Текст книги "Меч и плуг
(Повесть о Григории Котовском)"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Обманутое крестьянство шло в отряды Антонова еще и под влиянием перегибов советских органов на селе. Суровые методы разверстки накаляли обстановку в уездах, и этим пользовались враги, проникшие в советский аппарат. Продкомиссар в Тамбове Гольман санкционировал жестокие поборы в деревнях, а к тем, кто выражал недовольство, применял репрессии.

Симпатии крестьян привлекала и показная щедрость Антонова: на митингах в деревнях он разбрасывал штуки сукна и ситца, награбленные в кооперативах.

По мере того как ширилось восстание, росли и надежды антоновского штаба. В 1919 году Антонов делает попытку связаться с Деникиным. В Урюпино его представители встретились с командиром Второго казачьего корпуса. Однако Деникин не торопился заключать союз с «мужичьем». Его войска взяли Орел, а казачьи разъезды уже маячили под Тулой. Разгром Добровольческой армии утешил оскорбленное самолюбие Антонова. В те дни он получил из Парижа личное послание «мужичьего министра» Виктора Чернова. Из своего парижского далека эмигрант выдвинул лозунг: «Светлое единение всего трудового крестьянства в борьбе с насильниками большевиками». Особое место в наставлениях «министра» отводилось политической работе среди крестьянства. Именно тогда был создан так называемый «Союз трудового крестьянства» (СТК), широко разветвленная организация. На тайных сходках выбирались сельские, волостные и уездные комитеты, затем делегаты уездов собрались на конференцию и выбрали губернский комитет СТК. Штаб губкома СТК расположился в богатом селе Каменка. Здесь Антонов и провозгласил восстание против Советской власти.

За один месяц после объявления войны бандиты убили более двухсот продработников. Было уничтожено шесть миллионов пудов хлеба – четырехмесячная потребность Москвы и Петрограда. Подвоз хлеба в пролетарские центры резко сократился.

(Нынешней зимой, в январе, в клуб бригады пришли московские газеты, и на третьей странице «Правды» Борисов прочел сообщение «От комиссии по снабжению столиц при Совете Труда и Обороны»:

«Сократить в Москве, Петрограде, Иваново-Вознесенском районе и Кронштадте выдачу хлеба населению но карточкам временно… выдавать прежнюю двухдневную норму на три дня».

Коротенькое сообщение было энергично отчеркнуто чьим-то твердым ногтем, видимо самого комбрига, потому что он первым забирал к себе всю свежую почту. Зловещая заметка!

А по дороге с Украины, когда эшелоны бригады ненадолго останавливались на узловых станциях, кавалеристы своими глазами видели страшные картины повального голода, охватившего города и рабочие поселки, – все-таки в деревне голод чувствовался не так. На вокзалах и в пристанционных садиках валялись сотни людей – больные, обессилевшие, а то и умершие. Дети грызли кору с деревьев, рвали первую весеннюю траву. Кричали мешочники, голосили над покойниками женщины. На дымных кострах жгли завшивленную одежду тифозных…

Казалось, то, чего не смогли добиться Колчак, Деникин и белополяки, совершит жесточайший, невиданный голод.)

Антоновцы умело пользовались местными условиями. Поражала способность даже больших соединений мгновенно заметать свой след. В считанные часы по команде предводителя бандиты поодиночке разбредались и потаенными тропами пробирались к своим домам. Карабин засунут в стог, конь поставлен в сарай, а недавно вооруженный всадник превращался в мирного селянина, который, выставив через плетень бороду, смотрит на измотанную погоней красноармейскую часть. Банды рассасывались, как вода в песке. Но вот поступал условный сигнал – и банда, вооруженная, отдохнувшая, вновь на конях. Гоняться за таким противником – все равно что шашкой зарубить слепня: только руку отмотаешь. К тому же у бандитов была превосходно поставлена разведка и разработана условная сигнализация. Крылья мельницы поставлены косым крестом – в селе чужие, прямым крестом – свои. Между деревнями шныряли неуловимые подростки, передавая распоряжения бандитского центра.

