Текст книги "Таёжные рассказы"
Автор книги: Николай Устинович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Зимней ночью
Раньше в Сибири морозы злее были. Как сейчас помню: выйдешь, бывало, утром во двор – дыханье перехватывает. Плюнешь – слюна ледяшкой падает на снег. На забор глянешь – воробьи рядком сидят, а пугани – не летят, замерзли…
Старики говорят, что климат у нас мягче становится. Мне тоже так кажется. Давно уж я мерзлых воробьев не видывал. Да что там воробьи! На прошлой неделе разворошил в лесу гнилой пень, а под корой паук шевелится. Это в декабре-то месяце! И вспомнилось тут мне, как лет тридцать назад в это же время чуть не замерз я на лесной дороге.
В ту зиму появилось у нас много волков. По деревням от них стон стоял. Как утро, так и слышишь: у того овцу зарезали, там гусей утащили, а где и корове брюхо распороли… Терпели, терпели мужики, да и решили ополчиться на обидчиков: задумали облаву устроить. Мне поручили с соседней деревней, Михайловной, об этом договориться.
С попутной подводой доехал я до Михайлович, собрал там охотников, и недолго думая порешили мы в первое же воскресенье в поход на волков двинуться.
Домой я отправился еще рано да по пути зашел на заимку[7]7
Заимка – участок с избой вдали от населенного пункта, занятый под пашню, пастбище и проч.
[Закрыть]к деду Матвею. Славный был старик, этот Матвей! Круглый год жил он на своей заимке, держал пасеку и занимался охотой. И кто бы к нему ни заявился, не отпускал он без того, чтобы не угостить медовухой, не напоить чаем с пышными шаньгами[8]8
Шаньги – сдобные булочки.
[Закрыть].
Так было и на этот раз. Заглянул я к нему на полчасика обогреться, а за чаем да охотничьими разговорами не заметил, как и время пролетело.
Стал я собираться домой, а дед и говорит:
– Ночуй у меня, Петруха. Что за нужда ночью идти! Мороз шибко лютый, да и волки теперь по дорогам бродят. Как бы чего не получилось…
За день я сильно устал, а в избе было так тепло и уютно, что, по правде говоря, выходить на мороз не хотелось. И не помяни старик про волков, я, пожалуй, заночевал бы на заимке. Но мне было двадцать лет, и я хотел показать, что не боюсь ничего на свете. Если же остаться – кто знает, не подумает ли дед Матвей, что я струсил! И потому я ответил:
– Волков бояться – в лес не ходить.
– Это так, – согласился дед. Потом кивнул головой на мою собаку и добавил: – Защитник у тебя надежный.
Старик правду сказал: на своего Пирата я мог надеяться. Это был сильный, смелый пес, ростом с годовалого теленка. Эвенк, который подарил мне его щенком, сказывал, будто бы отец Пирата – дикий волк. И это, по-видимому, было верно, потому что Пират не мог лаять. Зато выл он совсем по-волчьи. Да и всем своим видом, дикими, хищными повадками он скорее напоминал волка, чем собаку. Привязан ко мне Пират был страстно, и за это я его особенно ценил.
Итак, распрощался я с дедом и двинулся домой.
Не знаю, сколько в ту ночь было градусов ниже нуля, но думаю, что не меньше полсотни. На небе полная луна стояла, да только не видно ее было сквозь морозный туман. Снег под унтами не скрипел, а звенел. С гулом трещала заледенелая земля, словно ее рвали динамитом.
Дорога пролегала через лес. Это была окраина тайги, наполовину вырубленная на дрова и постройки. Кое-где по сторонам дороги виднелись ровные поляны, стояли засыпанные снегом стога сена. Часто встречались осиновые рощицы – колки; из них пушистыми комьями выкатывались зайцы.
Как только скрылась за поворотом заимка, Пират мой куда-то запропал. Я даже не заметил – убежал он вперед по дороге или свернул в сторону.
