Текст книги "Он приходит по пятницам"

Автор книги: Николай Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Надо сказать, Холмс ни одним словом не намекал, что соратник ему больше не требуется. Он, как и раньше, выкладывал Ватсону свои соображения и планы и ожидал его активного участия в обсуждении. Но это сейчас, а впоследствии может получиться, что их сотрудничество постепенно сойдет на нет, поскольку Мише нечем будет заинтересовать приятеля. Но, как бы то ни было, тем вечером Костя, рассуждая вслух, говорил, а верный (хотя и неуверенный в своем детективном будущем) Ватсон, его слушал.

– За что надо сейчас браться и как действовать, я, как ты сам понимаешь, толком и не знаю. Но нос вешать не надо. Вообще-то говоря, это самое обычное для всякого следователя состояние. Рутина, можно сказать, следовательской работы. Как правило, большую часть времени приходится действовать в потемках: кто? где? когда? зачем? и как его искать? – ничего не ясно. Шаришься в надежде на что-нибудь наткнуться и за это зацепиться. И ведь находят, по крайней мере, частенько удается найти. У нас хотя бы ясно, кого убили и что украли. А ведь в некоторых случаях и это неизвестно. Так что не очень-то наше дело отличается от прочих подобных дел. Сумма, конечно, уж очень большая – это плохо. Серьезно усложняет нашу задачу. Но что тут поделаешь. Надо работать.

Костя пригладил волосы на затылке, закурил очередную сигарету и продолжил свои рассуждения:

– На данный момент я вижу только одну конкретную зацепку – это Петунина, как возможная наводчица. Не будем сейчас предрешать: в доле она или просто проболталась, но ее роль в информировании бандюг вполне вероятна. Надо с ней разбираться. Я уже поговорил сегодня с тем, с другим: с этой Петуниной всё непросто, но зато есть многообещающая почва для поиска нужного нам человечка. Она училась в одиннадцатой школе – это за Каменкой, на горе. Хулиганский, как ты знаешь, район. Там полно нашего контингента. Ну и детишки у них соответствующие. За одним из ее одноклассников уже две ходки[29]29
  Я не уверен, что слово ходка стоит разъяснять читателям. Я-то его, пожалуй, первый раз от Миши и услышал, но теперь другие времена, и вся эта тюремно-блатная терминология сейчас у всех на слуху. Возьми любую газету или журнал, не говоря уже о популярных «боевиках», и наткнешься на что-то подобное. А многие газетные статьи так и вовсе чуть ли не на фене написаны.
  Но всё же поясню отсталой части моих потенциальных читателей: ходкой в криминальных кругах называют судимость и, соответственно, отсидку в местах лишения свободы. Чем больше у блатного пацана ходок (приравниваемых к боевой медали или, может быть, к нашивке за ранение), тем солиднее выглядит его послужной список в среде ему подобных.


[Закрыть] числится, да и полно там такого добра. Другой вопрос: с кем из них наша Петунина может водиться, но то, что она с многими из них знакома, непреложный факт, наводящий на определенные размышления. Надо тщательно разобраться с кругом ее нынешнего общения и с теми интересными для нас субъектами, которые могут в этот круг входить. Я уже дал нашим оперативникам такое задание – думаю, что в ближайшие дни чего-нибудь и накопают. Тогда и обсудим дальнейшие шаги.

Ватсон внутренне встрепенулся, услышав последнюю фразу своего Холмса: вишь ты – обсудим – вроде бы, не собирается он меня за борт выбрасывать. Однако Константин вовсе не намеревался заканчивать свои рассуждения. Чуть обождав, он продолжил:

