Текст книги "Меч и плуг
(Повесть о Григории Котовском)"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Глава третья

– Прошу всех ближе, – отрывисто произнес комбриг, оглядев собравшихся.

На мгновение взгляд его задержался на Девятом, и тот обреченно приготовился, сел прямее. Но нет, комбриг снова опустил голову и сосредоточенно навис над разостланной картой, уперев обе руки в стол.

«Пронесет, – эскадронный, сдерживаясь, кашлянул, – Не до меня сегодня».

Все же вылезать вперед он не стал, уселся за широкой спиной благоухающего одеколоном Чистякова. Тот посмотрел назад и завозился с табуреткой, отъезжая вбок, но Девятый остановил его: «Сиди, сиди, не мешаешь». Оглянулся и Вальдман, командир второго эскадрона, бровастый, черный, с крупным носом; скользнул взглядом и отвернулся. С Девятым у Вальдмана были какие-то давние нелады, жили они немирно. Девятый провел рукой по щеке, тронул пуговицы на воротнике. Ежедневное бритье давалось ему с мукой, волосы росли жесткие, словно гвозди, хоть щипцами рви, но Котовский не признавал никаких отговорок, считая, что наружность командира сама дисциплинирует, подтягивает бойцов. «У тебя вот, скажем, всего карман на груди не застегнут, – отчитывал он как-то Вальдмана. – Я понимаю: ты туда бумаг из своего хозяйства напихал. Но разве ты имеешь право остановить того же Мамаева, что у него грудь нараспашку или чуб до земли? Он тебя, конечно, слушает, тянется, а сам – зырк на твой карман. И все, и – никаких! Весь твой запал впустую. Дескать, меня пушит, а сам?»

Проверив, все ли у него выглядит в полном порядке, Девятый вздохнул и стал слушать.

Говорил командир полка Попов. Никак не ожидая, что комбриг поднимет его на ноги и заставит отчитываться, Попов не мог скрыть удивления. Казалось бы, срочный вызов в штаб связан с чем-то очень важным, неотложным, и командиры ожидали, что Котовский, не теряя времени, станет держать речь сам, однако он, после того как пригласил всех сесть к столу теснее, поднял голову от карты, секунду-другую глядел на Попова, будто что-то припоминая, и вдруг приказал ему доложить о состоянии своего полка.

Приказ есть приказ. Попов встал и, порывшись в сумке, нашел копию акта – результат недавнего обследования полка политотделом дивизии. Все, что он мог сказать, было уже известно, поэтому он скупо, сухо перечислил только цифры. Личный состав – 328 человек. Лошадей – 343. Командировано на курсы 15 человек. 10 бойцов – на курсах телефонистов. Состояние ветеринарной части неважное: совсем нет медикаментов. В эскадронах недостает обмундирования – шинелей, гимнастерок, сапог, нательного белья. Особенная нехватка мыла. Хозяйственная часть имеет 15 километров телефонного провода. Был случай пьянства, виновный отправлен в особый отдел.

– Все как будто, – обронил Попов и, проверив еще раз, не забыл ли чего, стал складывать листок. Он не мог понять: слушал его комбриг, не слушал? Нет, скорее всего, не слушал.

Застегнув командирскую сумку и дожидаясь разрешения сесть, он остался на ногах.

Возникшая пауза наполнялась легким шевелением, скрипом ремней, стуком переставляемых шашек. Ничего не замечая, Котовский продолжал напряженно вглядываться в карандашные пометки на карте. Вот он даже прикрыл глаза, но, когда снова открыл, взгляд его оставался незамутненным, казалось, он зажмурился только затем, чтобы лучше что-то разглядеть.

Внезапно он вынырнул из своих раздумий, увидел стоявшего Попова и поспешно кивнул ему, затем, все еще оттягивая какой-то миг, перевел отсутствующий взгляд на комиссара полка Данилова.

Тот приготовился заранее.

