Текст книги "Меч и плуг
(Повесть о Григории Котовском)"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

К удивлению бойцов, просьба вступиться за позорно оскандалившегося Мамая оказалась настолько неприятной комиссару, что он впервые не дослушал их до конца и ударил по столу. Таким они его еще не видели.

– Кто это придумал? Ты? – Борисов ткнул в Самохина.

Глядя на пошедшее пятнами лицо комиссара, Самохин растерялся:

– Петр Александрыч, все… общественно решили.

– Добренького ищете, да? Я, значит, хороший, а командир бригады злой? Так?.. Не пойдет! – снова рукой по столу, ну точь-в-точь как сам Котовский! – Читали, как о нас бандиты пишут? Они стращают нами. А вы? Что, Мамаев не знал об этом? Знал! Все знали! Еще и предупреждали… Идите, – он словно устал сердиться. – Идите, и чтоб я больше не слыхал. На то и трибунал, на то и порядок в армии, чтоб… Идите! Нету сейчас добреньких, сами понимать должны…

Выпроводив обескураженных просителей, он еще долго расхаживал по комнате и время от времени с досадой бил кулаком себя в ладонь. В любом другом случае од никогда не позволил бы себе так позорно сорваться (и укорил бы за это всякого другого), но сейчас он совершенно неожиданно ощутил себя в унизительном положении человека, от которого деликатно ждут, что он вернет давнишний, почти совсем забытый долг, должок. Успокоившись, он осудил себя за вспышку, тем более что бойцы конечно же и в мыслях не имели делать какие-либо намеки, и все же сама попытка заручиться его поддержкой невольно воспринималась им как напоминание о днях, когда он, еще совсем необстрелянный комиссар, только-только начинал обживаться в бригаде.

Лето тогда для бригады выдалось горячее. Бойцы, злые, терпеливые при отходах и страшные в натиске, проламывали сопротивление врага и целились на границу, проходившую по реке Збруч. Комбриг был с передовыми эскадронами, ходил с бойцами в атаку, спал на земле, завернувшись в бурку. По урывочным донесениям, поступавшим в штаб, Юцевич прокладывал на карте путь бригады и покачивал многоопытной головой: фронтовая обстановка не нравилась ему все больше.

В ходе горячего наступления между частями 45-й дивизии и правым флангом 14-й армии стал постепенно намечаться разрыв. Противник был бы круглым дураком, если бы не воспользовался счастливой возможностью зайти в тыл. Впрочем, угрозу окружения Котовский чувствовал все время. «На меня все время наседают слева, – сообщал он Юцевичу. – Отбиваюсь и продолжаю двигаться». Самому Юцевичу со штабом опасность грозила в Любаре.

Дураком себя противник не показал. Когда бригада овладела Изяславлем, обнаружилось, что с тыла она отрезана. Штаб, обозы, госпиталь – все сгрудилось в маленьком городишке. С окраин целыми днями, от зари до зари, доносились звуки боя – там эскадроны пытались выправить угрожающее положение. Комбриг, надеясь проломить дорогу из кольца массированным огнем, торопил Юцевича с формированием артиллерии. Для добывания упряжных лошадей он приказывал не жалеть соли и сахара (в обмен у населения).

В непрерывных боях бригада несла потери. 24 июня тяжело ранило Иллариона Нягу. Занятый по горло, комбриг не нашел времени проститься со старым другом и соратником (больше он Нягу не видел; похоронили Иллариона в той же Тараще, рядом с Макаренко). 6 июля в бою под Антонинами получил рапу Криворучко, но превозмог себя и остался в строю. Кольцо окружения продолжало сжиматься. Кажется, наступил момент, когда любое усилие врага может оказаться для бригады роковым.

В этот день над расположением бригады появился аэроплан. Бойцы открыли стрельбу из винтовок. Летчик сбросил несколько гранат, затем снизился чуть не до крыш и выкинул какой-то пакет. Там оказалась записка Котовскому. Комбригу предлагалось перейти на сторону поляков, в противном случае его убьют специально подосланные люди.

– Пускай они свою бабушку пугают! – рявкнул комбриг, когда Юцевич посоветовал ему на всякий случай взять охрану. – Я среди своих. Вон моя охрана! – и махнул на раскрытое окно.

