Текст книги "Он приходит по пятницам"

Автор книги: Николай Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Теперь я могу распроститься с раздражающим меня Кокой и в дальнейшем именовать этого занимающего много страниц героя его настоящим именем – Константин Коровин, Костя (хотя в реальных разговорах и Стас и Кока еще изредка мелькали, но нам с читателем эти пережитки детской глупости совершенно неинтересны, и мы можем про них забыть).

Отведя ничего толком не понимавшего Мишу за угол коридора, откуда вахтерская уже не просматривалась, его старый знакомый кратко выспросил, дружелюбно улыбаясь и выказав неподдельную радость от неожиданной встречи, работает ли тот в институте, кем, в каком отделе, как ему тут живется и вообще: как жизнь, старик? давно с тобой не виделись… Миша даже был отчасти тронут таким интересом к своей персоне. Хотя и его это событие не оставило совершенно равнодушным, но такого теплого отношения к себе он со стороны Кости не ожидал. Конечно, одноклассники и всё такое, но, как ни крути, близкими приятелями они с Костей в школе вовсе не были, тот держался наособицу и в кружок самых близких Мишиных друзей не входил. В то время они Костю не особенно и замечали, да и тот, похоже, не стремился водиться с ними. Довольно прохладные были отношения, но и без каких-либо ссор или откровенной неприязни. Откровенно говоря, он, пожалуй, ни разу и не вспоминал про Костю за прошедшие годы. С другой стороны, столько лет вместе проучились, разные совместные воспоминания, и масса общих знакомых к тому же – интересно же, что да как, кого видел, что говорят о… Надо бы посидеть, потрепаться, чаю попить…

– Так ты-то как сюда залетел? – Миша вернулся к своему оставшемуся не отвеченным вопросу, – у тебя здесь кто-то из знакомых работает? Или по делу приходил? Знаешь что, пошли к нам в лабораторию – там у нас нормально, посидим, поговорим.

Однако его собеседник приглашение решительно отверг, хотя и не без видимого сожаления:

– Нет, Миша! С удовольствием бы, но не могу. Тороплюсь – меня тут машина ждет и дел невпроворот – не получается… Понимаешь, такие обстоятельства… Ты верно сказал, я действительно юридический окончил, работаю в милиции, и сюда, в ваш институт, я по делу приходил. И, скорее всего, еще не раз приду.

– А-а-а. Вот оно что! – Миша моментально сообразил, о чем идет речь. – Это ты про Мизулина, электрика нашего говоришь?

– Верно. Этим самым делом я и занимаюсь. Но… – Костя опять улыбнулся, однако на этот раз по-иному: прости, дескать, брат, но… – Идти мне надо. А поговорить, конечно… обязательно поговорим. Давай сделаем так: приходи ко мне сегодня домой. До пяти я сильно занят, а после шести приходи. Ты как сегодня? Сможешь вечером прийти? – и, получив от слегка растерявшегося Миши утвердительный ответ, продолжил: – Всё. Жду тебя в шесть или попозже – как сможешь, так и приходи. Я живу один, квартира отдельная. Посидим, поболтаем, всё обсудим. Да и дело у меня к тебе есть. Серьезное. Тебе ведь, я помню, сильно нравились рассказы про Шерлока Холмса. Так ведь?

– Чего?! – опешил Миша. – Нравились. Да и сейчас нравятся. О чем ты?

– Ну, вот видишь. Всё правильно. Приходи. – ничего не стал объяснять ему говорящий загадками собеседник. – Вот адрес. – Костя достал из кармана блокнотик, черканул три слова и, вырвав листочек, протянул его Мише. – Всё. Буду ждать.

Он сунул приятелю руку, крепко пожал протянутую ему в ответ, и, уже сделав, вроде бы, движение в сторону выходной двери, добавил, слегка замявшись и не выпуская Мишиной руки:

– Только знаешь что? Не говори пока никому, что мы с тобой знакомы. Вообще про меня не упоминай. Я тебе потом всё объясню. Вечером.