Сначала Данилова стесняло, что комбриг, перебитый на разгоне мысли, вновь с головой ушел в какие-то свои расчеты, но постепенно он увлекся. Пожалуй, впервые за все время существования бригады зима была благоприятной для политической работы. В отличие от прошлых лет, когда случайно попавшая газета зачитывалась бойцами до лохмотьев, сейчас в снабжении литературой нет никаких перебоев. В эскадронах, перечислял Данилов, организовано четыре комячейки, работают школы грамоты (правда, нет еще помвоенкома и инструктора-организатора). Отношение красноармейцев к крестьянам и обратно хорошее. Население повсеместно интересуется, что такое коммуна, собирается ли Советская власть торговать с заграницей, скоро ли отменят продразверстку. Очень активно прошла «Неделя красной казармы», во всех эскадронах состоялись митинги и собрания. Вот темы регулярных политбесед с бойцами (по бумажке): «Текущий момент и трудовой фронт», «Развитие бандитизма и борьба с ним», «Что дала Октябрьская революция рабочим и крестьянам», «Для чего нам нужно пролетарское искусство, и какая польза от него»… Разворачивается клубная работа, которая в походных условиях, если говорить прямо, была совершенно заброшена: не до нее было. Силами бойцов поставлены интересные спектакли: «Шельменко-денщик», «Новым шляхом», «Красное подполье». Правда, признал Данилов и, хмыкнув, с виноватым видом почесал пальцем висок, во время спектакля ранен лекпом, стоявший за кулисой в тот момент, когда со сцены надо было стрелять из револьвера…

Упоминание о случае с лекпомом вызвало оживление. Еще бы! Данилов, сам питавший слабость к клубным постановкам, ревниво следил, чтобы на сцене все выглядело вполне натурально. К тому же зрители (да и артисты тоже) требовали по ходу действия как можно больше пальбы.

– Так, – комбриг вскинул голову и, приходя в себя, слегка ошалелыми глазами посмотрел на Данилова. – У вас что – все? Садитесь. – И, словно кладя конец каким-то колебаниям, крепко сверху вниз провел рукой по лицу.

С некоторым разочарованием Данилов медленно опустился на место.

– Н-ну, так, – произнес комбриг и растопыренной пятерней твердо накрыл на карте будущий район боевых действий.

Властность жестов Котовского была привычной для окружающих его людей, однако сегодня эта командирская манера всего лишь помогала ему скрыть свое душевное состояние.

Со вчерашнего дня, с того момента, когда он узнал, что планы штаба бригады не являются секретом для противника, Григорий Иванович испытывал неловкое ощущение, которое появлялось, едва присущая ему уверенность вдруг оставляла его. Редкий случай, но сегодня было именно так. Сейчас, пока докладывали Попов и Данилов, комбриг думал о том, что собравшиеся командиры ждут от него четких и конкретных указаний, как от человека, который со своей высоты обязан видеть секрет победы, он же, всячески оттягивая момент своего выступления, пытался обрести необходимую уверенность, мрачнел и все настойчивей склонялся над картой.

Взять себя в руки помогла мысль, что, видимо, сам он тоже находился во власти пренебрежения к военному искусству мятежников, иначе досадная находка Маштавы не вывела бы его из равновесия. Он еще на что-то надеялся, ожидая оперативной сводки Криворучко, но вот прискакал с пакетом Зацепа, и тревожная загадочность противника, с которым не удалось сшибиться в открытом бою, усилилась еще больше. Во всяком случае, для самого себя Григорий Иванович сделал твердый вывод, что враг отнюдь не так прост, как ожидалось.

И все-таки неизвестность, неизвестность!

Допрос пленных, донесения эскадронных командиров, оперативная сводка из передового полка – все настораживало: что-то в планах мятежников изменилось решительно и вдруг. Почему противник с такой поспешностью отводит свои главные силы, выставляя в сторожевые охранения мелкие, небоеспособные отряды? Логики здесь не виделось.

Сделав паузу, комбриг еще раз взглянул на размеченную карту, точно надеясь прочесть по ней смысл тайного, пока не разгаданного маневра мятежников.

– Я готов согласиться, что перехваченный приказ ничего не изменил в планах Антонова, что Богуславский свернулся и ушел заранее. Но мне нужна ясность! Мне нужны пленные – не обозные мужики, а из командного состава. Я хочу знать, что там думают, на что надеются, что затевают. Гадать, прикидывать хватит. Второй день гадаем. Целую армию упустили!

О неудаче Криворучко с Богуславским командиры успели узнать еще до совещания. Вести на войне, плохие ли, хорошие, на месте не лежат.

