Текст книги "Бурый призрак Чукотки"
Автор книги: Николай Балаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
Моква[6]6
Сокращенный вариант рассказа «Двойной полярный вариант».
[Закрыть]
– Медведь! – завопил сын.
Мы с женой выбежали на крыльцо. Домик наш стоял в горах, за двести верст от центральной усадьбы совхоза, под крутой сопкой на берегу большого озера и назывался перевалбазой Рымыркэн. Она предназначалась для снабжения продуктами кочевавших в горном районе чукчей-оленеводов и аварийной связи. Я был заведующим, жена радисткой, а четырехлетний сын, пока не связанный должностями и званиями, в обстановке полной свободы осваивал окружающий мир.
– Медве-е-едь! – продолжал вопить он. – Мо-о-оква!
Моква – это из Лонгфелло. Так медведь, на территорий которого, как выяснилось позже, стояла перевалбаза, получил имя собственное. Мы «арендовали» у него ледниковую морену много лет, хорошо познакомились с богатыми угодьями хозяина и навсегда полюбили синюю озерную долину, лиловые горы и фиолетовые распадки с мурлыкающими ручьями. С тех пор прошло немало лет, но я часто по ночам слышу голоса птиц и зверей, населявших берега озера, особенно осенний, жуткий от тоски крик полярной гагары. «Рымыркэн» в переводе с чукотского что-то вроде «плохого гостя».
Мы быстро установили контакты с жителями звериного царства, подданными Владыки Тундры, медведем Моквы. Не последнюю роль тут сыграло табу на применение без особой нужды оружия.
Дом стоял на сухом моренном бугре, склоны которого покрывали заросли шикши, и сын по утрам завтракал сначала там, а добирал калории позже за столом. В середине лета бугор розовел от цветущего иван-чая.
Звери и птицы жили вокруг, начиная почти от порога. Горные трясогузки поселились в жестяной банке из-под галет. Когда у них в семье случались неурядицы, банка превращалась в барабан и звенела на весь бугор. Чуть дальше, в конфетной коробке, жила семья краснозобого конька. Впрочем, хозяин семьи весь период высиживания «жил» на кончике воткнутой рядом палки и ужасно шумел, стоило нам приблизиться к коробке с надписью «Чародейка». Еще дальше, под фиолетовыми шарами сон-травы, свили гнездо пуночки, среди кочек в конце морены обитала семья горной куропатки. А под самой сопкой, в гранитных развалах, все лето стоял неумолчный писк: там лежал огромный «город» – колония пищух.
В зыбкой туманной стране ручьев с запада на восток осыпи и террасы сопки пересекала баранья тропа. Вообще по нашим наблюдениям название «баранья» в достаточной степени условно. Этой тропой пользовались почти все звери, обитавшие в округе. Мы видели там лису и песцов, хотя не могли понять, что им нужно на такой высоте; дважды наблюдали волка, цели которого были довольно ясны; много раз – нашего Мокву. Иногда он просто возлежал на широком участке тропы.
– Народ наблюдает, – говорил в таких случаях сын.
Наверное. Наблюдал и намечал поправки к законам, по которым жило его царство. А потом на тропе появились бараны и как ни в чем не бывало шествовали по следам предыдущих посетителей. Они, видно, четко определяли время, когда тут бывал хищник, и тогда выводили степень опасности для себя. Тропа «работала» и зимой.
…Метров за триста от дома медведь встал на задние лапы и долго водил носом, задирая его повыше. Получив какие-то сведения, он, тяжело помотав головой, обошел вокруг дома и залег под сопкой.
– Наверное, думает: как теперь жить дальше? – предположил сын. – Везде стали они, люди.
– Не мешает и нам подумать, – сказал я. – На тему: везде стали они, медведи.
– Стрелять не дам, – решительно сказала жена.
– А если осада затянется?..
Пока мы обсуждали обстановку, медведь полез вверх.
– Интересное придумал, – уверенно сказал сын.
Что именно – мы узнали на следующий день, когда во время обеда услышали треск дерева. Выскочили на крыльцо. Двери на сарае не было. Кругом валялись голубые банки, а вдалеке бежал медведь Моква с ящиком в зубах.
