Текст книги "Он приходит по пятницам"

Автор книги: Николай Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

***

Здесь я должен сделать небольшое отступление и объясниться с проницательным читателем, который, по-видимому, давно уже заметил, что в этой главе я заметно отошел от привычного для меня стиля рассказчика, рассматривающего события с внешней стороны (конечно, если я сам не являюсь участником этих событий), и в значительной степени перешел к описаниям, которые можно считать рассказом с внутренней точки зрения героини. Хотя такое утверждение, прямо упрекающее автора в том, что он вкладывает в душу героини им самим придуманные чувства и мысли, имеет под собой определенное основание, я должен заявить, что ничего существенного не выдумывал и что все мои описания представляют собой пересказ (естественно, опосредованный Мишиным изложением) того, что говорила сама героиня – а говорить ей с теми, кто расследовал это дело, пришлось много и подробно. Я признаю, что в части испытываемых героиней эмоций, ее соображений, предположений и опасений я значительно приукрасил имевшуюся у меня информацию, но с исключительно художественной целью – стараясь увлечь читателя и передать ему ощущение той специфической атмосферы, в которой разыгрывалась история об обнаруженном в институтском коридоре трупе.

В предыдущем своем романе я уже признавался, что слабо разбираюсь в психологии и эмоциях пожилых женщин (не говоря уже о молодых – вовсе мне непонятных). Прошедшее с тех пор десятилетие ничего, по существу, не изменило в данном – прискорбном для всякого пишущего – факте, но с этим я ничего поделать не могу. Поэтому, описывая, что чувствовала, думала и чего боялась моя героиня, и выходя за пределы того, что она сообщала об этом сама (а мне приходится перешагивать эти пределы, чтобы рассказ не получился слишком сухим и невнятным), я вынужден полагаться на свойственную всем обычным людям общность эмоциональных реакций и, представив себя на месте своего персонажа, описывать, что бы я при этом чувствовал, о чем думал и как бы себя вел. В этом, несомненно, есть значительная доля субъективности и гипотетичности (все мы разные, и многое воспринимаем по-разному, а даже за свои собственные реакции я ручаться не могу – я ведь никогда не был в аналогичных ситуациях, и могу только предполагать, что и как я бы чувствовал, оказавшись в таком положении). Тем не менее, всё это меня – как автора – вовсе не пугает. Ведь пишу я не руководство для психотерапевтов и не инструкцию для сотрудников МЧС, а простейший детектив – роман, не претендующий на реальное описание глубин женской психологии, но всего лишь желающий доставить удовольствие тем читателям, которых истории подобного рода – о ходячих мертвецах и их загадочных исчезновениях – могут заинтересовать. Я надеюсь, что рядовой читатель во многом схож со мной и что, попытавшись представить себя и свои чувства в предлагаемых обстоятельствах, он придет приблизительно к тому же, что я стараюсь ему внушить. Даже те читательницы, которым покажется, что мои описания неправдоподобны и неестественны и что женщины в таких случаях испытывают совсем другие чувства и обращают главное внимание на другие – не упомянутые в моем рассказе – аспекты ситуации, даже эти – повторюсь для ясности – читательницы должны признать, что они, так же, как и я, не могут считаться (по части испытываемых эмоций) образцами для всего человеческого рода. А если так, то почему бы нашей героине и не чувствовать того, о чем идет речь в романе, даже если это идет вразрез с тем, как чувствовала бы себя на ее месте та или иная читательница. Всё, на самом деле, может быть. И не стоит быть чрезмерно придирчивым в отношении правдоподобия и реалистичности читаемой книжки – так можно испортить себе всё удовольствие от чтения. Будем надеяться, что со многими этого не произойдет.

Заканчивая эту тему, еще раз заверю, что, если отбросить не влияющие на суть дела психологические завитушки и литературные виньетки, мое изложение событий полностью соответствует собственным рассказам потерпевшей, чье содержание было передано в мое авторское распоряжение Мишей, который отлично запомнил все детали описываемого дела и не имел ни малейших оснований вводить меня в заблуждение. Фактически, что рассказывала Анна Леонидовна, то я и описал. Не сомневаюсь, что при необходимости моя верность фактам может быть подтверждена собственноручно подписанными ею протоколами показаний Бильбасовой А.Л., допрошенной в качестве свидетельницы по уголовному делу № *** об убийстве гр. Мизулина А.П. (пока что мне придется – в интересах романа – воздержаться от разъяснения читателям, кому принадлежала фамилия, стоящая на обложке этого дела).