Командир первого эскадрона Николай Скутельник, как бы размышляя вслух, проговорил:

– Если бы он не офицер был, тогда понятно: испугаться мог. А офицерье – они до крови – только дорваться дай. Хлебом не корми… Да и не одна, поди-ка, тыща у него?

– Какая тыща? – не понял Котовский.

– Ну, силы. Живой.

– А… Если бы одна – какой разговор? Тогда никакого и разговору бы не было.

– А сколько же, к примеру? – живо заинтересовался эскадронный и, забывшись, стал обкусывать зубами ноготь: застарелая привычка, от которой его не могла отвадить даже строгая жена. Комиссар Борисов, перехватив взгляд Скутельника, укоризненно скривился: ну что ты, в самом деле? Брось! Эскадронный покраснел и от соблазна зажал кулаки в коленях.

Молчаливая сцепа между Борисовым и Скутельником не прошла для комбрига незамеченной, он проследил, как эскадронный спрятал руки.

– Сколько, сколько… Не маленький, сам посчитай. Две армии у Антонова. Ну, на два разделить умеешь?

Пока Скутельник, мелко-мелко замигав, производил в уме подсчет, эскадронный Вальдман прокашлялся и обеими руками самодовольно хлопнул себя по коленям:

– Чего их сейчас считать? Сосчитаем, когда разобьем. Под Проскуровом уж какой беляк был, а и то… А здешние… Мои ребята правду говорят: троих таких на одного – и делать нечего.

Комбриг и комиссар Борисов переглянулись. Вот-вот, как раз то самое: шапками закидаем… Отвечать Григорий Иванович не торопился, смотрел на эскадронного с терпеливым сожалением. Всем хорош Вальдман: исполнителен, стоек в бою; дашь ему задание – и как за каменной стеной; но вот соображения, или, как любит говорить Борисов, головы, политики…

– Троих… На одного… Шашками они у тебя махать мастера. Под Проскуровом-то кто был – забыл? Там Петлюра, чужой, а тут свои, домашние. Он здесь все знает – каждую тропку, каждый овраг, каждый стог. Ты его в дверь ждешь, а он – в окошко. Ты его здесь, а он тебя… О чем это вы там? – спросил комбриг и движением подбородка снизу вверх показал в угол, где начальник пулеметной команды Слива перешептывался с кем-то из командиров.

Ответил Слива:

– Рассуждаем, Григорь Иваныч. Это как говорится: бойся козла спереди, лошади сзади, а Антонова, выходит, со всех сторон.

– О! Именно! Вот так и думай, так и настраивайся. И своих настраивай. А то, я гляжу, некоторые как на прогулку собрались. Не будет прогулки, зарубите себе! Заранее приказываю всем: поставь глаза даже на затылок. Понятно? Потому что враг особенный. Мы тут сколько находимся? Два дня всего? А он видал что успел уже? – Нашел и бросил перед собой на стол копию своего приказа, доставленную от Маштавы. – Это же суметь надо! Это же… – поискал подходящего слова и не нашел. – Или сам не понимаешь? Так что вперед шашки-то ум посылай, больше толку будет.

Вальдман дисциплинированно не возражал, но, человек упрямый, всем видом показывал, что ум умом, а шашка шашкой: она не подведет, проверено много раз. Как с кавалеристом с ним в бригаде мог сравниться один лихой Маштава, заместитель Криворучко.

– Он их бровями напужает, – пророкотал Девятый, не удержавшись, чтобы не поддеть соперника. С нынешней зимы, едва начались смотры, эскадрон Вальдмана по выправке, по подготовке стал Девятому поперек горла.

Крепкая подбритая шея Вальдмана покраснела, он с трудом поворотил голову, но обрезать обидчика не успел, потому что комбриг продолжал говорить, обращаясь по-прежнему к нему.

– А у тебя, Григорий, прямо скажу, хочешь обижайся, хочешь нет, ребята как на блины собрались. Вчера твои ведь в карауле были? Твои. Смотрю, стоит герой и винтовкой подпирается. «Ты, – говорю, – с кем стоишь: с оружием или с бабой? А ну стань как полагается!» А потом, гляжу, она у него и не пристреляна совсем… Так вот, всем говорю: пока не поздно, чтобы был порядок. Каждое оружие проверь и в каждой красноармейской книжке сделай отметку. Больше повторять не буду!