К весне 1921 года в руках Антонова находились две армии по десять полков каждая. Формировались полки по уездам и волостям, носили их названия, снабжались оттуда пополнением, продовольствием и фуражом. На местах работали органы, ведавшие мобилизацией и борьбой с дезертирством. В каждом полку была учреждена должность палача. Антонов ввел в своих войсках политотделы и трибуналы. В оперативном отношении армия подчинялась главному оперштабу, в политическом – губернскому комитету СТК.

После кронштадтского мятежа антоновщина была последней вспышкой контрреволюционных сил. В стране начиналась полоса упорядочения, похожая на большую и основательную приборку в доме после капитального ремонта и въезда настоящих хозяев со всем обширным имуществом.

Была создана Полномочная комиссия ВЦИК под председательством Антонова-Овсеенко (того самого, что арестовал в Зимнем дворце Временное правительство). В Тамбовскую губернию направлялись крупные воинские соединения во главе с испытанными на полях гражданской войны командирами. На ликвидацию восстания отводился месячный срок.

…Наматывая и разматывая с пальца прядь волос, Борисов размышлял о том, что очищение уездов не ограничится одним лишь разгромом вооруженной силы Антонова (о чем как раз и думает сейчас Юцевич, склонившись над развернутой штабной картой), помимо военных усилий понадобится еще немало гибкости, ума, соображения, или, как называл все это комиссар, политики. Бои боями, по соблюдение месячного срока, отпущенного на подавление мятежа, будет во многом зависеть и от того, насколько быстро население деревень и хуторов разберется в обстановке и лишит Антонова своей поддержки. Таким образом, если смотреть на дело по-комиссарски, полное освобождение крестьянству, запуганному бандитской пропагандой, кавалеристы Котовского должны принести не на одних лишь остриях своих заслуженных шашек…

Глава вторая

В угловой комнате, где ночевал комбриг, раздавались мягкие прыжки большого сильного тела. Потом все стихло и на пороге появился Котовский, босиком, слегка задыхаясь. Грудь его, обложенная плитами мускулов, вздымалась: морщась, он потирал запястья с темными, оставшимися навечно следами от кандальных браслетов. Он сам рассказывал, что железо кандалов растирало кожу до крови, особенно в первое время, пока новичок кандальник не освоится со своими оковами… Комиссар с начальником штаба оторвались от дел.

Унимая грудь и по привычке гимнаста встряхивая натруженные руки, комбриг сказал:

– К восьми ноль-ноль всех командиров в штаб. Юцевич поднялся из-за стола. Котовский хотел что-то добавить, по промолчал. Вчера и сегодня он был слишком резок с вежливым и исполнительным начальником штаба. Заглаживая свою вину, он дружески пихнул Юцевича в плечо, тот не устоял и, успев подхватить шинель, плюхнулся на табурет. Расставив локти, Котовский с усмешкой протопал мимо заваленного бумагами стола и вышел.

С начальником штаба его связывала давняя и устоявшаяся дружба. Они воевали вместе еще при знаменитом отходе Южной группы войск, когда вместо бригады существовали одни разрозненные, плохо обученные отряды, соединенные лишь железной волей Котовского да желанием выбраться из смертельного окружения. С тех трудных дней комбриг доверительно называл своего молоденького и застенчивого начальника штаба по отчеству: Фомич… Иногда он посмеивался над ним за привычку заносить все мало– мальски важное и интересное в специальную книжечку (мысли, наблюдения, удачные словечки) или же допекал его тем, что острой шашке он предпочитает остро отточенный карандаш (действительно, карандаши были слабостью Юцевича, и телеграфист, работавший на аппарате Морзе, помимо своих прямых обязанностей следил за тем, чтобы перед начальником штаба всегда стоял стаканчик с ювелирно очиненными карандашами).

От колодца донеслось громкое плотоядное кряканье, и любопытный Юцевич, придерживая на плечах шинель и шурша картой, привстал, чтобы высунуться в окошко. У колодца стоял раздетый Котовский и, нагнувшись, нетерпеливо пошевеливал опущенными до самой земли руками.