– Я вот еще что хочу сказать… обдумать вместе с тобой… есть тут одна несообразность… Вот смотри. Сегодня мы уже почти всё это дело в общих чертах себе представляем: зачем лезли в ваш институт, как залезли, почему этих двоих ликвидировали – вряд ли тут большие сомнения могут быть…. Всё как-то более или менее укладывается в осмысленную картинку. Однако есть один момент, который я не могу понять. То есть я вижу только одну нестыковку – если, конечно, не считать этого дурацкого спектакля с хождением покойника туда и сюда, но об этом мы уже сто раз говорили – а сейчас я другое имею в виду. Это ощущение у меня только сегодня возникло, раньше-то ему и взяться было неоткуда. Ты сам видел, что им – ворюгам – надо было сделать, чтобы попасть на склад. Не так уж и много работы, причем работы простейшей, неквалифицированной. Не сомневаюсь, что непосредственно занимался всем этим выпиливанием бедолага-электрик – для того его и привлекли к делу. Сами-то воры, я думаю, стояли на стреме у двери на черную лестницу – чуть что вжик и нету их. Если вахтерша что услышит и застукают этого Мизулина за черным делом, то – вот он ворюга, а про них ему и рассказать-то нечего. Что он про них может знать? Это всё в общем-то понятно, но я-то о другом. Вся эта работа могла занять не больше двух дней, учитывая даже, что надо было действовать максимально осторожно и обязательно каждый раз приводить всё в исходное состояние. Ты же видел: пылью пол и все эти стенды присыпали – глянешь, и никаких сомнений, что в эту кладовку со времени прошлого ремонта никто не заглядывал. Пусть даже три дня им для этого понадобилось – но не больше же? С чем там возиться, чего тянуть? И тогда возникает вопрос: почему они растянули это на две недели? Пятница, конечно, наиболее удобный день для этих мероприятий, но… Ведь платину-то в любой момент могли вывезти на завод, как же они могли так рисковать? Не могли же они знать, сколько она там будет лежать… Или могли?.. А, может, это гастролеры?..

Тут, по словам Миши, Костя как-то подобрался, фигурально выражаясь, сделал стойку, как охотничий пес, учуявший дичь, и хитренько улыбаясь, взглянул на своего Ватсона, внимательно выслушивающего холмсовский монолог. Как ни странно, Миша в ту же секунду воспринял мысль, возникшую у его партнера.

– Точно! – воодушевленно подхватил он (если не сказать, завопил во весь голос). – Может, наводку-то они получили не здесь, не в институте, а там наверху, в министерстве, в Москве. А потому и не сомневались, что если заводу будет дано указание забрать платину, их об этом заранее оповестят. Всё у них было рассчитано, и они могли слишком не торопиться.

– Вот то-то и оно, – не менее возбужденно перебил его Костя, – ведь это совсем другой расклад, и искать тогда надо совсем в других местах. – Тут он несколько призадумался и продолжал уже более спокойным тоном. – Конечно, с москвичами сложно дело иметь – к ним попросту не подъедешь. Но можно найти пути. Здесь даже то, что дело многотысячное, нам на руку – не смогут они отмахнуться.

Видно было, что он уже начал обдумывать свой будущий разговор с начальством и возможные выходы на заносчивых московских коллег. А Миша, слушая его вполуха, продолжал лихорадочно соображать и разворачивать в голове предложенную Холмсом версию.

– Постой, – начал он наконец, – а нельзя ли предположить, что вся эта чехарда была затеяна вполне сознательно? Я что хочу сказать. Вот говорят: глупая канцелярская ошибка, простая описка. А, может, не так дело было, и вовсе это не ошибка. Вдруг какой-то хитроумный управленец, связанный с уголовниками – есть же такие! – разработал всю эту комбинацию и аккуратненько вписал буковку «к» перед «г» в графе «Единицы измерения». Зная нашего директора, он был уверен, что тот шуму поднимать не будет – не решится, – и его можно будет водить за нос столько, сколько это понадобится для завершения операции. Правда, в этом случае такой гипотетический Корейко не может быть мелким служащим, а должен представлять значимую фигуру в этом министерстве. Может такое быть? Как считаешь?

– Всякое может быть. Почему бы и нет? – видно было, что Мишины выкладки произвели на Холмса определенное впечатление, и он ими заинтересовался. – Занятный ты поворот придумал. Ловко! Правда это или нет – вопрос? Но интересная конструкция получается. Надо как следует обдумать и, главное, надо бы нам хоть что-то узнать про ваше министерство. Как они там подобные заявки оформляют и так далее… Надо к москвичам ходы искать. Я посоветуюсь с опытными людьми – может это не так и сложно.

На этом, в основном, и закончилось их не слишком долгое совещание – Мише уже пора было торопиться, чтобы без проблем добраться домой. Назавтра они встречаться не собирались, а через день Миша обещал позвонить – тогда и решат, как и что.