Время перевалило за полночь, а пройти мне оставалось еще добрых пять верст. Такое расстояние для таежника – пустяк, но дорога уж больно плохая была. Намела пурга везде сугробы, заровняла санные следы. Снег от мороза сделался сухим, рассыпчатым, словно песок. Шагаешь, а ноги чуть не до земли тонут.
Жарко мне от ходьбы стало, даже спина вспотела. А из-под воротника пар так и клубился облаком.
Сбавил я шаг, снял рукавицы, в карман за кисетом потянулся. Вдруг слышу: шорох в кустах. Оглянулся – волк! На загривке шерсть топорщится, в глазах зеленые огоньки блестят…
Сдернул я с плеча ружье, вскинул – и между глаз дуплетом… Выстрела не слышал. Помню лишь вескую отдачу, пороховой дым, раскаты эха… Дальше все спуталось. Из мглы на меня бросился второй волк. Я выхватил новые патроны, но вложить в стволы не успел. Зверь был рядом!
И как я оказался на ели – совсем ума не приложу.
Добрался до крепких сучьев, обнял дерево руками, перевел дух. Потом глянул вниз. Вижу: на снегу ружье валяется, рукавицы, а рядом сидит… волк.
Меня такой оборот не очень испугал. Посидит, думаю, да и уйдет. Это у рыси повадка – караулить добычу, а у волка терпения не хватает.
Устроился на сучьях поудобнее, жду. Зверь тоже потоптался на месте, повел носом по воздуху и затих.
А мороз все крепче жмет. По тайге ровно стрельба идет: деревья трещат. Синяя мгла совсем загустилась – в десятке шагов ничего не видать.
Сколько времени прошло с тех пор, как залез я на елку, не знаю, а только стало мне ясно, что до утра не высидеть. Перво-наперво окоченели без рукавиц пальцы, а потом холод пополз в унты, в рукава, за воротник… Я уж и так и этак закутываюсь в полушубок – ничего не помогает. Чувствую: еще час – и скачусь наземь, словно мерзлый воробей с забора.
А волк сидит, как истукан, даже не шелохнется… Достал я из кармана спички и ну зажигать их и вниз бросать. Авось, думаю, испугается, отбежит подальше, а я тем временем спущусь за ружьем. Да не тут-то было – зверь и ухом не повел.
Вспомнил я тут про Пирата. Вот тебе и защитник! Удрал домой, оставил хозяина в беде.
Рассердился я, бросил вниз пустую коробку и грожу своему караульному кулаком:
– Ружье бы достать… Ужо пронял бы я тебя пулей!
Без всякой мысли я это сказал, но слово одно в голову запало: достать! Единственный выход. Только как это сделать? Думал, думал – и решил попытаться.
Ружье лежало под самой елкой. От нижних сучьев до него было метров пять. Если связать шарф и опояску – вполне хватит. Но какой крючок привязать к этой бечеве, чтобы подцепить ружье за ремень?
Обшарил все карманы – ничего не нашел. Пришлось выламывать крюк из сучьев.
Долго я ладил свою «удочку». Пальцы побелели, стали как деревянные – не гнутся, да и только! А тут еще в сон потянуло. Так и хочется бросить все и закрыть глаза хоть на десяток минут. Знаю: поддаться – значит конец. Креплюсь из последних сил…
И вот «удочка» готова. Спустился я на нижние сучья, привязал свободный конец к ели, а крюк бросил на снег. Потом тихо потянул к себе, и… ружье «поймалось»!
Поднял я двустволку вверх, заложил патроны, и от радости будто теплей стало. Глянул на волка и говорю этак ласково:
– Досиделся, голубчик? Сейчас угощу!
Взвожу курок, а зверь – что за чудо! – хвостом виляет! Смахнул я с ресниц иней, присмотрелся:
– Пират!.. – и кубарем с елки.
