Текст книги "Меч и плуг
(Повесть о Григории Котовском)"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Комбриг Котовский».

Наступление развивалось без задержки. Бойцы с нетерпением поглядывали на Тирасполь – там, за Днестром, начиналась родная Бессарабия.

В Тирасполе Ольга Петровна отыскала гостиницу, где разместился штаб бригады. Ее встретил грустный Юцевич. Вчера на городской площади похоронили комиссара Христофорова, он был убит в перестрелке, пуля попала в грудь.

Сейчас Котовский сверх головы завален всевозможными делами. Юцевич жаловался, что бригада, по существу, вся целиком занята охраной огромного количества пленных. Комбриг сам допрашивает офицеров, выявляя жандармов и контрразведчиков. Всех, кого отправляют в Одессу, нужно снабдить на дорогу хлебом и салом… Кроме того, рассказывал Юцевич, к комбригу валят ходоки-крестьяне из окрестных сел. Он разговаривает с ними по– молдавски, по-украински, разъясняет обстановку, советует, как лучше организовать на местах ревкомы и Советы.

Ольга Петровна задумалась: появляться, нет на глаза Котовскому? До нее ли ему сейчас? Юцевич отмел все ее сомнения и повел наверх. Григорий Иванович, несомненно, ждет ее, сейчас ему особенно необходим кто-нибудь из близких людей. Впрочем, она сама увидит, как подействовала на комбрига смерть комиссара. Переживает он тяжело…

Она появилась в кабинете и в недоумении, в испуге остановилась на пороге: перед Котовским стоял на коленях толстый поношенный человек с усами и протягивал к нему сложенные руки.

Произошла безобразная сцепа. Котовский стучал по столу и требовал, чтобы человек поднялся с колен, тот что-то бормотал и, плача, полз к ногам комбрига. По опущенным усам толстяка текли слезы.

Это был старый знакомый Котовского, бывший пристав Хаджи-Коли, сильно постаревший, растерявший всю свою былую молодцеватость.

– Встаньте, вам говорят. Расстреливать вас я не собираюсь, не хочу марать рук. Но судить вас будут. Суд будет судить!

Бывшего пристава увели. Комбриг скорбно взглянул на Ольгу Петровну и отвернулся. На столе перед ним лежала жестяная коробочка, пробитая навылет. В коробочке покойный Христофоров держал махорку и несколько газетных лоскутков.

– Тяжело, Оля. Очень тяжело. Человек-то был какой!

Он не позволил ей уйти и продолжал прием посетителей.

Какой-то немолодой, но шустрый человек, тоже, как и пристав, траченный временем, горячо жал руку Котовскому и называл его спасителем. Григорий Иванович силился узнать шустрого просителя и не мог. Тогда тот назвался сам: адвокат Гомберг.

– Помните? Неужели не помните? Господи, да театр, Одесский театр! Аукцион. Кандалы… Ага, вспомнили! Золотое было времечко, не правда ли? Народ. Освобождение. Энтузиазм масс. Признаться, теперь мне бы и десяти тысяч не жалко было отвалить. Клянусь вам! Я бы ни за что не уступил. Впрочем, вы, видимо, и сами заметили это. Сознайтесь, ведь заметили?

Избавиться от бывшего адвоката оказалось непросто. Он без умолку трещал, напоминал детали давнего нелепого аукциона, а между делом порывался позвать в кабинет и представить своего хорошего знакомого, кстати, как раз того, кто вел тогда аукцион, – все они, бывшие, оказались здесь, на захваченном котовцами берегу Днестра, в общей куче, не успев вовремя удрать за реку.

Выпроводив бывшего адвоката, комбриг с минуту сидел, задумавшись, покусывая ноготь. Ольга Петровна уловила, что он поглядывает на нее каким-то боковым, ускользающим взглядом: взглянет и тотчас опустит глаза. Она удивилась, и он признался:

– Знаешь, я человек довольно мирный. Во всяком случае, первым в драку стараюсь не лезть. Но этому, – показал на дверь, закрывшуюся за адвокатом, – так бы и заехал!