***

Теперь, после необходимого, на мой взгляд, обоснования авторской позиции в столь щекотливом вопросе, мы можем вернуться к прерванному рассказу и в нескольких фразах закончить описание той кошмарной ночи.

Около восьми утра Игнатьев, позвонив по телефону и о чем-то осведомившись, распрощался с так и не уснувшей ни на минуту Анной Леонидовной и отбыл, заверив ее на прощание, что бояться уже нечего и всё будет хорошо, а если ей что-то покажется подозрительным или она вспомнит что-то важное, звонить в милицию и требовать, чтобы ее соединили с лейтенантом Одинцовым из дежурной части. Однако ничего не происходило и не произошло до самого окончания ее смены. Вскоре появились – один за другим – несколько сотрудников, зачем-то пришедших в свои лаборатории в субботу и имевших подписанное замдиректора и хранящееся на вахте разрешение, дающее им в связи с производственной необходимостью право на работу в выходные и праздничные дни. Потом заявилась техничка с четвертого этажа, которая такого разрешения не имела, но, не сделав влажную уборку помещений предыдущим вечером, должна была взяться за это на следующий день. Потом сама Анна Леонидовна, договорившись с техничкой и ненадолго оставив на нее вахту, сбегала в ближайший магазин за булочками и кусочком сыра к чаю. Затем… короче говоря, дежурство шло как десятки раз до того, и к концу дня наша героиня несколько успокоилась – страхи, сомнения и опасения не исчезли, но чуточку поутихли и уже не так будоражили ее душу. Пришедшей к восьми вечера сменщице она ничего не стала объяснять и, попрощавшись, отправилась прямо домой – не поспав ни часу ночью и измучившись от переживаний, она уже просто с ног валилась.

Я забыл сообщить (и должен сделать это сейчас), что при своем отъезде лейтенант настойчиво рекомендовал ей (можно сказать, прямо запретил) никому даже не заикаться о происходивших ночью событиях – в интересах следствия, как он выразился, и чтобы не вызывать нежелательной паники в коллективе. С руководством института он сам, дескать, свяжется и берет решение этого вопроса на себя – ей никому ничего докладывать не следует.

Так – тихо и мирно – закончилось это кошмарное дежурство, дав Анне Леонидовне некоторую передышку и время, необходимое, чтобы хоть как-то успокоиться.

Глава четвертая. Недолгий антракт между двумя действиями

Хотя для несчастного вахтера, которой судьба подкинула труп, обладающий мистической способностью пропадать неизвестно куда и неизвестно как (надо же было, – говорила она, – именно в мое дежурство… и за что мне горемычной это… сущее наказание господне), последующие несколько дней можно было считать передышкой, позволившей несколько прийти в себя и приобрести желаемое душевное равновесие, этого нельзя сказать про других участников нашей истории. Жизнь не прекратила свое течение, и звонок в милицию субботней ночью с последующими за ним событиями, которые привели в действие сложный и обладающий огромной инерцией механизм милицейского расследования, имели своим результатом естественное продолжение, захватившее в свою орбиту многих людей. На страницах этого романа они не появятся, поскольку о них Миша ничего не знал (соответственно, не знаю и я), да, по-видимому, здесь – в художественном произведении – им и нет необходимости появляться, но каждый из этих оставшихся за сценой и неупомянутых лиц не сидел сложа руки в течение следующей недели, и их общими усилиями начала складываться та конструкция, что стала основой для излагаемого сюжета. Реакция органов милиции на поступившее субботней ночью сообщение об убийстве в институте не отличалась особой поспешностью и не сопровождалась резкими телодвижениями, но она, тем не менее, была и развивалась своим обыденным путем. Маховик милицейской машины раскручивался постепенно – не слишком разгоняясь, но и не останавливаясь.

Потратим еще пару фраз, чтобы сразу закончить с Анной Леонидовной, о которой здесь просто нечего писать – ни рассказывающий историю Миша, ни автор романа не знают, чем она занималась в течение этой недели. Наверное, как и у всякого, у нее были какие-то дела по дому, развлечения, пристрастия. Не исключено, что она посещала Театр оперетты или разыскивала по магазинам мелкую дешевую рыбу для кошечки. Возможно, у нее были какие-то другие занятия. Однако, предполагая, что ее времяпровождение за пределами института не имело явной связи с развивающейся интригой нашего романа, описание ее домашних дел и делишек и не должно появляться на этих страницах.

