Текст книги "Бурый призрак Чукотки"
Автор книги: Николай Балаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
За трехкилометровой далью озера, подковой охватившего Скрипучку, начинался пологий подъем километров в пять длиной. Здесь летом текли в озеро многочисленные ручьи, похожие на коричневые и желтые нитки в цветастом рисунке тундрового ковра. Заболоченные берега лоснились опаловым цветом в годы, урожайные на морошку. Среди изобилия ягод жили евражки, лемминги, мыши; строили летние домики журавли; пикала, чирикала и свистела с мая по сентябрь мелкая птичья рать. А сейчас все ровно и бело, только лежит на снегах розовый оттенок от сочащихся из-за южного крав неба солнечных лучей.
Нарты мы догнали почти наверху водораздела. Сын шел без лыж: наст держал хорошо и его и упряжку.
Постепенно склон выпрямился, закруглился, и далеко впереди и ниже открылась широкая долина Реки. Там лежало царство ольховника. Фиолетово-серые полосы кустов, постепенно понижаясь, уходили на северо-запад, куда текла Река, и поднимались к востоку, в горы, откуда она приходила. За долиной крутым иззубренным частоколом стоял могучий горный хребет и прямо напротив нас в нем выделялась стройная сопка. Словно раздвинув плечами каменные стены, она подступала к самой Реке, и нижние террасы ее обрывались крутыми штрихованными осыпями. Сопка носила название Нирвыкин – Острая. Вершина ее, отполированная ветрами, обычно тоже была темного цвета со стальным блеском, но в это время утра на высоте уже царило солнце и острие горы светилось темными рубиновыми гранями, а ниже, по склонам, полыхали в рассветном пламени снега.
Собаки почуяли уклон и снова побежали, мы заторопились следом. Наст под тонкой снежной присыпкой был так крепок, что металлические штырьки лыжных палок не пробивали его, а только чуть вонзались.
На полпути к Реке за нашими спинами из горной седловины поднялось солнце. Сразу пропали вокруг цветные тона и оттенки, снег стал белым, складки гор – синими. Пока мы опускались в долину, солнце быстро, словно отбывая порядком надоевшую за полгода бессонного свечения повинность, прокатилось над двумя-тремя дальними вершинами и упало за ними в блаженное тепло тропических морей. Вспыхнула, но быстро погасла волна вечерних зоревых красок, небосвод засинел, и его проткнули первые укольчатые лучики звезд, а на востоке небольшим полукольцом зажглось зеленое сияние – там всходила луна.
Перед полосами кустарника, прикрывавшими Реку, мы повернули вправо. Теперь до яранг оставалось километров десять.
– Не пора ли чего-нибудь перекусить? – осведомился сын.
– Привал! – сказал я.
Очень неуютно останавливаться посреди голой снежной тундры. Поэтому сын подогнал упряжку к большому ольховому кусту. Достали термос и приготовленные еще дома для первой тундровой трапезы дорожные «чукотские слоенки»: галеты с маслом, прикрытые янтарными ломтями подвяленного малосольного гольца.
– А собачкам… это самое? – спросил сын.
– Месиво? Собаки будут есть, когда придем в бригаду. Помнишь, как говорят охотники: «Хороший хозяин кормит собак два раза в сутки, а настоящий – один раз».
– Бедненькие собачки, – вздохнула жена. – Они же видят, как мы едим, и думают: ну и жадины достались нам в хозяева.
– Гуф! – одобрительно подтвердил Дуремар, глядя на меня. Огурец высунул мокрый язык почти до коленок и семенил лапами, а Пуфик кивнул головой. Шушка отвернулась и стала застенчиво разглядывать куст.
– А если мы будем хороше-настоящими хозяинами? – спросил сын.
Не выдержав объединенных атак, я махнул рукой.
Сын дал работникам транспорта галетки, жена тихонько добавила кусочки сахара.
Чая выпили много, весь термос.
– Желательно больше не останавливаться, – сказал я.
– А если заблудимся?