– Помилуй… за что?

– Какого черта он на тебя как баран вылупился? Бесстыжая рожа!

У нее широко раскрылись глаза: боже мой, не иначе – ревнует!

– Гриша, ну что за глупости? Просто человек… увидел и посмотрел. Не закрывать же ему глаза!

– «Просто»!.. Еще бы он не просто! Еще бы подмигивать взялся! Уж тут бы я ему…

Ольга Петровна рассмеялась.

Комбриг поднялся, покраснел.

– Ревность – дурость! Да! Я сам себе противен… Но доводить меня до точки не советую. Могу наломать!

Она слушала и делала вид, что не понимает.

– Гриша, чего наломать?

– Чего, чего!.. – взорвался он. – А ничего!

Привлеченный шумом, в дверь осторожно заглянул Юцевич. Комбриг сразу взял себя в руки, прошел за стол.

– Ладно, поедем дальше. Есть там кто еще? Пусть заходит.

Поздно вечером за Ольгой Петровной, укладывавшейся спать, приехал Черныш.

– Требуют, – скупо обронил он свое обычное слово.

Ехать надо было в штаб.

О том, что за вызов, Черныш ничего не знал.

В штабе, в большой комнате, горело несколько ламп, вокруг стола, уставленного тарелками, сидели командиры – все давние соратники комбрига. Многолюдное собрание удивило Ольгу Петровну. В сапогах, в мешковатой кофте, связанной из обрывков верблюжьей шерсти (никакого другого костюма у нее не было), она остановилась и загородилась рукой от яркого света. Заметила, как сверкнули в лукавой усмешке сахарные зубы кудрявого Няги.

Из-за стола поднялся командир полка Макаренко, старший из всех по годам, подхватил растерявшуюся женщину под локти и подвел к комбригу.

– Мы давно замечаем, мамаша, что ты и Григорь Иванович любите друг дружку. Выбор командира нам всем по душе, поэтому мы принимаем тебя в нашу семью и вот прямо сейчас отпразднуем вашу свадьбу. Таиться нечего, кругом свои. А так и нам будет спокойней за вас обоих.

Ольга Петровна подняла глаза, комбриг смотрел на нее ласково и устало.

– Ну что, – улыбнулся он, – воля народа. Так, что ли? Истомившийся Няга поднял стакан и загорланил так, что слышно было даже на улице:

– Горько-о!

Глава двадцать первая

В своем поезде в Инжавино командующий войсками выразил Котовскому сочувствие, имея в виду самое последнее сообщение о том, что в Тамбове, в больнице, умер и второй ребенок комбрига. Тухачевский не подозревал, что Григорий Иванович выехал из своего штаба, не получив этого известия, и о новой утрате еще ничего не знает.

Врач, встретивший Котовского в больнице, тоже полагал, что несчастному отцу известно о смерти обоих близнецов, и был напуган, увидев, как помертвело лицо комбрига.

– Но разве вы… – и поспешил объяснить, точно оправдываясь: – Мы же звонили! Я специально распорядился…

Он догнал посетителя в коридоре второго этажа, подал ему халат и, помогая влезать в рукава, объяснил, что у роженицы неожиданно пропало молоко, одна девочка умерла через три дня, другая выдержала пять суток.

– Положение вашей жены тяжелое, скрывать не буду. Да и не считаю нужным! Подбодрите ее, поддержите. Человек она еще молодой.

В тесном халате, машинально ловя тесемки на рукаве, Григорий Иванович несмело заглянул в палату и остановился, встретив потухший, утомленный взгляд Ольги Петровны, лежавшей под сереньким казенным одеялом на железной коечке. Она узнала мужа, и боль, укор, неожиданная радость – все промелькнуло в ее глазах в одно мгновение.

Чувствуя избыток своей силы, он осторожно приблизился к койке, взял ее руку. В больничке, одна, она выглядела покинутой, забытой всеми. Ольга Петровна отвернула лицо, крепко сжав ресницы. На тощей подушечке под щекой расплывалось мокрое пятно.