– Давай! – скомандовал он, нагибаясь еще ниже. Черныш, ординарец, стал хватать приготовленные цибарки с водой и, отстраняясь, чтобы не забрызгаться самому, опрокидывал их на голую спину комбрига.

– У-у!.. – заурчал Котовский, бросая пригоршни воды себе в лицо и на голову. С толстых плеч вода стекала под ноги. – Лей, лей! Ты что, взаймы берешь? Добавь, добавь, а то сегодня маловато.

Золотистый Орлик, наблюдавший за купанием хозяина, шаловливо всхрапывал и мотал изящной породистой головой. Жеребец был уже накормлен, вычищен, раннее солнце сверкало на его гладких атласных боках.

Поднимая грудь и втягивая живот, Котовский крепко растерся. Тело сразу пошло розовыми пятнами и приятно загорелось. Комбриг бегом припустил к крыльцу. Развевая хвост, Орлик погнался за ним куцым неуклюжим скоком. Все время, пока Котовский одевался у себя в комнате, жеребец мыкался под окнами, пытался всунуть через подоконник голову, но натыкался на горшки с пахучей геранью и возмущенно фыркал.

Начальник штаба бросил карандаш на разостланную карту, заложил за голову руки и сладко потянулся. Это был знак, что с делами пока копчено и можно поговорить. Борисов зашел сбоку и стал разглядывать размеченную карту. Все-таки в чем Юцевич мастер – это в отделке штабных документов. Несбывшаяся идея встречного наступления была разрисована на карте – любо поглядеть. Борисов пожалел, что весь этот задуманный маневр повис в воздухе… Сейчас Юцевич предварительно, одним простым карандашом, обозначил свои части, передвигавшиеся в том направлении, куда предположительно отошел противник.

– Интересно, – спросил Юцевич, отзевавшись, – ты бы на его месте торопился сесть в осаду?

Ему не давала покоя причина внезапного отхода Богуславского.

Борисов пожал плечами:

– Вообще-то, если подумать, торопиться ему незачем… Но, с другой стороны… а что делать?

– Ну, сказал! Осада – это гроб. Если Антонов – вахлак, то Богуславский-то – офицер, понимает. Нет, тут что-то не то.

И оба замолчали.

Расслабленно покачиваясь на стуле, Юцевич поделился своими опасениями: трудно придется, если Антонов сумеет закопаться вот – постучал по карте – в гнилом, непролазном углу на юге Кирсановского уезда.

– А железную дорогу ты учитываешь? – спросил Борисов.

Железная дорога, точно кордон, просекала территорию, охваченную мятежом. К дороге, под защиту вооруженных рабочих отрядов и бронелетучек, спасаясь от бандитской расправы, с первых дней устремились все советские учреждения из уездов, объявленных на военном положении.

Теперь при попытке повстанцев прорваться в свою «южную крепость» железная дорога может сослужить роль наковальни, по которой ударит тяжкий молот регулярных частей Красной Армии.

– На это и надежда… – рассеянно проговорил начальник штаба, потирая тонкими пальцами усталые глаза.

Наступали последние минуты перед началом хлопотливого долгого дня. Разминаясь, комиссар вышел на крыльцо и с удовольствием зажмурился: свежее яркое солнце ударило в глаза. У колодца возился ординарец комбрига Черныш: убрал ведра и сырую попону, раскатал и застегнул рукава гимнастерки. Затем сходил за уздечкой и каким-то горловым коротким окриком позвал Орлика. Жеребец послушно двинулся к нему, как бы с одобрением кивая головой на каждом шагу. Комиссара всегда удивляло, что лошади в бригаде, все без исключения, покоряются угрюмому Чернышу с невероятной легкостью. Бойцы уверяли даже, что Черныш понимает лошадиный язык и разговаривает с ними.

Из блаженного состояния комиссара вывел командир четвертого эскадрона Владимир Чистяков. Смотреть на него – глаз отдыхает: чист, выбрит, подтянут. По примеру Котовского бригада приохотилась к ежедневной гимнастике и обливанию. Теперь не увидишь, чтобы кто-нибудь волочил ноги или плелся с согнутой спиной.

– Что Григорь Иваныч? – спросил эскадронный, кивком показывая на дом.