– Где? Говорил же Инайме: вправо по Реке, вдоль кустарников, прямо в яранги упремся. Пошли. Уже темнеет. Собак далеко не отпускать…
Луна вышла почти полная, расстелила по снегам мерцающие зеленые ковры, стало светло… так и захотелось сказать – как днем. Но свет этот обманчив. Кажется, при нем можно читать запросто, а попробуй открой книгу даже с крупным шрифтом: строка сливается в черную линию. Однако кусты, собак, людей видно далеко, их подсвечивает отраженное снегами холодное, пламя.
– А что там, смотрите! – остановился сын. – Во-о-он, за Рекой!
По далекому склону одного из отрогов горы Нирвыкин медленно ползло желтоватое пятнышко. Со стороны бригады, из верховьев. Огонь мерцал, разгорался и совсем пропадал, а потом возникал вновь и все полз вперед, к низовьям Реки.
– Что это? – таинственно спросил сын.
– Блуждающий огонь, – прошептал я. – Осколок Северного Сияния…
Конечно, это был трактор, но ужасно не хотелось портить волшебное очарование наступающей Северной Ночи и разрушать иллюзию нашего полнейшего одиночества в Великом Снежном Мире.
Огонь плыл и плыл вперед.
– Дороги в тех местах нет, – забеспокоилась жена. – Странно… А смотрите, он не один!
В тот же миг глаза уколол тонкий белый лучик, за ним второй. Они появились словно ниоткуда и как мотыльки закружили вокруг расплывчатого пятна.
– Это Летучий Огонь и его Огнята! – уверенно объяснил сын. – Их солнышко оставило смотреть зимой за порядком…
– Там же Моква спит! – тревожно сказала жена.
– Он на той стороне сопки, – возразил я. – До него никакой Летучий Огонь не доберется, слишком крутые осыпи. Хотя пешком…
Наконец огни пропали за отрогом…
Часов в семь вечера впереди вопросительно тявкнула собака. Дуремар остановился и повернул голову левым ухом на звук. Вопросительный лай повторился, а через секунду вспыхнул уже разноголосо и без сомнительных оттенков: бригадные собаки уверенно сообщали хозяевам, что идут гости. Наши в ответ возбужденно и радостно заскулили: предстоят новые знакомства, а также встречи с теми сородичами, что уже бывали на перевалбазе.
– Держи! – Я помог сыну управиться с упряжкой. Пуфик побежал вперед и исчез. Он выполнял обязанности парламентера. Мы пошли за ним на звуки собачьего хора. Минут через двадцать обрисовались зыбкие неясные тени, затем они приняли конические с заметным овалом в боках, очертания, и мы различили три яранги. У крайней стоял человек, на него наскакивал Пуфик и весело крутил хвостом, погавкивая:
– Ах-ха, ах! Вот мы и пришли!
– Тпру-у-у, ребята! – Сын воткнул у передка нарт палку.
– Еттык! – раздался женский голос. – Здравствуйте!
– Етти! – ответили мы хором и узнали Олю Кеунеут, нашу частую гостью, добрую и милую женщину.
В кэркэре – меховом комбинезоне – с непокрытой головой, она взмахнула руками:
– Заходите, заходите, вы мои гости, теперь вы мои гости! Коля, привяжи собачек вот тут, – она показала сыну на дугу тяжелых грузовых нарт, протянула жене тивыйгын; распиленный вдоль кривой кусок рога для выбивания снега из меховой одежды.
Только теперь я обратил внимание, что наши кухлянки покрыты густым слоем инея. Подморозило к вечеру, а мы в дороге и не заметили. Прекрасно держит тепло тела олений мех. Пока лучшей одежды для северной зимы не придумано.
Мы выбили кухлянки очень тщательно. Иначе в тепле они обмокнут, шкура покоробится, полезет ворс, и засочится под одежду вездесущий полярный холод. Сын привязал собачек, распаковал мешок;
– А где тут собачье месиво, а где тут собачье кушево? Вот оно, вот. Держите, ребята! – Он выложил три куска моржатины с горохом. Дуремар отвернулся. Огурец часто завертел языком по морде, нетерпеливо затопал передними лапами, заерзал по снегу задом, но еду не взял. А когда стало совсем невмоготу, прыгнул к Шушке и, глотая слюни, нетерпеливо и жалобно гавкнул: «Взз-зав!»