Прыгнул ко мне пес, лижет лицо, руки, рычит от радости. А я целую его в морду, смеюсь и ругаю…
Одумался маленько, вспомнил про зверя. Неужели, думаю, сдуру по Пирату стрелял? Пошел в кусты. Нет! Первый-то самый настоящий волк был. Там он и лежал, где настигла пуля. Закоченел, будто кочерыжка. Да и немудрено: не зря говорю я, что раньше-то в Сибири морозы покруче были!
В пургу
Про сибирскую пургу много рассказов ходит. Всякое говорят. А чаще всего приходится слышать, что, если, дескать, она в пути застигнет – пропал человек.
Я всю жизнь в Сибири прожил, всего повидал. И надо сказать прямо: хоть и зла пурга и страшна, да человек ее всегда пересилить может, коль в панику не впадет.
В тайге с пургой бороться легче – тише она тут бывает. В тундре – там другое: как разбушуется ветер, как поднимутся на воздух снежные тучи, совсем пропадает свет, и теряется человек, словно песчинка в море.
В тундре я не жил, а бывать приходилось. Еще с отцом промышлять песца ездил. И один раз в такую пургу попал, что на всю жизнь она мне запомнилась.
В ноябре было. Нагрузили мы двое нарт капканами, впрягли ездовых собак и направились в тундру. В пути были долго, но доехали благополучно. Остановились в чуме у знакомого ненца и занялись промыслом.
Песец – хитрый зверь! Капканы на него умело настораживать надо. Чуть неладно поставишь – сразу поймет, что кроется тут опасность, и далеко это место обойдет. И чтобы работа впустую не пропала, подолгу с каждым капканом возиться приходится. А их – сотни. Ну, и ездили мы с отцом все время по тундре, а после пурги так и по три – четыре дня кряду в чуме не ночевали.
Правда, так в начале промысла было. Потом-то мы додумались: зачем вместе ездить? Поодиночке куда сподручнее.
И вот направились мы однажды осматривать капканы, каждый в свою сторону. Махнули друг другу рукавицами и разъехались.
Закутался я потеплее в оленью доху, крикнул на собак – и только кустики по сторонам замелькали.
Чум скоро из виду скрылся, и такое одиночество меня сразу охватило, словно во всем мире остался один я да мои собаки. Куда ни глянешь – снег, бескрайная равнина. Ни звука, ни движения… Только и слышно, как снег под полозьями поскрипывает да невесть отчего тявкнет иной раз собака. Изредка полыхнет в небе северное сияние, вспыхнет, заискрится снег, и снова сомкнется вокруг полярная ночь… Кричи – никто не услышит, умирай – никто не увидит. Тундра!..
Однако долго раздумывать было некогда. Добрался я до капканов. И тут оказалась уйма работы: где приманка сорвана, где насторожку проверить потребовалось, а где и песец попался. Хлопот – хоть отбавляй, не заметил, как и время прошло.
Осмотрел последний капкан, остановил упряжку. Уложил поудобнее добычу, оглянулся вокруг и тут лишь заметил, что погода стала меняться. Пропали звезды, начал потягивать ветер. По тундре, меж скрюченных кустиков, снежные струйки потекли.
«Будет пурга», – сообразил я и, крикнув на собак, помчался к чуму.
Знал я, что трудно уйти от пурги, но собак все же гнал из последних сил. Хотел, пока было тихо, проехать как можно больше. И пролетел немало, перевалил, пожалуй, за половину пути. А дальше…
Дальше началось такое, что даже сейчас жутко вспоминать.
Навстречу рванул бешеный ветер, снег на воздух взметнул. Темь кругом наступила – в двух шагах ничего не видно. С нарт меня сбросило, захлестнуло… Ну, думаю, пропал!
Поднялся на ноги, стал искать упряжку – ее и след простыл: убежали собаки.