В помещении штаба собирались сумрачные командиры. Котовский крупными шагами ходил из угла в угол, на его осунувшемся лице вспухали желваки. Юцевич за столом делал вид, что готовит бумаги. На стуле в углу, слегка раскачиваясь и закрыв глаза, сидел Криворучко с перебинтованной головой. Одни воробьи за окном, не делая никаких скидок на войну, возились по своим мелким делишкам.

О том, в какой переплет попала бригада, много говорить не приходилось. Борисов едва не вспыхнул и не наговорил комбригу дерзостей, когда тот, отдавая распоряжения насчет завтрашнего боя на прорыв, вдруг представил необстрелянному комиссару вполне благовидную возможность уклониться от участия в атаке. Бой предвиделся жестокий: кто кого? Потом Борисов пожалел: зря не вспылил! В самом деле, что за оскорбительное предложение? У него уже налаживались отношения с бойцами, но он чувствовал в своем положении комиссара один изъян – он еще ни разу не ходил с ними в атаку, не был рядом с ними в лаве. Он знал, сама атака обычно занимает мало времени, но это время так насыщено, что секунды там не мелькают, а начинаются и кончаются, умещая в себе много, очень много. Недаром после сшибания с лавой противника бойцы отходят, точно после беспамятства. Но если раньше участвовать в атаках ему просто не представлялось случая, то теперь, когда вся бригада готовилась к прорыву, его место было в первых рядах. Иначе бойцы посчитают, что он балаболка, а не комиссар. (Высокие слова о Родине и долге Борисов не часто употреблял. Вся жизнь бойцов проходила под знаменем, оно осеняло все их мысли и усилия, следовательно, у кого, у кого, а у них-то чувство Родины и долга в самой крови!)

Короткая июльская ночь походила на затишье перед грозой. Каждый в одиночку кормил коня, в темноте что– то шептал ему, наглаживал по шее. Кони поворачивали длинные умные головы и, хрумкая, смотрели на проходившего комиссара. Борисов замечал вповалку лежавших на земле бойцов, кое-где тлели угли прогоревшего костра.

– Лошадь погладишь, потом неделю руки пахнут! – расслышал он чей-то голос. – А у тебя? Керосин один. Тьфу!

Это спорили на свою извечную тему ординарец комбрига Черныш и «Ваше благородие», шофер трофейного «роллс-ройса». Вокруг них сидело несколько человек, слушали, коротали время.

Комиссар, не мешая, остановился поодаль.

Великий знаток лошадиной психологии, Черныш доказывал, что лошади ничем не отличаются от людей. Он знал в бригаде лошадей вежливых и застенчивых, хитрых и жуликоватых, грубых и настоящих матерщинников. Хамоватый жеребец ходит под седлом у Девятого, – ну, да у того другого и быть не может! Спокойная лошадь у Самохина, задумчив и нетороплив жеребец Бельчик, на котором ездит штаб-трубач Колька. Под стать хозяину лошадь Семена Зацепы. В бою, в рубке, Семен, как известно всем, от ярости плачет – прямо градом слезы из глаз! Лошадь Зацепы в бою преображается тоже – дьявол, а не конь. Вообще в бою что люди, что лошади – не узнать. Жеребец Криворучко, белоснежный красавец Кобчик, в обычное время любит подремать, положив голову на спину своей подруги, лошади ординарца, а в бою, наподобие Зацепы, визжит от злости. Черныш уверял, что когда наступает самая заверть рубки («дорвались!»), то люди сразу замолкают и слышится одно лишь ржание: отборнейшая лошадиная брань…

О близком бое напоминало все: тишина, неслышные приготовления, разговоры. Наедине с собой Борисов не таился и о сабельной схватке думал с ужасом. Дьявольский зрак скачущих коней, распластанные звезды на головах бойцов, вихрь бурок, сверкание клинков и звериный op сотен глоток! Но при этом его беспокоило только одно: выдержит ли он? Надо было выдержать, потому что трудно воспитывать мужество в людях, не показывая мужества самому. Если он выдержит и уцелеет, комбриг в следующий раз никогда не предложит ему второстепенного задания, больше того, он, Борисов, сам тогда может запросто сказать ему: «Гриша, я возьму на себя правый фланг».