После этой странной и, можно сказать, намекающей на какую-то тайну фразы Костя улыбнулся широкой улыбкой на прощание и бодрым шагом отправился к выходу, не оборачиваясь и как бы даже забыв про весь только что состоявшийся разговор.

Миша остался на месте с блокнотным листочком в руках и несколько секунд стоял в нерешительности. Вся эта непредвиденная встреча и разговор с полузабытым одноклассником развернулись так стремительно – с появления Кости у вахтерской до прощания с ним прошло не больше трех-четырех минут, – что у Миши просто не было времени осмыслить происходящее и задать те вопросы, которые возникали самым естественным образом и ответы на которые могли бы существенно прояснить ситуацию. К тому же неожиданно встреченный Костя вёл себя так напористо и так бесповоротно взял на себя инициативу в разговоре, что Мише (который и сам был достаточно бойкий паренек, непривычный к тому, чтобы кто-то доминировал над ним, а он покорно следовал туда, куда его ведут) пришлось смириться и не противиться Костиному напору – ну, не спорить же было с ним? И некогда было, да и невежливо бы это выглядело.

Однако теперь, когда поезд уже ушел, Миша был не уверен, что вел себя наилучшим образом. Получается, что я обещал ему прийти; молча, но согласился, – без удовольствия размышлял он про себя, – А надо ли мне это? И чего он так в меня вцепился? Зачем я ему? Да и не похоже это на Коку, ничего подобного я за ним не замечал. И эти его обмолвки: ну при чем тут Шерлок Холмс? Какое-то серьезное дело… какие у нас с ним дела могут быть? И почему молчать про знакомство? Чёрти что! Загадки, намеки… В шпионов что ли он не наигрался – работает в милиции, вот и строит из себя тайного агента… Не ходить что ли?

Тем не менее, Миша и сам уже знал, что пойдет – заброшенный Костей крючок уже крепко застрял в нутре нашего героя: просто так от него не освободишься. Царапнувшее его загадочное Костино поведение и брошенные вскользь его намеки не прошли бесследно – не тот был у Миши характер, чтобы не попытаться узнать, о чем всё-таки шла речь и что эти намеки означали. А самое главное: Костя занимался мизулинским делом – разве можно было упустить случай хоть что-нибудь выяснить?

Надо здесь сказать, что описанная встреча у подножья институтской лестницы произошла во вторник – то есть через пару дней после того, как был обнаружен пресловутый труп. А за день до событий данной главы – в понедельник – весь НИИКИЭМС жужжал как потревоженный улей. Узнавшая всю подноготную кадровица, несмотря на свою профессиональную привычку держать язык за зубами, в этом случае не стерпела и выложила услышанную ею историю своим институтским приятельницам (присовокупив свои собственные переживания в субботний день и начиная рассказ об этом с неожиданного звонка Хачатряна). А дальше эта невероятная сага о ходячем мертвеце с удивительной скоростью распространилась по всем закоулкам институтского здания. По пути в повествование вплетались и некоторые дополнительные пряди: рассуждения сотрудников о главной героине Бильбасовой, на рассказе которой и зиждилась эта повесть, о Мизулине, с которым в свое время был знаком кое-кто из техотдела, внесла свою лепту и Нина-кладовщица, у которой теперь не было оснований скрывать от общественности, кто первый в институте узнал об этом потрясающем деле. Высказывались разнообразные соображения, предположения, догадки и всё это сплеталось в запутанный клубок, начинающий уже терять какую-либо связь с обыденной логикой и здравым смыслом. Уже трудно было понять, где здесь исходная версия, основанная на рассказе вахтерши, – и сама по себе абсурдная и откровенно невероятная – а где присоединившиеся к ней домыслы тех, кто сам в событиях не участвовал, но старался, в меру своих способностей и склонностей, как-то их расшифровать и объяснить.

Именно в таком, уже дополнительно запутанном виде, Миша впервые услышал известную читателю историю, когда заявился в понедельник на работу. Нет сомнений, он был ужасно заинтригован услышанным – а кто бы не был заинтригован? весь НИИКИЭМС, забыв про текущие дела, только об этом и говорил. Как Миша мне рассказывал, голова у него просто пошла кругом[5]5
  Это его собственное выражение, автор не берет на себя ответственность за этот оборот; он даже не уверен, что в русском языке есть такое устойчивое словосочетание, а искать его по словарям у него нет желания – хотите проверить, ищите его сами.