– Жу-у-ули-ик! – Сын рванулся следом. – Сгущенку уворовал!
– Платить кто будет?! – Я тоже побежал. – Совхозное тащишь!
– Не трогай его! – кричала жена. – Мне запишешь, заплачу!
Забравшись на тропу, медведь стал смотреть на нас. И мы на него, в бинокль. Моква улыбался: нос гармошкой, щеки висят.
– Хохотает, – сказал сын. – Ему хорошо – сколько сгущенки… А он красивый, правда? Блестит, ручки в бока и слюнявчик белый надел: сейчас будет кушать сгущенку.
– Прекрасный, – подтвердила жена.
– Тоже мне… Аполлон… Анадырский… – буркнул я.
Медведь между тем сидел на тропе, посасывал молоко и бросал пустые банки вниз, с интересом следя, как они прыгают по камням, блестят и звенят.
В заливе, у берега которого стоял дом, жили две семьи: полярной гагары и утки-шилохвости. Соседи со временем стали подплывать к нам запросто и выпрашивать мелкую рыбешку, кусочки галет и хлеба. Мы наблюдали за ними, за другими обитателями тундры и все чаще замечали, как понятливы звери и птицы и как четко распознают нюансы отношения человека к себе. Песец, например, точно знает, с какого числа облисполком разрешает промысел пушного зверя. Еще вчера он нахально вертелся перед домом, приглядывая, чем бы поживиться. Но вот охотник послушал информацию областного радио об открытии пушного сезона, вышел утром на улицу, а зверек сидит метров за четыреста и ближе уже всю зиму человека не подпустит. Даже те звери, что не вступают в контакт с людьми лично, делают выводы о степени опасности данного человека, наблюдая его отношение к другим представителям животного мира.
Однажды мы подверглись нашествию горняков с соседнего прииска. Над озером загремели выстрелы, и тогда мы увидели; как много рядом жило птиц. Залив у дома покрылся выводками. Среди уток, гагар и чаек появилась даже пара лебедей с потомством. Шла линька, всему этому народу некуда было бежать. И они пришли к нам. Нет, таких соседей мы не могли отдать на растерзание и вызвали по рации инспекцию. Приезжие между тем увидели за озером медведя, издали торжествующий вопль: «Мы-я-ясо-о!» – и устроили дикую погоню. Рычащим, барахтающимся комом они прокатились вокруг озера. Потешное было бы зрелище, если бы не свинцовые пули в ружьях. Поэтому, когда Моква, запыхавшись, добежал до своей лежки над домом, мы вышли втроем и преградили «охотникам» дорогу. Поднялись крики, зазвучали жуткие обещания, но тут прилетела инспекция. Сразу кругом воцарилась тишина, мир и покой вернулись в долину Рымыркэна, плохие гости были посрамлены, пернатое население разбрелось по домам и пепелищам, а Моква перенес свою лежку в кустарник на нижней терраске сопки, ближе к дому. Мы были польщены его доверием, но все же поначалу приняли это переселение с опаской.
Однако еще один случай внес в наши отношения полное доверие. Как-то в августе, когда голубичники залоснились жемчужной синью, я с утра занялся чисткой печи, а жена с сыном отправились за ягодой. Уже целую неделю они приносили к обеду по полному котелку, мешали пополам с сахаром и высыпали в трехлитровые банки. Шла заготовка продуктов на зиму.
Несколько раз я выходил на улицу и с крыши дома посматривал в бинокль: все-таки кругом дикая горная тундра. В один из таких «контрольных сроков» я и увидел стоявшего на четвереньках перед кустом голубики сына, почти полный котелок рядом, а метрах в двадцати от него – Мокву. Никогда ни до, ни после я не ощущал такого полнейшего бессилия перед свершающимся событием. Жена собирала ягоду за пологим бугром, я вот стоял в километре на крыше дома с прилипшим к рукам и лицу горячим биноклем, а они смотрели друг на друга.