– Одевается. Проходи.

Придерживая шашку у ноги, Чистяков шагнул в темные сени и сдержанно кашлянул в кулак.

От молодцеватого командира эскадрона шибануло одеколоном, комиссар невольно оглянулся. Кажется, давно ли по неделям не слезали с седла и не разувались, а вот поди же: одеколон! Перемены в бригаде начались в нынешнюю зиму. Большие бои пришли к концу, эскадроны гоняли бандитов, несли охрану сахарных заводов, заготавливали топливо и занимались строем. Удивительная все же вещь – мирная жизнь! За несколько недель с людей слезла вся корка войны. Раньше, бывало, портянки так и сопреют на ногах, теперь же – постели, смена белья, бритье. Иной в первые дни едва не плакал, скобля себя бритвой по одичавшим шершавым щекам, но выхода не было: попробуй-ка показаться в строю невыбритым – сразу же к самому Котовскому. Или какой-нибудь непорядок в одежде.

– К комбригу шагом марш!

А там разговор короткий. Григорий Иванович проведет рукой по щеке подчиненного, проверяя, чисто ли выбрит.

– Ну хорошо, – скажет, – а чего это прореха на рукаве?

Боец покраснеет и вытянется еще старательней.

– Материальное снабжение отстает, товарищ командир бригады!

Неловкие оправдания выведут комбрига из себя.

– Смотри, я с тобой уже второй раз говорю. Надоело. На тебя народ на одного смотрит, а думает о нас о всех. Батька Козолуп какой-то, а не красноармеец. Стыдно! Иди и скажи своему эскадронному, чтобы в следующий раз тебя не ко мне присылал, а сразу в обоз. И – никаких!

Постепенно новый обиход вошел в привычку, и никто из кавалеристов уже не представлял себе жизни иначе.

Потом подошла пора свадеб. Началось с командиров эскадронов, и первым решился Владимир Чистяков. Он пришел к комбригу, стал навытяжку и, невыносимо покраснев, залепетал, что вот… намерен, так сказать… как бы это выразиться… Новость ударила по ушам штабных, как взрыв гранаты. За боями, за бесконечными переходами как-то само собой забылось, что существуют такие мирные счастливые события, как свадьба (а значит, и семья – жена, детишки). Все повскакали с мест и окружили жениха. От смущения Чистяков держался намеренно придурковато и на расспросы отвечал по уставу: так точно, никак нет. Котовский приказал оставить его в покое, обнял, поздравил и гулял у него на свадьбе. За Чистяковым – командир первого эскадрона Николай Скутельник, бывший батрак, не имевший в жизни ничего, кроме коня, шашки да пары запасных портянок. А дальше пошло как по накатанному. Оказывается, война, какой бы она ни была, никогда не длится вечно и, покуда люди, крутя над головами шашками, скакали в кавалерийские атаки или бегали, пригибаясь, под артиллерийскими обстрелами, жизнь тем временем текла своим чередом, и вот, едва все стихло, обнаружилось, что бойцы, уцелевшие от пуль и клинков, находятся как раз в возрасте женихов, а невесты… о, невест за эти пороховые годы выросло столько, что разбегались глаза. И мирная жизнь властно ворвалась в боевые порядки кавалерийской бригады.

Жена Владимира Чистякова завела дома строгости, и эскадронный, если у него вдруг зазудит между лопатками, в том месте, куда трудней всего достать рукой, теперь уже не чесался спиной о плетень или притолоку, подобно лошади. Нельзя. Николаю Скутельнику досталась жена, видимо, из бывших барынек, сдобная молодящаяся дама. Пока муж бывал на службе, она любила сидеть у окошка и чистить ногти, сонно поглядывая на улицу, на прохожих. Раньше Скутельник сморкался, приставив палец к ноздре, теперь же у него не переводились чистенькие носовые платки. В первый раз, увидев своего эскадронного сморкающимся в белоснежный платочек, бойцы охнули; они меньше удивились бы, покажи им зеленую лошадь. Командир эскадрона Колесниченко из полка Криворучко любил по вечерам сидеть с женой на скамеечке за воротами и петь песни; хорошо пели, заслушаешься. Иван Кириченко, тоже эскадронный, после ужина выходил на завалинку, босой, распояской, и, дожидаясь жену, лузгал семечки. Его жена пропадала в клубе, в самодеятельности, запятая во всех спектаклях подряд.