[Закрыть]: с одной стороны, совершеннейшая бессмыслица, какие-то дикие бабьи бредни, но с другой – труп-то Мизулина налицо, его-то никуда деть невозможно.

И вот это-то обстоятельство, брошенное на чашу весов – идти / не идти – определило Мишину судьбу.

– Пойду, – решил он. – Чего-нибудь да узнаю.

Сунув листок с адресом в карман, он поплелся на третий этаж, в свою 317-ю комнату.

Глава десятая. Холмс и Ватсон: распределение ролей

Прежде чем приступить к описанию событий, последовавших за столь незначительной, на взгляд стороннего наблюдателя, встречей двух одноклассников, я перечитал уже законченную мною предыдущую главу и с прискорбием убедился, что проштрафился (в который раз!) и должен опять просить снисхождения у читателей. В композиции этого отрывка я вижу два грубых ляпсуса. Один бросается в глаза уже в самом начале: глава названа Генеральский сын, а тот, кто прочитал ее до конца, знает, что ни о каком генерале, тем более о его домочадцах, в главе нет ни малейшего упоминания. Положим, расшифровать это название нетрудно: раз она выводит на сцену нового героя (да еще сказано, что персонаж этот займет важное место в сюжете), можно почти не сомневаться, что, подыскивая название, автор имел в виду этого самого героя – Костю Коровина. Предположение это абсолютно верно, и, тем не менее, отсутствие пусть краткого, но явно выраженного указания на то обстоятельство, что Костя происходит из семьи генерала (скоро мы увидим, что это не совсем так), приходится считать непозволительной оплошностью автора.

На второй аналогичный дефект текста читатель, еще не ощущая этого, натыкается опять же в самом начале: привыкнув доверять автору, он принимает за чистую монету утверждение Буквально через несколько абзацев всякий читающий роман сможет и т.д. и спокойно ждет, когда ему всё будет разъяснено. Однако, перелистывая страницу за страницей и дойдя до конца главы, он с досадой замечает, что был введен в заблуждение: автор сгоряча пообещал, а затем, вероятно, и забыл свое обещание. Конечно, опытный читатель легко догадается, что указанная Мишина (и авторская) осведомленность о деталях этого странного дела объясняется его знакомством с Костей, то есть с тем, кто официально расследовал убийство несчастного электрика. Всё так, и никакой особой таинственности эта авторская оговорка тексту не добавляет. Однако, как ни крути, читательские догадки и прозрения – это одно, а отчетливо выговоренное объяснение (во исполнение данного обещания) – это всё же нечто иное. И ни на кого я свою вину за эти огрехи переложить не могу. Честно сознаюсь: приступая к главе, я намеревался всё это по порядку изложить и потому дал ей соответствующее название. Но по мере развертывания текста (а написан он был не за один день) я и забыл, с чего там всё начиналось. А когда спохватился, последняя строчка этой главы была уже напечатана.