Возвращаясь из обхода в штаб, он наткнулся на Мамаева. Балагур, охальник, Мамай той ночью удивил Борисова: держался за щеку и ходил, ходил, словно ходьбой надеялся унять какую-то нестерпимую боль.

– Что? Зубы? – посочувствовал Борисов.

Мамаев разглядел комиссара и смутился.

– Да нет. Так просто.

Он зачем-то пошел рядом. Шел, ни слова не говорил. Борисов догадался, что напряженное ожидание боя коснулось даже тех, кто войну смотрел как приключение, и ему стало легче.

Неожиданно Мамай взял его за локоть и придвинулся.

– Знаешь, что это такое – скакать в лаве?

В темноте он пытался заглянуть комиссару в глаза.

– Нет, – доверчиво признался Борисов, – Но думаю, страшно.

– Точно, угадал. Хуже, чем с обрыва глянуть. Себя не помнишь! Петр Александрыч, – жарко прошептал он в самое ухо, – ты завтра держись ко мне поближе. Ладно? На всякий случай.

И тут же повернулся, побежал, искренне стыдясь этого движения своей, казалось бы, вконец очерствевшей души.

Назавтра Котовский сам, при развернутом штандарте повел в атаку оба полка. Удар был страшен. Бригада изрубила восемьсот человек, в том числе двадцать офицеров. Повернув на Дунаев, эскадроны захватили переправы на реке Икве и вышли из окружения.

Этот бой запомнился Борисову еще и потому, что в нем он впервые ударил человека шашкой.

Порыв бойцов разметал встречную лаву, и вдруг Борисову увиделся казак, проскочивший невредимым через беспощадную гребенку эскадронов. Казак крутил клинком и походил на сумасшедшего: с распяленным ртом, с остекленевшими глазами. Что-то оборвалось в груди Борисова, когда он понял, что обезумевший казак видит его как цель и жертву. Ни остановить его было, ни уговорить – только убить, иначе он тебя убьет. И все, что было дальше, Борисов проделал механически, словно во сие. Неведомым путем он разгадал, что казак рубанет его с косым замахом, и успел подставить под удар клинок, а едва сталь лязгнула о сталь, он приподнялся в стременах, с упором ногу, и с необычной быстротой махнул в ответ, чуть-чуть назад (помнится, еще больно дернуло в спиле от поворота). Ему казалось, что удар вышел неважным, и он мгновенно развернул коня, но нет, казак висел ногою в стремени, с задравшейся рубахой, с голым пузом…

Откуда-то выскочил Мамаев. Конь под ним метался, становился на дыбы.

Увидев зарубленного казака, Мамай гикнул, пал коню на гриву и ускакал.

Потом Борисов разглядел убитого как следует и испугался страшной рапы казачьей голове и несколько дней испытывал как бы озноб, но с того случая стал лучше понимать и чувствовать бойцов, живущих под постоянной угрозой таких же ран в любом бою. Недаром фронтовики, живущие со смертью глаза в глаза, испытывают презрение к тем, кто находится в безопасности.

Котовский, видимо, знал о поведении комиссара в бою. Заметив, что Борисов ходит тусклый, точно больной, он как бы невзначай сказал:

– Это всегда так, Петр Александрия, хоть кого спроси. Я когда первого человека решил, он мне – не поверишь! – по ночам снился. Привязался и стоит перед глазами!

А Мамаев, когда они увиделись после прорыва, подмигнул комиссару, как сообщнику, и захохотал:

– Петр Александрыч, ты много не думай, не надо, а то вошь накинется!

Но своему дружку Мартынову он отозвался о Борисове так:

– Ничего, подходящий комиссар. Годится!

Постепенно Борисов обвык и приспособился, скакал, кричал, что голосили и другие, проворно изворачивался и рубил в ответ и не оглядывался посмотреть, как выглядит зарубленный. Он стал, как все, одной участи с любым бойцом.

«Мамай, Мамай… – успокаиваясь, комиссар не переставал думать об осужденном бойце. – Конечно, войне человек живет, пока жив. Иной боец может и поживиться чем-нибудь от щедрот хозяйских, но только полюбовно. А кража, шум, скандал – на военном языке это называется мародерство. Если сотнями и сотнями людей не управляет сознание долга и дисциплины, это сброд, а не войско…»

Глава тринадцатая

Семей Зацепа убрал коня и стал собираться в штаб: обтер пучком травы забрызганные сапоги, застегнулся, плотно обтянул под ремнем гимнастерку. Перед осколком хозяйского зеркальца аккуратно, ровно надел фуражку. Комбриг не терпел расхлябанности, особенно не выносил малейшего намека на куделистый казачий чуб.

