Текст книги "Бурый призрак Чукотки"
Автор книги: Николай Балаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Николай Балаев
Бурый призрак Чукотки
Чукотские письма
Около двадцати лет Николай Петрович Балаев прожил на севере Чукотки. Работал шурфовщиком, сотрудником газеты, заведующим перевалбазами оленеводческого совхоза. Годами жил в тундре, едали от города, от приисков и стойбищ и нес добровольную, часто непосильную для одного, службу нештатного охотинспектора. Его очерки печатались в журналах «Вокруг света», «Природа и человек», в Магаданском издательстве вышли две книги – «Туманная страна Паляваам» и «Ураган Homo Sapiens». В 1988 году он безвременно ушел из жизни.
Подготавливая эту книгу к изданию, мы обратились к людям, знавшим Николая Петровича по Северу, с просьбой поделиться воспоминаниями о нем. Письма, которые мы получили, и составят наше предисловие, которое расскажет читателю об авторе книги и той действительности, что легла в ее основу. Эти страницы – дань памяти о человеке, упрямо защищавшем чукотскую тундру от беспощадности людей.
…На Чукотке хорошо знают, как ведет себя человек, вырванный из привычной среды обитания, и еще раньше – из собственной культуры. Он идет в тундру как безудержный заготовитель. Не охотник и рыбак, но простодушный уничтожитель целых популяций и пространств. Всю жизнь Балаев противостоял этой стихийной агрессии горожан, горняков и прочих «ходаков» тундры. Наживал врагов тайных и явных, но убежденность в своей правоте с годами только крепла. Ее питали те, кто привык ходить по тундре только пешком, чувствовать ее сердцем – простые оленеводы. Никто, как Балаев, не умел слушать их. Впитывая новые знания о Чукотской земле…
…Непримиримость Балаева, в конце концов, всегда имела четкий адрес. Он был нетерпим к любой неаккуратности и бездумью, придирчив к мелочам, которых в тундре не бывает…
Анатолий Викторович ЛЕБЕДЕВ, литератор
…В бескрайней и малолюдной тундре тебя либо все знают и уважают – и ты свой, либо ни то, ни другое – и тогда ты чужак. Николая Петровича (Петровича, Балая) знали и уважали коренные жители и «белые аборигены» трех сопредельных районов Западной Чукотки. За двадцать лет его работы на совхозных перевалбазах не было, наверное, пастуха, совхозного механизатора, специалиста и руководителя сельского хозяйства, чья тропа хотя бы дважды не пересеклась на перевалбазе Балаева, кто хоть однажды не воспользовался бы радушием и гостеприимством его дома после трудного, а порой и опасного пути.
Немногие из посвященных знали, какими усилиями затерянные в снежных просторах тундры, полуразвалившиеся, а то и полусгоревшие избушки через два-три месяца превращались в уютные гостиницы. С каждым своим наездом в райцентр или рабочие поселки Николай Петрович пополнял свою библиотеку, увозя на вездеходе, а порой и на своем «горбу» книги и журналы. Вот уж воистину, кто везет в тундру «акамимель» (огненную воду), а кто и культуру в виде книг и журналов. Надо было видеть, с какой ненасытной жадностью набрасываются на чтение оленеводы, особенно молодые, как на перевалбазах допоздна шуршат они страницами, утоляя свой голод на книги, которых они практически лишены во все время своих кочевок.