– Ну, ну… Оля… – пробормотал он. Ока одна, в одиночку, перенесла огромное несчастье, даже два подряд, и он сейчас не мог избавиться от ощущения, что как раз в этом-то его огромная вина, будто, бросив бригаду и все свои дела, прискакав сюда, он что-то спас бы, изменил, повернул по-своему.

– Где ты так долго? – наконец спросила она, медленно перекатив на подушке голову. Лицо ее осунулось, поблекло, огромные глаза разглядывали его с болезненным выражением, точно сочувствуя, что ему не довелось увидеть даже второй девочки, дожидавшейся его в течение целых пяти суток.

Опустив голову, он держал вялую, обессиленную руку жены, бесцельно перебирал ее пальцы. Да, так и не успел приехать, не мог. Он и сейчас-то… А, будь оно все проклято! Дела, дела, сплошные дела и обязанности. Мало, слишком мало выпадало им времени, когда они могли ни о чем не думать, никуда не торопиться, просто быть вдвоем. Но разве за эти скудные вечера, пусть и насыщенные согласием и нежностью, можно наверстать дни, педели, даже месяцы, которые они вынуждены были проводить порознь?

Вздохнув, Ольга Петровна высвободила руку, убрала со щеки прядь рассыпанных волос.

Она уже жалела, что упрекнула его. Она знала, командиры относятся к людям, которым открыты высшие цели войны, на них лежит забота о самом главном – о победе. Командир обязан смотреть дальше всех и видеть больше всех, для того он и поставлен наверху, а остальные подчиняются ему беспрекословно. На сознании всемогущества командира построена уверенность бойцов в бою. Командир, как боевой штандарт, обязан быть все время на своем месте, на виду. (Потому-то он с таким испугом вскочил на ноги, когда в бою под Горинкой близкий разрыв снаряда смел его с седла и бросил наземь. Он вскочил, ничего не видя и не слыша, думая лишь об одном: чтобы его видели опять на командирском месте. Он тогда сел на запасную лошадь и довел бой до конца и позволил себе свалиться, лишь передав бригаду Криворучко. Потом, в лазарете, куда его доставила Ольга Петровна, он сам не мог понять, откуда у него взялись такие силы. Ольга Петровна говорила, что с медицинской точки зрения было бы лучше, если бы он не насиловал себя, не вскакивал и не кричал: «Коня!» Но сознавала и она, что так было нужно, необходимо, и знала, что, если бы потребовалось, он умер бы в седле – наперекор всякому благоразумию.)

Глядя в оживающее лицо жены, Григорий Иванович помог ей лечь повыше, поправил под головой подушку.

– Ты знаешь, – заговорил он, намереваясь отвлечь ее от мрачных мыслей, – едем мы сейчас, гляжу: у Николай Николаича под ногами сверток. «Что такое?» – спрашиваю. «А, ерунда, – говорит, – не обращайте внимания». – «Как это так – не обращайте!..» Разворачиваю. И что ты думаешь? – с загадочной улыбкой он уставился в лицо жены.

Бледные губы Ольги Петровны невольно сложились сердечком, она ждала продолжения рассказа.

– Белье! – с наигранной радостью выпалил он.

– Какое белье? – в недоумении нахмурилась Ольга Петровна. – И говори, пожалуйста, потише, у меня голова разламывается.

– Извини, извини!.. – он наклонился совсем близко. – А белье для тебя, понимаешь? Чтобы выписать и забрать. И хорошее белье, отличное! Я, конечно, сразу за Николай Николаича: «Где взял?» – «Дали», – говорит. «Кто?»

Помялся он, потом: «Борисов». Ты представляешь? Это они, черти, потихоньку от меня! Где-то, значит, достали и вроде бы в подарок. «Ах ты, – думаю, – ну, погоди у меня…»

Ольга Петровна спросила о бригаде, он бодро заверил ее, что все нормально. Пусть скорее поправляется, скоро домой. Последние денечки остаются.