Пишущему эти строки всегда казалось антихудожественным стремление к «очеловечиванию» героев советских милицейских романов – всех этих майоров Прониных и лейтенантов милиции. Такая «реалистическая» струя в романах про бандитов, шпионов, погони и перестрелки – призванная превратить картонные фигурки в полнокровные образы литературных героев – на деле, только идет во вред их художественному качеству. Если ты взялся рассказывать захватывающую историю про загадочную медную пуговицу, то и держись этой линии – не трать страницу за страницей на то, чтобы описать запутанные взаимоотношения майора с его первой и второй женами и их родственниками, или на умилительную картинку школьного концерта, на котором майор с волнением слушает выступление своей младшей дочки. Для читателя, заинтересовавшегося очередной медной пуговицей, все подобные уловки по утеплению образа героя и приданию ему человеческой глубины совершенно излишни. С его точки зрения, они обычная «вода», которой оказывается перенасыщено всё повествование, – отожми ее, и от истории ничего не останется. Тот же, кого можно всерьез заинтересовать проблемой родительских взаимоотношений с подростками – и вообще человеческими проблемами, – скорее всего и в руки не возьмет твою паршивую книжонку про Тайну медной пуговицы: литература большая и выбор у него богатый.

Автор понимает, что тот, кто будет следовать этому рецепту до логического конца и вычеркивать из текста любые прямо не относящиеся к интриге детали и описания, придет таким путем к кратчайшему изложению главной сюжетной линии – не к захватывающему роману, а в лучшем случае, к его «либретто». К чему-то вроде известных историй про инспектора Варнике. Они могут оказаться по-своему любопытными, но литературой здесь и не пахнет. Ясно, что граница, которая отделяет разумное использование как бы «излишних», но придающих убедительность повествованию, деталей и подробностей от разрушающего общую художественную конструкцию «очеловечивания» героев, очень зыбка, подвижна и ее не удается провести на основании каких-то формальных критериев – это вопрос авторского чутья и литературного вкуса. Как бы ни был уверен пишущий в своей правоте, никто не может ему гарантировать, что в своих собственных сочинениях он нигде не переходил той границы, что лежит между безупречным детективом и водянистым бесформенным опусом неясной жанровой принадлежности. На такой результат автор может лишь надеяться, и тем не менее, у него нет сомнений в том, что прописанный выше рецепт обладает безусловной ценностью – только следование ему дает шанс на успех.

А потому скажем кратко, что, появившись в институте во второй половине дня в понедельник – именно тогда она поделилась с Ниной своей поразительной новостью, – вахтер чувствовала себя уже гораздо спокойнее. Милиция ее не тревожила, и ни комендант – ее непосредственная начальница, – ни кто-либо еще из начальства ничего ей не говорили и ни о чем не расспрашивали. И в бухгалтерии с ней разговаривали как обычно – в институте, похоже, никому не было известно о том происшествии, в которое она оказалась впутанной, или же руководство не придавало ему большого значения. Ее опасения, что жуткая история еще не закончилась и может иметь неприятные для нее последствия, были, по-видимому, чрезмерными, если не вовсе надуманными. На деле всё было тихо, буднично, и ничто не предвещало продолжения кошмаров. Дневных смен на этой неделе у Анны Леонидовны не было, и она не появлялась в институте до следующего суточного дежурства в пятницу, так что даже о фуроре, вызванном в НИИКИЭМСе ее сообщением о найденном трупе, она узнала лишь гораздо позже – когда любые переживания по этому поводу уже утратили для нее всю свою актуальность.

То обстоятельство, что наша героиня оказывается в данной главе за сценой, и мы не знаем, чем она в это время занималась и какие мысли и чувства посещали ее за этот период, вовсе не говорит о том, что на этих страницах она исчезает из числа персонажей текущего повествования. Совсем наоборот. Можно сказать, что упомянутая выше работа милиции, реагирующей на сообщение об убийстве неизвестного лица, была, в значительной мере, связана именно с ее персоной и касалась выяснения некоторых обстоятельств ее личной жизни.

Отдохнув после суточного дежурства и выйдя в понедельник на службу, лейтенант, приезжавший ночью в НИИКИЭМС, первым делом отправился с докладом к своему непосредственному начальнику.

