Текст книги "Он приходит по пятницам"

Автор книги: Николай Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Речь здесь о том, что в подавляющем большинстве случаев наш человек, получив от начальника указание сделать нечто, прямо запрещаемое законами, служебными инструкциями или общепринятыми правилами, и осознавая потенциальную опасность такого поступка, тем не менее склонен выполнить данное ему приказание. Казалось бы, для исполнителя гораздо безопаснее отказаться от выполнения запрещенных действий. Чем ему, собственно говоря, грозит недовольство начальника? Ну, лишат его премии, переведут на неудобный график работы или еще какую-нибудь пакость сделают, в самом крайнем случае, вынудят уволиться. Так ли уж это страшно? И можно ли сравнить подобные неприятности с риском стать жертвой взрыва, транспортной катастрофы, пожара или с вполне реальной возможностью попасть под суд и на долгие годы загреметь туда, где вероятность получить тяжкие увечья и инвалидность еще на порядок выше, чем на обычном месте работы. Ни у кого ведь нет сомнений, что при неблагоприятном стечении обстоятельств (а именно от них предостерегают все эти правила техники безопасности, финансовые инструкции и прочие строгие запреты) отдуваться придется не высокому начальству, а этим получившим указания сверху исполнителям. Простой здравый смысл, вроде бы, советует не соглашаться на нарушения: раз тебе дают указание, то в нарушении законов и инструкций заинтересован кто-то другой – вышестоящий, а под раздачу – в случае чего – попадешь скорее всего именно ты. Что может быть рациональнее такого подхода к делу? И не такой ли тактике должен следовать всякий, получивший указание нарушить некое правило? Однако на деле все эти правила, инструкции и даже статьи уголовного кодекса массово и повседневно нарушаются теми, кто не получает прямой выгоды от подобных поступков. Люди просто делают то, что им сказано, а всерьез задумываются над тем, что сделано, лишь немногие – те, кому не повезло (если им, конечно, удалось выжить и они в состоянии о чем-либо задумываться). Я понимаю, что феномен подобной иррациональной покорности начальству, вероятно, далеко не так прост, каким он кажется при наблюдении со стороны, и мотивация таких послушных исполнителей начальственной воли требует глубокого и всестороннего анализа, но то, что склонность к описанному поведению повсеместна и очень широко распространена, спорить, по-моему, не приходится. Тем же, кто со мной не согласен, я могу только посоветовать внимательно ознакомиться с многочисленными книгами и статьями, описывающими катастрофу в Чернобыле на всех этапах развития этой аварии – в ней активно участвовали десятки тысяч таких «исполнителей», а не только отдававшее указания высшее партийное руководство.

Нечто похожее (в отношении покорного исполнения директорских пожеланий) происходило, вероятно, и в ситуации с платиной, надолго застрявшей на ниикиэмсовском складе. Судя по всему, узнавший о хищении Хачатрян, прекрасно понимавший, что обвинение в халатном отношении к обязанностям будет предъявлено, в первую очередь, именно ему и уже, по-видимому, клявший себя за глупую уступчивость давлению со стороны академика, требовал немедленно заявить о пропаже, и если бы не его гипертонический криз, уже в тот же вторник или, в крайнем случае, в среду следствию стало бы известно о сути преступления, непосредственно связанного с убийством никому не интересного Мизулина. Но судьба решила по-иному.