В среду Ватсону было не до детективной проблематики – затеянный им эксперимент требовал полного внимания, и он с раннего утра и до шести часов усердно возился со своими колбами, ретортами, горелками Бунзена, электродами и электролитами и прочими предметами, малоизвестными тем, кому не довелось стать специалистом в этой специфической области знаний (честно признаюсь, что, не задумываясь понапрасну, собрал в кучу всё, что только в голову пришло, поскольку не имею никакого представления о сущности Мишиных опытов – он не вдавался в подробности, а мне это было ни к чему).

Но когда он вспоминал об их расследовании, его мысли были гораздо менее пессимистичными, нежели накануне. Пока что дела складывались не так плохо: Костю не отстранили от дела – это раз; он, по-видимому, не потерял интереса к их совместным обсуждениям и не намеревался отделаться от ставшего ненужным Ватсона – это два; при обследовании склада им удалось сделать определенный шаг вперед – это три; и, наконец, самый важный и гревший Мишину душу факт – ему (то есть Мише) удалось сгенерировать интересную, нетривиальную идею о происхождении этой пресловутой «опечатки в заявке», идею, проливающую совершенно новый свет на возможную подкладку расследуемого дела. Конечно, если быть точным, надо было бы говорить, что эта идея родилась в результате их совместных с Костей интеллектуальных усилий. Но и такой – смягченный – вариант формулировки Мишу вполне устраивал: как бы то ни было, а он оказался не только Ватсоном, но и Шерлоком Холмсом. И это, вероятно, еще не последний его вклад в их общее расследование.

Отрываясь на краткое время от работы и появляясь за лабораторным чайным столом, Миша несколько опасался, что его могут спросить, чем это он занимался вчера в компании следователя. Как ему отвечать на такой скользкий вопрос, он так и не смог придумать, и со страхом ожидал, что ему нелегко будет выкрутиться из такой совершенно непривычной для него ситуации. Но страхи оказались напрасными. То ли знавшая его вахтер никого после смены не видела из своих знакомых и никому ничего не сказала, то ли услышавшие ее рассказ не сочли новость достойной дальнейшей ретрансляции, но до их лаборатории подобные слухи не дошли, и никто его ни о чем не спрашивал. Вообще, бушевавшие в последнее время в институте слухи как-то стихли, и единственной новостью, возбудившей некоторый интерес общественности, стало сообщение, что директор вернулся из Москвы и завтра собирался нагрянуть в институт. Что за этим могло воспоследовать, оставалось только гадать.

Как уже сказано, целый день Мише было некогда думать о платине, убийствах, бродячих трупах и прочих элементах детективного сюжета, но зато в четверг он позвонил Косте, не дожидаясь пяти часов, а около двенадцати – вскоре после того, как пришел на работу, – и задал Холмсу совершенно неожиданный вопрос:

– Костя, ты знаешь, какого роста был покойный Мизулин?

– Да кто его знает, – опешил Костя на той стороне телефонной линии, – обычного… Среднего роста он был. Зачем это?

– Узнай, пожалуйста, точный рост. В медицинском свидетельстве это ведь должно быть отражено. Посмотри. Это важно. …А я к тебе после шести приду – есть что обсудить. Договорились?

– Ладно, – не стал дальше допытываться недоумевающий Костя, – буду тебя ждать.

На этом их странноватый разговор и закончился.

Глава восемнадцатая. Вот и всё

Анну Леонидовну – вахтера НИИКИЭМСа – арестовали в больнице в пятницу сразу после окончания «мертвого часа», вызвав ее через санитарку в приемный покой. Заслушав объявленное ей постановление об аресте по обвинению в убийствах и хищении госсобственности, а также ордер на проведение обыска в ее квартире, она только и сказала: Додумались-таки. Значит, суждено мне это было – и больше не проронила ни слова.