Живя со своей семьей в пустынной тундре, он никогда не позволял себе и своему сыну-подростку пользоваться недозволенными приемами и орудиями лова, нарушать сроки охоты и вылова рыбы. Те же требования относились и к его друзьям. И какой охотничий азарт ни владел бы нами и как ни заманчив был объект охоты, мы никогда не переступали черты, за которой нас ожидало бы осуждение. Мы знали, без всякого преувеличения, что боль природы – это и его боль. Жилище Николая никогда не окружали, так привычные нашему взгляду, разного рода свалки, помойки и груды пустых консервных банок. Видимо, и нас это настолько приучило, что, выезжая на охоту или рыбную ловлю, мы никогда не оставляли в тундре следов своего пребывания. Все, кто попадал в нашу компанию впервые, иронизировали над нами, что мы как заправские диверсанты собираем в мешок весь мусор, ничего не оставляя за собой. Видно, и хорошие примеры, как дурные, бывают заразительны…
Станислав Викторович СМИРНОВ, горный инженер
…Живя подолгу в оленеводческих бригадах, проезжая по изрытой, искореженной тундре, видя поселки геологов, обросшие хламом, помойками, наблюдая прииски и результаты их деятельности (десятки километров долин превращены в скопления отвалов горных пород, между которыми с трудом пробивается река или ручей), Балаев неоднократно задавал себе и другим вроде бы всем ясный вопрос: «Ради чего это все творится? Ради чего тундру пытают, казнят, рвут ее кровеносные сосуды и плоть, теснят пастбища оленеводов?» На словах все просто и обыденно. С благословения министерств и ведомств, по их прямому распоряжению и финансированию идут поиски, разведка и добыча золота и олова.
– Ты покажи мне еще раз этот презренный металл, – говорил Николай Петрович и затем долго рассматривал кварц – природное стекло с блестками золотин (он часто бывал в нашем музее Чаунской геологоразведочной экспедиции). – Вот за извлечение этого добра так много платят и ни с чем в природе не считаются?! – качал головой Балаев и возвращал образец. – Юрий Рытхэу прав: никаким золотом не покрыть то разорение, которое наносится природе горными работами, тысячу раз прав!
На этом он покидал музей, явно расстроившись, унося тяжелый груз невеселых мыслей, сомнений, переживаний.
Тяготило его чувство бессилия что-либо предпринять. Он не мог вмешаться в производство, тем более остановить его. Этого не могут сделать и природоохранительные органы. Богатые прииски аккуратно платят штрафы, и текут в Ледовитый океан желтые и коричневые реки, насыщенные сверх всякой меры мелкими частицами земли. На воду не садятся птицы, и даже близко к устьям не подходит рыба. Я геолог и как-то привык к геологоразведочному и добычному делу, примелькались терриконы отвалов и мертвая тишина искореженных долин. Он же ни при каких обстоятельствах не терял остроты восприятия всего неестественного, насильственного, варварского…
…На берегу озера Рымыркен стоит одинокий дом. Я побывал в нем трижды. Первый раз в 1973 году, когда он имел хозяина и был полон жизни. Хозяин – Николай Петрович Балаев, с ним жена Оксана и сын Коля. Дом – перевалочная база совхоза, в нем две комнаты, разделенные кухней. В одной из комнат, заботливо оборудованной для отдыха пастухов-оленеводов, стоял стол, который становился письменным, когда не было пастухов. Поселившись здесь, люди обрекли себя на трехлетнее обитание без привычных городских удобств.
Мы с ним были знакомы с 1962 года. Я постоянно живу в Певеке с 1961 года и работаю в своей единственной Чаунской геологоразведочной экспедиции. Он же натура мятущаяся. Работал в нашей экспедиции в 1963 году, работал в трех оленеводческих совхозах, сменил четыре перевалочные базы. Вот коротко о том, что пережил он, живя много лет в тундре.
Рымыркенская перевалка. Безоблачная жизнь, если не считать конфликта с директором совхоза. Многое из увиденного и услышанного здесь он воплотил в свои рассказы и повести.
Кукунейская перевалка. Соседство с довольно крупной геологоразведочной экспедицией. Постоянные конфликты с сотрудниками экспедиции, браконьерствующими бесстыдно, безоглядно. Препон никаких нет, сидит только «этот тип на перевалке» (Балаев), показывает документ нештатного охотинспектора, грозит охотничьей двустволкой, пытается отобрать добычу: бочки рыбы, груды дичи. Как Балаева не хватил инфаркт – уму непостижимо. Несколько конфликтных случаев достигли местной прессы, но уроков из таких ситуаций не извлекается.
Мильгувеемская перевалка. Тоже нет спокойствия. Участок золотодобычи «Чаанай», а рядом термо-карстовые озера с белоснежными лебедями, река Чаун вся бликующая осенью от идущей на нерест рыбы, гнезда гусей-гумеников, а осенью – уже немногочисленные их стаи. Как все это уберечь от равнодушного человека с ружьем, взрывчаткой и безразмерными сетями?!