По-хорошему, разумеется, следовало бы переписать этот кусок (возможно, даже не один раз – автору же известно, как поступали классики, добивавшиеся безупречного звучания и кристальной ясности). Но войдите и в мое положение: только вытер пот со лба и вздохнул с облегчением – слава тебе, Господи! дотянул до последней фразы – и, можно сказать, тут же обнаружил, что очевидные ляпы налицо, и всё надо начинать сначала. Не всякий на это решится. И боюсь, я не из числа тех, кто способен отважиться на подобный шаг. Честно признаюсь: я не Лев Толстой, и на лавры его не претендую. (Да читателю и не требуются мои чистосердечные признания, он и так это прекрасно видит). А посему, я почти полностью уверен, что, сколько раз не переписывай эти главы, вряд ли мне удастся существенно улучшить свой роман. Ну, может быть, он станет чуть-чуть поаккуратнее, если я уберу эти и подобные дефекты, но общий-то его литературный уровень останется прежним. Читатель, скорее всего, и не заметит моих стараний, как не замечает их, читая этот текст, – а я ведь и его писал со всем возможным для меня тщанием. Если же говорить о конкретных обнаруженных мною огрехах, то не сомневаюсь, что убери я их, читатели найдут (каждый со своей точки зрения) десятки других оплошностей, не позволяющих назвать мой роман безупречным в литературном отношении. Наверное, и самого Толстого критики донимали своими придирками и претензиями, чего уж про меня говорить. Кроме того, моя Софья Андреевна не согласится перепечатывать исправленные автором страницы не то что двадцать раз, но и однократной перепечатки от нее не дождешься. Я ее никогда об этом не просил, но в ответе на подобную просьбу не сомневаюсь. Хотя читает она выходящие из-под моей машинки главы, вроде бы, с удовольствием, даже похваливает время от времени и поторапливает: пиши поскорее, интересно же, что там дальше будет. Однако этим ее участие в создании романа и ограничивается. Да и понятно: у нее своих забот хватает. Нанять машинистку у меня возможности нет. Но не самому же мне снова садиться за машинку – у меня и так спина начинает ныть, стоит мне посидеть за ней часок-другой. Так и скрючиться недолго: обострение пояснично-крестцового радикулита вследствие бескомпромиссного отношения к литературному творчеству. Нет уж, дорогие читатели! Довольствуйтесь тем, что есть. Хотите – читайте, не обращая излишнего внимания на авторские просчеты и недоделки, а не можете с ними смириться – отложите мой роман в сторону и почитайте что-нибудь из классики или кого-то из современных писателей: Фазиля Искандера, например, или Татьяну Толстую – хорошие писатели, не мне чета.

Ну, всё. Осталось только очередной раз извиниться за уклонение от сюжета, и можно будет переходить к делу. Вообще, получается как-то даже смешно: сначала автор долго извиняется за допущенные им промахи, затем кается в том, что его извинения заняли слишком много места, затем он, наверное, с множеством ужимок и реверансов попытается объяснить, почему у него так получается, и оправдаться в этом, затем он вспомнит… и…

А всё это время герои – Миша и Костя, – о которых, собственно, и должна идти речь в этой главе, так и остаются за сценой: автор не дает им шанса завладеть вниманием читателей. Просто не детектив, а «Тристрам Шенди» какой-то!

Если вы думаете, что я не замечаю нелепости таких ситуаций и того, что они входят в противоречие с понятием «остросюжетный жанр», как часто именуют детектив, то вы меня, как автора, и недооцениваете, и – одновременно – переоцениваете. Всё я отлично вижу, я такой же квалифицированный читатель, как и некоторые из вас, и рад бы сделать свой роман более динамичным, избавив его от длиннот, но получается у меня так, как получается.

Скользкое это дело – сочинительство. И нельзя сказать, что я об этом не знал, когда брался за сей роман. Знал. Всё же кой-какой опыт у меня в этом смысле был. Я долго упирался, прежде чем вновь вступил на эту дорожку. Сначала я был твердо уверен, что делать этого не стану: слишком еще свежи были воспоминания о «муках творчества», связанных с появлением на свет моего первого романа. Так что, когда мы с Мишей обсуждали перипетии его детективной деятельности в молодые годы, для меня это было лишь забавой – интересной игрой в сочинение детектива. Ничего я, на самом деле, писать не собирался. Но с годами ощущение того, что у меня в руках уже есть детективный сюжет, причем достаточно подробно разработанный, со всякими придуманными когда-то деталями и нетривиальными поворотами, само стало подталкивать к мысли перенести эту уже частично сочиненную историю на бумагу. Зацепило, значит, меня это занятие – есть в нем и приятные моменты: ничего не было, а вот они – герои романа – уже и появились, задвигались, заговорили, вступили в некие, не существовавшие до сих пор, взаимоотношения. Возник какой-то новый мирок, пусть условный, пусть даже кособокий и не слишком старающийся скрыть свою искусственную природу, но по-своему живой и способный кого-то заинтересовать. И ты, автор, не просто присутствуешь при его рождении, но участвуешь в этом процессе, от тебя, от твоих эмоций, соображений, изобретательности многое зависит. Занятное это дело. Я еще в молодости заметил, что главное удовольствие от какой-нибудь праздничной стенгазеты – с ее частушками, шаржами, эпиграммами и прочими плодами молодежного юмора – получают не те, что читают ее со смехом и поглядыванием друг на друга – ловко тебя прохватили! – а те, кто ее сочинял. И удовольствие это связано с самим процессом сочинения: только что был чистый лист бумаги, а теперь – смотри что! блеск!