Академик, следуя выбранной стратегии, немедленно умотал в Москву, чтобы там, обеспечивая собственную безопасность, связаться с заинтересованными влиятельными лицами и постараться загодя «подстелить соломки», оставив при этом своего зама по АХЧ и прочих подчиненных расхлебывать на месте заваренную им кашу. Хачатрян был, по воле капризной судьбы, наказан за свои грехи еще до всяких разбирательств и сразу же вышел из игры. А все прочие более мелкие сошки, знавшие про наличие на складе платины и, возможно, заподозрившие связь между ней и происходившими в институте экстраординарными событиями, сочли за лучшее держаться от этой истории как можно дальше и ничем не выдавать свою осведомленность. Ведь были же в НИИКИЭМСе такие люди помимо кладовщицы и главбуха, не могло их не быть. Но все помалкивали. И даже смерть Нины – а уж после этого трудно было бы не заметить бросающуюся в глаза связь с находившимся на ее ответственности драгметаллом – даже она не подтолкнула никого к тому, чтобы сообщить о своих подозрениях следователю или хотя бы заму по науке, исполняющему обязанности директора. Мы уже говорили раньше, что большинство что-то знающих не спешит, как правило, со своими знаниями и подозрениями в милицию: ты сообщишь, а с тебя же и начнут расследование – лучше уж помалкивать и делать вид, что ни о чем не ведаешь. Аналогичные соображения определяли, по-видимому, и поведение осведомленных о платине ниикиэмсовцев.

Совершенно ясно в этом свете и нервное состояние Нины. Хачатрян, который, надо полагать, узнав о жуткой новости, пообещал ей, что возьмет на себя разговор со следователем, тут же сошел со сцены, и она скорее всего не знала, говорил ли он с кем-либо и к чему эти разговоры привели. Почти наверняка она ожидала, что следователь вот-вот ей займется и, возможно, ее сразу же арестуют. Мучалась, не понимая, почему ее не допрашивают, и тряслась при мыслях о том, что ей предстоит. Такое состояние вполне сгодилось бы в качестве мотива для самоубийства, если бы сыщики заранее не знали, что о самоубийстве не может быть и речи. Даже если у нее и появлялись такие мысли, то преступник не стал ждать и взял дело в свои руки. Зачем? Чем ему Нина мешала? Вопрос этот был очень важен, и Холмс с Ватсоном тщательно его обсудили, пытаясь учесть все мыслимые детали и точки зрения, но я эти рассуждения ненадолго отложу и пойду вслед за Мишей, который, рассказывая мне эту историю, сначала обратился к их (сыщицкой) реконструкции поведения главбуха.

Здесь тоже получалась, хоть и до какой-то степени гипотетическая, но ясная и непротиворечивая картинка. Если отбросить (за полным отсутствием хоть каких-нибудь улик) предположение о непосредственном участии Вероники Аркадьевны в подготовке и осуществлении совершенных в институте убийств и кражи платины, то основным движущим мотивом данного персонажа приходится считать ее горячее желание остаться в стороне и не быть обвиненной в преступной халатности, чего она могла не без оснований опасаться, будучи в институте главным государевым оком, призванным строго следить за сохранностью социалистической (то бишь государевой) собственности. Под давлением директора она воздерживалась от резких телодвижений и не поднимала волны, пока злополучная платина мирно хранилась на складе и никто не поднимал этого вопроса, но когда в тот памятный вторник она заподозрила, что ее уже там нет… А не заподозрить этого она просто не могла: ведь до нее, как и до Миши, и всех прочих ниикиэмсовцев, несомненно, должен был дойти слух об упоминании Хачатряном тюрьмы, в которую он не собирается садиться. Ясно, что, сложив два и два, она сделала соответствующие выводы из услышанного. Можно даже предположить, что главбух впрямую или каким-то косвенным образом пыталась выяснить у Нины, как обстоят дела, и получила достаточно убедительное подтверждение своим подозрениям. Однако сама она признаваться в этом была, безусловно, не намерена, а у Нины уже ни о чем не спросишь. Некоторое время она, как и прочие знавшие о платине, выжидала, не желая привлекать внимание к своей персоне и надеясь, что следствие обойдет ее участие в этой истории стороной, но после смерти Нины на первый план вышел вопрос о неизбежной инвентаризации осиротевшего склада. Долго тянуть с этой процедурой было невозможно, и, следовательно, в ближайшие дни информация о пропавшей платине должна была стать всеобщим достоянием, при этом главбух невольно оказывалась в позиции руководителя, которого вполне можно было обвинить в ненадлежащем контроле за учетом материальных ценностей, находящихся на институтском балансе. Этакий расклад, позволяющий директору переложить основную ответственность на нее (за выбытием пригодного для этой цели Хачатряна), никак не мог устроить Веронику Аркадьевну и она решила предварить события. Ясно, что и скандал, устроенный ею, и заявление об увольнении, и моментальный уход на больничный были частями заранее обдуманного плана, выполняя который, главбух старалась как можно дальше отодвинуться от центра грядущей катастрофы и не попасть в число тех, кого признают главными виновниками в создании условий, благоприятствовавших хищению социалистической собственности в особо крупных размерах. Трудно сказать, помогли бы Веронике Аркадьевне отчаянные попытки уйти от грозящей ей кары или же все ее старания были напрасными, но всё же ее план не был вовсе бессмысленным, и не исключено, что ей удалось бы отделаться относительно небольшими неприятностями (по крайней мере, такого мнения придерживался Костя, знавший о подобных прецедентах). Понятно было и то, почему, промолчав так долго, главбух вдруг возымела горячее желание незамедлительно сообщить следователю о хранившейся на складе платине. Через день должен был вернуться из Москвы директор, и Вероника Аркадьевна не могла допустить, чтобы о ее роли во всей этой истории следователь впервые услышал из директорских уст – она справедливо опасалась, что выгораживающий себя академик постарается выдвинуть ее на роль главной виновницы случившегося. Что бы она потом не говорила, это выглядело бы как жалкий лепет оправданья. А теперь пусть академик оправдывается! Еще неизвестно, кому поверят следователи.