Говорить она начала лишь через несколько дней. Стала давать признательные показания, как это формулируется на милицейско-канцелярской фене. Я, как ни старался, не мог вспомнить, откуда попала в мой, выражаясь современным высоким штилем, тезаурус эта специфическая формулировка – сам ведь такую не придумаешь. Крайне маловероятно, чтобы Михаил использовал этот оборот в своем рассказе, так что надо полагать, я позаимствовал ее из читанных в давние годы «милицейских романов»[30]30
  Мне кажется, что такое наименование – по аналогии с зарубежным полицейским романом – вполне годится для обозначения специфического жанра, на протяжении десятилетий процветавшего в отечественной литературе. Он, хотя и рассматривался советской критикой в ряду второстепенных и не заслуживающих серьезного внимания отраслей литературной продукции, зато пользовался неослабевающим спросом со стороны широких читательских масс. Я имею в виду романы, которые, отчасти замещая несуществующий в нашей литературе детектив, рассказывали о борьбе с преступниками и о нелегком труде тех, кто посвятил свою жизнь такой борьбе. Основной акцент в милицейских романах делался на описании сложных производственных, морально-психологических, бытовых и семейных проблем, с которыми приходится сталкиваться в своей работе сотрудникам правоохранительных, как сейчас говорят, органов. К этому авторов неустанно призывали и подталкивали как литературные критики, так и все редакционно-издательские инстанции, строго следившие за тем, чтобы избравшие эту стезю писатели не скатывались на позиции дешевой развлекательности. Однако сама специфическая тематика такого рода повествований невольно предполагала наличие в них некоторого остросюжетного элемента, который, собственно говоря, и притягивал массу читателей, жаждавших, как сейчас это окончательно выяснилось, вовсе не детального знакомства с тяготящими милиционеров проблемами, а чего-то вроде недоступных в то время сыщицких выпусков начала века с их «Пещерами Лейхтвейса» и «Изумрудами раджи».


[Закрыть], значительная часть которых была написана людьми, начинавшими свою трудовую деятельность в органах милиции, дознания и следствия и хорошо знающими всю кухню этого ведомства и употребляемую в его недрах лексику. А вставил ее в текст – для колорита, есть в ней особый привкус, дух, так сказать, времени и места действия.

Арестованную гражданку Бильбасову сразу же поместили в тюремную больницу, где она и находилась в течение тех полутора или двух месяцев, которые определила ей судьба. Заболевание ее протекало довольно тяжело, а в первые дни после ареста ее состояние было и вовсе близким к критическому, но постепенно врачам удалось отчасти поправить ей здоровье, и стало возможным ее допросить и задать те вопросы, без получения ответа на которые нельзя было завершить расследование и составить обвинительное заключение. Часть из них носила скорее формальный характер, но был и кардинальный вопрос: Где украденная платина? Без ответа на него всё дело просто разваливалось, а о его успешном завершении не могло быть и речи. Не пожелай Анна Леонидовна открыть эту тайну или умри она скоропостижно (чего тоже можно было ожидать), и еще неизвестно, как сложилась бы карьера и судьба молодого следователя. Но, к счастью для него, сочетание звезд оказалось благоприятным, и до столь печального исхода дело не дошло.

Константин несколько раз ездил в тюрьму для допросов, но старался максимально сократить продолжительность своего общения с подследственной: привели допрашиваемую – ответила она на заданные вопросы – подписала протокол – и через полчаса ее можно уводить обратно в палату. Налегать, давить и утомлять старуху Костя не рисковал – по его словам, выглядела она – хуже некуда… еле шелестит… и дышит тяжело, часто: иэх-ии, иэх-ии… того и гляди… Врачи также смотрели на состояние Бильбасовой весьма пессимистично и считали, что она долго не протянет.

В чем состояло ее заболевание, Миша толком объяснить не мог. Что-то, видимо, он слышал о ее диагнозе, но с тех пор прошло десять с лишним лет, и ничего внятного мне от него узнать не удалось. Он помнил лишь, что речь шла о заболевании щитовидной железы, вызвавшем тяжелое расстройство деятельности сердца. А я не стану высказывать свои соображения об этом, чтобы не давать повода для критики со стороны тех, кто разбирается в подобных вопросах профессионально – вдруг среди читателей окажется кто-то из таких специалистов. Да и ни к чему это. Отклонение от основной линии повествования в подобные медицинские дебри воспринималось бы ничуть не лучше, чем мои сетования на сложности, подстерегающие авторов детективных романов на их нелегком пути. Достаточно факта, что героиня тяжело болела, а большего читателю для понимания сути дела и не требуется. Возвращаюсь к тому, на чем закончил предыдущий абзац, а то, что было написано в этом, считайте сказанным в скобках.