Вот на такую приманку и ловится будущий автор, намеревающийся сочинить детектив. Кажется, что при готовом сюжете это не должно создавать больших сложностей – не «Даму с собачкой» же ты задумал – бери и переноси уже придуманные коллизии на бумагу. Тем более, что ты уже однажды справился как-никак с подобной задачей и знаешь, в общих чертах, как это делается. Однако реально получается иначе. Ты знаешь, чтó ты собираешься написать и печатаешь первые несколько слов, но одно словечко цепляется за другое, следующее требует некоторого пояснения и расширения фразы, это в свою очередь тянет за собой новые, не предусмотренные тобой детали… И через некоторое время видишь, что к тому, о чем ты намеревался рассказать, ты еще фактически и не приступал, а страница или две уже заполнены какими-то посторонними рассуждениями, причем нельзя сказать, что они явно лишние, – нет, всё вроде бы здесь на месте, и вычеркнуть эти страницы рука не поднимается. Если внимательнее присмотреться к подобным фактам, то понимаешь, что такую своеобразную механику, которая вклинивается в твои планы и часто тормозит развитие действия, нельзя полностью списать на недисциплинированность твоего воображения и подверженность его хаотическим импульсам, идущим откуда-то из глубин авторского сознания. У меня ощущение, что это далеко не так. Конечно, талантливый автор да и просто опытный ремесленник-литератор умеют справляться с этим неизвестно откуда берущимся напором, уводящим тебя с намеченного пути. Но всегда ли это идет на пользу всему сочинению? Наверное, бывает по-разному.

У меня по ходу дела появилось явственное ощущение того, что главная причина такой «непослушности» возникающего мало-помалу текста связана не столько с его автором, сколько с ним самим – с текстом как таковым. Я давно это смутно предчувствовал, а сейчас, можно сказать, уверен в этом. Создаваемый текст обладает внутренней собственной волей и, как ты его ни «взнуздывай», стараясь повернуть в нужную тебе сторону, он упрямо «гнет свою линию». У текста есть своя инерция и его нельзя просто взять и развернуть, куда тебе вздумается. Скорее всего, такая попытка только нарушит внутреннюю структуру твоего сочинения, оно потеряет свою органичность и целостность и превратится в конгломерат твоих выдумок, позволяющий придать ему какую угодно форму и приляпать к нему любой требующийся тебе кусок – хоть злодея Фу Манчу, порочность которого превосходит любые читательские ожидания, хоть парторга, своим мудрым советом спасающего председателя колхоза от недооценки своевременной заготовки грубых кормов. Редактор требует введения в текст руководящей роли партии – выводи на сцену парторга, если же он надеется поднять тиражи за счет любимой массовым читателем «клубнички» – смело добавляй пару глав из жизни валютной проститутки – этакой осовремененной Зои Монроз: ни парторг, ни проститутка, ни даже оба эти персонажа в одном флаконе повредить твоему роману не смогут. Ему ничто вообще не сможет повредить, но и спасти его уже ничто не сможет. Как упомянутая Зоя Монроз не помогла роману Алексея Толстого, однако нельзя и сказать, что она его испортила.