И вот теперь, сделав завершающие мазки на картине, открывшейся взгляду Ватсона после того, как он узнал о существовании платины, я могу перейти к вопросу, занявшему важное место в рассуждениях наших героев: почему отравили Нину? чем она мешала преступникам? Этот вопрос был тесно увязан с другим – возможно, еще более важным – вопросом: через кого бандиты могли получить информацию о наличии на складе платины?

В ситуации, когда, по мнению Кости, главные участники кражи давно покинули город вместе с добычей (или с основной ее частью) и было совершенно неизвестно, где их искать, попытка вычислить наводчика оставалась, похоже, единственным возможным способом как-то нащупать следы преступников. Теоретически такую роль мог сыграть любой из тех, кто знал о лежащей на складе платине: не исключая даже Хачатряна, Веронику Аркадьевну и самого академика. Как известно, высокий занимаемый пост и социальная обеспеченность еще не гарантируют стопроцентную устойчивость по отношению к криминальным соблазнам. А кроме того, любой из осведомленных о платине персонажей мог, не замышляя ничего криминального, попросту сболтнуть о столь необычном и занятном факте кому-то из своих родственников, друзей или знакомых. А затем сведения об этом могли распространиться в самых неожиданных направлениях и, в конечном итоге, дойти до специфически заинтересованных лиц, которые отнеслись к ней уже с чисто практической стороны дела. Проследить все возможные варианты утечки конфиденциальной (и опасной) информации сыщикам вряд ли было под силу – после того, как платину украли, никто, конечно, не стал бы признаваться, что он мог – пусть и невольно – оказаться наводчиком, разболтав о доверенном ему секрете. Тем более, что наш детективный тандем не имел на руках полного списка сотрудников института, знавших о драгметалле, и достичь в этом отношении полной ясности было, по-видимому, невозможно.