Начальник штаба, до этого штриховавший всевозможные квадратики и ромбики на бумажной четвертушке (стопка таких нарезанных листочков постоянно была у него под рукой), после этих слов комбрига бросил художничать и потянул к себе чистую страницу для заметок. За время работы с Котовским он привык схватывать мысли комбрига на лету и потом оформлять их в виде приказов по бригаде.

– И еще, – вспомнил комбриг, – кони… Ну что это такое? Как вы без коня воевать собираетесь? Вот он, – показал на комполка Попова, – говорил, что нет лекарств. Верно, нету, нехватка. Ну а ты-то, сам-то (это опять Вальдману)? Или первый год воюешь? Можно же вылечить коня и по-своему, по-народному. Есть же средства, и ты их знаешь. Знаешь, Григорий, и не притворяйся, что не знаешь.

«Достается!» – посочувствовал Юцевич эскадронному. Сегодня что-то действительно все разносы комбрига на него одного. Вальдман побагровел, сидел с опущенной головой.

– А он их одеколоном прыскает, – снова ввернул Девятый.

На этот раз Вальдман дернулся, как от удара.

– Ты… это самое… соображай, чего мелешь! Или, думаешь, глотку заимел, так теперь ори, что в башку твою дурную влезет?

– Ты на меня бровями не шевели, – отмахнулся Девятый. – Ты на бабу свою шевели.

От возмущения у Вальдмана остановились глаза.

– Ладно вам! – прикрикнул на них комбриг и взглядом пристыдил обоих. – Как маленькие, честное слово.

Вальдман, рывком двинув свой табурет, отсел от Девятого подальше.

– Слово комиссару, – объявил Котовский, заметив, что Борисов делает ему едва заметный знак.

На взгляд Борисова, в словах комбрига, когда он вроде бы ничего еще не приказывал, не диктовал, а всего лишь возражал командирам, – в словах его содержались две важные мысли, на которых Котовский по обыкновению не остановился, не развил их, а они несомненно стоили особого внимания, потому что коренным образом меняли неправильный взгляд на противника и вместе с тем в совершенно новом свете представляли роль бригады, каждого ее бойца и командира. Но такова уж манера Котовского: он заставлял своих командиров думать наравне с собой, высказываться по ходу обсуждения, зная, что при этом начальник штаба обязательно уловит главное, основное и вовремя возьмет на карандаш. В таких разговорах, а часто даже в перепалках, вырисовывались чисто военные решения, о которых бригада узнавала из боевых приказов, написанных начальником штаба. Борисов не сомневался, что мысли, которые только что показались ему важными, Юцевич также не пропустит, и все же он сделал знак, что хочет говорить, потому что за легкомысленное настроение, проскочившее в словах Вальдмана, он чувствовал и свою кипу (едва бригада получила приказ грузиться в эшелоны, Борисов позаботился, чтобы политработа с людьми велась ужо в пути, но, видимо, в бойцах крепко засело пренебрежение к такому противнику, как бандит. Однако здесь, и Котовский совершенно прав, бандит совсем иной, не тот, какого бригада гоняла на Украине, и следовало вовремя позаботиться об отрезвлении, пока этого не добился противник – не добился, как обычно на войне, обильной кровью).

Прежний комиссар Христофоров, убитый под Тирасполем, любил повторять: «А давай взглянем пошире!»; и в этом подходе к любому делу – подниматься для обзора выше остальных – заключалось, как полагал Борисов, основное назначение комиссара. Вот и сейчас он напомнил, что Ленин в одном из последних выступлений назвал сегодняшнюю деревню сильно «осереднячившейся». В самом деле, крестьянство, получив в свое владение бывшие помещичьи земли, стало жить лучше, зажиточней, и на этом-то как раз и сыграл Антонов, выставив коммунистов грабителями крепкого хозяйственного мужика. На недовольстве деревни продовольственной разверсткой построена вся пропаганда антоновского штаба, этим недовольством держится вся огромная армия мятежников. Но (и Борисов наставил палец, призывая сосредоточиться на том, что он сейчас скажет) Владимир Ильич Ленин еще в феврале, за месяц до X съезда партии, настоял, чтобы в Тамбовской губернии продовольственную разверстку заменили налогом. И ее заменили – было вынесено специальное постановление. Однако главари мятежа положили все силы, чтобы ленинское распоряжение не дошло до ушей крестьянства. Антонов и его помощники сразу поняли убийственную силу этого шага Советской власти: из их рук выбито основное оружие. Что им теперь остается? Чем еще зажечь мужика, как удержать его в повстанческой армии? А нечем. Вот и остается им стращать, дурачить…