Неожиданно сын выставил котелок, вперед, отпустил дужку и пополз задом, не отводя взгляда от медведя. Когда он отполз уже на приличное расстояние, Моква пошел к котелку, обнюхал добычу и начал уплетать ягоду. А сын уполз за увал, встал и побежал к матери. Потом они вдвоем бежали к дому, а я навстречу с карабином…
Вечером мы пошли за котелком.
– Боже мой, боже мой, – все повторяла жена. – Он тебя не тронул, просто не верится, это чудо какое-то…
Нервное напряжение у меня уже прошло, и я пошутил:
– Видно, о чем-то договорились?
– Ага! – Сын таинственно похлопал по оттопыренному карману: – Я ему обещал сгущенки принести…
Появлялся медведь у нашего дома обычно раз в две недели. Видно, столько времени ему требовалось, чтобы обойти владения и удостоверить соседей и подданных, что жив-здоров и территорию контролирует полностью. К нам медведь всегда прибегал, словно его гнали собаки. Катился черным клубком по пологому склону из-за озера. Сутки отдыхал на богатых ягодниках за ручьем, соединявшим озеро с речкой Рымыркэн, затем перебирался на лежку в кусты. Свои развеселые набеги на перевалбазу он всегда совершал оттуда. Однажды опрокинул в озеро бочку с соленой рыбой, которую мы запасали на зиму, другой раз сел в лодку и ухитрился выплыть на середину залива, где перевернулся.
– Кругосветный плавун! – кричал в восторге сын.
– Лаперуз рымыркэнский! – вторил я. – Ну, поймаю – за все получишь!
Но после случая в ягоднике мы уже не могли воспринимать Мокву как примитивного разбойника. Он становился нам все ближе и постепенно превращался в этакого непутевого бесшабашного члена семьи…
Отдохнув и повеселившись, Моква, полный сил, в прекрасном настроении снова отправлялся вершить свои «государственные» дела. Территорию он обходил по склонам в районе бараньих троп, часто прямо по ним. Оттуда хорошо просматривались все «закоулки» его державы. А в долинах обычно перекусывал да спал на берегах ручьев, если не было гнуса. И только одно место своих владений медведь обходил стороной.
Прямо против дома, за озерной долиной, лежал неширокий распадок, из которого вытекала небольшая речушка. В своих обходах медведь всегда подходил к этому распадку, медленно расхаживал в его устье и часто, задирая голову, нюхал воздух. В этом месте он никогда не отдыхал и не ел, хотя ягодники там были обильные, грибы торчали буквально на каждом шагу и по террасам ручья густо, росли злаковые. Побродив перед распадком, медведь направлялся к озеру. Проверка этой горной щели являлась последним актом в его двухнедельных обходах, и мы уже начали ощущать аромат некой тайны, связанной с этим уголком владений Моквы, гадали, какой еще более могучий властелин наложил запрет на горную расщелину.
Тайна заставила нас уделить особое внимание распадку, и в одно прекрасное утро мы увидели пару волков, вышедших оттуда. Значит, там их «дом»? Пастухи уже успели рассказать нам кое-что о звериных повадках. Например, о том, что медведи не подходят близко к волчьим логовам, даже когда выводки оставляют их. По всей видимости, хорошо знают силу волчьей стаи…
В августе Моква начинал собирать оброк с леммингов и евражек. И тут мы заметили такую вещь: если леммингов в тундре было много, а это случалось раз в два-три года, Моква без церемоний съедал содержимое кладовки вместе с хозяином. А вот если год на лемминга был «неурожайный», медведь, уничтожив запасы, хозяина не трогал. Возникало два объяснения. Либо он, как рачительный хозяин, думает о будущем, либо выживший в тяжелый год лемминг мудрел и начинал понимать: бесстрашию в данном случае не место. Лучше пожертвовать запасами, чем жизнью.
Зато с евражками медведь не церемонился в любой год. Колонии их лежали в многочисленных песчаных буграх, разбросанных природой по тундре и берегам озера. Связи между ними прослеживались четко. Дня не было, чтобы зверьки одной колонии не побывали в другой. Иногда они возвращались степенно, с раздутыми щечками: было видно, что их угостили. Иногда драпали во всю прыть, а сзади с шумом и гамом неслись хозяева. Сразу становилось ясно: «гость» не выдержал и что-то украл. Впрочем, скандал исчерпывался погоней до полдороги, быстро забывался, и на следующий день визиты возобновлялись в мире и согласии.