А пурга не на шутку разгулялась. Упал я на снег, а подняться не могу – ветер не дает. Чувствую, как перекатывается через меня снег, заваливает со всех сторон.
Нет, думаю, лежать тут не приходится, надо к чуму двигаться!
Пополз.
Трудно сказать, сколько я времени двигался вперед. Наверно, долго, потому что много было на моем пути остановок. Выбьюсь из сил – полежу, отдохну – и дальше… А потом потерял рукавицы: сперва одну, затем другую. Без рукавиц как поползешь? Руки обморозить можно.
Решил переждать пургу. Поднял воротник, закутался в доху, лег. И хоть старался не уснуть, а все-таки, кажется, задремал. Очнулся под снегом. Занесло меня толстым слоем, заровняло…
Хотел я сперва наружу вылезть, а потом передумал. К чему? Здесь-то было теплее и спокойнее. Поворочался с боку на бок – под снегом пустое пространство образовалось, вроде пещеры. Полежал, полежал, да и опять уснул.
Долго мне пришлось лежать в своей берлоге. Устроился совсем по-домашнему. Примял снег поглубже – садиться можно стало. Вверх дыру пробил, чтобы воздух свежий попадал. Правда, заносило ее, очищать все время приходилось, да делать-то мне было нечего…
С квартирой я устроился ладно, а вот с пищей дело скверно обстояло. Завалялся в кармане сухарик, так на много часов пришлось его растянуть. Съел последние крошки – совсем ничего не осталось, хоть снег ешь.
Чувствую – слабеть начал. Чтобы время скорей проходило, спать старался. А только и сна уж не было… Одной надеждой жил, что пурга скоро перестанет.
И дождался. Проснулся как-то, пробил дыру – снег сверху не сыплется. Выглянул вверх – звезды сверкают. Кончилась пурга! Вылез из-под снега, оглянулся. Тишина… Воздух не шелохнется, небо чистое, северное сияние полыхает. Даже не верится, что час назад пурга бушевала.
И вдруг – бывают же такие истории! – увидел я в стороне свой чум. Шагов сто всего до него и было…
Как явился домой, как меня встретили – про это уж говорить не буду! Сами понимаете, какая была радость!
А под снегом, оказывается, просидел я без малого трое суток.
Подо льдом
Чего только не случается с нашим братом-промысловиком! Иной раз в такое положение попадешь, что не знаешь, как из него выйти. И если не выручит смекалка, погиб человек.
Со мной тоже был такой случай. Совсем на краю гибели стоял, но не растерялся – и остался жив.
У каждого зверолова имеется в тайге свой «путик». Это линия, по которой настораживаются капканы и разные самоловы. Тянется она иногда до трех десятков километров.
Есть путик и у меня. Начинается он близ нашей деревни, зигзагами идет по тайге и кончается в далекой глуши.
Собрался я как-то осмотреть самоловы. Было это в морозный день. Градусник ниже сорока показывал. Думалось мне, что, когда солнышко поднимется, теплее станет. А только оно до самого вечера так и не пробилось сквозь льдистую мглу.
Несколько дней перед этим я не бывал на путике, и потому много дел там оказалось: где приманка сорвана, где ловушки захлопнулись, а в некоторых местах снег так затвердел, что пришлось капканы заново устанавливать.
Пока добрался до конца путика – совсем стемнело. И решил я назад идти не по своему следу, а самым коротким путем: через хребет к ближней деревне и уже оттуда по торной дороге – домой.
Вышел из тайги, обогнул последний перелесок – впереди огоньки засверкали. И так мне захотелось скорее попасть в теплую избу, что невольно прибавил шагу, хотя от усталости еле ноги волочил.
В километре от деревни пруд был. Через него я и направился к дороге.
На открытом месте еще холоднее показалось: тянул навстречу ветер, да такой резкий, что до костей пробирал.