– Так что Григорий Иванович правильно сказал: вперед шашки ум посылай. Ум! Что это значит? А это значит, что бандиты мужику поют одни песни, а мы ему должны – напротив. Антонов мужика стращает нами, а ты ему покажи совсем наоборот. Они ему вранье, а ты ему – правду. Вот и пойдет у нас дело. А коль мужик узнает настоящую правду, ему и воевать будет не за что. Ведь так? За что он будет по лесам-то мыкаться? Вот и получится, – Борисов повернулся к Вальдману, – что шашкой ты зарубишь одного-двоих. Пусть даже десятерых. А словом, правильным словом и поступком ты разоружишь у Антонова сразу целый отряд. Полк! Чуешь? Да и другое еще надо понимать: сейчас весна, самое время работать…

– Сейчас день год кормит, – вставил Котовский. – Сейчас он не посеет – что зимой жрать станет? Он же понимает!

– Сами видели, – продолжал Борисов, – мужик к нам лезет жадно, гуртом. Он же слышал, прознал слухом, что есть какое-то постановление, а от него его скрывают. Ему антоновское вранье уже поперек горла стоит. Поэтому он и тянется к нам, тянется за правдой, и мы должны ему ее растолковать, как говорится, разжевать и в рот положить.

– Только не так, как некоторые тут, – заметил комбриг, выразительно глянув на Девятого. – Тоже мне – нашел где шутки шутить!

– Глотка есть – ума не надо, – не удержался торжествующий Вальдман.

Лицо Девятого побагровело. Ведь знал же, что комбриг, если только попадешь ему на заметку, не спустит, не забудет – не в его это правилах. Но понадеялся, что за делами, за важными заботами пронесет. Не пронесло, нашел-таки момент… Чувствуя жар на своих щеках, Девятый не поднимал глаз. Даже обидное замечание Вальдмана он пропустил мимо ушей.

– Думается, Григорий Иванович, – говорил тем временем Борисов, – ошибку мы дали, что оставили клуб дома. Пусть хоть газеты бы лежали, которых тут днем с огнем… Хоть человек бы какой сидел и людям отвечал.

Подняв сложенный газетный лист, Борисов показал его всем.

– Губернские коммунисты обещают нам всяческую помощь и поддержку. «Тамбовские известия» будут в каждом номере давать сообщения о борьбе с бандитизмом. Специально для крестьян, для села будет выходить газета «Тамбовский пахарь». Так что, товарищ Вальдман, война сейчас маленечко не та. Когда надо будет шашкой махать, мы знаем, ты не подведешь. Но здесь – и тебе об этом особо указали, упирай не на одну шашку. Не на одну.

Улыбкой, с какой комиссар произносил последние слова, самой интонацией он словно хотел сказать, что ценит и всегда ценил Вальдмана за лихость и отвагу, но – что делать? – времена меняются, воевать приходится по-новому.

Мало-помалу неразгаданный маневр Богуславского – а совещание начиналось под знаком общего недоумения, вызванного этим шагом, – уже не представлялся таким тревожным. В военном отношении мятежники могли еще не один раз удивить преследователей, однако если взглянуть на все увертки главарей восстания так, как это только что сделал комиссар, то все их маневры выглядят лишь отчаянными потугами затянуть сопротивление, продлить свое обреченное существование.

Усевшись на место, Борисов, остужая лицо, поднес ладони к щекам и что-то сказал Юцевичу на ухо, тот удивился, переспросил и задумался, прижав карандашом кончик носа. Хозяйственный Слива уже посматривал на дверь, торопясь к своим «машинам»… Пользуясь общим оживлением, комиссар полка Данилов счел подходящим напомнить о клубе – в череде неотложных дел о таком пустяке могли и забыть. Правда, он знал, что к клубным постановкам неравнодушен сам командир бригады. Как правило, Григорий Иванович, несмотря на занятость, не пропускал ни одного нового спектакля.