Как сообщил Костя, он после того, как слегка переварил услышанную им сногсшибательную новость, первым делом отправился в НИИКИЭМС и до того, как вызвал из лаборатории своего верного Ватсона, успел с глазу на глаз переговорить с начальником отдела снабжения. Снабженец не отрицал, что знал о поступлении на институтский склад безумного количества драгметалла. Как только это случилось, его затребовал к себе директор, и ему пришлось объяснять, что с их стороны никакой ошибки быть не могло, и доказывать свою невинность демонстрацией копии отправленной в министерство прошлогодней заявки. После этого он якобы вовсе не вспоминал про данный инцидент и не рассказывал о нем никому из четырех своих подчиненных, работавших в отделе снабжения. О необходимости не разглашать услышанное ему напомнил директор, да он и сам понимал, что чем меньше людей будет об этом знать, тем спокойнее будет на душе. И никто ему больше с тех пор о платине не говорил – да и с чего бы этому быть: после того как материалы заказаны, получены и поступили на склад или напрямую в лаборатории, его отдел уже не имеет к ним отношения. Не их это дело. Однако несмотря на все эти заверения Костя вовсе не собирался на них полагаться и принимать за чистую монету. При разговоре снабженец был встревожен (если не сказать, напуган) и, главное, сходу понял, о чем идет речь. Всё он, змей, знал. Еще до того, как я к нему пришел, он уже ожидал такого разговора, – считал следователь Коровин, привыкший не слишком доверять допрашиваемым. – Может, и не знал точно, но явно догадывался. Подозревал, что дело пахнет керосином и что спрашивать его об этом деле еще будут. Это, конечно, не доказывает, что он – прямой наводчик или по глупости поделился с кем-то этой новостью, но, почти наверняка, он всё это уже сто раз перемолол в мозгу, и опасается, что его в чем-нибудь обвинят. Но нам, увы, это практически ничего не дает. Как мы его прищучим? Ничего не знаю, не помню, да ничего и не было – вот и весь сказ. Ухватить его не за что.

Обсудив все детали вдоль и поперек, друзья пришли к выводу, что нельзя исключить существования еще какого-то числа знавших про существование платины: среди снабженцев, бухгалтерских «девушек», среди часто толкущихся в приемной и общающихся с начальниками сотрудников, а также и в других – самых неожиданных – закутках НИИКИЭМСа. Кто-то мог что-то услышать (даже если оно и не было предназначено для его ушей), увидеть какую-то бумажку – да мало ли как могло быть? В то же время было ясно, что знавшие или догадывающиеся об этом секрете особенно не трепались, и широкой огласки сей факт не получил. Как искать того, кто мог – намеренно или нечаянно – сыграть роль наводчика, было совершенно неясно.

Однако среди неопределенного числа гипотетических «наводчиков» было одно лицо, вокруг которого подозрения сгущались до степени, если не полной уверенности, то, во всяком случае, до очень и очень убедительного свидетельства. И, конечно, этим лицом была кладовщица Нина. Уже сама ее печальная судьба не оставляла почти что никаких сомнений в том, что она тем или иным образом была замешана в дело хищения платины. Только такое предположение давало ясный и разумный ответ на вопрос: зачем ее надо было убивать? кому была выгодна ее смерть? Рассуждая об этом, Холмс с Ватсоном без долгих колебаний отбросили в сторону свои предыдущие соображения относительно того, что убийство Нины могло оказаться связанным и с какими-либо «внеинститутскими» личностями и мотивами. В свете вновь открывшихся обстоятельств прочие гипотезы уже выглядели крайне неправдоподобными – зачем искать какие-то внешние причины и разрабатывать Нининого мужа, когда налицо столь весомая причина, как ее очевидная связь с украденной платиной. У сыщиков не было никаких сомнений, что зарезанный электрик, кража платины и отравление Нины – камешки из одной и той же мозаики. Уж очень хорошо они укладывались в осмысленную аккуратную картинку. Та феерическая сумма, которая должна была достаться преступникам в случае удачи, и тот риск попасть под расстрельную статью, который им грозил в случае разоблачения, легко объясняли их решимость «замочить» кого угодно и сколько угодно, лишь бы остаться не пойманными. Здесь, правда, перед детективами стояла непростая дилемма: надо было выбрать либо предположение о сознательном сотрудничестве кладовщицы с бандитами, либо считать ее невольной наводчицей, выдавшей кому-то опасную тайну по своей природной болтливости. Понятно, что могло быть и так и этак, но наши сыщики дружно отбросили первый вариант, даже не пытаясь его детально анализировать. Они были уверены, что всё поведение Нины опровергает такую возможность, и, если не считать покойную гением конспирации и актерского мастерства, надо признать, что до самого последнего момента – то есть до того, как она обнаружила пропажу платины, – ей и в голову не приходило, что смерть электрика может что-то изменить в ее судьбе. Знай она о планах бандитов заранее, не могла она чирикать и хихикать как ни в чем не бывало, – она с тревогой ожидала бы выполнения плана, и изменения в ее поведении стали бы заметны окружающим задолго до того, как кража совершилась на самом деле. Пусть такого рода доказательства и не имеют юридической силы, но Холмс с Ватсоном посчитали их вполне убедительными, не противоречащими никаким известным им фактам, и посему исключающими преступный умысел в разглашении Ниной доверенной ей тайны.