Все лето медведь ходил мимо, не проявляя особого внимания к колониям, евражек. Даже делал вид, что не слышит их насмешек. Но вот в середине августа медведь решительно направляется к ним. Что тогда начиналось! Свист, вопли, угрозы. Особенно изощрялась молодежь. Но Моква решительно седлал бугор и скрывался в туче пыли. Надо отдать должное его умению вести «раскопки» поселений. Через минуту из этой тучи веером высыпали уцелевшие евражки и спешили на соседние бугры. А Моква добирался до кладовок и с удовольствием поедал семена растений, сухие грибы, ягоды и массу всевозможных корешков, а также граждан колонии, кои защищали свой дом до конца. Нам казалось, медведь не любит евражек за их постоянные насмешки, а также за несгибаемое стремление к самостоятельности. Однако Моква, сознавал, что грабежом долго не проживешь, иногда надо позаботиться о подданных. И в конце августа по всей тундре объявлялось перемирие. Даже евражки в эти дни возносили хвалу могучему Мокве. Начинался осенний ход рыбы. После летнего откорма в океане приходил домой на зимовку голец.
За сопкой Скрипучкой протекала река Пегтымель. Там, в одной из проток, находилось «улово» Моквы. Оно представляло собой перекат метров в тридцать шириной между двух плесов. Косяки гольца шли вверх по реке, Моква забредал в, сверкающие зеленым хрусталем воды и начинал ловко выбрасывать рыб на берег. Зелено-розовые в оранжевых пятнах гольцы прыгали по галечной косе, шлепались в отгоревший золотыми осенними кострами ивняк, брызгали бордовым соком ягод из зарослей голубичников. Чайки и вороны тут же разносили весть об осеннем пиршестве повелителя. Прилетал орлан-белохвост, прибегали росомахи, песцы и лисы, суетились евражки, серой молнией мелькал в каменных осыпях горностай, бесшумно скользила полярная сова, возбужденно пищали лемминги. Однажды мы видели, как из пойменного кустарника на косу вышли волк с волчицей и взяли по крупной рыбине. Моква встал посреди протоки на задние лапы. Звери с минуту неподвижно смотрели друг на друга, потом волки повернулись и ушли. Моква вылез на берег, обнюхал их следы и поднял на загривке шерсть. Однако постепенно она улеглась, медведь еще посмотрел в ту сторону, где исчезли волки, поводил носом и снова полез в воду. Наверное, мы правильно поняли этот эпизод, решив, что волки, стоя на берегу с рыбинами в зубах, спрашивали таким образом разрешения на блюдо с царского стола. Но и спрашивали так, что медведю пришлось разрешить. Конечно, такое могло быть только в «сытый» год. В этом мы убедились довольно скоро.
…Медведь не гонял зверье. Он только выходил изредка перекусить рыбьими головами, добродушно улыбался и опять шел работать. Когда косяки проходили, Моква отъедался несколько дней, после чего сгребал остатки улова в яму за кустами, заваливал плавником, а сверху накатывал гранитные глыбы из осыпи. Это был НЗ на весну; самое голодное время года. И многие звери приходили сюда в мае, когда Моква после спячки вскрывал, как сказал однажды сын, «запасу».
Через пару недель после создания НЗ Моква исчезал. Со временем мы узнали, что берлога его находится против «улова» в гряде сопок. Здесь на одном из склонов стоял гранитный кекур. Вода, солнце и ветер постепенно разрушали породы, и под кекуром образовалась щель. Туда и ложился медведь. Ветер насыпал сверху гору снега. Поворочавшись, Моква уминал его. Тепло зверя леденило стены, воздух от дыхания протачивал в верхней части купола отверстие, и на гребне сугроба начинал пульсировать туманный султанчик. Блаженно повздыхав, медведь закрывал глаза…
…В ту осень Моква пропал в середине сентября. Через несколько дней пастухи одной из бригад сообщили по рации, что медведь у них в оленьем стаде, Там он провел двое суток, и по поведению пастухи определили, что Моква сыт и весел, а в стадо забрел «себя показать да на других поглядеть». Так сказать, устроил последние гастроли перед спячкой. Рявкнет, проскачет за какой-нибудь важенкой, перевернется через голову, встанет на задние лапы и, довольный, смотрит, как часть стада несется во всю прыть метров на триста.