Поднял я воротник, втянул голову в плечи и шагаю, не глядя под ноги. Вышел на середину пруда, и тут…
Что дальше произошло – мне в тот миг совсем непонятно было. Под ногами что-то качнулось, хрустнуло, и… я полетел в пропасть.
Очнулся по колено в липкой грязи. Вокруг кромешная тьма, только над головой беловато-серое пятно виднеется.
Много времени прошло, пока я понял, что попал под лед. Но почему пруд оказался вдруг без воды?
И так и этак думал я, пока не вспомнил, что колхоз не стал чинить осенью мельничную плотину: переносилась у них мельница на другую речку. И вот не выдержала заброшенная плотина до весны, прососала ее вода и ушла. А провалился я, по-видимому, в прорубь, где женщины белье полоскали. Затянуло ее тонким льдом, замело снегом, и получилась западня…
Однако долго размышлять не приходилось. Рукавицы и валенки промокли насквозь, руки и ноги совсем окоченели. Надо было выбираться из западни, пока не замерз. Но как? До края проруби я даже кончиками пальцев достать не мог.
Тут мне в голову пришло, что раз воды в пруду нет – должен лед осесть, потрескаться. Осталось только разыскать большую щель и через нее на поверхность вылезть.
Сделал в одну сторону несколько шагов – угодил в яму с водой. Пошел в другую сторону – жидкая, непролазная грязь, чуть не до пояса. Может, и была где-нибудь твердая отмель, да как ее в темноте разыщешь? И уходить-то далеко опасно: запутаешься, пропадешь…
Вернулся к проруби, стал. Слышу, в деревне петухи пропели: значит, полночь. Люди давно спят, и никому из них даже не приснится, что за огородами человек в беду попал. И так горько на душе сделалось, хоть реви благим матом…
А стужа до самых костей пробирает. Ноги ниже колен словно деревянные стали, и пальцы на руках не сгибаются. Одежда заледенела, чуть повернешься – гремит, будто железная.
Чувствую: до утра не выдержать…
Начал я подпрыгивать да приседать, чтобы хоть немного согреться. Для этого пришлось отойти от проруби в сторону: ил под ней уже замерз, и такими комьями, что никак на них нельзя было стоять.
В это время и мелькнула у меня спасительная мысль: ведь из мокрого ила на морозе можно любую гору сложить! А мне, чтобы выбраться из-подо льда, нужен бугорок высотой не больше метра.
Взялся я за работу. Ногами, прикладом сгребаю грязь в одну кучу, под прорубь. И едва успеваю разровнять ее тонким слоем, как она тут же замерзает.
Дело пошло быстро. Слой за слоем накладывал я на свой холмик, пока не поднялся он чуть не до пояса.
И вот встал я на него, вцепился руками за край проруби и выбрался на лед.
Как добрел до деревни – помню плохо. Спотыкался, падал, полз… Помню, как ввалился в первую избу, поднял там переполох… А дальше ничего не знаю.
Пришел в себя утром, в постели. Вижу: у кровати женщина сидит, ноги мне какой-то мазью растирает.
– Целы? – спрашиваю.
– Целы! – говорит. – Дня через два хоть опять в тайгу. Только под лед больше нырять не советую.
Рассмеялись мы оба. И так мне радостно стало, словно второй раз на свет родился.
А в тайгу я и в самом деле скоро пошел. Правда, не через два дня, как говорила женщина: ошиблась она малость. Да это и неудивительно – ведь она не врач была, а простая колхозница.
Филя-следопыт
Шел я однажды в деревню Ганину вместе с охотником из соседнего колхоза Филей Мухиным. Это был могучий детина с крупными, решительными чертами лица, словно высеченный из цельной глыбы гранита. О его силе и отваге ходили легенды. Рассказывали, что во время войны, будучи разведчиком, Филя проник однажды в тыл врага и похитил из штаба фашистского полковника, но, не рассчитав силы, так крепко стукнул гитлеровца кулаком по голове, что тот надолго потерял сознание. Тогда Мухин взвалил восьмипудового «языка» на плечи и несколько километров тащил его на себе…
Мухин не любил многословия и выражал свои мысли короткими, предельно сжатыми фразами. «У нашего Фили каждое слово на вес золота, – посмеивались колхозники. – Уж если скажет, как отрубит».