Следовательно, можно было не сомневаться, что отравили Нину потому, что она могла рассказать следователю, с кем поделилась своим секретом, и таким образом дать ему в руки ниточку, ведущую к преступникам. Если так посмотреть на это дело, – а сыщики прочно остановились на такой точке зрения, – то на первый план опять выходила Нинина ближайшая подружка – Петунина. Когда они в прошлый раз обсуждали эту фигуру в связи с отравлением кладовщицы, то пришли к достаточно банальному выводу, что у бухгалтерши была явная возможность совершить преступление. И доступ к известному ей яду и время для того, чтобы подсыпать его в банку с кофе, у нее были. Но в тот момент не вырисовывался никакой разумный мотив, способный побудить попавшую в их поле зрения Петунину, решиться на такое ужасное дело. И вот теперь в их руках оказался серьезный мотив: необходимость заставить Нину молчать о неосторожно вылетевшем слове. При этом заинтересованными в том, чтобы Нина умолкла навеки, были не только бандиты, но и сама Петунина: ей ведь тоже грозила тюрьма, если дело выйдет на явь. Пусть такой мотив был всего лишь гипотетическим, но выглядел он весьма правдоподобно – в этом разногласий между друзьями не было. Следовательно, Петунина требовала к себе самого пристального внимания. Надо было выяснить, что она за человек, кто входит в круг ее знакомых, нет ли у нее связей с блатной средой и так далее. При этом надо было действовать очень осторожно, чтобы не спугнуть ее и стоявших за ней бандюг – пусть они считают, что обрубили все концы, и никакая дорожка к ним не ведет.

– Допрашивать я сейчас ее не стану – мне и спросить-то ее пока что не о чем, – решил Костя. – А главное, как бы ее не всполошить, пусть чувствует себя в безопасности. Дернешь неаккуратно за ниточку, так и ее, не ровен час, могут пришить.

– Погоди, – возразил на это соображение Миша, – ты же, вроде бы, считал, что бандюги уже давно улетели в неизвестном направлении. Кто ж ее пришьет?

– Э, нет. Это разные вещи. Я имел в виду серьезных авторитетов, которые пошли на это дело. С такими обычная бухгалтерша не может водить знакомства – очень уж это было бы невероятно. Ее возможных знакомых надо искать среди сявок – мелкоуголовного элемента, а то и вообще среди разношерстной приблатненной публики. Тот, который вышел на настоящих воров и передал информацию, получит какую-то свою долю – может, уже и получил (может, и Петуниной сколько-то отслюнил), – но к самой краже он прямого отношения не имеет, и главный куш достался не ему. В то же время он ясно понимает: чем ему грозит, если его притянут к такому делу. Высшая мера ему, по-видимому, не светит, но и без этого дадут столько, что мало не покажется. Да еще и подстрекательство к убийству кладовщицы – если Петунину прижмут, она ведь молчать не станет. Так что, какой он ни мелкоуголовный, но, попав в такой переплет, вполне может решиться убрать еще одну – слабое, так сказать, звено в их информационной цепочке. Здесь надо действовать очень осторожно. Незаметно так прощупать ее окружение, выяснить, с кем она водится, что за образ жизни ведет. Может, чего и нащупаем.