Шушка обнюхала «кушево», выбрала себе кусок и отодвинулась в сторонку. Дуремар словно увидел это затылком, повернул голову, подошел, тоже понюхал оставшиеся и выбрал себе. Последний торопливо, подхватил Огурец. Пуфик питался с нашего стола, поэтому в распределение собачьего корма не лез. По-видимому, он и считал себя не собакой, а представителем того самого биологического звена между звериным царством и хомо сапиенсом, которое давно ищут ученые.
Мы с женой вошли в ярангу. Посредине, перед пологом, в круглом очаге, выложенном валунами, весело прыгали красно-желтые стебли огня, над ними на цепи, привязанной к высокой треноге, пыхтел мохнатый от пара чайник.
– Раздевайтесь – и в полог, – сказала Кеунеут.
– А что пастухов не видно? – спросил я.
– Они… – Кеунеут отвернулась, подобрала что-то с земли. – Они в стаде. Меняться пошли. Утром будут.
Мы не стали ждать второго приглашения, скинули кухлянки, валенки и, приподняв оленью шкуру, скользнули в меховую комнатку. Мягкий многослойный пол, стены и потолок из двойных оленьих шкур – мехом внутрь и наружу – начисто исключали просачивание холода. В самодельном подсвечнике горели две свечи, и тепло их мы почувствовали сразу.
В ярангу вошел сын и деловито сказал:
– Собачек накормил. Что еще делать?
– Смотри, ты стал настоящий чавчыв, оленевод, – сказала Кеунеут. – Ты устал. Иди в полог, отдохни и согрейся чаем. Потом будешь кушать. Проголодался, наверное? Чем тебя угостить?
– Всем, – решительно сказал сын. – И еще хочу прэрэм.
– Како! – удивилась Кеунеут. – Ты запомнил?
– Ого! Мы только и помним. Очень вкусно!
Прэрэм – чукотский пеммикан. Толченое свежее мясо и жир с добавлением костного мозга и съедобных тундровых трав. Формуется колобком или лепешкой. Травы отбивают запах сырого жира, придают кушанью пряный острый аромат. В общем, даже сытый человек не откажется от этого блюда. А уж голодный!..
В прошлую зиму, когда Кеунеут часто навещала нас (бригада стояла близко) и учила жену кроить и шить чижи – меховые носки, оленьи рукавицы и малахаи, она всегда приносила лепешки прэрэма.
В полог забрался сын, потер у свечей настуженные при кормежке собак руки, огляделся:
– Как тут здорово! Нам бы такой сделать.
Он впервые был в яранге.
– Держите! – Кеунеут подсунула в полог деревянный поднос. На нем стояли чашки, лежали галеты, лепешки, сахар. Потом она дала чайник. Мы действительно намерзлись, но почувствовали это только сейчас, в благодатном тепле полога. Быстро выпили по чашке чая, а потом началось пиршество. Вначале Кеунеут подала рыбную и мясную долбанину – это когда мороженое мясо и рыба не строгаются, а крупно крошатся, пестом в тазу, сшитом специально для этой цели из шкуры лахтака. К ней в деревянном туеске нерпичий жир. Затем свежий костный мозг, лежавший, как в корытцах, в расколотых вдоль костях; лепешки прэрэма, вяленый голец, истекающий жиром.
Затем последовало горячее: печенный на углях хариус, вкуснейшее блюдо тундры.
– Мэчынкы! – попыталась перекрыть этот рог изобилия жена. – Довольно, Оля! Иди сама покушай!
– А вот уже иду, – Кеунеут появилась в облаке горячего пара с новым подносом. На нем исходили немыслимыми ароматами крупные куски оленины, стояла кастрюлька с раскаленным бульоном.
– О-го-гой! – в восторженном ужасе простонал сын.
Женщины Чукотки обладают особым умением варить оленину. При их способе варки в мясе ничего не разрушается. Чувствуешь присутствие соли и тонкий аромат каких-то необычных диковинных специй, хотя в кастрюле нет ничего, кроме воды и мяса. Конечно, оленина получает ароматические вещества из определенных трав тундры, да еще обогащается ароматами ольховых и ивняковых веток, горящих в очаге.
В завершение пиршества мы снова пили чай, теперь уже не торопясь. Сын достал конфеты и принес баночку домашнего варенья из голубики. Конфеты и варенье он преподнес Кеунеут, а та выставила на стол.