– С клубом тебе здесь будет похужей, – озабоченно заметил Слива, утирая с обезображенного глаза постоянную слезу. – Женщину если играть – кого поставишь? Не везти же и жен сюда.

– Да ну… – махнул Скутельник. – Любого поставим, и пусть играет. Тоже мне…

– Мужик, то есть боец, – бабу? – изумился Слива.

– А что в этом такого? Боец все должен уметь!

Неожиданно Котовский, вслушиваясь в бойкий неслужебный спор командиров, рассмеялся и, показывая пальцем на Скутельника, дал понять, что смех его вызван последними словами эскадронного.

– Ты, Николай, – сказал он, отсмеявшись, – как японец. Это у японцев не принято пускать женщин на сцепу. Женская роль – все равно актер мужчина… А случай я сейчас вспомнил, когда в Костромском полку служил. Мы тогда в Житомире стояли. Тоже святки подошли, задумали спектакль, а для женской роли – ну хоть убей – никого…. Выбрали, помню, «Казака-стихотворца», там роль Маруси есть. Ну кого? И приказали одному солдату, даже, верней, солдатику, он в оркестре на флейте играл. И все бы хорошо прошло – много ли солдатам надо, – но, как на грех, на спектакль командир дивизии приехал, генерал. Сел, понятно, в первом ряду, вокруг него все наши подхалимы закрутились. Ну, а спектакль идет себе, и флейтист наш так дает, что солдаты за животы хватаются. Талант у парня оказался… А генерал табак нюхал. Достал он табакерку, нюхнул и – апчхи! И что вы думаете? «Маруся» на сцепе, этот флейтист самый, вдруг руки по швам, каблуком в каблук ударил: «Здравия желаю, ваше превосходительство!» А голос – как вот у Палыча. И все… – перекрывая общий смех, выкрикнул Котовский. – Весь спектакль кувырком!

Посмеялись. Девятый, радуясь тому, что за свою несуразную шутку отделался довольно легко, повеселел и, не зная больше за собой никаких грехов, подъезжал все ближе – намолчался.

– Значит, – подытожил комбриг, прихлопнув ладонью, – клуб доставим. А с женскими ролями как-нибудь справимся. Да и не нюхает у нас как будто никто, желать здравия некому.

В сутолоке, когда все главное как будто обговорено, решено и – с плеч долой, командиры стали подниматься. Загремели отодвигаемые табуретки.

– Григорь Иваныч, – пророкотал голос Девятого, – тут разъяснение требуется небольшое… Мужики из меня прямо душу вынимают: правду, говорят, нет, что с буржуями договорились торговать? А главное, мы к ним, говорят, поедем или они к нам?

Спросил и тут же понял, что зря, однако, вылез, лучше бы помалкивал, не обращал на себя внимания. Точно впервые как следует увидев эскадронного, комбриг с усилием в него вгляделся и, видно было, что-то стал мучительно припоминать.

– А вот что, – и веселости Котовского как не бывало, сразу расстроился, – слушай, Палыч. Ну что мне с тобой делать – ума не приложу.

Убежденный, что тут какая-то ошибка, которая сейчас же и выяснится, Девятый стал было таращить глаза, но комбриг не дал ему раскрыть рта.

– Стыдно, Палыч. Честно говорю, стыдно. Ведь уши отваливаются слушать тебя. Эка, скажут, приехали… Мало они тут от Антонова матерков наслушались, так нет, вон какого артиста привезли.

«Эх, – казнил себя Девятый, – дернуло же за язык! Вот всегда так…»

– Давай, Палыч, по добру договоримся. Прямо говорю, терпеть больше нельзя. Сам понимаешь… Ну что ты как сыч молчишь?

– Да ладно… – эскадронный, глядя под ноги, переступил.

– Ну, что – «ладно»? Что за «ладно»? – начал выходить из себя Котовский. Отвиливания он не выносил.

– Попробую, говорю.