Высказав эти дельные мысли, Костя замолк, и по лицу его было видно, что будущее не представляется ему в оптимистичном свете. Он помрачнел и выглядел усталым и озабоченным. Миша не знал, что бы ему такое сказать, чтобы приободрить Холмса, на минуту утратившего уверенность в себе, и молча смотрел, как Константин, повертев в руках опустевшую к тому времени бутылку, поставил ее на стол – и с этой стороны было бесполезно ожидать чего-то ободряющего.

– Видишь какое дело, – помолчав пару минут, продолжил Костя, – мы вот тут с тобой обсуждаем, что будем делать в данной сложной ситуации. А ведь главная, пожалуй, сложность на сегодня в том, что завтра нам, может, и делать уже ничего не придется, и это наш с тобой последний разговор об этом уголовном деле. Завтра я должен доложить своему начальнику о заявлении вашего главбуха и о кардинальном изменении в понимании всего дела. Еще слава богу, что сегодня мой начальник до обеда куда-то умотал и сказал, что в управление не вернется, – дал мне хоть возможность как-то приготовиться и сообразить, что я ему буду докладывать. Но завтра с утра я должен ему выложить всё, как есть. Можешь себе представить, как он отреагирует на услышанное. Было рядовое, в общем-то, дело об убийстве никому не известного работяги – обыденная текучка для нашего отдела, если не считать украшающего этот случай мистико-юмористического довеска с бродячим трупом, – а теперь оказывается, что речь, по существу, идет о хищении соцсобственности в особо крупных размерах. Почти полмиллиона сперли – такое не часто бывает. Да еще с наличием двух трупов. Хотя, конечно, главное в размерах похищенного. Наверное, и министру придется об этом случае докладывать. И в довершение всего: дело с почти что нулевыми шансами на его раскрытие в обозримые сроки. И кто, как ты думаешь, будет признан виновным? Кто подложил начальнику такую свинью? Вот, то-то и оно!

Не исключено, что уже завтра с утра меня отстранят, и дело передадут кому-то, заслуживающему большего доверия. Хотя, как я думаю, желающих за него взяться еще придется поискать. Но это уж как начальство решит. А мне в будущем, видимо, предстоит еще долго отмываться, чтобы поправить свою репутацию. Ясно же, как я буду выглядеть в глазах начальства: ему поручили первое самостоятельное дело, а он не справился, не разобрался как следует, прощелкал клювом, и в итоге… Да что сейчас это обсуждать? Может, и не отстранят совсем… поручат кому-то возглавить группу, а меня включат в ее состав… Всяко может быть. Завтра выяснится.

На этой минорной ноте и закончилось их совещание. Друзья договорились, что Миша около пяти позвонит в управление и выяснит, как обстоят дела. Если их детективное сотрудничество продолжится, то они запланировали встретиться в шесть в НИИКИЭМСе и еще раз с пристрастием осмотреть склад: оставалось всё же непонятным, как преступники в него проникли. Если же Костя будет отстранен от участия в данном деле, то… Ну, там видно будет, что делать и как быть.

Миша поехал домой, и по дороге ему пришла в голову парадоксальная мысль. Появление в деле драгоценной платины, с одной стороны, прояснило туманную картину двух, последовавших одно за другим, убийств, а с другой – только усугубило тьму, в которой скрывались преступники. У него было ощущение, что вспышка молнии, озарившая сцену действия, лишь подчеркнула черноту открывшейся глазу картины.