В своем изложении событий Миша сыпал именами, званиями и должностями тех, кто по той или иной причине появлялся в его рассказе, – он всё это знал в деталях и мог чуть ли не по дням и часам расписать ход проводившихся следственных мероприятий. Но я-то большую часть этой информации не запомнил – канву могу воспроизвести, но подробности из памяти исчезли – всё-таки больше десяти лет прошло с тех пор. А что еще важнее, я крайне плохо ориентируюсь во всей этой милицейской механике, в ее статике и динамике: кто кому подчиняется, как называются те или иные подразделения городского управления МВД, занимавшиеся описываемым делом, в чем состоит их повседневная работа, как они взаимодействуют между собой – всего этого я не знаю. А если и есть у меня какие-то обрывки сведений об этой специфической области, почерпнутые, главным образом, из тех же книжек про условного майора Пронина и его коллег и из сериала «Следствие ведут знатоки», то я никак не могу положиться на верность своих представлений о работе милиции. Посему, чувствуя свою слабость в этих вопросах, я по мере возможности стараюсь избегать излишней конкретности в описаниях этой стороны дела, чтобы не попасть впросак и не уподобляться Ляпис-Трубецкому с его стремительным домкратом.

Ведомый этим похвальным, с моей точки зрения, стремлением (не уверен – не обгоняй и промолчи – за умного сойдешь) я не стану никак характеризовать того милицейского начальника, к которому направился лейтенант, или давать ему какое-то имя – мне кажется, здесь вполне можно без этого обойтись. По наитию и недолго раздумывая, я назвал вынырнувшего в рассказе лейтенанта Одинцовым и мог бы, продолжая взятую линию, ввести в действие майора Двушкина, а затем и стоящего над ними полковника Троицкого. Однако боюсь, что незатейливый юмор такого рода лишь повредит общей тональности моего рассказа и может даже оттолкнуть читателя. Да и не важны все такие надуманные подробности для сути дела – какая нам разница, гордился ли начальник своими пышными усами или был лыс, как биллиардный шар? Не в этом же интерес рассказываемой истории!

Докладывая начальству о результатах своей экспедиции в НИИКИЭМС – при сем в кабинете присутствовал еще один из старых и опытных сотрудников отдела, время от времени вставлявший в разговор свои замечания, – лейтенант упирал, главным образом, на несуразность и даже неправдоподобность случая, с которым ему пришлось столкнуться.

– Не знаю даже что в рапорте писать, – жаловался он. – Чепуха какая-то. Есть тут основания для возбуждения дела, нет ли? Как тут решить? Нужен ваш совет. Сам я в большом сомнении. К какому выводу я должен прийти в своем рапорте? Вам решать. Вы начальник – вам и карты в руки. Как скажете, так и напишу.

Однако начальник вовсе не торопился предрешать, к каким выводам и формулировкам следует склоняться при описании происходящего. Кстати надо сказать, что обращенное снизу вверх требование (просьба, пожелание) ясно сформулировать ответ на какой-либо производственный вопрос обычно вызывает у начальства негативную реакцию. Казалось бы, начальники для того и существуют, чтобы в сложных, не предусмотренных инструкциями случаях брать решение на себя и расставлять недостающие точки над i – именно в этом должна находить выражение начальственная, то есть управляющая всем процессом, воля. Но на деле подавляющее большинство начальников – в какой бы сфере деятельности они ни функционировали – почти во всех случаях, где требуется занять определенную позицию и задать направление деятельности подчиненным, ведет себя прямо противоположным образом. (Я не имею в виду те ситуации, когда решение затрагивает личные интересы начальника, – это совершенно другой вопрос, требующий отдельного рассмотрения). Типичный начальник всеми силами стремится уклониться от требующегося решения и либо спихнуть его вниз на подчиненных – пусть сами, как сумеют, выкручиваются из создавшегося положения – либо, что еще предпочтительнее, «отпасовать» вопрос куда-нибудь вбок, чтобы над ним ломали головы другой начальник и его подчиненные. Конечно, начальники бывают разными, и вопросы могут не походить один на другой, но как тенденция такое отношение к своим начальственным прерогативам и к праву принимать окончательные решения характерно для практически всех больших контор со сложной иерархической организацией. Стандартным признаком начальствующего оказывается – как они сами считают – право и возможность давать ценные указания общего характера и не нести ответственности за то, как они выполняются. Это верно для всех уровней руководства: от самого низа до самого заоблачного верха, но чем выше пост, занимаемый начальником в иерархической структуре, тем легче ему уклоняться от конкретных решений и отделываться от наседающих снизу обтекаемыми общими фразами. Не сомневаюсь, что и милиция не слишком отличается в этом отношении от всех прочих контор (а если учесть, что ее структура сходна с армейской, то там указанная тенденция должна процветать во всей своей красе).