Но вот что интересно: комиссар Борисов успел заметить, насколько благотворно действует на деревенских мужиков сам вид ухоженных, подтянутых бойцов, весь их обновленный облик. В отличие от лохматых, проспиртованных бандитов, на кавалеристах все сидело ладно, без морщинки, и это как бы укрепляло веру в их надежность: такие не дрогнут перед первой неудачей, они вообще не отступят, покамест не добьются своего. Всюду, где появлялись эскадроны, люди невольно проникались к ним доверием и тянулись к красноармейцам с расспросами о том, что происходит в большом мире, о новой жизни, о том, что их ожидает. Девятый, конечно, сделал глупость, брякнув о порке на каждой захваченной десятине. Комбриг прав: о чем, о чем, но о земле с мужиком шутить нельзя. Веками он мечтал заполучить ее в свои руки и каждую власть оценивал по одному тому, как она разрешит ему пользоваться землей. А этот… Ну да не попался на глаза Котовскому.

А вот он, кстати, и сам, шутник; шел к штабу, вдруг увидел комиссара и растерялся, не зная, как себя повести: скрыться быстренько с глаз или свернуть в сторону и сделать вид, что не заметил?

Борисов с улыбкой наблюдал, как неумело, точно нашкодивший мальчишка, прячется командир эскадрона, лишь бы избежать начальства (Девятый, конечно, чуял свою вину, штабные уже успели передать, как рассердился комбриг, узнав о его дурацкой выдумке).

– Палыч… – позвал наконец Борисов и сделал знак пальцем. Девятый удивленно выкатил глаза, будто заметил комиссара только что, сию минуту. Он и подбежал к крыльцу с такой готовностью, словно донельзя обрадован неожиданной встречей.

– Слушай, Палыч… у тебя в голове ум или что?

С притворным изумлением командир эскадрона развел руками и дурашливо вытаращился:

– А что такое, Петр Александрыч? Что-нибудь случилось?

– Ты вот что… ты перестань! Видали его? Нашел о чем шутки шутить! Понимать же надо.

Покаянно стащив выгоревшую фуражку, Девятый прокол ладонью по сильно лысеющей крепкой голове. Вообще– то с комиссаром разговаривать было легко. Попадись он самому Котовскому, с тем разговор был бы совсем другой.

Сверху вниз комиссар смотрел на его широкие плечи, на простоватое выражение грубого, обветренного лица.

На гимнастерке эскадронного отчетливо виднелись дырочки и невыгоревшие места от георгиевских крестов, – четыре креста заслужил он в мировую войну. На требование Котовского спять и выбросить царские награды Девятый сначала обиделся: «Григорь Иваныч, или нам их зазря давали?» Только узнав, что комбриг тоже имел Георгия, эскадронный смирился. «А дырочки оставь, – утешил его Котовский. – Скоро свои награды будешь носить». И точно: за взятие Одессы и Проскурова командир эскадрона Владимир Девятый дважды представлялся к ордену Красного Знамени, однако бои шли так густо, что награждения не поспевали за событиями.

– И вот еще что, – вспомнил комиссар. – Сократи ты, ради бога, свою трехдюймовку. На всю деревню поливаешь. У людей праздник, а ты… Ведь такое несешь – лошади пугаются.

Девятый надел фуражку.

– Говорю, как умею. А если кто хочет по-культурному, пускай вон к Кольке Скутельнику. У него баба ногти красит, а сам он сопли в карман складывает.

– Слушай, Палыч… ты сам понимать должен. Или к Григорь Иванычу захотел?

Кажется, самое неприятное миновало, и Девятый оживился.

– Так уж сразу и к Григорь Иванычу! Скажешь ты тоже, Петр Александрыч.