С комбригом Семен решился говорить о Кольке. Сегодня выступление – опять, значит, они с мальчишкой порознь. У Зацепы постоянно болело сердце за приемыша. Парнишка растет, за ним надзор отцовский нужен. Трудность разговора представлялась Зацепе в следующем: не дать Котовскому почувствовать, будто скорое появление своего ребенка загородит от него заботу о Кольке. Семен не сомневался, что так оно и произойдет, потому и хотел заранее забрать мальчишку к себе, но к задуманному следовало подойти деликатно, политично, как сказал бы комиссар, чтобы – избави бог! – не затронуть ни одной струны в душе комбрига.

Провожая Семена в штаб, Колька ни словом не обмолвился о своем желании быть вместе с ним в эскадроне, но посмотрел с такой мольбой, что Семен напустил на себя неприступный вид: он заранее решил, что, если разговор с комбригом ничего не даст, придется опять прикрикнуть на мальчишку, напомнить ему о воинской дисциплине.

Оставшись дома с лошадьми, Колька не знал, чем себя занять. Бельчик, стареющий, с мясистой грудью и тяжеловатым крупом, любил класть своему хозяину на плечо костистую голову, вздыхал и переступал ногами. Колька жалел это большое живое существо и, если мог, баловал его каким-нибудь лакомством, чаще всего хлебной или арбузной коркой. В Шевыревке конь отощал и постоянно смотрел голодными глазами.

С той стороны, где находился штаб, донеслась зычная ругань Черныша:

– Костя, черт! Ты чего не глядишь, коня распустил. Шарится, как колобихина корова. Весь в хозяина!

Крутя плетью, Черныш отгонял от сена проказливую кобылу Мартынова.

Мартынов вылез откуда-то из холодка: в волосах солома, глаза мутные, ноги со сна размякли. Весь вывернулся в сладкой потяжке, рот не закрывался целую минуту. Пока зевал, разглядел и кобылку свою, и злого Черныша с плетью. На губах Мартынова заиграла ухмылка, он направился к Чернышу с игривыми объятиями и приговором:

– Пампушечка ты моя малосольная, распрекрасное ты чучело!..

– А плетью хочешь? – совсем осатанел Черныш.

«Оголодали кони», – подумал Колька.

В углу за крылечком возилась хозяйская детвора. Младшенькая, свесив большую голову в платочке, играла в свою любимую игру: вертела из щепочек и тряпок куколок и хоронила их.

Все внимание старшей девочки, Соньки, занимал степенный, строгий мальчишка в настоящей военной форме. Глазея на него все дни, что он жил у них постоем, Сонька не переставала умиляться: такой маленький солдат! Она знала, что он уедет не сегодня-завтра, а значит, снова опустеет их двор, вся деревня, и никогда уже не будет такого праздничного многолюдства. Главное же – уедет и даже не оглянется этот важный маленький кавалерист в белой кубаночке набекрень, со своей серебряной трубой.

Обнявшись с Бельчиком, Колька поглаживал его по толстой шее. С чем придет Семен из штаба? Но ведь Григорь Иваныч обещал, при всех сказал! Не такой человек, чтобы обманывать. Если сказал, значит, точно. Теперь они с Семеном будут вместе… Бельчик настойчиво тыкался в руки своего хозяина, принюхивался к карманам, но угостить коня было нечем. Раз или два Колька строго взглянул на босоногую рыжую девчонку с засунутым в рот пальцем, глазеющую на них с Бельчиком.

– Тебе что… – не выдержал он, – делать нечего?

Девочка пожала плечами и, опустив голову, почесала одной ногой другую.

– А у нас картошка осталась! – вдруг выпалила она. – В чугуночке.

Колька переглянулся с конем. Потом, помявшись, солидно кашлянул в кулак, как это делал усач Девятый.

– Подхарчиться бы, конечно, не мешало. Время. – И он глянул на небо: солнце стояло уже высоко.

– Я сейчас принесу! – крикнула Сонька, бросаясь в избу.