– Гриша, у меня почему-то Колька не идет из головы. Вчера опять во сие видела. И вот дурная какая-то я стала, что ли: понимаю, ничего с ним случиться не может, а душа не на месте. Ты не знаешь, Семен глядит за ним, нет?

– Семен-то?.. – Котовский неожиданно закашлялся, стал зачем-то шарить по карманам, но вынул не платок, а часы, взглянул, щелкнул крышкой и спрятал – Неужели не глядит? Ты лежи, не думай.

Она взяла его руку, опустила.

– Гриша, как приедешь, посмотри: у него правый сапог трет. И он терпит. А чего терпеть? На колодке разбить – две минуты. И Семен, как дурак, ничего не видит. Он и ест-то, наверное, всухомятку!

– Да нет, – отбивался Григорий Иванович, – с едой у нас сейчас ничего. Наладилось.

– Гриша, может, ты их сюда пришлешь? Зачем они теперь тебе? Все уж, наверно, кончилось? А мы тут вместе. Все, знаешь, свои…

– Да вообще-то… это самое… Конечно, если с одной стороны взглянуть… Но если с другой стороны…

– Слушай, Гриша, ты что-то от меня скрываешь! А ну– ка посмотри, не отворачивайся… Гриша, я же все равно узнаю. Гриша, у меня душа не на месте! Слышишь?

– Оля, Оля! – испугался он. – Да ты что?

О, черт! Хоть бы кого-нибудь на помощь.

Но вот задребезжала дверь, в палату зорко заглянул и сразу же направился к больной давешний врач. Сообразил!

– А ну-ка, ну-ка, что тут у вас? – приговаривал он, быстро обмениваясь с Котовским взглядом. Подошел, взял руку Ольги Петровны и завел глаза в потолок, считая пульс. – Спокойно, спокойно. Вы мне мешаете…

Отгороженный врачом от настойчивого взгляда жены, Григорий Иванович на цыпочках тронулся к выходу.

– Гриша, ты уходишь?

Он вздрогнул и робко посмотрел назад.

Врач с озабоченным лицом, молча, одним взглядом приказал ему: идите же, уходите, ради бога!..

На взгляд Борисова и штабных, из Тамбова комбриг вернулся точно после тяжелой, затяжной болезни. Иногда, выслушивая доклад, он вдруг настолько уходил в свои мысли, что говорившему ничего не оставалось, как умолкнуть и ждать, когда комбриг очнется. Всякий раз при этом Котовский испытывал неловкость, старался переломить себя, но, видимо, раздумья, точившие его, были настолько сильны и неодолимы, что брали свое, – взгляд комбрига мало-помалу тускнел, полузадергивался веками, и он, вроде бы продолжая слушать и вникать, незаметно уносился куда-то далеко-далеко. Такого за ним не помнил даже Юцевич.

Угнетенное состояние комбрига тревожило начальника штаба и комиссара. Юцевич советовал отдохнуть, встряхнуться.

– А Матюхин? – напомнил Борисов.

– Не на год же! День, даже полдня – и нормально.

Об отдыхе и сам Юцевич втайне мечтал. В эти дни он был завален работой сверх головы, высох над бумагами. Штаб войск в Тамбове требовал всяческих сводок, списков отличившихся в боях. Кроме того, предстояла перерегистрация членов партии, пришло распоряжение выделить людей для учебы в комуниверситете. А надо бы еще подумать о подборе опытных инструкторов для занятий с комсоставом, похлопотать о ветеринарном персонале, о кузнецах с инструментом. А кони в эскадронах без овса, кормятся одной травой, а медоколодок без своего обоза…

Оторвавшись от опостылевших бумаг, Фомич простонал, что ему не мил белый свет. Сейчас, сказал он Борисову, вместо всей этой канцелярщины, самое милое дело отправиться в поле, на тот же, скажем, покос.

