создать совершенно иную картину взаимоотношений «человека» и «дракона» (под последним разумеется в гумилевской поэме символ природного бытия). Это желание Гумилева говорить с современниками на языке современной ему литературы, насквозь пронизанной оккультной образностью, спровоцировало многих современных исследователей на поиски «оккультных начал» в миросозерцании поэта; однако, по всей вероятности, оккультную символику Гумилев просто использовал для создания назидательных «христианских сказок». В «Драконе» Гумилева – если сравнить с легендой о Гермесе и «Великом Драконе – Помандресе» – мы имеем яркий образец того, что Андрей Белый любил называть «мистической иронией». Вместо грозного и страшного космического «Мирового Разума», который затем оповещает Гермеса, что он – «его бог» – немощное, жалкое, упрямое, издыхающее животное, с которым человек если и вынужден бороться, то только лишь сознавая свою личную ответственность за неразумную и больную тварь, на которой, все же, напечатлены «священные знаки», напоминающие о благости и величии Творца. Но с точки зрения православного натурфилософского персонализма такой взгляд на отношения человека и природы, конечно, не вызывает никакого иронического отрицания. «...Ничто не может быть более чуждо древнееврейскому, а вслед за ним и христианскому мышлению, нежели отрицание или умаление тварного мира, – отмечает современный западный историк богословской мысли. – Библейское отношение отражает стремление к истине. Оно проповедует не отказ от размышлений, но способность различать. Благодаря этому различению Богу возвращается Богово. Тварь не ставит себя на место Творца; ее не обожествляют, не творят из нее кумира. Именно в этом смысле в Библии происходит расколдовывание и десакрализация мира. Но это не значит, что мир в свете Библии перестает быть чудесным и утрачивает свою священную реальность. Он просто не будет низводить это явление до своего собственного уровня и использовать его для своей выгоды. Мир восстанавливается в своем относительном статусе, в подчиненной функции свидетеля, посредника, литурга. Творение воспевает славу Богу (“всякое дыхание да хвалит Господа” – учат псалмы). А человек в Творении занимает место господина, назначенного свыше, верховного жреца, первосвященника, призванного собрать воедино хвалу, возносимую Богу, рассеянную по всей Вселенной. Благодаря этому законному и преданному ходатайству хвала возносится к единому Владыке Господу» (Бастер Ж. Песнь Творения // Христианство и экология. СПб., 1997. С. 177). Л. Н. Гумилев противопоставлял ст. 33–40 – стихам из «Лодейникова» Н. Заболоцкого: «Природа, обернувшаяся адом, / Свои дела вершила без затей...» и делал вывод, что в позиции, сформулированной Заболоцким, «соединены взгляды гностиков, альбигойцев, карматов, махаянистов – короче, всех, кто считал материю злом, а мир – поприщем для страданий»; в основе же позиции Н. Гумилева – «мироутверждение». «Сходство позиции только в одном: иррациональности отношения персоны <...> к биосфере. Остальное – диаметрально противоположно, как в средние века и, видимо, до нашей эры» (Гумилев Л. Н., Панченко А. И. Чтобы свеча не погасла. Диалог. Л., 1990. С. 31–32).

Ст. 50. – Согласно Апокалипсису, аметист будет среди других драгоценных камней, которыми украшены стены Нового Иерусалима. В символической трактовке «Откровения» 12 драгоценных камней эмблематизируют апостолов, причем аметист оказывается здесь символом Матфея. Ст. 99. – «Лемурия (Lemuria) – термин, введенный Скэлтером для обозначения гипотетической суши, которая простиралась некогда от Африки на восток от Суматры и Целебеса и на север до Индии. Этим он хотел объяснить тот факт, что полуобезьяны (лемуры), характерные для фауны юго-восточной Африки и особенно Мадагаскара, встречаются также в Индии. Лемурия была будто бы первоначальной областью распространения лемуров до погружения средней части ее под уровень моря. <...> Существование суши в индийском океане вероятно в Юрский период» (Новый энциклопедический словарь. Т. 24. Пг., 1916. С. 318). В экземпляре БП, принадлежащем М. Д. Эльзону, Л. Н. Гумилев сделал пометку: «Лемурия (Антарктида) – отголосок теории Вегнера о перемещении материков». Образ Лемурии играл большую роль в оккультных учениях. Н. А. Богомолов, в частности, указывает на работы Папюса как на самый вероятный источник образа Лемурии у Гумилева (Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм // Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 116–117). Ст. 180. Ом – в индуизме священное слово: используется как торжественное обращение или благословение. «В гумилевской “Поэме начала”... главной темой является раздавшееся “в первый раз от века запрещенное слово: Ом!”. По Блаватской – в изложении Андрея Белого – это мистическое слово произносилось следующим образом: 1) АА – глубокое вдыхание, 2) ЕОУ – глубокое выдыхание, 3) М – пресечение выдыхания» (Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме (II) // Russian Literature. Vol. V (3). 1977. P. 282). Н. А. Богомолов дополняет комментарий Р. Д. Тименчика следующими наблюдениями: «...Практически не привлекало внимание, что встреча Морадиты с Драконом обставлена согласно масонскому ритуалу: “Для распознавания в постороннем человеке члена Вольнокаменщического Ордена и определения его масонской степени Вольные Каменщики употребляли три способа: знак – для зрения, слово – для слуха, прикосновение – для осязания”. Это буквально совпадает с тем, как дракон опознает Морадиту: сперва он его видит <...> потом выслушивает “заповедное слово Ом” и, наконец, касается лапой груди Морадиты, наполняя его кровью свое умирающее тело» (Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм // Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 128).