Остывшие картошки она вывалила в подол платьица и держала его рукой, чтобы не рассыпать. В другой руке, на ладошке, принесла щепотку соли.

Ого, даже соль!

– С солью у вас, как видно, ничего, – похвалил Колька, придерживая Бельчика, чтобы тот не жадничал. – А вот мы всю Украину прошли, а соль нигде даже на сахар не меняют. Что сахар? Баловство одно.

Дома Сонька опростала солонку, больше соли в доме не было. Но она нисколько не жалела и радовалась, что маленький солдат перестал важничать и разговорился.

Одну картофелину он сунул Бельчику, другую разломил и макнул в подставленную ладошку.

– Обозов второй месяц не видим, – жаловался он, прожевывая. – Обносились и… вообще. Ну, да тебе этого но понять. Дело военное.

Девочка соглашалась, кивая головой и подставляя подол с картошкой.

– А я вчера… и каждый день бегаю смотреть, как вы на выгоне руками махаете.

Выбирая картошку, Колька снисходительно усмехнулся. Девчонка, конечно, глуповата. Да что с нее возьмешь? Что она видела, что понимает?

– Руками!.. Это называется – гимнастика.

Сонька сгибала ладошку, чтобы соль собиралась в кучку и удобнее было макать. Мало оказалось соли, совсем ничего!

– А бабка Мякотиха подсмотрела, как ваш Григорь Иваныч сам кувыркается. То, говорит, ноги задерет, то на спине примется кататься. Как собака перед снегом. Ну чистый, говорит, антихрист!

– Дура она! Антихрист… – Колька старательно подобрал с подставленной ладошки последние крупинки соли. – Григорь Иваныч знаешь какой человек? Его повесить хотели, так он всех палачей поубивал. Его сам царь боялся.

– Ца-арь?!

– А ты думала! Ему два ордена должны. У него часы вот на такой цепочке от самого Ленина. И все из чистого золота!

Подавленная Сонька молчала.

– Он знаешь как с буржуями управлялся? Он их прямо за людей не считал!

Подъев картошку, Колька отряхнул руки и поправил кубанку.

– Я бы еще… – сказала Сонька, – да нету больше. У нас тут как банды налетели, все порастащили. И людей поубивали – прямо куда ни глянешь!

– Допрыгаются они у нас! Вороний корм!

– А у нас тятьку всего плетями изодрали. Мамка нас увела, но я все равно видела. Сейчас он на лавке лежит, а когда никого нету, зубами скорчегает.

– Зачем он дался? Я бы ни в жизнь! С ними знаешь как надо? Пускай бы попробовали сунуться!

На Колькиной груди она заметила заштопанную дырку и осмелела, потрогала пальцем:

– Это пуля тебя ранила?

– Война же! – снисходительно пояснил Колька. – Без крови не обойтись.

Потягиваясь, он энергично согнул руки кулаками к плечам и свел лопатки. Так, если устанет, делает Котовский. Где же, однако, задерживается Семен? Что-то долго нет…

Продляя разговор, девочка доложила:

– А еще бабка про этого, про вашего… который курицу украл, сказала.

– Это не ее ума дело! – сурово вымолвил Колька.

– Она говорит, что стрелять его никто не будет. Построжатся с ним, посидит он, сколько надо, а как уезжать вам, его и выпустят.

Колька вышел из себя:

– Дура она! Что она понимает своей башкой. Кто его выпустит. Я сам ходил к Григорь Иванычу. И слушать не хочет! А она – «выпустят». Никто его не выпустит. Как поедем – все!

– Бабка говорит, – оправдывалась девочка.

– Бабка… А ты… У самой голова должна быть. Думай.

Сонька застенчиво чертила пальцем ноги по земле.

– А вы еще долго у нас пробудете?

– Какое там! Выступаем. И так засиделись. Скоро курицы клевать начнут.

На улице показался Зацепа, шагал крупно, зло. Завидев его, Колька негромко, скороговоркой сказал:

– Ну, все, все. Некогда мне с тобой.

Он на самом деле сразу же забыл о существовании рыжей девчонки. Мрачное лицо Семена встревожило его: случилось что-то неприятное…

Бригада покидала Шевыревку, оставались последние дела. О Мамае, сидевшем взаперти под караулом, никто не поминал, но каждый знал, что приговор трибунала, утвержденный комбригом, ждал исполнения.