– Представляешь, Петр Александрия? – заломив руки за голову, Юцевич сладко потянулся и так мечтательно замер. – Послать к чертовой матери все карты, сводки, донесения, отодвинуть подальше телефоны и доклады, снять с истомившегося тела военные ремни и все, что стягивает и как бы обязывает, и день напролет с наслаждением ступать босой ногой по мягкой, ласковой траве; а тут бы еще дождик налетел, шумный, но коротенький и теплый, после которого так одуряюще пахнут вянущие, скошенные травы; а там и вечер незаметно подошел, тихий, под высоким бледным небом, первая звездочка над полем, дым костра, пар от котелка, пресный дух от речки в камышах…

С минуту, не меньше, молоденький начальник штаба очарованно смотрел в потолок избы, на лице забытая блаженная улыбка, затем потряс головой и рассмеялся.

– Ну-у, брат! – крякнул Борисов и не смог сидеть, поднялся. – Расписал, аж слюни потекли! Так в чем дело? Может, устроим?

– Проще простого, – вяло отозвался Юцевич и, зевнув, с сожалением окинул взглядом заваленный стол. – Мне некогда, а вам… чего же?

– Бодрей, бодрей давай! – подгонял его Борисов. – Сам же предложил.

– А может, мне завидно? Вы, значит, поедете, а я тут плесневей?

В конце концов было послано за взводным Симоновым, начальником гарнизона в селе Медном. Юцевич занялся своими делами, организацию выезда в поле Борисов взял на себя.

Предложение отдохнуть Григорий Иванович встретил равнодушно (Борисову показалось – даже с неохотой, но Юцевич успокоил комиссара: в поле, за любимой крестьянской работой, отвлечется комбриг).

С выездом немного припозднились. Впереди всех, стоя в дребезжащей бричке, крутил вожжами Слива. На ногах начальника пулеметной команды драные опорки, на голове широкая соломенная шляпа. Потешая бойцов, к бричке подскакивал неуемный Мартынов и пытался сорвать шляпу, Слива отмахивался, делал зверское лицо.

Комбриг ехал в одиночестве, смотрел в гриву Орлика. Держась позади, Борисов сочувствовал ему и не находил; чем помочь. Говорить что-то, утешать? Словами тут ничего не сделаешь. К тому же только ли о своем горе размышлял комбриг? Над бригадой висел долг: Матюхин с двумя полками отъявленных бандитов. Пусть чем-то сможет помочь доставленный из Москвы Эктов, – все равно последняя оставшаяся операция потребует необычайного напряжения сил, выдумки, риска. Борисов уже имел случай убедиться, что это такое – последние бои (любой военный знает, что самые тяжелые бои – последние), оттого-то и подал Юцевич мысль об отдыхе, – комбригу было необходимо освободить голову от всяких посторонних мыслей, обрести возможность целиком сосредоточиться на выполнении задачи.

Во всей позе отрешенного, ничего не замечающего вокруг комбрига угадывалось одно: усталость. Борисов вспомнил, что Юцевич предупреждал его о дне рождения комбрига, но что-то помешало тогда, подоспело срочное, неотложное, и день пролетел в делах, в заботах (кажется, как раз гнали Антонова к Бакурам), а теперь, пожалуй, возвращаться неудобно… Сорок лет! Ничего не скажешь – возраст… (Неожиданно впереди, в гурьбе верховых бойцов, раздался взрыв хохота, комбриг поднял голову, всмотрелся и снова опустил.)

Незаметно для самого себя Борисов попал под влияние незаурядной натуры Котовского и, подобно Юцевичу и всем бойцам бригады, стал его восторженным почитателем. Особенно сказались на его отношении к комбригу прошлогодние бои на Украине, когда бригада выбила остатки петлюровцев за пределы республики, за Збруч. Именно в тех боях за Проскуров и Волочиск он получил убедительный урок того, что на войне своя арифметика и разгром врага достигается не одним грубым превосходством в силе. Под впечатлением одержанной тогда победы он пришел к выводу, что выдающиеся люди именно таким образом и влияют на самый ход истории: своим умом, упорством, волей они заставляют развиваться события в необходимом им направлении, истории же остается лишь записывать за ними…

Глава двадцать вторая

Конец прошлого, двадцатого года, последние его месяцы выдались для бригады напряженными.