– Я те дам – попробую! Видали его – пробовальщик нашелся. Ты скажи и сделай, понял? И – никаких! А то – попробую…

Эскадронный стоял с таким видом, что, кажется, режь его, жги – больше не выжмешь ни слова.

– Смотри, – смягчился комбриг. – Ты меня знаешь.

Как будто можно было расходиться.

С неизменной шинелью на плечах Юцевич тронул комбрига за локоть и, отвернувшись вместе с ним к окну, стал что-то показывать на своих исписанных листочках.

– Постойте, – бросил через плечо Котовский. – Еще не все.

И продолжал советоваться с начальником штаба.

– Гм… Что же ты раньше-то молчал? – упрекнул он Юцевича и жестом призвал командиров вернуться к столу.

Дело касалось известной манеры бандитских отрядов петлять, запутывать свой след и время от времени возвращаться на те места, откуда их, казалось бы, окончательно выкурили. Богуславский хоть и держит путь в глубину губернии, все же едва ли упустит случай лишний раз гульнуть: страх мужика перед расправой сейчас единственный союзник бандитов. Юцевич предлагал оставлять в очищенных от бандитов деревнях небольшие гарнизоны, и Котовский с ним соглашался: это уже оправдало себя на Украине, где кавалеристы несли охрану сахарных заводов и государственных хозяйств.

К удивлению Котовского, никто из командиров не отозвался, и неловкое молчание висело до тех пор, пока простоватый Вальдман – у него всегда что на уме, то и на языке – не проворчал:

– Эдак если у каждой избы по караулу ставить, эскадрона не хватит.

Тоже в общем-то было верно, и Юцевич, увидев, как у Котовского стали округляться глаза – верный признак сдерживаемого бешенства, – пожалел, что высказал свое предложение сейчас, при всех и, надо признаться, наспех, не обсудив его как следует с глазу на глаз ни с комбригом, ни с комиссаром.

В раздражении постоянным упрямством Вальдмана (а тот, чего греха таить, бывал порой таким, что хоть кол на голове теши) комбриг всплеснул руками.

– Ведь вот человек, а? Ему – одно, а он… Да ты думаешь, нет, что говоришь? Или ты думаешь, что мужики эти сами по себе, а мы с тобой сами по себе? Их, значит, стрелять будут, мучить, а ты свои прекрасные брови наглаживать будешь?

Эскадронный, сдерживаясь, проговорил глухо, с угрозой:

– Брови тут ни при чем, товарищ командир бригады!

– А если ни при чем, так думай! Для того и армия, чтобы народ жил и работал спокойно. Иначе нас с тобой и не держали бы, не изводили зря на нас корму. Трудно понять, что ли? Просто неловко за тебя, ей-богу. Ты сам должен людям втолковывать, а тут с тобой приходится…

Последние слова комбриг произносил без прежнего напора, раскаиваясь за свою несдержанность. Остывал он быстро. Зря вообще-то накричал, эскадронный высказал то, что уяснил сейчас на совещании. С одной стороны, сам же только что приказал выбросить из головы всякую мысль о легкой прогулке, с другой – действительно, пока со всею ясностью не установлено, что у повстанцев на уме, разумнее было держать все свои силы в кулаке. И оттого, что, не сдержавшись, он опять сорвался (а главное, сорвался-то не по делу, распушил человека ни за что ни про что), комбриг был раздражен и хотел поскорей остаться один.

– Ладно, – закрыл он совещание, – еще подумаем, обсудим. Можно разойтись. Приказ получите, начальник штаба сейчас напишет.

Из аппаратной Юцевич вернулся с таким энергичным, просветленным лицом, что Григорий Иванович, насупленно глядевший в окно (переживал напрасный разнос Вальдману), повернулся навстречу и вопросительно выгнул крупную бархатную бровь:

– Что-нибудь… – и не договорил.

– Вот! – Юцевич, сдерживая торжество, положил на стол сообщение, полученное из Тамбова, из штаба войск.

Аппарат отстучал, что в Тамбовскую группу войск, к выделенным ранее силам, передаются также части 10-й стрелковой дивизии, закончившие ликвидацию бандитских отрядов в Воронежской губернии. Кроме того, сообщалось, что Федько со своими бронеотрядами намерен держать штаб в Кирсанове.