Эскадронный подмигнул желтоватым глазом и трубно кашлянул, прочищая свое знаменитое горло. Ну как с ним будешь говорить! Неистощимая ругань Девятого была неотделима от его пушечного голоса, а голосищем своим эскадронный гордился и даже форсил, потому что с недавних пор его зычный раскатистый бас стал считаться достоянием всей бригады. Нынешней зимой Девятому завидовали все командиры эскадронов: привалил же человеку божий дар! В боях они были одинаковы. Но на смотрах, на парадах… Тут Девятый сразу возвысился над многими. И он щеголял своим басом и выделялся, как прежде выделялся бесстрашием и отрешенностью от всего, что не составляло жизни его эскадрона.

– Разрешите идти? – спросил с ухмылкой Девятый, щелкнув каблуками и козыряя с той тяжеловесной щеголеватостью, какую вся бригада переняла от самого Котовского. Козыряние состояло из двух приемов: сначала к головному убору неторопливо поднимался сжатый кулак, а у самого козырька из кулака вдруг разом выбрасывались пальцы.

– Бросай, Палыч, свою похабель, серьезно говорю, – посоветовал комиссар. – От людей стыдно.

– Постараемся, чтоб стыдно не было.

Эскадронный снова, еще более лихо и четко, исполнил прием под козырек и, не опуская темной ладони, сделал поворот через левое плечо. Глядя, как кривоватые ноги эскадронного в стоптанных наружу сапогах отбивают шаг, комиссар покачал головой.

Скоро голос Девятого слышался у коновязи, где бойцы донимали начальника пулеметной команды Николая Сливу, чистившего пулемет.

– Мыкола, а Мыкола… – канючил Мартынов, боец из эскадрона Девятого, неторопливо седлая свою гнедую, отдохнувшую и вычищенную лошадь.

Начальник пулеметной команды знал зубоскальство Мартынова и не отзывался, занятый своим делом.

У Сливы страшное лицо. В прошлом году пуля попала ему под глаз и пробила голову навылет. Удивительно, но Слива остался жив. Когда он, провалявшись в лазарете десять дней, снова явился в полк, бойцы воззрились на него, как на восставшего из мертвых. Мартынов назвал Сливу «чудом медицины». Другой бы на его месте брякнулся на землю и ногой не дрыгнул.

Свежая рана изуродовала лицо Сливы: стянулась кожа под глазом, отчего отворотилось нижнее веко и задрался нос. Но доброты человек был редкой, и недаром приблудившаяся к бригаде детвора не чаяла в нем души. Все свое время он отдавал детям, о себе ему некогда было подумать. И даже Котовский, строгий к внешнему виду бойцов, прощал ему вечную неряшливость, отлично зная, на что у начальника пулеметной команды уходит все свободное время.

– Мыкола, а Мыкола, – не отставал Мартынов. – Ты слышишь?

– Ну чего тебе? – простодушно отозвался наконец Слива, заранее зная, что Мартынов готовит бойцам потеху.

– Мыкола, или это у вас секта какая, что ли?

– Какая еще секта? – удивился Слива. В руках он держал густо пропитанную оружейным маслом ветошь.

– Да волосы, я гляжу, у тебя на харе совсем не растут. Ты не из скопцов, случаем?

Приседая от хохота, бойцы восторженно лупили себя по коленям:

– Ну Мартын!.. Ну скажет!..

А тут еще, улыбаясь во весь рот, что-то пристегнул Мамаев, «Мамай», дружок Мартынова, и хохот загремел с такой силой, что из штаба, в окошко, высунулось удивленное лицо Юцевича.

Глядя на хохочущие кругом рожи, начальник пулеметной команды обиженно захлопал светлыми ресницами, но тут же, вспомнив о разобранном пулемете, забыл обо всем. К войне он относился, как мужик к своим обязанностям. День-деньской он хлопотал по своему машинному хозяйству, и не было часа, чтобы его умелые руки искусного пулеметчика не нашли себе какого-либо занятия. В складках стареньких, кое-как залатанных сапог Сливы запеклась еще прошлогодняя пыль, зато пулеметы, все до одного, напоминали опрятных, ухоженных детей у заботливой матери. Самозабвенно работая на войну, содержа свои пулеметы в постоянной готовности к бою, Слива тем не менее слыл самым добродушным человеком в бригаде. Помимо детворы он любил голубей, и пулеметная команда первого полка напоминала кочевой голубятник. Птицы, как и дети, чувствовали душу этого незлобивого человека. Голуби садились ему на плечи, на голову, он брал их в руки и поил изо рта. Гнездились они в пустых патронных ящиках; они настолько привыкли к боевой обстановке, что при первой же стрельбе дружно забивались в свои укрытия и не высовывали носа.