Полки и дивизии 14-й армии медленно выдавливали противника с Украины. Бригада Котовского действовала далеко впереди, громя тылы и сея панику.

О роли кавалерии в современной войне у Григория Ивановича сложилось твердое убеждение. Кто еще в состоянии так быстро проникнуть в глубокий тыл противника, перехватить его важнейшие коммуникации, посеять в штабах страх и растерянность? Быстрота маневра позволяла избегать ощутимых потерь, в то же время нанося огромный урон врагу. Недаром бойцы говорили, что воевать теперь стало веселее: досыта наотступавшись с Южной группой, бригада в последние годы знала только одно – вперед.

«Реввоенсовет фронта благодарит части XIV армии за доблестные действия против петлюровских банд, отмечая особенно геройские подвиги и боевую удаль кавбригады т. Котовского; всех достойных представить к награде. Реввоенсовет фронта уверен, что как вся живая сила, так и вся техника войск бандита Петлюры будет разгромлена и целиком достанется в руки геройских частей XIV армии.

Командующий Юго-Западного фронта

Егоров

Член Реввоенсовета

Берзин».

Приказ застал бригаду под Росоховаткой. Как назло, полк Криворучко в этот день остановился и прекратил преследование противника.

Комбриг вышел из себя:

– Что там у них? Чего они телятся?

Криворучко висел на плечах бегущих, следовательно, ни о каком организованном сопротивлении не могло быть речи.

– Разрешите связаться, уточнить? – спросил Юцевич. Он в эти дни натянут, сух, о сне давно забыто.

Юцевич вернулся и обрадовал: удалось связаться с самим Криворучко, он ждет у телефона. Комбриг ринулся в аппаратную.

– Слушай… Николай! – закричал он в трубку. – Тебе что, может, носилки подать? Поднести тебя в Росоховатку на руках?

Остановка произошла по вине Вальдмана, которого насторожила поразительная легкость, с какой удача валилась в руки.

Пока комбриг выслушивал оправдания Криворучко, начальник штаба все, или почти все, читал на его меняющемся лице.

– Ну не дурак? – вскричал Котовский и движением бровей пригласил Юцевича разделить его возмущение. – Да какой там перед тобой противник, какой противник? Вороний корм! Пока до боя дело дойдет, он тридцать раз со страху пропадет… Слушай, Николай, я тебя предупреждаю. С этой Росоховаткой мы можем все потерять. Слышишь, все! Ударь сбоку. Что тебя – учить?

Видимо, самолюбивый Криворучко что-то буркнул, – комбриг, отдав трубку, с довольным видом заявил Юцевичу:

– Обиделся! Теперь порядок.

Он распорядился доставить Криворучко копию приказа Реввоенсовета фронта. Пусть сами прочитают, как их хвалят, – стыднее будет!

Заминку под Росоховаткой удалось выправить с трудом. Петлюровцы опомнились, пришли в себя. Выбивать их теперь прямой атакой – весь полк положишь.

Взяв с собой ординарца, Криворучко направился на дорогу в Росоховатку и пустил коня рысью. Версты за две до села он свернул в лес, дал большого крюка и выехал прямо на передовое охранение противника.

– Стой! Стрелять буду! – Несколько человек с винтовками в руках вышли из кустов. Они с недоумением разглядывали странное убранство верховых. На Криворучко был костюм гусара: красные штаны в обтяжку, на плечи наброшен серебристый ментик. У ординарца из-под заломленной папахи вился чуб.

Подъехав вплотную, Криворучко остановил коня.

От старшего охранения он властно потребовал, чтобы его проводили в штаб. В штабе петлюровского полка Криворучко назвался командиром повстанческого отряда (отряд – в лесу) и предложил выработать план совместных действий. Видимо, на штабных подействовала уверенная повадка Криворучко, а может быть, помог и необычный наряд гусара. Не теряя времени, приступили к делу. Криворучко, слушая, покусывал свой пушистый ус. Выходило, что Вальдман, приказав остановиться, поступил не так глупо, как это показалось сгоряча, В Росоховатке разогнавшихся преследователей ждала пулеметная засада. Но самое главное, о чем узнал Криворучко, заключалось в следующем: отборный отряд войскового старшины Фролова получил задание внезапно обрушиться на штаб бригады и разгромить его (самого Котовского старшина Фролов хвалился привезти живым).