Сегодня с утра в штабе побывал комендант трибунале. Вскоре он, засовывая в карман гимнастерки сложенный вчетверо лист бумаги, деловито сбежал с крылечка и отправился к себе.

Ожидание того, что должно произойти, действовало угнетающе. Юцевич, вопреки обыкновению, не бегал и не подгонял штабных, грузивших хозяйство штаба на тачанки. Комиссар Борисов мрачно крутил на палец завиток волос. Оба они старались не лезть комбригу на глаза. Подготовка к отправлению завершалась в молчании, словно в доме находился тяжелобольной.

В полдень в угловую горницу, легонько постучав, зашел Борисов. Комбриг, руки за спину, задумчиво стоял у окна.

– Григорь Иваныч, выйди.

– Что такое? – спросил, не оборачиваясь, Котовский.

– Да там… к тебе.

– Кто?

– Один там… Просит.

Задрав подбородок, комбриг стал застегивать пуговицы на воротнике.

Во дворе, возле штабного крыльца, его дожидался Милованов. У комбрига разочарованно скривились губы. Спускаться вниз он не стал.

Пряча свой бараний наглый взгляд, Милованов сбивчиво забормотал:

– Я к тому… черт с ней, с курицей. Не обедняем…

– При чем здесь твоя курица. – Григорий Иванович сделал движение уйти обратно в штаб.

– Хозяин-то кто? Моя курица! Я и говорю – не надо. Прощаю я его. Пускай живет.

– Ишь ты какой жалостливый!.. – Комбриг вдруг вгляделся в топтавшегося возле крыльца просителя. – А это не ты болтал тогда, будто мы своих судить не можем? Ты, ты!.. Я помню. Ну так вот: иди отсюда. Пожалел он!.. Иди, я сказал, слышишь! П-пошел!..

– Гри-иша… – протянул Борисов.

Комбриг махнул ему, чтобы не мешал.

– А ну стой! – крикнул он Милованову. – У тебя, я слышал, сын в бандитах. Что, видно, крови обожрался? Сдаваться не думает?

Милованов испугался;

– Я за сына не ответчик!

– Тебя никто и не трогает. Живи. Но если он нам попадется, тогда не жалуйся, что мы злые. А теперь иди давай!

Направляясь к себе, комбриг сказал Борисову:

– Зачем ты меня позвал.

– Просит же!

– Мало ли! Сам не понимаешь, что ли? Охота тут с ними рассусоливать!

– Слушаюсь! – ответил комиссар.

Для Юцевича томительное время скрадывалось одним – работой. Последнее донесение сообщало, что большой отряд бандитов сделал попытку проскочить через железную дорогу на ст. Платоновка. Начальник штаба отложил сообщение на правую сторону.

Все же, как ни старался закопаться он в дела, слух его сразу уловил суровый служебный шаг нескольких человек мимо раскрытого окошка, затем загремел замок амбара. В штабе, во дворе, а ему казалось, что и во всей деревне наступила напряженная, невыносимо болезненная тишина. Наморщив лоб, Юцевич уткнул лицо в какую-то бумагу, но ничего не видел, не соображал. Напротив него Борисов перестал крутить на палец завиток и всею горстью взял себя за волосы.

Потом сухо, коротко треснул ближний залп, и начальник штаба услыхал, что в угловой горнице как будто опрокинулся стул.

И снова тишина во всей деревне.

Не было сейчас в бригаде человека, не думавшего о лихом, но не знавшем никакого удержу бойце. Сам, сам Мамай вырвал себя из рядов бригады, винить некого. Не пропоет ему теперь горнист, не выкрикнет его имя на поверке взводный, не станет топота копыт его коня в общей лаве эскадрона. И понапрасну будет выходить за околицу согнутая ветхая старуха, вглядываясь из-под руки в пустую вечернюю дорогу среди подсолнухов и ржи. Навсегда осиротела ее беленькая хатка. Сгубил себя человек ни за копейку!..

С глубоким вздохом Юцевич вылез из-за стола, еще раз быстро проглядел приготовленные бумаги и, оправив гимнастерку, стукнул в дверь к комбригу.

Как он и ожидал, Григорий Иванович, сбрасывая оцепенение, с громадным облегчением ухватился за текущие дела.