– Оля, расскажи, как получается такое вкусное мясо? – попросила жена.
Кеунеут стала объяснять, а я подумал, что ужин наш имеет одну странность – никто не пришел из других яранг. Обычно к гостям сходятся все послушать привезенные новости. Если даже пастухи ушли в стадо, тут должны оставаться женщины и дети. Почему же никто не заглянет в полог Кеунеут? Или она обманула, и в бригаде что-то случилось? Но обман у этого народа – одна из самых тяжелых провинностей. А раньше вообще не существовало такого понятия…
Женщины закончили с рецептами и перешли на новости, полученные разными путями с центральной усадьбы и из соседних бригад. Сын, раскинувшись у задней стенки полога, уже засыпал. Я выбрался наружу. Собаки лежали клубками, прикрыв носы кончиками хвостов. Пуфик устроился на Дуремаре, они часто так проводили ночи, особенно морозные. Увидев меня, Пуфик вопросительно поднял голову. Я огляделся. В лунных лучах серебрились белые ретемы соседних яранг. Они казались холодными и какими-то неживыми. Где же народ? Мне еще не доводилось бывать в стойбище, где присутствует только один житель. Что стряслось? Кеунеут явно не пожелала говорить, но можно посмотреть самому.
– Идем, Пуфик. – Я пошел в сторону от яранги, в тундру, а метров через пятьдесят повернул вокруг стойбища: для начала необходимо обрезать след. Пуфик бежал впереди. Скоро за дальней, третьей, ярангой возникла полоска исковерканных глыб наста. Сделав полукруг, мы вышли туда. Пуфик заворчал. Я подошел. Наст изломал трактор. Ясно. Всего несколько часов назад в бригаде были гости. Приехали на тракторе с балком и на двух «Буранах». Это их огни мы видели в отрогах сопки Нирвыкин. В бригаду пришли с верховьев Реки, из мест, где лежит Нутэнут…
Тревожно защемило сердце. Надо срочно узнать, что за люди. Если геологи – полбеды. У них зимой в тундре хватает работы. А если горняки или старатели – тут причина одна: поиски новых рыбных и охотничьих угодий. Вокруг приисков все выбито, вот и лезут дальше в горы, благо под рукой могучая государственная техника, контроль за использованием которой на приисках практически отсутствует, а если кое-где и «налаживается», то только по бумажным отчетам, для отвода глаз районному и окружному начальству…
Мы дошли до дальней яранги. Пуфик поцарапал в одном месте развороченный снег, там что-то блеснуло. Бутылка из-под вина. «Прибрежное». Я перевернул посуду. Оттуда упало несколько черных в лунном свете капель. Потек характерный запах. Свежая отрава, вон спирт еще не выморозился.
Мы вошли в ярангу, я чиркнул спичку. На полу валялось еще несколько пустых бутылок, в сторонке стояло две полных. Пуфик понюхал край полога, чихнул. Я откинул шкуру. Внутри прямо в меховой одежде и торбазах лежали два пастуха: один лицом вниз, второй, повернув голову к передней, входной, стенке. Густой сивушный запах ударил в нос. Пуфик опять чихнул и отскочил в сторону.
– Понятно…
Я закрыл полог. Вот почему Кеунеут не захотела сказать правду: стыдно за бригаду.
Такие наезды горняков-добытчиков – страшный бич для оленеводов. У пьяных людей за бутылки вымениваются личные меховые вещи, шкурки пыжика, охотничья добыча. Страдает и оленеводство. Пастухи после пьянок приходят в себя тяжело и медленно, стада оказываются брошенными на несколько суток и разбредаются либо разгоняются волчьими стаями, которые четко усекают отсутствие в них дежурных. Опьяневшие люди выдают горнякам места богатых рыбалок и охотничьих угодий, которые столетиями кормили их предков, а горняками уничтожаются в два-три механизированных наезда. И опять же это не все, а только экономическая сторона дела. Есть еще и социальная: падение нравов, забвение древних национальных традиций, на которых всегда держалось моральное здоровье любого народа. Вот и ложь появилась в обиходе. Хоть и «во спасение», но когда и кого она в конечном итоге спасала?