Мы много читали об отношении к природе в Индии и нечто похожее встретили у чукчей. Ни один житель тундры не тронет даже мышку и не сломает самой крохотной веточки, если это не заставляет делать железная необходимость. И уж конечно, они не трогали Мокву. А потом сообщили, что медведь «пошел кушать последнюю травку и спать». Перед зимой все медведи ищут целебные травы, накапливают в организме нужную дозу лекарств, одновременно очищая кишечник и желудок.
Еще через неделю подул северяк со снегом и грянула пурга. Ветер обдул вершины до черноты, забил долины снегом, спрессовал его до твердости камня и потащил мутные шлейфы на юг, через Анадырский хребет к просторам Великого океана. Однако за хребтом стоял лес, и победные вопли ветра глохли в его объятиях, а снег бессильно падал среди деревьев. Пурги гудели одна за другой, ветер ревел неделю, месяц, второй. Такое помнили только старики.
Днем сын часто сидел у окна в комнате с подветренной стороны, смотрел на бесконечные клубы перетертого в пыль снега, водил пальцем по стеклу и что-то шептал. Однажды мы услышали: «Бедный Моква в мерзлучей берлоге исхудевшую лапу сосет…»
– Запиши, – шепнула жена. – Может быть, получится поэма, и весной Моква придет на первое чтение.
Весной… Разве могли мы подумать, что встреча состоится раньше, что Пурга нарушит ритм жизни и вызовет цепочку удивительных событий.
* * *
<…> Когда порыв ветра принес хорошо знакомый страшный запах, Рэквыт – Дикая Важенка собрала оленей и повела дальше на север. Есть снова приходилось урывками, потому что ветер всё чаще приносил запах волчьей стаи.
<…> Однажды Рэквыт вывела стадо на широкий заснеженный склон. Посреди него стоял одинокий кекур, а внизу лежала речная долина. По ней с севера бежали волны поземки, и долина казалась живой. Словно шевелилось, вздыхало и охало огромное продрогшее существо. Рэквыт пошла вниз и вдруг уловила медвежий запах. Он не устрашил важенку: все знают, что зимой медведи спят, да и летом они особенно не докучают оленям. А волкам?.. Она внезапно остановилась, потом круто повернула и проложила тропу совсем близко от берлоги.
Когда через несколько дней мы обнаружили этот зигзаг, то решили, что любопытство заставило оленей сделать это. Однако позже пастухи рассказали нам, что дикие олени выводят волков на свежие следы снежных баранов, а один раз даже вывели в долину, где обитала огромная колония леммингов. А вот чтобы олени указывали волкам медвежьи берлоги?..
* * *
<…> Вершина очередной сопки вдруг резко закруглилась. Открылся склон. Посреди него торчала скала, и олений след уходил туда. Нымэйынкин – Большой Волк, вожак стаи, оглядел пустынную речную долину. Ветер стих, и снега блестели, облитые зеленым светом луны. Вожаку ужасно захотелось сесть, поднять морду к этому таинственному существу и излить накопившиеся в душе отчаяние и усталость, пожаловаться на терзающий тело и разум голод, на несправедливость природы, лишившей стаю куска пищи. Он уже Подогнул задние лапы, но вовремя вспомнил: за спиной истощенная стая, сейчас она не простит слабости. Нымэйынкин встряхнулся и заскользил вниз по оленьему следу, добежал до кекура и застыл, поймав запах медведя. Пища! Огромная сила медведя, крепкие когти и острые клыки – все померкло в сознании вожака, мгновенно одурманенного теплым запахом. Пища! Неужели стая из одиннадцати волков не справится с сонным медведем?!