Однако никакого давления или применения разных хитроумных приемов, предназначенных для того, чтобы расколоть допрашиваемого, нашему Холмсу не понадобилось. На первом же допросе Анна Леонидовна созналась в содеянном, изъявила согласие рассказать всё без утайки и в подтверждение своей обдуманной позиции объяснила, где она спрятала свою баснословную по стоимости добычу.

Дело в том, что при тщательном обыске в квартире обвиняемой не было найдено абсолютно ничего, указывающего на ее причастность к инкриминируемым ей преступлениям. Однокомнатная квартира в типовой «хрущевке» – рядовое жилище одинокой пожилой женщины с весьма скромным достатком: половички, баночки с рисом и манкой, дешевая мебель, купленная, наверное, лет пятнадцать, если не двадцать назад, застиранное бельишко. Из документов: свидетельство об окончании семилетки, диплом городского химико-фармацевтического училища, несколько почетных грамот за доблестный труд, активное участие и так далее – первая аж сорокового года, подписанная заведующим районной санэпидстанцией, сберкнижка с числящимися на ней восемьюдесятью тремя рублями, квитанции об оплате за квартиру и прочая бумажная дребедень, но никаких писем, записных книжек, никаких заметок, адресов или телефонов. Единственное, что бросилось Косте в глаза при осмотре, – книжный шкаф с неплохим подбором книжек: в основном классика, но кое-что и из современных авторов. Необычная для таких квартирок деталь обстановки. А в остальном… увы! – всё тщательнейшим образом просмотрели и перетряхнули, но ничего найти не удалось. Совершенно прозрачная жизнь, всё как у всех. И ничего, что можно было бы подшить в дело; в результате всех поисков – полный нуль. Не говоря уже о том, что ни грамма платины найдено, конечно, не было. Чего, собственно говоря, и следовало ожидать. Свой клад она – бандюга такая! – могла зарыть под любым кустиком. Сколько их в ближайших окрестностях города? – иди ищи!

Хотя у сыщиков не было ни малейших сомнений в том, что убила электрика и кладовщицу и прикарманила драгметалл не кто иной, как Анна Леонидовна, морочившая им всем голову россказнями о неоднократном явлении мизулинского трупа, – да и кто бы из здравомыслящих людей мог в этом усомниться? – у них не было конкретных улик или свидетельств, которые можно было бы предъявить в суде. Единственное, чего удалось добиться не терявшему времени даром Константину, это свидетельские показания о том, что обвиняемая посещала квартиру Мизулина – точнее, что она однажды была замечена у подъезда, где проживал покойный. Оперативники были направлены к уже знакомой им Порфирьевне – надеюсь, что читатель еще не забыл эту наделенную недюжинным детективным талантом старушку, – и, выяснив у нее необходимые сведения, предъявили фотографию Бильбасовой соседкам, сидевшим на лавочке в тот вечер, когда Порфирьевна предпринимала розыски следов исчезнувшей мизулинской зазнобы. Кратко посовещавшись, бабки признали: да была такая – заходила в подъезд, а через некоторое время снова вышла. На упрек Порфирьевны, введенной ими в заблуждение, ее товарки резонно ответствовали: Дак ты ж про дамочку спрашивала, а какая из нее дамочка? Но это было и всё, что Косте удалось установить, – не бог весть, какая доказательная база!