– Пойдем, Пуфик, – сказал я.
Во вторую ярангу заходить не стали: там наверняка спят жены и дети этих пастухов. Вот тебе «Летучий огонь» и «Огнята»… Могучая техника двадцатого века с дикарями на борту.
Порог таинственной НутэнутНочью, пока мы спали, хозяйка яранги просушила одежду, вывернула кухлянки мехом внутрь:
– Будет мороз, так лучше.
Мы положились на ее опыт и не пожалели. Мороз покрепчал градусов до двадцати трех, сразу стало прихватывать обмороженный когда-то нос. Я развернул защитную полоску на малахае. В чукотской одежде есть все, чтобы оградить человека от холода. По краю малахая, охватывающему лицо, пришита полоска из плотной двойной шкуры. Когда лицу тепло, ее можно отвернуть, как воротник на шее. Но стоит задуть ледяному ветру или усилиться морозу – расправь ее, стяни внизу завязкой, и перед лицом возникает меховая, выдающаяся вперед труба. И никакой встречный ветер не в состоянии выжать из нее теплую прослойку воздуха, образующуюся при дыхании. Не надо отворачиваться вбок, не надо хватать воздух судорожными короткими глотками, чтобы согреть его. Через эту трубу в десяток сантиметров он поступает к тебе уже теплый. И щуриться не надо: летящий навстречу мелкий твердый снег упирается в подушку тепла и обтекает ее. Гениальная простота конструкции чукотского малахая, рожденная в краю частых ледяных ветров, не обратила еще на себя внимание ведомств, снабжающих работников Крайнего Севера спецодеждой. Поэтому мы и видим в фильмах, запечатлевших пургу «классическую» стойку героя, идущего против ветра: согнутый, голова набок, глаза почти наглухо зажмурены, нос и рот прикрыты рукавицей.
Мы отошли от яранг километра три, и я рассказал об увиденном ночью.
– Ведь почувствовала беду еще там, когда увидела огни, – досадливо сказала жена.
– Это браконьеры, да? – спросил сын. – Их надо поймать.
– Насчет браконьерства не знаю, – сказал я. – Может, только шмоточники, их сейчас много развелось, шатаются в поисках пушнины, чувствуют себя безнаказанно: в нашем районе за спаивание пастухов пока еще ни одного человека не наказали. Но проверить надо. Кстати, связь через десять минут.
Жена достала рацию. Но «Карат» есть «Карат». Такой маломощной станцией можно пользоваться на строительной площадке, а в горах трудновато. Мы не услышали почти ничего, кроме космических шумов. Дважды слабо звала бригады центральная усадьба, но могучие Трески и вой Вселенной затерли голос радиста. Однако жена много раз повторила в эфир: «Кто меня слышит, передайте в инспекцию Охотскрыбвода: от сопки Нирвыкин на север, вдоль Реки идет трактор, сотка с балком, и два «Бурана». Необходима проверка».
– Авось кто услышит, – сказала она, убирая рацию. – В обеденный сеанс повторим.
Кустарники тянулись вдоль Реки длинными лентами. Ивняки разных видов, высокие, метра в три, ольховники. Ольха росла и лентами и отдельными кустами, разбросанными по тундре далеко от Реки. Между ними лежали ложбинки, невысокие увалы, тянулись нескончаемые вереницы пойменных озер, засыпанных снегом. Середины их были вылизаны до зеркальной голубизны ветрами. И везде торчали эннольгены – термальные бугры. Невысокие, метра в два-три, они почти все имели на верхушках следы полярных сов. Такой бугор – излюбленное место хищниц для наблюдения за дичью: вся ближайшая округа как на ладони. Если путь наш проходил метрах в ста, птицы не взлетали, только головы их с неподвижными глазами медленно и равномерно поворачивались за нашим караваном, словно под контролем часового механизма.
– Истуканы! – сказал сын.
В кустах кричали куропатки. Семейные стайки их порхали розоватыми клубками, птицы купались в пушистых белых наметах. Все полянки были исчерчены причудливыми дорожками, по бокам которых словно кто-то нахлопал раскрытым веером. При бегании в рыхлом снегу куропатки помогают себе крыльями, точно гребец веслами. Курочки на открытых местах разгребали засыпанные снегом ягодники, клевали семена растений и почки, а петушки самозабвенно орали на всю долину: «Ке-крр-р! Ке-ке! Ке-кер-ра!»