Надо полагать, что и в нашем случае разговор в начальственном кабинете протекал по общепринятому образцу: лейтенант докладывал, объяснял и жаждал начальственного приговора, разрешающего все его сомнения, а слушающий его не спешил бросить на чашу весов свое решение и снять с плеч лейтенанта тяготящий его груз.

– Главное, непонятно, – втолковывал слушающим лейтенант, – как они, то есть покойный (если нож под лопаткой, то, пожалуй, и в самом деле покойник) и те, кто его зарезал, попали в институт. Я говорю «те», потому что одному человеку вряд ли бы удалось так быстро и аккуратно вытащить труп из института. Окна зарешечены, главный вход закрыт изнутри и под наблюдением сидящей рядом вахтерши, черный ход тоже заперт на висячий замок – причем, подчеркиваю, заперт изнутри. В подвале – еще одна теоретическая возможность проникновения – ни малейших следов. Я не верю, что там кто-то лазил.

– А если они заранее туда вошли, – встрял в лейтенантовы рассуждения присутствовавший в кабинете и до того молчавший милиционер, – зашли еще днем – наверняка там десятки людей туда-сюда проходят – и затаились где-нибудь – пусть на той же черной лестнице. А ночью вышли.

– Да, это могло быть. Я уже об этом думал. Но потом-то куда они делись? У них было всего 15-20 минут, чтобы выбраться, да еще и выволочь с собой труп. И никаких следов не оставили. Каким образом они вылезли? Просто невероятно. Не складывается картинка.

Лейтенант немного помолчал, видимо, ожидая некой реакции со стороны начальника, но не дождавшись ее, продолжил выкладывать свои соображения:

– Проще всего, конечно, считать, что вахтерша всё выдумала. Непонятно зачем, но, может быть, у нее какие-то тараканы в голове. Я об этом сразу подумал, когда объявленного трупа на месте не оказалось. Всё может быть. Но не верится мне в это. Не производит она такого впечатления. Обыкновенная бабка. Вполне здравая. Напуганная, конечно, – не то что бы трясется, но видно: испугана. Рассказывает – что ее ни спроси – толково, по существу, без перехлестов и актерства. Никакой картинности – я уже насмотрелся на разных истеричек-свидетельниц – ничего подобного, ни даже ни намека. И на любые вопросы отвечает сразу, не задумываясь, не путаясь, не прикидывая, что ей лучше сказать. Что, как, когда, где лежал, как был одет, прическа, очень обстоятельно про ручку ножа, что делала после – на всё у нее точный ответ. Полное впечатление, что она действительно всё это видела. Как это проверить, не знаю. Всяко может быть, но пока что я бы считал, что она не врет. Да и с какой бы стати ей – если она не полная сумасшедшая – сочинять такие истории. Где здесь корысть?

– А, может, и вправду сумасшедшая? – подал свою реплику начальник.

– Ну… Может… надо проверить. Но не производит она такого впечатления. Не… не верится в это… Самая обыкновенная старуха, умом, может, и не блещет, но рассуждает здраво – не хуже нас с вами. Это же она нас в подвал повела – сообразила, что надо искать какой-то выход, если все другие исключаются.

Докладывающий помолчал, а потом подошел к делу с другой стороны:

– И еще… Предположим, что убитый всё же был и что в институте были посторонние. Но тогда встает вопрос: чего ради они туда полезли? что им там понадобилось? Не сберкасса, не склад промтоваров – обычная шарашкина контора. Что там можно спереть? Я уже звонил в субботу тамошнему участковому, не знает ли он чего-нибудь об этом институте. Но нет, вроде бы ни о какой уголовщине речи не возникало. Зарплату им выдавали на прошлой неделе, да и сколько там может быть в ихней кассе – не стоит овчинка выделки.

Он опять вернулся к тревожащей его проблеме:

– Так вот как теперь: открывать дело – или нет для этого достаточных оснований? Что писать-то?