По распоряжению Котовского детей и голубей Слива вынужден был оставить в Умани, на зимних квартирах. Он тосковал без своего беспокойного шумного окружения, но всей душой верил, что эта разлука продлится месяц, не больше…

Помещение штаба постепенно заполнялось, подходили вызванные командиры. В избе становилось тесно. Последними пришли командир первого полка Попов и комиссар полка Данилов.

Вчера, выговаривая Юцевичу за расхлябанность командиров, Котовский в какой-то степени был прав. Начальник штаба отчетливо улавливал, что в настроении собравшихся не было обычной сосредоточенности, какая предшествует ожидающимся боям. Для них настоящая война закончилась в прошлом году, когда бригада хитроумным и мощным броском заняла Проскуров и Волочиск и отбросила остатки разгромленного врага за реку Збруч, за пределы республики. По сравнению с тем, что было, борьба с Антоновым представлялась им скорее командировкой, после которой эскадроны вновь вернутся в уже обжитую, уютную Умань.

Начальник штаба одернул гимнастерку, заученным движением провел большими пальцами обеих рук под туго натянутым ремнем и, легонько стукнув в дверь, вошел в ком– пату к комбригу. Котовский, уже готовый, блистая выбритой головой, стоял у окна и задумчиво рассматривал небольшую фотографию – бледный, выцветший снимок миловидной женщины. Одетый комбриг выглядел строже и, как показалось Юцевичу, намного старше всех окружающих. (В голове начальника штаба мелькнула мысль, что скоро Котовскому исполнится целых сорок лет. «Не забыть поздравить!» – наметил для себя аккуратный Юцевич и тут же мысленно вписал это мелким почерком в свою записную книжечку.)

Короткая суконная гимнастерка Котовского собрана сзади, из широкого кожаного ремня, затянутого до предела, вырастает массивный корпус. Грудь и шея комбрига так и просились наружу, однако он затягивал их в служебное сукно, как бы подчиняя всего себя какой-то большой, издавна выбранной цели, и это подчинение стало для него привычным образом жизни. С некоторых пор Котовский брил усики, оставляя лишь квадратик под самым носом.

Юцевич, тайно любуясь своим комбригом, находил, что подрезанные таким образом усики придают лицу Котовского что-то окончательно командирское.

Пряча фотографию в нагрудный карман, комбриг взглянул на тихо стоявшего начальника штаба из-под приспущенных век, чуть надменно, как бы стесняясь, что его застали за таким неслужебным занятием. Фотография, однако, никак не укладывалась в карман – цеплялся, заворачиваясь, уголок, – и Котовский, засунув ее как попало, сердито застегнул карман.

Начальник штаба был посвящен в семейные дела комбрига и знал, что Григорий Иванович, беспокоясь за жену, уговаривал ее остаться в Умани (она ждала ребенка), но Ольга Петровна, врач в бригадном лазарете, не захотела слушать никаких доводов. С первых своих дней в бригаде она находилась рядом с Котовским. Дорогу Ольга Петровна перенесла тяжело. Машинист вел состав, словно нарочно, рывками, и Ольгу Петровну пришлось прямо с вокзала отправить в Тамбов, в больницу. Ее увезли на машине комбрига, открытом трофейном автомобиле «роллс-ройс», в сопровождении шофера и порученца. Лошади так укачались, что в Моршанске их с трудом свели из вагонов. К машинисту, отчаянно ругаясь и грозя, побежал Девятый.

Вежливо пропуская грузно шагавшего Котовского в комнату, где дожидались командиры, молоденький начальник штаба подумал о том, что, видимо, на днях комбриг получит из Тамбова радостное известие (Котовский ждал, что родится сын, непременно сын!).