И совы и куропатки почему-то совершенно игнорировали друг друга, как будто одни не были грозными хищниками, а другие – их извечной добычей. Совы, наверное, сыты. Снег во всех направлениях был испещрен бисером мышиных следов. Мыши сновали и днем: появлялись из снежных норок под кустами, пробегали несколько метров и за несколько секунд ввинчивались под другой куст. И куропатки, по-видимому, чувствовали обилие легко доступной для своих врагов пищи, поэтому вели себя так бесшабашно перед лицом врага.
– Но однажды и они были перепуганы.
Мы шли по длинному узкому озеру, древней старице Реки. Внезапно куропатки как по команде взмыли свечками, сбились плотной кучкой, а затем брызнули широким веером в кустарник. «Ш-ш-ш-у-у-ух-хх!» – прошелестели крылья, и все смолкло, только подрагивали ветки там, где птицы камнями шлепались в снег и зарывались несколькими резкими движениями.
– Смотрите! – тихо вскрикнула жена.
Вдоль края кустарника летела сероватая, почти белая птица. Чуть меньше «истуканов».
– Молодая сова? – подумал я вслух.
– Нет же, нет. Приглядись.
Да, полет птицы совсем не походил на плавный и полупарящий совиный. И высота была раза в три выше излюбленного «эшелона» сов. А движения крыльев резкостью напоминали соколиные. Несколько секунд – и птица растаяла впереди, а над тундрой повисло тревожное молчание.
– Это кто? – спросил сын.
Я пожал плечами: ничего подобного до сих пор не видел.
– Мы же читали, что зимой в заполярной тундре, да еще горной, нет летающих хищников, кроме совы и ворона, – сказала жена.
– Но вот ведь прилетел… кто-то. А тут северная сторона Анадырских гор, самая стужа и мрак…
– А как испугались куропатки? Весь день орут рядом с совами – и ничего. Только от этой птицы точно волной смыло…
Да, куропатки исчезли. И еще минут тридцать мы шли в таинственном безмолвии. Потом какой-то храбрый петушок спросил:
«Кто-кто-кто?»
«Вор-вор-вор!» – ответил второй.
«Кох-крах! – жалобно сказала курочка. – Какой страх!»
«Нич-чего-чего!»– бодро сказал первый.
Птицы постепенно разговорились, и Пуфик снова принялся гонять краснобровых красавцев, пока один из них не сразил пса, да и нас заодно, совершенно неслыханной речью. С желтой заснеженной кочки он четко – мы хорошо слышали – с расстановкой сказал подбежавшей собаке: «Аф! Аф! Аф!»
Пес остолбенел, мы расхохотались.
Что сказал петух Пуфику – неизвестно, но пес перестал прыгать мячиком по кустам и побежал следом за нартами. А может. Пуфик притих потому, что стали попадаться более серьезные следы. Вначале появились отпечатки песцовых лап, потом лисья цепочка, а когда дорогу пересек широкий, вспаханный крупными когтями, какой-то разлохмаченный на вид, след росомахи, упряжные собаки подняли шерсть в загривках, а Пуфик, вытянувшись, издалека понюхал отпечатки, поежился и запрыгнул в нарты. И целых десять минут ехал на своих подопечных, пока не исчез витавший в воздухе тревожный запах свободного жителя тундры.
Уже вечерело – шел четвертый час, когда впереди, в легкой кисее приплывшего откуда-то тумана, показались колеблющиеся серые очертания сопки, Они плыли над темными пятнами кустарников, проявлялись все резче. Вначале сопка виделась на фоне высокой гряды, оторачивающей долину, потом отпала, отодвинулась к берегу Реки, выросла и стала медленно закрывать горизонт.
– Это, наверное. Белокаменная, – сказала жена.
– По времени должна быть она. Там и остановимся ночевать.
– Едем, едем, а все без толку, – сказал сын.
– То есть как?
– А так, что никаких приключений…
И в ту же секунду собаки резко затормозили.