– Так вот что его спугнуло… – Комбриг с громадным облегчением расправил плечи. – Фу ты, черт! А мы-то мудрим, ломаем головы…

– А ларчик просто открывался, – сдерживаясь, проговорил начальник штаба.

Разгадка маневра Богуславского сняла у обоих груз с души. Не сговариваясь, они одновременно сунулись к карте.

Да, все сразу стало на свои места. Вот, достаточно взглянуть: угрозы с флангов и чуть ли не с тыла.

– Это еще хорошо, что он успел смотаться, – говорил комбриг и карандашом показывал на карте. – Глянь-ка, что могло получиться: тут мы, отсюда вот воронежцы, а от Кирсанова – Федько. Да он костей бы не собрал… Ну, лиса! Извернулся, как уж под вилами. Но как у них работает разведка, а? Надо же!

Начальник штаба вышел отдать необходимые распоряжения. Вернувшись, он застал комбрига по-прежнему склоненным над картой. Прикусив в задумчивости губу, Григорий Иванович разглядывал трудный район «южной крепости» мятежников, куда Антонов, боясь оказаться отрезанным от своих опорных баз, заранее стягивал все силы.

– Нам месяц отвели? – спросил комбриг.

Юцевич кивнул.

– Гм… Месяц… – Заложив руки за спину, Котовский отошел к окну. На глаза ему попался забытый праздничный кулич. Он сковырнул крашеное просяное зернышко, забросил в рот.

– Слушай, Фомич, а чего это Вальдман с Девятым грызутся? Ты заметил?

– Да ну их… – с легким сердцем рассмеялся начальник штаба и, рассказывая, стал собирать бумаги. Соперничество эскадронных командиров нынешней зимой обострилось до крайности. У одного лучше показатели по стрельбе, у другого – джигитовка и владение шашкой, один хвалится своими песенниками, другой – плясунами. А при недавнем обследовании, которое проводил политотдел дивизии, выяснилось также, что в эскадроне Вальдмана кроме всего остального намного выше еще и процент грамотных бойцов. Девятого, само собой, взяло за живое, – с Вальдманом они давние соперники.

– Ишь ты! – усмехнулся комбриг, гоняя во рту просяное зернышко.

Незаметно весь дом наполнился топотом ног, голосами, стуком роняемых вещей – обычное дело, когда штаб готовится сниматься с места. Во дворе повозочные запрягали лошадей. Все хозяйство штаба у Юцевича помещалось на двух тачанках – ничего лишнего. Чей-то голос требовательно кричал, торопя, чтобы «одна нога здесь, другая там». Пробежали телефонисты, сматывая провод. Солнце поднялось над деревней высоко, становилось жарко.

Шевельнув плечом, начальник штаба сбросил шинель и высвободил руку. На расчищенном конце стола его ожидала аккуратная стопка бумаги. Он придирчиво выбрал карандаш, обеими руками подровнял края бумажной стопки и взглянул на комбрига, показывая, что готов к диктовке.

Сосредоточиваясь, Григорий Иванович выплюнул зернышко в окно, проследил, как оно упало, и набрал полную грудь воздуха.

– Н-ну так…

Диктуя, он время от времени взглядывал через плечо и осведомлялся: «Успеваешь?..» Проверить, лихорадочно записывал Юцевич, пристрелку личного оружия на двести метров, о чем иметь отметку в каждой красноармейской книжке. Проверить, на каждого ли бойца имеется боекомплект 120 патронов. Проверить: пулеметы иностранных марок «максим», «шварцлозе», «гочкис» должны быть переделаны на наш патрон, а расчеты обеспечены инструментами для извлечения разорванных гильз. («И скажи там покороче, чтобы молодые пулеметчики не зазубривали, как попугаи, одни названия частей. Главное, пусть лучше знают, отчего задержки во время стрельбы и как их устранить… Записал?») Далее: во время движения идти только с мерами боевого охранения. На местах стоянок выставлять заставы, иметь усиленные патрули и дежурный эскадрон для экстренных вызовов. Обеспечить склады фуража и продовольствия… И последнее: оперативные сводки, как положено при боевых действиях, доставлять в штаб дважды в сутки – к 3.00 и к 14.00.