В начале своего первого романа я написал, что первая фраза в значительной мере предопределяет стиль, а отчасти и содержание всего произведения. И это, действительно, так. Это даже неизбежно. Сцепляясь друг с другом, сочетаясь в фразы и абзацы, любые слова, пришедшие тебе в голову, создают какой-то настрой, тон, рождают какие-то смутные ассоциации. Они тянут за собой другие слова, так или иначе связанные с ними по смыслу, по звучанию, по эмоциональной окраске, просто потому, что в речи они часто встречаются рядом. Но точно по тем же причинам уже появившиеся в тексте фразы «отталкивают» какие-то слова и обороты, мешают их появлению там, где они вполне могли бы стоять, если бы предыдущие кусочки текста были другими. В повествовании появляется некий ритм, та или иная динамика, особая интонация. Но то же самое происходит и на более высоком структурном уровне: каждое описание, диалог, темп изложения, чередование глав каким-то определенным образом меняют внутреннее строение текста, и тем самым прокладывают путь следующим его частям. Возникают, как выражаются музыковеды, определенные «темы» и «мотивы», которые развиваются, затихают, уступают место другим или, напротив, выдвигаются на центральное место, но которые не могут быть ни с того ни с сего оборваны или произвольно заменены другими. Эта неосознаваемая, но ощущаемая автором (и читателем) подспудная жизнь текста оказывает на повествование не меньшее влияние, чем рассказываемая история или характеры персонажей. Настоящий, талантливый писатель не только тонко чувствует эти подводные течения, но и умеет, пользуясь их изгибами и поворотами, находить такую равнодействующую этих разнообразных сил, которая позволяет его лодочке плыть в намеченном направлении – не терять из виду ту цель, которую он себе осознанно ставит.

Не пытаюсь равнять себя с «настоящими писателями» (свое отличие от уважаемых мною представителей этого племени я достаточно отчетливо ощущаю), но, взявшись за сочинение опуса, претендующего на принадлежность к художественной литературе (а иначе, какой же это детектив?), я должен стараться идти тем же путем, что и авторы, обладающие истинным литературным талантом. А это значит, что мне приходится – как только что было сказано – считаться с требованиями и пожеланиями возникающего текста (по моей, вроде бы, воле возникающего, но уже с самого начала имеющего собственный характер и свои наклонности). Я не могу «тащить» свое повествование, куда мне вздумается и с той скоростью, которая устраивает мое желание побыстрее, и ни на что не отвлекаясь, рассказать запланированную историю. Попытка такого рода почти наверняка перечеркнет любые мои старания написать детективный роман – чтó бы не получилось в результате, романом такой текст не назовешь, даже если удастся довести его до конца, и он не развалится окончательно, еще не дойдя и до середины задуманного сюжета. Чтобы стать более или менее приличным романом, повествование должно развиваться органично и естественно, в соответствии с уже сложившейся структурой. И чем дальше идет это развитие, тем больше инерция уже возникшей и упрочившейся манеры, тем настоятельнее требования текста, которым должно удовлетворять его продолжение.

Взяв в начале своего первого романа определенную ноту и задавши тем самым тональность, выдерживаемую на протяжении всего рассказа, я и здесь, вновь обратившись к сочинительству, не удосужился ее чем-то заменить (да мне и трудно было бы это сделать – колея была уже достаточно глубокой), а посему вынужден придерживаться той же манеры повествования. Я, конечно, побаиваюсь, что длинноты, постоянные уклонения в сторону и прочие издержки такого – теперь уже диктуемого текстом – стиля изложения детективного сюжета могут существенно превысить ту несомненную выгоду, которую дает рассказ, не входящий в противоречие с требованиями самого текста, но ничего изменить уже не в силах. Вероятно, одна из составляющих литературного дарования и состоит в умении так исподволь управлять движением рассказа, чтобы, отдаваясь на волю свободно разворачивающегося текста, избегать поджидающих на этом пути подводных камней. Увы, но это мне, похоже, не дано, и я, уже связанный по рукам и ногам – и своим же текстом, и необходимостью довести до конца заданные сюжетом линии, – могу надеяться только на то, что Бог милостив и кривая вывезет туда, куда бы мне хотелось. Семя, из которого растет этот текст, было в свое время мной посеяно, и качество будущего плода практически предопределено – я уже не могу оказать на него почти никакого влияния. И если – вопреки моим надеждам – его капустою раздует, а лавром он не расцветет[6]6
  Для тех, кто не вспомнит, откуда эти строчки, ссылочка: это из эпиграммы Баратынского «Глупцы не чужды вдохновенья…»


[Закрыть], то отыскать виновника такого печального исхода будет несложно. Я и сейчас знаю, и знал с самого начала, что риск подобного финала для меня весьма велик, так что остается только надеяться на удачу и молить Бога, чтобы меня миновала чаша сия – стать автором плохого детективного романа.