«Ггруфф!» – басом сказал Дуремар, а Огурец и Шушка ощетинились, но Огурец начал сразу дрожать и попятился, а Шушка напряглась и зарычала.
В нескольких метрах перед собаками дорогу пересекала узкая свежая звериная тропа. Взгляд поймал один отпечаток лапы, чуть выбившийся из литой цепочки. Волки!
– Ух ты-ы!.. Это кто тут ходил? – с тревожным любопытством, почти шепотом спросил сын.
– А помнишь, на ручье за домом наследили наши соседи из Дремучего Распадка?
– Волки?! Ог-го!..
– Свят, свят, свят! – воскликнула жена и повернулась к сыну. – Это ты наколдовал со своими приключениями…
Звери ставили лапы след в след, но не везде это получалось, и, обследовав тропу, мы посчитали стаю. Два следа явно матерых, очень крупного размера. Прикинули спичечным коробком, – универсальной линейкой путешественников, – четырнадцать сантиметров.
– Какой длиннолапый, – сказал сын. – Наверное, вождь?
– Вожак. А второй, видишь, чуть меньше – его жена.
Остальные следы были в пределах восьми-десяти сантиметров. Значит, родители с детьми. Детей трое или четверо – точно не разобрать. Один среди них тоже крупноватый. Сеголеток?
– Папа с мамой, годовичок и двое-трое щенков, – как можно спокойнее сказал я. Встреча, конечно, серьезная, но не хотелось создавать очень уж тревожную атмосферу. Хотя, если разобраться, волки сейчас не полезут к людям; еды вволю, на одних мышах можно прокормиться. Да и карабин на нартах под рукой.
– Вдруг лежат где-нибудь в кустиках? – жена огляделась.
– Они явились из-за Реки и пошли в горы. Видите, как ровно след пересекает долину? Так что встреча исключена.
– Ну и слава богу.
– Кое-кто немножко струсил? – ухмыльнулся сын и деловито добавил: – Щенки могут пойти в упряжку.
Он как-то слушал вместе с нами рассказ-полулегенду пастуха Пынчека об упряжке, которую создал один оленевод из выводка волчат. Он только не знает, чем эта история кончилась. Поэтому я буркнул:
– Лишние заботы. Обойдемся.
Пуфик осторожно подошел к тропе, вытянул далеко вперед морду и с расстояния в метр долго водил носом. Болоночная шерсть его, завитая в белые колечки великим мастером-парикмахером – природой, распрямилась на шее наподобие львиной гривы. Он поджал одну лапу, сделал шаг вперед, второй, еще раз внимательно принюхался и посмотрел на меня. В глазах его читалось: «Да, серьезные ребята тут гуляли». Я кивнул. Тогда он поднял морду и тихонечко повизжал: «Давай, принимай меры, ведь ты хозяин. Чего стоишь?»
– Подумаем спокойно, – тихо сказал я и огляделся.
Заря гасла. Розовые, пропитанные золотом перья облаков торчали из-за гор. В распадках сбраживались лиловые пары сумрака. Может, зря мы сунулись в этот дикий уголок? Тут помощь сразу, когда она нужна, не придет. И полубедой тут не отделаешься. Чуть какой-нибудь сбой, и вот он, вечный враг человека – мороз. А в его ледяных глубинах тоже не знающие жалости свободные звери. Был бы я один… Вернуться, пока не поздно? Пока не поздно, хм… Где теперь эта грань: впереди или сзади? Ведь до бригады уже день пути и ночевка в тундре все равно неотвратима. Километром дальше, километром ближе – какая разница? Но оружие надо под руку. Пуфик прав…
Я хлопнул рукой по прикладу карабина, торчавшего в нартах из-под веревки. Пуфик понюхал приклад, и в душе его явно прибавилось отваги: что такое оружие в руках человека, он знал. Я вытащил карабин и перекинул ремень через плечо. Демонстрация силы вселила уверенность в наших соратников. Храбрость Пуфика расширилась до такой степени, что он подошел к тропе почти вплотную, зарычал и бросил на нее снег задними лапами. Остальные собаки увидели этот жест, да еще оружие, и тоже приободрились. И тогда Пуфик, заметив их повеселевшие морды, совсем воспрял духом и на глазах у всех с презрением задрал лапу и обрызгал тропу, чем окончательно утвердил в глазах упряжки свой исключительный героизм. Потрясенные его доблестным поступком, псы наверняка забыли конфузливую историю, в которой их властелин спасался на нартах от запаха росомахи.