<…> Разбив ударами лапы купол берлоги, Нымэйынкин длинными прыжками по надуву выскочил на кекур. Стая окружила дыру. Чужой запах зверя заполнил сознание. На сонного медведя решительно прыгнул один зверь, за ним второй. Зубы полоснули лопатку и загривок.
– Гуу-ух! – заревел медведь, одним могучим движением вылетел из берлоги и увидел стаю. – Гр-рух! – Медведь левой лапой ухватил висевшего на загривке волка, а правой нанес удар. Волк закувыркался по склону, а медведь, вновь махнув лапой, достал и второго, на лопатке.
Нымэйынкин призывно взвыл, стая бросилась вперед. Рев, вопли, удары и визг слились в долгий стон. Из кучи по широкой дуге вылетел еще один убитый волк, и стая рассыпалась. Медведь стоял на задних лапах: шерсть дыбом, клыки обнажены, глаза в красном пламени. Пар от разбрызганной крови обволакивал могучий торс. Медведь был страшен, и, пока вид его не смутил нападающих и не заставил их отступить, Нымэйынкин снова взвыл и прыгнул сам. Медведь уловил призыв, краем глаза заметил стремительную тень и махнул лапой. Это и помешало вожаку ударить в горло медведю. Нымэйынкин ударил в предплечье и тут же отлетел в сторону. Медведь остался стоять, а неудачная атака вожака все-таки смутила нападающих, один из них попятился и увидел дергающегося в агонии собрата. Он, взвыв, прыгнул на него, ведомый голодом и инстинктом, тысячи лет призывающим хищника добить раненого. Остальные бросились следом. А медведь, поняв, что пока забыт, побежал вниз по склону. Нымэйынкин посмотрел ему вслед. Но что он мог поделать один? И вожак присоединился к собратьям.
Волки уничтожили всех трех поверженных медведем членов стаи и, ошеломленные боем и пищей, еще долго рыскали по склону, хватая пропитанные кровью комки снега.
Наконец Нымэйынкин навел порядок в стае и повел ее по следу медведя, усыпанному каплями крови.
* * *
<…> Первой непонятные звуки услышала жена и посмотрела в окно.
– Ой! – вдруг закричала она. – Волки! Грызут! Скорее смотрите!
Мы бросились к окну. По откосу в снежных фонтанах неслась лавина. Рядом скользили белые тени. Они прыгали в лавину и вылетали оттуда, катились вниз и прыгали снова, пока весь этот ужасный ком не рухнул к подножию сопки. На минуту все скрылось в белесых вихрях снежной пудры. Но вот из оседающей пыли встал темный силуэт.
– Мо-о-оква, – прошептал сын.
Медведь, шатаясь, выпрямился, и тут же со склона длинными прыжками на его спину перелетел волк и ударил клыками. Медведь снова упал.
– Убьют! Убью-ю-ют! – страшно закричал сын.
Я схватил ракетницу, распахнул дверь и прямо с крыльца развесил над зверями несколько цветных ракет. Под хлопки выстрелов медведь встал и в фантастическом красно-зелено-желтом свете пошел навстречу выстрелам и вспышкам. То есть пошел навстречу тому, от чего вот уже несколько веков в ужасе бежит все живое!
<…> Он исчез за углом сарая, и мы услышали треск разрываемого рубероида и сломанных досок. Вот до чего напуган – полез прятаться в склад. Волки тем временем исчезли.
Ночью мы несколько раз выходили на крыльцо. Было слышно, как Моква стонал, рычал и чмокал. Стая здорово отделала бедолагу. Продержал нас Моква в напряжении двое суток, а в ночь на третьи ушел. Следы медведя в тундру были чисты. Выходит, зализал раны. С месяц Моква бродил по снегам, его видели и подкармливали буровики и оленеводы. А потом пропал. Видно, нашел местечко, где можно было спокойно доспать зиму. Объявился он только весной. Первым его, конечно, увидел сын, лакомившийся на склоне морены прошлогодней шикшей.
– Скоре-ей, смотрите, наш Мо-оква бежит! – услышали мы как-то ликующий голос. – Ур-р-ра!
Я посмотрел, повздыхал и принялся убирать на улице все, что «плохо» лежит…