Стоя навытяжку, начальник штаба доложил, что центром посевного участка предлагается избрать Шевыревку. Здесь останется конный взвод. Помимо Шевыревки в участок войдут соседние села – Шилово, Заборье и Дворянщина.

– Кого со взводом? – спросил комбриг.

Начальник штаба пожал плечами:

– Раппопорта можно. Можно Тукса. Можно Симонова… Все равно.

– Почему все равно?

– Григорь Иваныч… кто же, в самом деле, захочет. Хоть кому обидно!

– Угу… – прогудел комбриг. Глаза его ожили, насмешливо сощурились.

Возможность назначить старшего в шевыревском гарнизоне натолкнула его на мысль соединить Кольку с Семеном Зацепой (если уж они оба так этого добиваются). Он даже носом потянул. А что? Мысль ловкая!

– Ладно, вот что тогда, – сказал он Юцевичу. – Колька все к Семену рвется. Да и тот… Вот и пускай. Значит, Зацепа!

«Ай, взовьется Семен! – подумал Юцевич. – Не знает он еще и не догадывается, что его ждет… Но – сам просил, сам добивался!»

Потом у комбрига был разговор с Криворучко.

– Николай, надо людям речь сказать. Как построятся, ты скажи.

– Григорь Иваныч… – взмолился командир полка, – Какой из меня говорун?

– Запел!.. Надо, – значит, надо! Не понимаешь?

– Сам бы лучше…

– «Сам, сам»!.. А ты не сам? Иди давай. Каждого уговаривать надо, каждый чего-то выставляет!..

Напоследок он пришел в боковушку, где Емельян, прижмуривая глаза от дыма, наблюдал в окно за сборами военных.

Бригада уходила, он оставался хозяином деревни. Дел предвиделось невпроворот! Они, дела, подкапливались именно к сегодняшнему дню, когда вместе с эскадронами из Шевыревки окончательно уйдет война и людям останутся привычные заботы об устройстве нарушенной жизни. Долго и много рушили эту жизнь, многое придется ставить заново…

На выгоне через дорогу строились ряды. Громыхнул бас Девятого:

– Смир-р-р… Р-равнение!..

Началась перекличка.

– Шорстнев!

– Есть!

– Цилинский!

– Есть!

– Трайбер!..

В дверях возникла походная фигура комбрига: широкий, с обтянутой грудью, в высоких сапогах. Емельян торопливо пустил в окурок слюну и, не дожидаясь, пока зашипит, выбросил в окно.

– Ну, все, солдат. Уходим. Хозяйничай.

Бритая голова Котовского проплыла сквозь синеватые слои дыма.

Снаружи долетели слова переклички.

– Эберт!.. Хошаев!.. Ткачук Роман!.. Ткачук Данила!..

– Есть!.. Есть!..

Молчание нарушил Емельян:

– А они… не придут опять?

Упираясь обеими руками в подоконник, комбриг смотрел на выгон и не поворачивал крепкой шеи.

– Пускай попробуют! Мы их под землей достанем!

Солдат улыбнулся:

– Ты их, Григорь Иваныч, только загони под землю, а уж искать да доставать… кому надо?

Котовский слушал перекличку.

– Григорь Иваныч, – попросил Емельян, – ты бы нам пулеметишко какой-никакой подкинул. А? Хоть завалященький!

– Может, тебе еще пушку оставить?

– Пулемет – не пушка. Зато, если что, мы бы их в капусту посекли. Дорогу бы забыли!

– И так забудут! Целый взвод тебе оставляем.

– Да ну? – обрадовался Емельян. – Вот это правильно! Вот за это спасибо!

– Говорю: хозяйничай!..

Под окном появился взбешенный Семен Зацепа (вылетел из штаба после разговора с Юцевичем). Увидев его, Котовский завел руки за спину, с выжиданием покачиваясь с пятки на носок. Ну, ну… очень даже понятное дело, отчего это так раскипятился человек!

– Григорь Иваныч!.. – Семей от ярости косил глазами. – Что же это… или я у попа теленка съел? Хуже других, выходит?

– Хуже? – комбриг продолжал покачиваться. – А кто говорит: хуже?

– Тогда, что получается? Все как люди, а я?

Разглядывая его сверху, комбриг выдержал паузу.

– Ты не кипятись, а говори, чего хочешь. Не хочешь оставаться, что ли?