К счастью для ведущего следствие, допрашиваемая, как уже было сказано, ничего скрывать не стала. Платина была закопана ею в подвале, в земляном полу ее кладовки под ящиком со старыми валенками, отслужившим свой век абажуром, когда-то оранжевым, но из-за покрывавшей его пыли почти утратившим свою окраску, и прочей подобной рухлядью, которую не выбрасывают на помойку только потому, что рука не поднимается для такого решительного жеста. Когда Костя увидел этот привычный, но от этого не ставший менее убогим интерьер типичной советской кладовки, сердце его тревожно забилось… Не морочит ли опять эта шельма ему голову? С нее станется. Пожалуй даже, нехорошее предчувствие появилось у него еще раньше, когда он стоял перед дверью этой кладовки. Рядом, в узеньком коридорчике, освещаемом жидким светом сорокаваттной лампочки, теснилась вся возглавляемая им группа, собранная и прибывшая на место действия, чтобы осуществить обыск и выемку похищенного госимущества. Коридорчик не предполагал такого скопления людей, и им пришлось вытянуться вдоль него в цепочку по одному: Костя, неизменный Олег, за ним призванный для технической помощи оперативник в штатском, и в конце двое понятых – муж и жена, соседи Анны Леонидовны по лестничной площадке, – с любопытством глазевших на происходящее и ожидавших, что будет дальше. На двери, перед которой Костя остановился, следуя указаниям, данным обвиняемой на первом же допросе, не было никаких надписей: ни номера квартиры, ни фамилии владелицы, как это было на некоторых из рядом расположенных дверей, вообще ничего. И если учесть, что находилась она в подвале соседнего подъезда, а не того, в котором жила героиня нашего романа, найти ее самостоятельно у сыщиков, даже не подозревавших о ее существовании, не было ни единого шанса. Сама дверь ничем не отличалась от дверей соседних кладовок: три грубо сколоченные доски, замазанные полуосыпавшейся известкой, хлипкие жестяные петли для замка. Но его и вовсе не было, а дверь, как, впрочем, и некоторые другие в этом подвале, была замотана обычной алюминиевой проволочкой. Весь вид, и особенно эта проволочка, всколыхнули в Костиной душе тяжкие сомнения: вдруг наврала… Поверить в то, что за этой убогой дверью – своим видом, можно сказать, откровенно приглашавшей всякого: открой, загляни, убедись, нет тут для тебя ничего, – может скрываться клад стоимостью в несколько сот тысяч рублей, было нелегко. Однако уже через несколько минут, когда из неглубокой ямки, прикрытой мешковиной и присыпанной сверху тонким слоем земли, оперативник стал доставать и передавать Косте в руки один за другим семь аккуратных холщовых мешочков и когда наш герой, развязав первый из увесистых мешочков и заглянув в него, продемонстрировал озадаченным понятым находившиеся в нем моточки тонкой блестящей проволоки, сердце его пело: Всё! Дело успешно закончено! Триумф! Можно уже пить шампанское!

Именно это сыщики и проделали в тот же вечер, заменив, правда, шампанское на менее эффектный, зато более эффективный напиток. Подняв свой бокал (стакан, конечно), Константин – на правах хозяина и Холмса (пусть уже и вышедшего из этой роли) – поздравил собравшихся за столом участников детективного тандема с успешным завершением их совместного расследования. Об этом, как он заявил, уже можно было говорить в полный голос – главное сделано, а оставшиеся детали и необходимые формальности существенного значения не имеют. В своей краткой речи Костя высоко оценил тот решающий вклад, который внес в общее дело его соратник по сыску: Мишина гениальная мысль – именно так, не убоявшись излишней патетичности, он выразился – обеспечила их успех и решила дело. Себя же Костя хвалил главным образом за то, что ему пришло в голову предложить своему бывшему однокласснику поучаствовать в начинающемся расследовании загадочного и, на первый взгляд, бессмысленного убийства. К концу их не слишком продолжительного, но достаточно бурно протекавшего праздничного банкета Костя уже утверждал, что, несмотря на первоначальное распределение ролей в их тандеме, истинным Шерлоком Холмсом оказался в конечном итоге Миша, а себе говорящий отводил роль Лестрейда – героя, делового, расторопного и хваткого, но не обладающего холмсовской интеллектуальной мощью и проницательностью. Рассказывая мне об этом, Михаил (а он – уверяю вас – вовсе не был хвастуном и зазнайкой), хоть и считал, что его компаньон – на радостях – слегка перехватил в эпитетах, но целом соглашался с его выводом, который был – применительно к данному конкретному случаю – вполне справедливым.

И действительно. Кардинальный перелом в их расследовании наступил именно в тот момент, когда Миша, едва переступив порог Костиной квартиры, возбужденно спросил:

– Здорово. Ну что? Узнал? Какой у него был рост?

– Сто шестьдесят семь сантиметров. – Еще не догадываясь о смысле заданного вопроса, ответил Костя. – Зачем это тебе? О чем речь? Заходи.