Ну вот. Выговорился – облегчил душу! И теперь, когда эти – трудно давшиеся мне – страницы с авторской исповедью уже написаны, я могу перевести дух и продолжить свой незатейливый рассказ. Рассказ о том, давным-давно прошедшем, вторнике тысяча девятьсот семьдесят какого-то года, когда Костя Коровин (боюсь, читатель уже подзабыл, кто это такой) пригласил случайно встреченного им Мишу вечерком к себе домой для приватной дружеской беседы.

Хотя дом, адрес которого был получен от Кости, находился в центре, в нескольких кварталах от Мишиного института, Миша несколько выждал и появился на пороге Костиной квартиры только минут в двадцать седьмого. Немного опоздал он вполне намеренно: пусть не думает, что я так уж рвусь с ним пообщаться, – решил наш герой, слегка озадаченный явным желанием своего почти забытого одноклассника встретиться и обстоятельно поговорить. Как-то это плохо вязалось с весьма прохладными отношениями, существовавшими между ними на протяжении всех школьных лет. С другой стороны, появляться у Кости еще позже было ему тоже не с руки, поскольку засиживаться допоздна он не собирался – часов в восемь желательно было бы уже распрощаться. Дело в том, что сам Миша жил довольно далеко от центральной части города, а количество автобусов и прочего транспорта после этого времени заметно уменьшалось. А зачем полупустые машины гонять, когда основной поток едущих с работы уже схлынул? – лозунг «Экономика должна быть экономной» появился, насколько я помню, позднее, но дух этой сентенции руководил действиями властей предержащих по отношению к подвластным на протяжении всех доступных моему наблюдению десятилетий. Посему всякий, не успевший вовремя уехать, должен был считаться с неизбежным риском надолго застрять на остановке, ожидая идущего в нужную сторону автобуса. Посижу часок, поболтаем, может, чего узнаю про эту историю с убийством, и быстро смотаюсь, – такой был план действий будущего Шерлока Холмса, еще не подозревавшего о том, что ему предстоит выступать в этой роли.

Встретив Мишу и проводив его в комнату, хозяин усадил его на диван и ненадолго вышел на кухню – приготовить чай.

– Угостить мне тебя не чем, ты уж извини – я дома почти никогда и не ужинаю, некогда мне что-то готовить и не умею я этого – столовой обхожусь или могу к родителям наведаться. И водки я сегодня не припас. Думаю, лучше нам без нее сегодня обойтись – надо нам с тобой на трезвую голову кое-что обсудить. Могу чаю с сушками предложить – ты как на это смотришь? Чай хороший – индийский. Достал недавно несколько пачек.

Получив Мишино согласие на чай с сушками, Костя покинул гостя, и тот с любопытством оглядел квартиру, подошел к полкам с книгами, но ничего интересного для себя не обнаружил – книжек было немного, главным образом, разные юридические учебники, – выглянул в окно, выходящее в ничем не примечательный двор с видом на детскую песочницу и на кусты, растущие между двумя стандартными домами, после чего опять уселся на диван.

Ничего особо примечательного в Костиной квартире не было. Обычная однокомнатная «хрущевка» (опять же выражение, ставшее обыденным лишь несколько позже, когда разница между таким жильем и «полногабаритными» квартирами стала ощущаться как принципиальная) в рядовой панельной пятиэтажке. Правда, чистенькая, аккуратно отремонтированная, но без всякого шику. И в интерьере ничего задерживающего на себе взгляд – всё такое же, как и у большинства Мишиных знакомых. (Не стану распространяться обо всех этих бытовых подробностях, поскольку ни малейшего отношения к делу они не имеют; кто жил тогда, и без меня их легко представит, а прочие обойдутся и без них). Однако осматривал Миша этот невзрачный интерьер не без зависти – сам он жил с родителями и младшей сестрой, еще не кончившей школу, в подобной же – хотя и двухкомнатной – квартире, и никакой реальной возможности стать в обозримые годы хозяином отдельной жилплощади перед ним не рисовалось (в очереди на квартиру даже семейные люди стояли в НИИКИЭМСе и по десять, и по пятнадцать лет). Поэтому, когда Костя через пару минут появился с горкой насыпанных в тарелку меленьких сушек и с чайником, а затем принес с кухни и прочие принадлежности чайной церемонии, первым Мишиным вопросом было:

– Так ты один здесь живешь?