Паляваамская перевалка. Нижнее течение одной из богатейших когда-то рек. Опять не жизнь, а вахта. Недалеко прииск «Комсомольский». Чуть ли не через день вездеходы. Машины повышенной проходимости, трактора и… гремящие выстрелы, глухие взрывы в речных ямах. Летят возмущенные материалы Балаева в столичные журналы, фотоснимки обезображенной тундры, раненых и погибших зверей, брошенных в тундре бочек…
…Где конец бесстыдству?! Животной ненасытности человека? Нет Балаева на перевалках, вольготно чувствуют себя браконьеры. Браконьерами-то не назовешь. Браконьер знает законы, но сознательно и скрытно идет на их нарушение. Приисковая же публика, многие горожане и не исключение работники геологоразведочных экспедиций уничтожают все живое и не думают о каких-то там законах. Сейчас по снегу очень распространена охота на зайца, лису, куропатку, росомаху с колес при свете фар: слепят животных, птиц и расстреливают. Есть экзотика, азарт, раж, но нет чувства человеческого к живому существу. Нет меры. Самое страшное во всем этом – некому, кроме одного-единственного охотинспектора в городе, остановить вакханалию.
В море беззакония и равнодушия Балаевы выглядят как донкихоты. Их возмущенные голоса, как гласы вопиющих в пустыне, но они так нужны, так необходимы людям, разрушающим окружающую природу и себя.
Сейчас приостанавливают действие крупных антиэкологических проектов и разрабатывают масштабные природоохранительные мероприятия. Но кто, скажите, будет бороться за каждую лишнюю убитую утку, каждого лишнего лосося? Кто? Балаевы! Их нужно много. Где их взять в нашем поколении?.. Единственная надежда на юность.
Сергей Федорович БЕГУНОВ, геолог
Повести
Бурый призрак Чукотки
ПрологУмка принюхался. Пахло пресными льдами, соленой, с примесью резкого рыбного духа водой, а также нерпой. Но нерпу сейчас поймать трудно; много свободной воды, и она может ухватить глоток воздуха в любом месте. Вот льды скуют свободную воду, тогда нерпа примется за устройство отдушин, возле которых ее не так уж и трудно подкараулить.
И тут ноздри Умки ухватили густой острый запах. Медведь поводил носом, определил направление, откуда повеяло Большой Добычей, и медленно поднялся на задних лапах. Да, вон они, моржи. На соседней льдине. Целое стадо. А что за бурое пятно в стороне, под торосом? Это тоже Рырка – морж. Наверное, Одинокий Старик Кэглючин. Умка заходил по кромке льда, опуская голову вниз. В воду лезть не хотелось, но другого пути к добыче не было. Он выбрал удобное, с ложбинкой, место, развернулся задом к воде и, придерживаясь за лед когтями передних лап, осторожно опустился в неподвижную воду. Погружение совершилось так аккуратно, что не раздалось ни одного всплеска. Охотник развернулся в воде, нацелился на чистый, не заваленный обломками край соседней льдины и работая только передними лапами, поплыл туда. На воде от его движений тек еле заметный вихрящийся след, быстро исчезавший.
Умка находился на середине разводья, когда ощутил толчок в левую заднюю лапу, а затем несильную боль. Он наклонил голову и увидел, как под ним в прозрачных глубинах скользнула литая продолговатая тень. Мэмыль – нерпа – летом ведет себя вызывающе. Она совсем перестала бояться Властелина Льдов. Более того, она даже насмехается над ним. Лишь только Мэмыль увидит медведя в воде, сразу бросается к нему и норовит толкнуть или даже укусить. Нерпы, вероятно, пытаются таким образом отомстить Властелину Льдов за свои зимние страхи. Вон появилась еще одна, а дальше – сразу две. Надо скорее на лед. Умка усиленно заработал всеми лапами. Но, прекрасные пловцы, нерпы легко настигли медведя, окружили и замелькали вокруг гибким стремительным хороводом. Умка ощутил первый укус, второй… Поворачивать и пытаться достать обидчиков нельзя, ничего из этого не выйдет. Только время потеряешь и охота расстроится. Нет, нужно плыть, не обращая внимания на обнаглевшую Зимнюю Добычу. Всему свое время.