Не отвечая на этот прямо поставленный вопрос, начальник всё же взял слово и высказал дельное предположение. Видимо, он был не вполне типичным руководителем и не из тех начальников, которые ни за что не станут ломать голову над разными заковыристыми производственными затруднениями – для чего же тогда подчиненные.

– А вот как ты думаешь, не могли они через окно уйти? Внизу окна с решетками, но на других-то их нет. Положим, есть труп – зарезали подельника – почему? как? не важно – вахтерша их застукала – они понимают, что вот-вот мы приедем… Не могли они быстро перетащить его в одну из комнат? Ты сам говоришь, что замки там хреновенькие – гвоздем можно открыть, а для знающего человека это и вовсе не замок. Так вот. Перетащили, закрылись изнутри, а потом спустили покойника через окно на землю и сами вылезли. Не могло такого быть?

– В принципе могло… Я, к сожалению, поздно об этом подумал – уже мы уехали оттуда.

– Вот! Не подумал, – начальник с удовлетворением ткнул носом подчиненного в обнаруженную недоработку, – а думать-то в нашей профессии не вредно.

– Но это только в принципе, – попытался хоть как-то защититься лейтенант, – а практически маловероятно, по-моему. Надо же какие-то веревки, чтобы труп спустить, вообще возня… Не сбросили же они труп просто из окна. …Хотя… – он призадумался, – могли, конечно, и сбросить – риск большой – шуму много – но, может, в такой ситуации и оправданный. Если у них рядом была машина, это имело смысл. …Но если это так, то работать должны были какие-то отчаюги – с большим стажем – сявки бы на такое не решились. Чего им надо было в этом институте? Я утром велел Игнатьеву – я его там оставлял на ночь, – чтобы он посмотрел под окнами, нет ли чего. Но никаких явных следов. Асфальт. Сухо.

– А зачем им вообще уносить труп? – еще раз вмешался в разговор заслуженный работник МВД, – какой в нем для них прок? Смотались бы побыстрее сами, да и всех делов.

– Э, не-ет! – с энтузиазмом вскинулся лейтенант. – Тут, по-моему, всё понятно. Во-первых, пока нет трупа, мы не знаем, кого убили. А они вполне могут опасаться, что через его личность мы можем найти дорожку и к ним. И потом: они же соображают, что разговоры об убийстве – еще не факт убийства, и если труп не обнаружен, не будет, скорее всего, и уголовного дела по факту убийства.

– О! Тут ты в самую точку попал. – Начальник увидел подходящий момент для вынесения своей резолюции. – Нет трупа – нет и достаточных оснований для возбуждения дела. Вот в таком ключе и пиши. Требуется, дескать, дополнительная проверка – ну, сам там сформулируешь поаккуратнее. Не будем торопиться. Случай какой-то мутный, а за нами и так куча недоработок числится. Зачем к ним еще и эту хрень добавлять. А ты, конечно, разузнай и проверь всё, что можно. Раз дело не заводим, то придется тебе этим заняться – больше некому.

– Ладно. Я тогда сейчас в этот институт съезжу, поговорю там с директором. А рапорт я вам попозже занесу. – Лейтенант помедлил и уже было встал со стула, но потом, видимо, решился и сел снова. – У меня тут вот еще какое соображение. Хочу вас спросить. …Вахтерша эта сильно испугана, хотя старается виду не подавать. Это вроде бы понятно. Этого и следовало ожидать. Но у меня такое ощущение, что страх у нее вызван не только тем, что позади – труп нашла, – но и тем, что впереди, так сказать, в будущем. Чего-то, мне показалось, она ожидает и боится этого. Ничего она подобного не говорила, но мне так показалось. И вот я думаю, не могла ли она сама выпустить бандитов и позволить им унести труп? Я не считаю, что она с ними в сговоре – тогда бы она просто не стала нам звонить. Но, вот предположим, она позвонила и заперлась, как сумела, в коридорчике перед выходом – появились двое-трое, тащут покойника и говорят ей: стой, бабка, не беги, мы тебя всё равно найдем и хоть из-под земли достанем – хочешь жить, выпусти нас и молчи про это – иначе… Если так, то понятно, чего она боится: с одной стороны, бандитов, а с другой – нас – понимает, что, если мы про это узнаем, она попадет в сообщники. Как вы думаете, может такое быть?