Захват Росоховатки, как выяснил Криворучко, труда не составит, силы у петлюровцев здесь жиденькие (весь расчет был на то, что преследователи напорются на пулеметный огонь). Но Фролов!..

Ночью под Вендичанами два эскадрона перехватили фроловцев на марше. Бой был недолгим, из всего отборного отряда уцелели немногие. Пленные были одеты в новенькие английские френчи с белыми крестами на рукавах. В числе трофеев достался черный флажок с вышитой серебром буквой «Ф».

Разгром фроловцев помог Криворучко избежать нагоняя за дерзкую вылазку в штаб петлюровского полка (на наказании, в назидание другим, настаивали и Борисов, и Юцевич). Криворучко потом оправдывался: а как было поступить? Послать кого-нибудь за «языком» – еще неизвестно кого возьмут. Да и «разговорится» ли захваченный пленный? А так – сразу!..

Лихость всегда была близка сердцу Котовского, и накладывать взыскание на Криворучко у него «не поднялась рука».

Юцевичу он сказал:

– Я же говорил: задень его, гору свернет. Из себя вылезет, а сделает!

В Проскурове, до которого оставалось несколько переходов, находился штаб генерала Перемыкина. Концентрация войск противника возрастала. Разведка установила, что из Польши в район Проскуров – Могилев-Подольский на помощь Петлюре переброшено двадцать тысяч пехоты и полторы тысячи сабель из остатков разбитых белогвардейских частей. Польша втихомолку нарушала условия перемирия, всячески помогая врагам Советской республики.

Когда Юцевич положил перед комбригом тщательно размеченную карту и тот увидел, какими силами обороняется город, лицо его потемнело. Впрочем, он был бы никудышным командиром, если бы при виде такой массы войск остался спокойным.

По последним данным, докладывал Юцевич и показывал на карте, перед фронтом бригады появилась 3-я армия Врангеля. Кавалерийская группа генерала Загорецкого сильно потеснила нашу 60-ю дивизию, в результате чего правый фланг у нас обнажился на двадцать пять километров, а над ним из района Голоскова нависает дивизия есаула Яковлева. Юцевич добавил: по некоторым сведениям, казаки Яковлева несколько часов назад заняли местечко Деражня. Предполагается, что Яковлев готовится в рейд по тылам нашей 14-й армии.

Мнение начальника штаба о дальнейших действиях бригады сводилось к одному: не подавиться бы. Усталость бойцов, оторванность от своих, насыщенная оборона противника…

– Ладно, подумаем, – буркнул Григорий Иванович и попросил оставить у него карту.

Лампа в комнате комбрига горела до позднего часа. Голый пылающий лоб Котовского нависал над красноречиво говорящей картой. Линия вражеской обороны была способна еще задолго до боя внести смятение в душу любого понимающего человека.

Григорий Иванович будто наяву увидел генеральскую руку – белую, холеную, со старорежимным штабным карандашом. Несомненно, Перемыкин понимал, насколько зарвалась передовая кавалерийская бригада. По сравнению с его силами это была горстка отчаянных людей, ведомых необразованным фанатиком командиром. О благоразумии, надо полагать, этот фанатик не захочет и слышать. Подолбив сколько положено из пушек, он рьяно кинется в бой. (Генерал, как догадывался Котовский, ни капельки не уважал командира зарвавшейся бригады. Что ж, как раз это и может стать началом генеральского поражения.)

По обозначенной на карте железнодорожной ветке у Перемыкина ползало два бронепоезда, перекрывая артиллерийским огнем все подходы к передовым позициям. Соблазнительным казался небольшой участок у озера Дубовое, но там в деревне Заречье стоят два тяжелых и восемь легких орудий. Конечно, крыть будут картечью… Все приготовлено к тому, чтобы бригада положила здесь все свои эскадроны!