– Пошли! – бодро сказал я осмелевшим собакам, но увы – тут же убедился, что демонстрация – еще не действие.
Сделав несколько шагов, псы перед тропой все равно уперлись, пока мы в одном месте не отгребли целый кусок и не накидали туда свежего снега. Лишь тогда упряжка, озираясь, миновала след своих родственничков. Зато на той стороне наши доблестные трудяги, поджав зады, рванули от волчьей дорожки со всей силой. Ведь теперь причина испуга казалась за спиной, а это всегда страшнее. Огурец пронзительно завизжал «гав-вай-зза-ай!» и, скрючив спину подковой, просунув хвост под брюхо так далеко вперед, что при желании мог упрятать морду в его кончик, попытался обогнать Дуремара. Но вожак, даже изрядно испуганный, обязанности и права свои знал, а табель о рангах соблюдал свято. И, конечно, понимал, что ужас в той степени, когда теряется контроль над собственным поведением – прямой путь к гибели. Бояться никому не возбраняется, но не терять же разум при этом! Последовал грозный рык и удар зубами в плечо обезумевшего подчиненного. Боль от укуса мгновенно оборвала истерику. «Гзав!» – визгнул Огурец и сразу опомнился. – Увидел рядом ощеренные клыки вожака, готовые для нового удара, увидел расширенные от страха, но смотревшие с укором карие глаза Прекрасной Дамы Шушки и осадил, заняв свое место в упряжке.
– Так его, труса, Дурёмик! – не забыл сын подкрепить воспитательный поступок не менее могучим воспитательным фактором – словом: – Молодец!
Сопка выросла и надвинулась на нас серыми обрывами. Вот, кажется, и Белокаменная. В горной цепи справа возникли ворота, и в них открылась узкая долина. Двумя темными лентами с извилистым провалом оттуда выползли кустарники. Прогал матово посвечивал льдом.
– Устье речки Номкэн, – сказала жена. – Порог таинственной Нутэнут. – Она подняла руку к обрывам. – А это сопка Белокаменная. Только не видно белых камней.
Темно уже. Утром сориентируемся лучше, а сейчас ставим палатку.
Мы распаковали нарту, отмерили под крутой стенкой, прикрытой широким уступом, квадрат по размерам палатки, пока жена с сыном привязывали по углам колышки, я расчистил площадку до подушки из пружинящих ржавых зарослей кассиопеи. Кассиопея – прекрасный природный матрасик. Под торцы конька пошли две лыжные палки, и через полчаса палатка, до скатов крыши утопленная в снег, уже стояла. Сунули внутрь шкуру и одеяло, продукты, наладили примус. Жена осталась внутри готовить ужин, а мы забили в наст колья и развели собак метра на два, привязав постромки так, чтобы псы, вытянувшись, могли лизнуть носы друг друга. Это всегда успокаивает. Ближе нельзя: наведаются родственнички, и возникнет паника. Тогда постромки перехлестнутся, и образуется неуправляемый клубок из первобытных зверей. В таких случаях даже самым умным псам начинает казаться, что их держат не свои постромки, а враг. Они безумеют и могут не узнать хозяина. Бывали случаи. А клыки у них, между прочим, чуть поменьше волчьих.
Пустить свободно собак тоже нельзя: в любом маршруте упряжная собака, испугавшись чего-либо, удирает не к хозяину, а домой. Но сейчас дом далеко, и удерут наши псы прямо в пасть серых братцев. Конечно, волки едва ли подойдут сейчас даже к такому – временному, жилью человека: научили их люди держаться на приличном расстоянии. Но раз на раз не приходится. В прошлом году одного старателя, сторожа участка, стая три дня держала в осаде. Сидел в балке с дробовиком в руках, а пустить его в ход не осмелился. Жутковато одному начинать схватку. Хорошо, трактор пришел с прииска, снял осаду.
Так что лучше постараться предусмотреть все, что в силах разума, уже подкрепленного кое-каким опытом.