Почему в деревне называли Мухина уменьшительным именем, неизвестно. А звали его так все: и старики, и молодежь, и дети. Филя к этому привык и не обижался.
По каким делам шел Мухин в Ганину, не знаю. На мой вопрос он ответил только одним словом:
– Надо.
Я не приставал к нему с расспросами, и мы долгое время пробирались среди обгорелого колодника молча. Только когда тропинка завела нас в лес, Филя несколько оживился. Зорко вглядываясь в хвойную чащу, он сказал:
– Скучное это время – лето.
– Почему? – удивился я.
– Охотиться нельзя, – пояснил Мухин. – Промысел только с осени начинается.
Мы шли по широкой, густо заросшей пихтачом пади. Где-то в стороне звенел ручей. Пахло прелым валежником и нагретой солнцем хвоей.
Филя шагал неторопливо, но размашисто. Его не задерживали ни нагромождения бурелома, ни цепкие заросли шиповника, и, чтобы не отстать от него, я вынужден был временами почти бежать. Мухин тогда оглядывался и добродушно посмеивался: «Неловок же ты в тайге!» Но шагу не сбавлял.
Вдруг Филя остановился и начал рассматривать что-то на земле. Подойдя ближе, я увидел еле заметную черточку поперек тропы. Можно было подумать, что кто-то слегка царапнул мягкую почву концом заостренной палки.
Низко согнувшись, Мухин прошел в сторону от тропы и, возвратясь, уверенно заявил:
– Волк проплелся с капканом. Цепь оборвал. Час тому назад.
Такой вывод меня удивил. Откуда все это стало известно Филе? Мало ли кто мог оставить черточку на земле!
– Гляди, – показал мне следопыт на свежий лист, сорванный кем-то с малинового куста. – Капкан зацепился за куст и сорвал этот листок. Лежит на самом солнцепеке, а не завял. Значит, не больше часа с того времени прошло.
– А почему вы думаете, что волк оборвал цепь?
– Потому что капкан приковывается цепью к колодине, а ее зверь за собой не волочил. Колодина оставила бы не черточку, а целую борозду.
– Но в капкан мог попасть и какой-нибудь другой зверь: медведь, рысь… – продолжал я возражать уже с единственной целью – полнее узнать все такие понятные для следопыта приметы. – На земле отпечатка лап не видно.
– Мог, конечно, и другой, – согласился Филя. А только медведя здесь мало, а рыси и совсем не встречается. Скорее всего волк: много их развелось. В Ганинском колхозе специальное звено волчатников выделено – три человека. Надо думать, что это их капкан.
Мухин помолчал и добавил:
– Придется нам проведать этого зверя. Он где-нибудь недалеко.
И, не спрашивая моего согласия, Филя нырнул под густые пихтовые ветки. Мне не оставалось ничего другого, как последовать за ним.
Теперь Мухин шел медленно, стараясь не шуметь. Мне казалось, что он ориентировался не столько по следам, кое-где оставленным капканом, сколько по наиболее вероятным лазам зверя.
Скоро мы вышли к ручью. Тут Филя на минутку задержался и молча показал пальцем на песок: на берегу отчетливо выделялись отпечатки волчьих лап. Один из них, на мокром иле, еще не успел наполниться водой, и это подтверждало предположение Фили, что зверь прошел совсем недавно.
Перепрыгнув через ручей, хищник углубился в заросли ельника. Мухин, с усмешкой покачав головой, прошептал:
– Глупый какой-то… с капканом полез в такую чащобу! Наверняка где-нибудь зацепился и стоит, как на привязи.