Вот и льдина. Собрав тело в комок, медведь с силой выпрямился и легко, почти бесшумно вскочил на кромку. Затем подергал шкурой, освобождая мех от воды, и повернулся в сторону, откуда продолжал течь аппетитный запах. Теперь дорогу преграждала только невысокая наторошенная совсем недавно гряда битого льда. Умка приблизился к ней, прикрыл левой лапой свой черный блестящий нос и выставил голову над верхним срезом гряды.
С возрастом клыки у моржа стираются почти до основания. Тогда от частого недоедания старик становится злым, легко раздражается, а при сильном голоде способен даже съесть детенышей своего рода. Потому стадо изгоняет его. Но суровые законы жизни не позволяют Кэглючину уходить далеко от соплеменников. Ведь даже, один их вид, пусть, издалека, создает иллюзию безопасности и вносит в сознание относительный покой.
С Одиноким Моржом, Умка знал это, справиться гораздо легче, чем с рассвирепевшей матерью, защищающей своего детеныша. А в стаде, когда матерей много, моржи вообще перестают бояться Властелина Льдов и дружно бросаются ему навстречу, высоко задрав головы и нацелив в охотника сверкающие клыки. Однажды Умка познакомился с этим ужасным оружием. Прошло уже несколько лет, но удар, который, ему нанесла в бок моржиха, не забывался. Ребро срослось, однако постоянно ныло на перемену погоды. И вот сейчас Умка опять ощутил знакомую боль. Он поерзал на брюхе, подергал шкурой на боку. Боль, чуть утихла. Умка осторожно огляделся. Льды дремали в тишине и покое, заливая глаза отраженными сверкающими потоками света. Тогда Умка посмотрел выше. Из-за горизонта на северо-западе, откуда приходит затяжной и сильный экэйгын – ветер с дождем и снегом, по бледно-голубому небу веером протянулись тонкие белые лучи. Умка долго рассматривал их. Эти лучи-облака, расчертившие чистое всего несколько минут назад небо, – предвестники длительной непогоды. Умка прислушался и уловил басовитый гул. Значит, там, высоко-высоко, уже дует ветер.
Постепенно он будет опускаться, голос его станет звучать громче, первые несильные порывы вылижут бока торосов, найдут в укромных, теневых местах рассыпчатые горсти снега и, прочесав ими льды, поднимут в воздух белесые клубы. Спины-паруса торосов напрягутся, заскрипят и двинут льды на восток, в места, откуда приходит отдыхающий ночами хозяин всего живого, могущественный Тиркытир – Солнце.
Умка сначала приподнялся, а затем, выбирая проходы между глыбами льда и стараясь подальше обойти Каглючина, пополз к Пологому скату тороса. Льдина скрипела и мелко непрерывно дрожала, поэтому Умка не особенно таился. Скоро он переполз за боковую грань тороса, которая закрывала Кэглючина. Там Охотник привстал и медленно, стараясь не наступать на рассыпанные кругом обломки льда, полез на верхушку тороса. Оттуда стало хорошо видно моржих с детьми, и Умка лег: если моржихи заметят охотника, сразу дадут сигнал тревоги, некоторые начнут прыгать в воду. Кэглючин тем более не останется на льду, а охота на Рырку в воде – дело бесполезное. Неповоротливый на льду, морж в воде становится ловким, стремительным и отважным бойцом даже в одиночку. Бывает, Рырка в воде сам нападает на Властелина Льдов. И если не побеждает, то непременно обращает врага в бегство. Так что, справедливо рассуждая, в Арктике два властелина. Один – льдов, второй – вод.
Понаблюдав за моржихами. Умка медленно двинулся к краю тороса. Вначале взору открылись задние ласты, потом огромное брюхо, все в морщинах, потом раскинутые в стороны передние ласты и, наконец, усаженная шишками голова. Маленькие глазки Кэглючина были закрыты. Охотник тихо отступил. На бугристом склоне тороса он пошевелил лапой несколько ледышек и, выбрав глыбу поувесистей и покруглей, осторожно покатил ее вверх, толкая носом и лапой. У края обрыва он еще раз быстро глянул вниз, передвинул глыбу чуть левее и толкнул ее.