– Та-ак! – осевшим от волнения голосом протянул Миша. – Это я и предполагал. Смотри: от окна – то есть от плинтуса стены, что с окном, – до косяка двери на черную лестницу ровно полтора метра. Я померил. Там, на втором этаже. Значит, он туда просто не вошел бы. Если бы он там лежал, дверь не была бы полностью распахнута, а только полуоткрыта. И соответственно, лежавшего было бы видно издалека. Нельзя было бы сказать, что только локоть слегка торчит. Понимаешь?

Наш Ватсон еще не успел закончить свое сбивчивое объяснение, как Костя мгновенно сообразил, насколько важное значение имеет этот – простенький с виду – факт для всей конструкции расследуемого ими дела.

– Понимаю… – медленно, с расстановкой только и смог он произнести в этот момент.

Дальнейшее уже было делом техники. С утра пятницы – после непродолжительного, хоть и непростого разговора с начальником отдела – следователь Коровин оформил все необходимые документы, получил требующиеся подписи и после обеда уже произвел арест Бильбасовой А. Л., которая к тому времени уже фигурировала в деле в качестве обвиняемой в совершении ряда тяжких уголовных преступлений, предусмотренных статьями (перечислены номера статей) УК РСФСР.

Большую часть своих признательных показаний Анна Леонидовна изложила самостоятельно на нескольких листах бумаги крупным разборчивым почерком. Сделала она это в несколько приемов, прерываясь и возобновляя свою исповедь преступницы, стоящей на краю могилы, в те часы, когда чувствовала себя получше. Она не видела смысла, как сказала Косте на допросе, что-либо скрывать, понимая, что игра закончена и бороться ей уже не за что. Вы же меня в любом случае отсюда не выпустите – найдете, за что зацепиться, да и воспользоваться этим богатством я уже никогда не смогу, хоть бы и выпустили. Чего же мне тогда выкручиваться и что-то выгадывать? И не нужно мне уже это всё, – откровенно делилась она своими соображениями со следователем, внимательно слушавшим ее, но не пытавшимся вставить что-то из сказанного в протокол допроса. – Я и сама теперь не могу понять, зачем я всё это затеяла. Не для меня это, не стоило и браться…

Когда мы через много лет обсуждали сказанное преступницей на допросах, Миша предположил (а он, как вы знаете, был большой любитель остроумных гипотез), что главным мотивом, затянувшим добропорядочную, ни в чем до тех пор не запятнанную женщину в болото преступлений, была не столько жажда бешеных денег, сколько желание сделать нечто выдающееся, решить сложную задачу – она чувствовала, что ей это по плечу. Свой психологический анализ ситуации, в которой оказалась женщина, о которой мы, в сущности, почти ничего и не знали, мой рассказчик основывал главным образом на том, что сам он чувствовал (и не хотел этого скрывать) в своей душе нечто близкое – ему казалось, что окажись он в таких же условиях, ему пришли бы в голову сходные мысли.

– Нет. Ты не отбрасывай такую возможность, не подумавши, – горячился Миша, встретив с моей стороны довольно прохладное отношение к его романтической, как мне тогда показалось, теории, объясняющей решение нашей героини пойти на преступление. – Вот живет человек, с хлеба на квас перебивается, суетится, выгадывает что-то по мелочи – то есть живет, как почти все мы живем. И главное, понимает, что деваться ему некуда и придется ему эту лямку тянуть до самой смерти. Нет у него ни малейшего шанса выбиться из этой колеи, что бы он ни сделал. Впереди – докуда взгляда хватает – ровно то же самое, что и позади. В молодости это еще не так очевидно, но с годами такое ощущение всё усиливается. Летишь по уложенным судьбой рельсам прямо в могилу. Нет смысла гадать, что там за поворотом, ты уже понял, что там всё то же самое. И вот случай преподносит тебе неожиданную возможность проявить себя, доказать самому себе, что ты еще жив и что всякое еще может быть. Надо только тщательно всё продумать, взвесить, рассчитать, и ты одним махом вырвешься из той клетки, из которой не было никакого выхода. Чем не соблазн? Даже не важно, что будет потом. Важно, что это будет нечто новое, о чем ты и думать прежде не мог. И не менее важно, что это будет твоя заслуга – это ты, увидев призрачную возможность, догадался, как добиться ее осуществления, сумел преодолеть препятствия, избежал всех капканов и ловушек на своем пути и сделал то, о чем большинство людишек и думать не смеет. А вот ты – другой: ты поставил перед собой задачу и ее решил. Сам. Своим умом.