– Ну да. Вот уже скоро год, как переехал сюда от родителей.

Надо сказать, что по тем временам наличие у молодого – двадцать с чем-то лет – парня собственной отдельной квартиры было явлением неординарным. И сейчас-то подобных счастливчиков немного, а тогда их, пожалуй, можно было по пальцам пересчитать даже в таком большом городе, как наш. Строительство жилья уже шло довольно активно, появлялись новые микрорайоны, но все же типичной картиной было скорее проживание в «коммуналке» вместе с чужими людьми (а соседом твоим мог оказаться кто угодно, и надо было как-то с ним ладить) или в квартире, в которой жило два (а то и три) поколения одной семьи по несколько человек в каждой комнате. Поэтому Костя чувствовал необходимость объяснить, каким образом он попал в число таких немногочисленных «баловней судьбы», и рассказал, что квартиру он получил, можно сказать, в наследство. Его прописали здесь, на жилплощади оставшейся в одиночестве бабушки – матери Костиной мамы. Сама же бабушка вскоре переселилась в райцентр совсем недалеко от Краснодара, где ей купили домик и где давно жила со своей семьей другая бабушкина дочь. Операция обошлась Костиным родителям недешево, зато все остались довольны результатами, а Костя получил неожиданный щедрый подарок судьбы. Рассказал я об этих – неважных для сюжета – деталях, чтобы у читателей, знакомых с реалиями той жизни, не осталось впечатления, что автор безудержно фантазирует, не считаясь ни с какими требованиями правдоподобия[7]7
  Надо, вероятно, заметить, что детектив (как жанр) традиционно тяготеет к сугубо «реалистическому» описанию той обстановки, в которой разворачивается его действие. То есть описываемая им «жизнь» и его действующие лица не должны расходиться с обыденными знаниями, которыми располагает рядовой читатель. Экзотика, нестандартные характеры и ситуации могут вноситься в литературный мир детектива лишь небольшими, строго дозированными порциями, так, чтобы читающий мог легко их заметить на фоне привычной ему картинки.
  Кто-то (не могу сейчас вспомнить, кто именно) сказал по этому поводу, что будущие историки будут знакомиться с подробностями жизни в двадцатом веке не по знаменитым романам этой эпохи, а по скромным, мало примечательным, с литературной точки зрения, и, в сущности, банальным детективным романчикам. Именно в них с наибольшей точностью фиксируются конкретные приметы времени.


[Закрыть].

Некоторое время, попивая чаек (действительно, выше всяческих похвал – Мише не часто выпадало с таким сталкиваться) и хрустя окаменевшими в Костином шкафчике сушками, вновь обретшие друг друга бывшие одноклассники обсуждали разные (прямо скажем, не особенно интересные для них, а для нас и вовсе не имеющие смысла) проблемы. Этакий светский разговор о том, о сем: делились сведениями об однокашниках, с которыми относительно недавно встречались, о своих родителях, выяснили в двух фразах семейное положение друг друга – оба были не женаты и не имели намерений такого рода на ближайшее будущее, – затронули какие-то еще темы. Костя подробно выспросил, где его собеседник работает, что за коллектив и каково Мишино положение в нем, задал несколько вопросов о НИИКИЭМСе вообще (что да как, какова обстановка, что за начальники и так далее), но мы можем все эти детали опустить, поскольку в большинстве своем они уже известны читателям. Однако то, что хозяин рассказал о себе – в ответ на Мишины расспросы и по собственной инициативе, – имеет непосредственное отношение к нашему сюжету и должно быть здесь изложено, хотя бы в общих чертах.