Кэглючин так и не услышал ни одного настораживающего звука.
1
Накануне мы вернулись с материка из отпуска, из пропыленного и загазованного города, и в слуховое окно чердака бревенчатого двухэтажного дома на чукотском мысе Валькарай наблюдали великое переселение. Дом располагался на центральной усадьбе совхоза, откуда нам и предстояло вернуться к себе, на перевалбазу. В десятке метров от нас волны набегали на серый галечный берег. Шуршание воды в камнях, шипение пенных шапок, плеск накрывающих друг друга валов, рев огромных животных, крики птиц и хруст льдин сплетались в единый вечный гул.
Моржи уплывали на зимовку. Наступил сентябрь. Новый осенний лед начал стягивать отмели, закрывая места кормежек и усложняя выход на берег и старые льды для отдыха.
Путь моржам предстоял неблизкий: из Восточно-Сибирского моря через пролив Лонга, Чукотское море, за Великий Пролив на зимовальные лежбища в северной части Берингова моря. В сентябре природа часто помогает моржам, посылая устойчивый западный ветер. Этот ветер взламывает края ледяных полей, и собравшиеся на них моржи получают прекрасные «плавсредства» для далекого путешествия.
Льдины двигались недалеко от берега нескончаемой вереницей. Вооруженные биноклем и подзорной трубой, мы наблюдали их Довольно долго. Около полудня, окруженная россыпью небольших кусков, выплыла огромная льдина, высоко поднятая над водой. Это был кусок застарелого пакового поля метров триста длиной и с полсотни шириной. На восточной, «носовой» трети льдины находилась ровная чистая площадка, и там вповалку лежало десятка два моржей.
– Вот это кораблик! – восхитилась жена.
– Ага, «Летучий голландец», – подхватил сын. – Нет, ледяной! А команда вся отдыхает, как пираты после добычи… Смотрите, какой один морж – совсем желтый!.. Во-он, на другой стороне…
Чуть левее отдыхающей «команды» лед был всторошен. Оплавленные летним солнцем глыбы льда громоздились до самой «кормы», где торчал целиковый торос метров в пять высотой, Под ним неподвижно лежал огромный морж, а рядом металось какое-то желтое пятно.
– Это не морж! – опять закричал сын. – Он пляшет!
– И правда – пляшет! – Жена, смеясь, отвела в сторону подзорную трубу: – Это Умка! – Она опять прильнула к окуляру: – Ой, какой веселый! И точно – как пират после добычи. Поймал моржа и радуется.
– Умка – победитель, – сказал сын. – Смотрите, уха одного нет. Морж, что ли, откусил?
Льдина выплыла против дома, и я наконец простым глазом различил зверя. Да, это был огромный белый медведь. И действительно, он плясал рядом с неподвижным моржом. В жизни не видел ничего подобного! Медведь размахивал передними лапами, соединял их над головой, разбрасывая в стороны, а потом с силой стучал в грудь или по блестящему желтому брюху. А здоровенный, тонны на полторы, морж лежал неподвижно в неестественной для живого существа позе – к нам спиной и мордой. В полуметре от его головы лежала ледяная глыба темно-розового цвета. Я попросил бинокль. Глыба была залита кровью. Свежие пятна ее ярко блестели и вокруг неподвижного тела.
– Умка взял «Ледяного голландца» на абордаж, – сказал я. – И совсем недавно. Наверное, Умка стукнул моржа вон той ледышкой.
– А теперь он празднует победу?
– Да, это танец победы над могучим врагом. Когда Умка ловит нерпу, он веселится гораздо меньше, ведь такая добыча попадается почти каждый день. А моржа он осилит, может быть, всего несколько раз в жизни.
Льдина между тем проплыла мимо поселка и исчезла за сверкающими волнами, завесами снега и потоком солнечных лучей. Словно растаяла. Я тогда и подумать не мог, что это видение – колечко из цепи одной старой и немного таинственной истории.