Но спрашиваемый начальник уже утерял интерес к обсуждению запутанной истории:

– Всякое может быть. Думай, ищи, проверяй. Действуй, короче. …Всё на этом. Свободен. У меня дела.

На таком оптимистично-энергичном напутствии подчиненному и закончилось это небольшое, но важное для нашей истории милицейское совещание.

В НИИКИЭМСе намеревавшийся поговорить с директором лейтенант был, как читателю уже известно, перенаправлен к заму по АХЧ, должность которого в это время занимал Василий Суренович Хачатрян. Поскольку этот персонаж должен будет еще появиться в нашей истории – по воле судьбы (или, как мы уже решили, по воле случая) и к своему несчастью он оказался в нее крепко впутанным, – стоит сказать о нем несколько слов.

Несмотря на свою фамилию и отчество внешне он мало походил на лицо, как бы сейчас сказали, армянской национальности. Видимо, шедшая от дедушки или даже прадеда армянская струя была сильно разбавлена в результате смешанных браков его предков. Скорее его можно было принять за украинца, за уроженца, предположим, Одессы или какого-то другого южного города – что-то характерное для южан в его облике всё же проглядывало. Тем более, что и в его выговоре отчетливо слышалось южное, украинское «Г» (почти как «Х»). То же можно сказать и о его манерах и стиле поведения: никакой особенной живости, повышенной эмоциональности, патриархально окрашенной фамильярности по отношению к собеседнику, никаких таких заходи, дорогой, гостем будешь или, закатив глаза за спиной прошедшей девушки, ваах, какая! То есть никаких примет «кавказского характера», с которыми сибиряки, в основном, знакомы по фильмам с участием Бубы Кикабидзе и Фрунзика Мкртчяна (хотя и в жизни такое иногда встречается) и проявления которых они невольно ожидают от человека с фамилией Хачатрян. Серьезный, солидный дядечка лет пятидесяти, подтянутый, немногословный, не склонный к шуткам и болтовне на посторонние темы, нередко выглядевший как «застегнутый на все пуговицы» чиновник (да, таким он, наверное, и был). В то же время была в нем определенная резкость, способность высказать в глаза что-то неприятное и даже обидное для человека – критики он не стеснялся и в вату ее не обертывал. Справедливости ради, надо сказать, что в таком стиле он общался не только с теми, кто был ниже его по рангу и положению или как-то зависел от него (в этом никто бы не усмотрел ничего индивидуального – барин сердится – чего ж тут удивительного), но и с теми, от кого мог зависеть он сам. Даже академик – в некотором смысле царь и бог в своем институте – вел себя по отношению к этому заму безупречно корректно и уважительно, побаиваясь, вероятно, нарваться на адекватный отпор, хотя с другими своими подчиненными – вплоть до зама по науке (формально, второго человека в институтской иерархии) – мог позволить себе многое, не вполне укладывающееся в рамки служебной этики. Правда, поговаривали, что раньше – когда-то достаточно давно – Хачатрян шел по партийной линии и продвинулся в своей карьере достаточно высоко – что-то вроде второго-третьего секретаря райкома партии. Однако потом у него как-то не заладилось, и он перешел на хозяйственную работу (видимо, вынужден был перейти – по своей-то воле редко так делают). Именно этим и сохранившимися у него связями в партийных верхах объясняли его независимую позицию по отношению к директору. Но все это были только слухи (и не Мише было судить о степени их достоверности), сам же зам по АХЧ о своей биографии не распространялся и задушевных разговоров ни с кем на работе не вел. Здесь, вероятно, надо также сказать, что начальник он был строгий, даже жесткий, и подчинявшиеся ему АУП и хозяйственные службы его побаивались и перечить ему не рисковали.

Вот к этому Василию Суреновичу и попал лейтенант со своими проблемами – как быстро выяснилось, попал как раз в тот кабинет, куда ему было нужно. О содержании их разговора известно со слов лейтенанта. Его собеседник был не в состоянии к этому что-либо добавить, но даже если бы до этого дошло, вряд ли бы он стал излагать суть дела по-иному. Интересовавшие милицию вопросы касались трех аспектов дела, относительно которых лейтенант пытался прояснить ситуацию. Сообщив вкратце и в несколько расплывчатых выражениях об инциденте, произошедшем в стенах института два дня назад, он попросил охарактеризовать вахтера Бильбасову с точки зрения того, насколько можно доверять ее словам и какова ее репутация в коллективе.