Конечно, в большинстве случаев любые подобные рассуждения и предположения поневоле воспринимаются как туманные и весьма проблематичные. Не стоит, вероятно, здесь вновь вспоминать про уже известные читателю потемки… Без этого всё ясно. Но, обдумывая наши с Мишей тогдашние разговоры сейчас, я связываю его экскурс в психологию преступления с другим высказыванием допрашиваемой, о котором Костя сообщил приятелю с некоторым недоумением: вот как, дескать, эта бабка смотрит на свои делишки – любопытный взгляд, ничего не скажешь. Откровение Анны Леонидовны было вызвано Костиным вопросом, в котором как-то затрагивалась моральная сторона ее поступков. Что-то вроде: И не жалко было вам Мизулина и кладовщицу? Вы же заранее знали, что их придется убрать. На что наша героиня отвечала, что ей никого не жалко. Ни себя, ни тех, кого ей пришлось лишить жизни. И добавила к сказанному еще несколько фраз – видимо, почувствовала, что ее ответ поймут как-нибудь не так, перетолкуют по-своему. Я попытаюсь – как смогу и как запомнилось – передать хотя бы смысл ее объяснения: Так-то они оба безобидные были – за что их убивать? Но у меня ведь всё рассчитано было, все по плану. Не могла я допустить, чтобы они заговорили. И это вам, молодым, кажется, что смерть – страшное зло. А, на самом-то деле, что в ней такого уж страшного? Чем она страшнее нашей жизни? Я вот до старости небо коптила – и что? Могла бы и много лет назад помереть – какая разница? Зачем мне эти годы нужны были? Дольше промаялась бы? Вот Сашка этот – зачем ему было жить? Ведь ясно было, что с ним через пару лет будет – ну, протянул бы еще сколько-то… зачем? А так он хоть месяц человеком пробыл – ожил, размечтался, планы какие-то строил, как и что он сделает… Вовремя я его… он и понять ничего не успел, так со своими планами и умер… человеком умер. Я ведь потому так и решила сразу – видела, что не сможет он удержаться, возьмут его через две недели после того, как ему какие-то деньги в руки попадут. Лучше бы ему было, если бы он здесь вместе со мной очутился? Нет… вовремя он умер. Да и Нина тоже… Вы же понимаете, не могла я ее так оставить – это ведь она мне про платину разболтала и даже показала мне ее. Скажи она вам об этом, и всё… Достаточно было обратить на меня внимание, и никак бы я не отвертелась. Не будь этого, жила бы она себе, так бы проболтала, прохихикала, прошушукалась с подружками, дотянула бы до пенсии… А зачем? В смерти, конечно, ничего хорошего нет, но и такая бессмысленная жизнь ничем ее не лучше. О чем тут жалеть?

На этом допрос закончился – старуха устала, и Костя ее отпустил. Однако речи ее запомнил и пересказал своему соратнику, а тот в свою очередь мне. Теперь и вам, читатель, стало известно их содержание – в моем пересказе, разумеется. Так вот: необычный для нас взгляд Анны Леонидовны на вопросы жизни и смерти и ее явно выраженное нежелание бессмысленно коптить небо (и даже сквозящее в ее высказываниях презрение к тем, кто ведет подобное, недостойное человека существование) смыкаются, как мне кажется, с Мишиными фантазиями относительно мотивов, подвигших эту ничем с виду неприметную пожилую женщину на опасную авантюру. Не исключаю, что она восприняла ситуацию, как вызов судьбы, как проверку ее ума, ловкости, бесстрашия и умения обращать обстоятельства в свою пользу. Судьба, так сказать, разложила перед ней карты и предложила сыграть. На кону была ее не вызывавшая ни малейшей радости жизнь, а потенциальным выигрышем – возможность ее резко изменить. Наша героиня не отказалась от предложенной ей игры и даже чуть было не выиграла. Во всяком случае, вероятность того, что она обведет сыщиков вокруг пальца и добьется своей цели, была очень высока (не могла же она предусмотреть, что следователь призовет на помощь быстрого разумом Мишу). Правда, остается не очень ясным, что бы она в итоге выиграла, если бы игроцкая фортуна оказалась на ее стороне. Может быть, и ничего, стоящего стольких усилий и переживаний.