Наступила зима. Мы уехали на перевалбазу, к месту своей работы.
* * *
Однажды жена с сыном отправились на лыжную прогулку вокруг дома. Собаки, конечно, увязались следом. Сначала до меня долетели веселые крики и взбудораженный визгучий лай: вся ватага каталась с нашего моренного бугра в сторону озера. Потом, в работе, я как-то отвлекся от всего происходящего в стороне. И вдруг услышал далекий собачий голос. Это кричал Пуфик. Затем к нему присоединилось и все остальное собачье поголовье. Но их лай был каким-то визгливым, растерянным. Что за напасть? Я схватил шапку, выскочил в сени и сдернул бинокль. Бинокль висел в сенях, потому что зимой он должен быть «замороженным». Иначе, попадая из теплой комнаты на холод, линзы тотчас запотеют.
Между тем ком собачьих голосов докатился до дома, и стоило распахнуть дверь из сеней на улицу, как меня облепили верные друзья и соратники. Они накинулись кучей, теснясь и прыгая друг через друга, норовя закинуть лапы мне на плечи и лизнуть в нос. Растерянность и страх, которые я слышал минуту назад, сменились весельем и радостью.
– Что случилось? – закричал я, бросая взгляды вокруг.
Собаки сбились еще теснее и завизжали так выразительно, что я, ей-богу, понял их голоса: «Все в порядке, хозяин! Мы спаслись!»
Отпихнув собак, я вырвался из их кольца и выбежал к скату морены. Впереди под хрустальными октябрьскими лучами сверкала шапкой Мономаха сопка Скрипучка. По бокам ее ползли густые клубы тумана: слева – через седловину, соединявшую Скрипучку с горной грядой, и справа – по заснеженной равнине озера. Идет северо-западный ветер, хозяин самых жестоких непогод! А где же мои? Я быстро обшарил взглядом бугор и откосы, потом, прищурившись, глянул на сверкающую равнину озера. Осмелевшие при мне собаки выскочили следом на кромку бугра, ощетинились и зло загавкали, но хвост поджали к брюху, и даже в злобных проклятиях, посылаемых ими в сторону озера, сквозил страх.
Я поднял бинокль. Жена и сын драпали, часто оглядываясь. Увидев меня на обрыве, стали показывать назад и что-то кричать, но за собачьим хором не разобрать ни одного слова. Что их так напугало? Перевел бинокль дальше. Чистая поверхность озера. На правом берегу его – бугор следующей морены. Сон-бугор. Такое название он получил потому, что с весны зарастал сон-травой. Тоже чистый. За ним клубилась быстро ползущая в нашу сторону белая стена тумана. Подожди, а это что?..
Первая реакция на неожиданное и таинственное содержит примесь страха. Особенно когда человек один на один с неведомым дотоле явлением.
Вот и меня ощутимо тряхнула волна страха. В тумане двигались огромные серые тени. Расплывчатые зыбкие очертания напоминали четырехпалых животных, но размеры их, не, укладывались ни в какие, привычные представления. Стена тумана только начала поглощать бугор, и тени, находившиеся за ним, были выше! Хоть верхний срез бугра торчал над озером метров на двенадцать!
А собаки продолжали вопить. Необходимо действовать. Но как, если неизвестно; против кого? Однако накопившаяся нервная энергия требовала разрядки и я интуитивно, наверное, жутким голосом заорал:
– Пошли на место!
Что поняли собаки – не знаю. Но их как ветром сдуло. И в следующий миг я разобрал голоса подбегавшей семьи.
– Там звери, звери, – кричала жена.
– Слоны-ы! Слоны-ы! – вопил сын.
А три огромные серые тени, колеблемые перемещающимися пластами тумана, продолжали двигаться влево, от сопки Скрипучки к Сон-бугру. Вот первая тень проплыла за склон, потом вторая и третья. Исчезли расплывчатые лапы и туловища, но спины продолжали скользить над срезом бугра!
Наконец стена тумана проглотила морену и покатилась к нашему берегу. Очертания чудовищ заколебались, потекли тусклым дымом и растаяли.
Жена и сын выбежали ко мне и, тяжело дыша, обернулись.