– Еще спрашиваете!.. Вон Поливанова можно оставить. Пускай бы сидел со своим дедом.

– «Сидел»!.. Ты думаешь, нет, когда говоришь? Или тут можно кого попало оставлять? Ты вместо всех нас остаешься. Соображай: начальник гарнизона!

– Все равно несогласный! – Семен непримиримо смотрел в сторону.

– Ну, вот тогда что. Это приказ, понял? Давай бери парнишку и – за дело. Мы тебя не на печке валяться оставляем… А я потом приеду – проверю.

Махнув рукой: «Эх, пропадай все!..», Семен повернулся и зашагал, почти побежал со двора.

Бойцы, выстроенные на выгоне, видели его и жалели. Конечно, хоть кого коснись, всякому обидно будет! Это же все равно, что старуху на печку… Но тут внимание их отвлек Криворучко. Горяча белого коня, командир полка выехал перед строем, и с этой минуты каждая пара глаз следила, не отрываясь, за его значительным усатым лицом. Криворучко проехался раз, другой, вслушиваясь, вглядываясь, ожидая того подмывающего мгновения, когда от вида четких, сомкнутых рядов, увенчанных на фланге развернутым штандартом, от жадного глазения пестрой деревенской толпы в его груди, у самого сердца, возникнет вдруг острый холодок.

– Бойцы!.. – неожиданно выкрикнул он, крепко забрав повод, и белый жеребец под ним осел назад, оскалил зубы. – Идем сегодня опять все вместе в решительное выступление. Весь народ, все тысячи людей глядят на наше боевое знамя, которое мы из-под дорогого нашего Тирасполя таскаем впереди себя… Которые имеют особо длинные руки, которые любят подбирать что плохо лежит, запомни: дух вышибу! За стакан семечек расстреливать буду без пощады. Котовцы мы или кто? Прибери себя к рукам так, чтобы даже малое дите не было на нас в обиде…

Мотали головами лошади, звякало железо. Ряды кавалеристов хранили молчание. Налетевший-ветерок пошевеливал повисшее полотнище штандарта, и знаменосец, чтобы лучше слышать, отвел от лица густую золотистую бахрому.

Багровея лицом, командир полка поднял сжатый кулак:

– Я сам человек, как и вы. Еще раз предупреждаю: после не обижайтесь. Которые любят на баб наскакивать, которому сукину сыну без вина в глотку жратва не лезет, запомни: гляди в оба за собой, гляди за товарищем, береги славное наше знамя!..

– Спр-рава-а… по-взводно!.. – загремел над выгоном раскатистый бас: перед собравшейся деревней Девятый напоследок тешил свой исполинский голос.

Поплыл штандарт, потянулись разномастные ряды – эскадроны тронулись.

Семен Зацепа с Колькой праздно стояли у прикрытых ворот. (Закрывались ворота в деревне.) Мимо них нескончаемо тянулась походная колонна. Семен, поглядывая из– под низко надвинутого козырька, гонял во рту сорванную травинку.

Командир эскадрона Девятый, проезжая мимо, подмигнул ему: дескать, чего стоишь, айда с нами! Семен помрачнел еще больше и ушел, чтобы никого не видеть, не надсаживать понапрасну сердца.

Обгоняя колонну, рысью проплыл влитый в седло комбриг. Увидел Кольку, и чуть заметная усмешка тронула его губы. С тяжеловесной щеголеватостью он в два своих приема подбросил к козырьку руку. С досады Колька отвернулся. Услышал: Котовский громко захохотал.

К разобиженному трубачу подъехал Юцевич, наклонился с седла:

– Чего ты? Или еще не навоевался?

Заметив, что за ними во все счастливые глаза наблюдает рыжая босоногая девчонка, Колька едва сдержался, чтобы не мазнуть себя рукавом по набрякшему носу.

– Да-а… – прошептал он, еще ниже наклоняя голову, – вам хорошо…

– Да мы же скоро опять назад! – бодро уговаривал его сердобольный Юцевич, – Ну… слышишь, что ли?

К мальчишке тянулся конь начальника штаба, будто тоже утешал и просил не расстраиваться.

– А, чего с вами!.. – Колька отпихнул от себя морду коня. Ему казалось, что нет сейчас на свете человека несчастнее его. Даже лошади жалеют!..