В ельнике следы волка потерялись. Мы сделали несколько кругов, но ни малейших признаков близкого присутствия зверя не обнаружили.
Филя в раздумье остановился. Наморщив лоб, он, казалось, решал какую-то сложную задачу.
В это время в стороне, на высокой лиственнице, показалась белка. Она спускалась с вершины, легко перепрыгивая с ветки на ветку.
Вдруг белка испуганно цокнула и снова метнулась вверх. Среди веток мелькнул ее рыжий хвост, и проворный зверек исчез в дупле.
– Там волк! – еле слышно выдохнул Мухин. – Больше белке пугаться некого.
Он поднял с земли обломок сухой валежины и, жестом приказав мне остаться на месте, бесшумно двинулся вперед.
Филя исчез, и вокруг воцарилась тишина; только монотонно звенели тучи комаров. Потом у лиственницы послышался глухой удар, звякнуло железо, и минуту спустя раздался громкий голос Мухина:
– Готово!
Я побежал к охотнику. Он был спокоен, как всегда. На земле лежал убитый волк; его крепко держал за заднюю лапу тяжелый зубчатый капкан с оборванной цепью, застрявший между двух елочек. Сняв с лапы волка капкан, Филя показал на выбитые на дугах буквы: «СТ».
– Ганинского колхоза, – произнес он удовлетворенно. – «Свободный труд» их артель называется. Они на каждом своем капкане такую метку ставят.
Мы сели под лиственницей, и комары, словно только этого и ожидавшие, тучами накинулись на нас со всех сторон. Филя сердито плюнул и снова поднялся на ноги.
– Пойдем, – сказал он. – Летом в тайге не посидишь…
Я вспомнил слова Мухина, что лето – «скучное время» года, и подумал: уж не из-за этой ли скуки по своему любимому делу пошел он с одним кинжалом на волка? Но Филя, словно угадав мои мысли, проговорил:
– Самые это вредные твари – волки. Каждому нашему колхозу они тысячные убытки приносят. Кто уничтожит хоть одного такого хищника, доброе дело для людей сделает. Нынешней зимой ворвался один волк к нам на ферму – тридцать девять овец зарезал… Вот и считай, какой вред колхозу принес!
Взмахивая на ходу кинжалом, охотник через каждые десять шагов ловко срезал с деревьев длинные полоски коры, чтобы разыскать потом дорогу к добыче. Выведя затески до тропы, он по-прежнему размашисто зашагал вперед.
Остаток пути Филя молчал, словно израсходовал свою дневную норму слов. И только когда мы вышли на широкую улицу Ганиной, он в раздумье промолвил:
– Совсем позабыл, в каком доме Кеша Винокуров живет…
Свернув к домику с голубыми ставнями, он постучал в окно.
Оказалось, что волчатник Винокуров жил именно здесь, но дома была одна его жена.
– Заходите, – приветливо пригласила хозяйка. – Кеша через полчасика приедет обедать.
– Спасибо, нет времени, – отказался от приглашения Мухин. – Передайте ему, что волка я вашего докончил. В Еловом ложку, шагов сто от тропы налево. Затески сделаны. Пусть поторопится снять шкуру, а то испортится на жаре.
И Филя, кивнув, пошел по своим делам в правление колхоза…
Вечером я видел, как Винокуров нес из тайги волчью шкуру. За ним бежали ребятишки и наперебой спрашивали:
– Дяденька, а почему тот охотник не взял шкуру себе? Ведь волка-то убил он!
– Как бы вам, детки, сказать… – замялся Кеша. – Честный он человек, общественный…
Впоследствии я узнал, что ганинские колхозники очень настойчиво предлагали Мухину взять шкуру, принадлежавшую ему по охотничьим законам. Но Филя от шкуры категорически отказался, как всегда кратко заявив:
– Не за что брать. Один раз только дубиной стукнул!