– Нет-ту, – выдохнула жена. – А были… Были! Коля, ведь были?! – Она дернула сына за плечо.
– Были! – выкрикнул тот, закашлялся, покрутил головой: – Ну и ну… Целых три слона! Идут, хоботами мотают, клыки сверкают…
– Бивни, – машинально поправил я.
Возбуждение улеглось. Надо трезво оценить обстановку. Переполох, видно, зряшный. Туман течет, клубки внутри его вертятся…
– Ага, бивни. А ты тоже что-то видел?
– Да, вроде… Что-то двигалось в тумане. Огромное.
– Значит, все видели, – подытожила жена. – Значит – было.
Я заметил, что ее начало знобить от пережитого. А у сына глазищи горели страхом и одновременно восторгом:
– Знаешь, мы идем, только в туман хотели войти, а они вдруг ка-а-ак затопают перед нами, ка-а-ак заскрипят! Высотой как сопка и ревут! Тогда собаки…
Ну разгулялась фантазия!
Мы вошли в сени, и увидели перед дверью дрожащую лохматую груду.
– А-а, вот вы где, друзья-товарищи! – воскликнул сын. – Пуфик, ты предатель?
– Не ругайся, – устало сказала жена. Посмотри, как им страшно. Пусть посидят немного в сенях. – Она прикрыла дверь.
Вообще-то упряжным собакам заходить в сени не разрешалось, тут хранилась еда. Но сейчас я не стал возражать. Пусть очухаются.
Печка зимой топилась круглые сутки. Чайник весь день задумчиво булькал на краю плиты, а заварка млела на теплой печной притолоке. Наливая чай, мы поглядывали в окно, выходившее на озеро, но уже через минуту ничего не могли увидеть: мгла натекла лохматой беспросветной тучей и, словно какой-то великан, придавила тундру вязкой подушкой. В стекло стукнул снежный заряд, ветер тряхнул дом за угол, и запела, заплясала в безумной пляске очередная пурга. В доме потемнело, и жена зажгла керосиновые лампы. Теплый желтый свет облил стол, и мы уселись вокруг.
– Сколько раз говорил – далеко от дома не уходить.
– Мы недалеко! Хотели в пургу понырять. А собаки вдруг остановились, шерсть – бум! – Сын сделал рукой жест над затылком. – Мы смотрим – а там слоны…
– Ну какие-то огромные звери, – сказала жена. – Только таких не бывает… Сейчас нету, – тихо уточнила она. – А раньше были… – Она помолчала и шепнула: – Мамонты…
– Кто? – тоже шепотом спросил сын.
– Древние северные слоны. Помнишь, в прошлом году старатели везли бивень с верховьев речки Пегтымель?
– Точно! – припомнил сын. – Закрученный такой, все сани у трактора занимал? Я его даже сдвинуть не мог.
– Мы и втроем бы не сдвинули, – сказала жена.
– А сам мамонт был покрыт рыжей шерстью. Да у нас вроде и книжка есть, – я порылся на полке. – Вот.
Это был маленький томик Русанова «Внимание, мамонты». Рисунки и фотографии произвели на сына огромное впечатление. Наверное, еще и потому, что наслоились на недавно пережитое. Особенное восхищение вызвала фотография волосатой ноги, найденной на Индигирке.
– Точно, у наших такие же были!
– Ну-у, это уже фантазия. Мамонты давно вымерли. Хотя… тут все может быть. Места действительно необследованные. Но, может, не мамонты, а какие-то другие звери? А вдруг туман пурговой виноват? Рефракция получилась. Как тогда с евражкой…
* * *
…В одном из путешествий горный склон, на котором мы находились, закрыло облако. Прямо в нем мы и оказались. И вдруг среди огромных камней увидели зверя с дом высотой. Словно древний ящер, только лохматый. Стоит на задних лапах, а хвост задран выше головы. Зубищи по метру, когти – по два. Кое-как стянул я карабин, но тут облако стало таять. Зверь заколебался и пропал. А на его месте сидит евражка. Туман преобразил ее в огромного и страшного зверя. Лучи света рассеиваются в тумане, а потом соберутся на одном предмете и так его исказят – диву даешься…
– Может, и рефракция, – с сомнением сказала жена.
– А собаки? – не унимался сын. – Они, что ли, дураки? Они будут гавкать на снег, а потом удерут?
– Действительно – самый серьезный довод.
– Собаки сначала носы задрали, долго нюхали, потом – шерсть столбом, хвосты поджали да ка-ак драпанут! – Сын помолчал и предложил самое простое и очевидное: – Следы надо посмотреть.
– И правда! – согласилась жена.
Пурга кончилась на третий день. Выглянуло бледное, словно после долгой бессонницы солнце, и мы сразу отправились на озеро. Собаки веселой гурьбой носились пр розовым застругам, напиленным в снежных полях пургой. Лыж в том месте, где их бросили, не оказалось. Палки на месте, а лыжи унесло под Сон-бугор. Ветер загнал их, как лодки по воде, на подветренную сторону морены. Две совсем занесло снегом, но их раскопали собаки.
Наконец мы пошли вокруг бугра. Собаки было выскочили на озерную гладь, но вдруг Пуфик, бежавший впереди, остановился, вытянул шею, оттопырил хвост и поднял шерсть на загривке. Враз замерли и остальные псы. Я невольно потянулся к карабину.
– Пошли. Только вперед не лезьте.
Едва мы прошагали метров десять, как собаки начади скулить и медленно двинулись следом. Вместе с хозяевами страшно, но одним – страшнее.
Легко определить зверя по свежему следу на снегу. Но попробуйте сделать это после пурги…
Три вереницы следов пересекали озеро. Перед пургой это были отпечатки лап, а теперь остались лишь четкие овалы, занесенные вровень с верхними краями. Следы сантиметров в тридцать в длину и чуть меньше в ширину. Они шли со стороны Скрипучки через озеро в Волчий распадок. Я даже нагнулся и потрогал снег в одном из овалов: не мистика ли? Запах бы схватить, но тут нюх урожденного горожанина бессилен…
Сзади заскулили собаки.
– Может, найдем где-нибудь незанесенный отпечаток? – предположила жена.
Мы направились влево, к Скрипучке, вышли со льда на пологий берег. Однако и там были лишь овалы. А у подножия сопки, на обдутых каменных осыпях, пропали и они.
– Только следы от следов, – сказал сын, показав на развороченные плитки сланца в одном месте.
– Дальше – бесполезно, – сказал я. – А в Волчий распадок всем вместе опасно. Вот если…
– Один не пойдешь, – решительно упредила жена.
– Тогда – пошли домой.
Слово «домой» прозвучало для собак как освобождение, вполне законное, от тяжелой повинности. Долг перед хозяевами – охрана в поиске – выполнен, и теперь есть разрешение возвращаться после ужасного маршрута. Завизжав на разные голоса, тесной лавой – так не столь страшно – они бросились вдоль берега к несокрушимой в их глазах крепости – дому.
– Может, Моква гулял с друзьями? – нерешительно предположила жена на обратном пути.
– С чего бы бурому мишке шататься среди зимы? Лето было сытое, спит Моква без задних ног. Кстати, его следы гораздо меньше. А эти ну прямо со сковородку. Даже если сбросить процентов тридцать на просевшие края наста.
– Выходит, только собачки наши знают, что за чудовища тут прошли?
– Да. И что это не Моква, лучше всего судить по собакам: его-то следов они никогда не боялись, а сейчас…
– Эти следы – Собачий Ужас, – объявил сын.
Мы вернулись домой. Обед протекал в молчании: перед глазами так и маячили редкостные отпечатки огромных лап. Да что – редкостные? Невообразимые!
– А вдруг это «Большой Медведь»? – отчетливо произнесла жена в конце обеда и посмотрела на затянутое сумерками окно.
– Кадьяк? – вспомнил я и вздрогнул, потому что сразу в голове, словно прорвав какую-то плотину, хороводом закружились легенды и рассказы об ужасном призраке тундры – огромном медведе, который не ложился на зиму спать. Размером он чуть ли не в три раза больше обычного, бурого. По окраске – темно-рыжий, а по некоторым свидетельствам – даже пятнистый: рыжий с бурыми пятнами.