Ударить бы сбоку, зайти незаметно, неожиданно. Самый козырный на войне ход! Пускай их много, не сосчитать, но они уже оглядываются на границу, думают не наступать, а отступать… Много ли им сейчас надо?

Сжав виски, Григорий Иванович закрыл глаза и так сидел минуту, другую. В любом бою отдаются два приказа – с той и другой стороны. Один из них останется невыполненным. Чей?.. На какой-то миг привиделось, как к генералу вбежал испуганный начальник штаба, что-то крикнул и оба они, побросав все на столах, старческой рысцой потрусили из обреченной комнаты…

Раздумья комбрига перебил Борисов.

Комиссар считал, что брать Проскуров силами одной бригады рискованно. Не секрет – противник с каждым днем становится упорнее. Каждое проигранное сражение приближает его к гибели, следовательно, стойкость его будет возрастать. Если взглянуть на дело шире, как любил говорить покойный Христофоров, бригада уже достаточно показала себя. Самое время проявить благоразумие, иначе одним шагом можно испортить все.

Выслушав, комбриг хмыкнул и покрутил бритой головой.

– По науке считаешь? Это хорошо. Все, как приказчик, разложил… Но вот еще какая наука есть: не равнять его с собой. Он, может быть, и думает, как бы нам накласть и в хвост, и в гриву, да вот беда – кишка тонка! Полноценности в нем нет, полноценности! Понимаешь? По-научному сказать: несоответствие замыслов и возможностей. А тут еще Збруч под боком, спасение. И вот я так соображаю: если мы его пугнем хорошенько, он стреканет, как заяц. Ну что? Не по науке это?

– Риск, Григорий Иваныч!

– Конечно, риск. А как же в нашем деле без риска? Кто, знаешь, не рискует, тот шампанского не пьет. Так у нас в Одессе говорили.

Неожиданно он потянулся, выгнулся, сладко и откровенно зевнул.

– Что я тебе, Петр Александрыч, гарантирую, так это вот: штанишки у его превосходительства Перемыкина будут сырые. Сам увидишь, вспомни потом мои слова!..

Поздно ночью комбриг велел седлать Орлика – отправился проверять караулы. На лице начальника штаба сочувственное понимание: когда в голове усталость, лучше всего хлебнуть свежего воздуха.

– Григорий Иванович, я с вами, – вызвался Борисов.

Погруженный в свои мысли, Котовский ехал молча. На полкорпуса сзади держался Борисов. За ними следовали ординарцы.

Висел ущербный рожок месяца, иней высеребрил землю. Деловито постукивали копыта коней.

Вдалеке блеснула полоска озера, потом вдруг на гребне бугра обозначилось несколько верховых фигур. Григорий Иванович повернул коня в кусты. С седел не слезали, ждали. Редко ронялись капли с голых веток.

Стали слышны голоса верховых, и Черныш шепотом сказал, что это свои.

Комбриг фыркнул:

– По ветру чуешь?

– По винтовкам вижу. Казаки через правое плечо надевают. Да и голос – Мартынов… Свои это, Григорь Иваныч. Видать, разведка.

Комбриг, вглядываясь в подъезжавших всадников, не шевелился. Когда верховые поравнялись с кустами, Котовский тронул повод и выехал. Те испугались, руки дернулись к шашкам.

Черныш угадал правильно – это возвращалась разведка второго полка.

Назад поехали вместе.

От Мартынова попахивало самогоном. Разбитной парень оправдывался тем, что не смог отказаться от угощения.

– Они нас, Григорь Иваныч, так ждут, так ждут, прямо сил нет! Набедовался народ.

Комбриг удивился:

– А ты что, в самом Заречье был?

– А как же! Все мы.

– Как попали?

– Да как Исус Христос, по воде. Их там, Григорь Иваныч, если по озеру идти, хоть за ноги бери. Никто и не пикнул.

– Что ты говоришь?! И глубоко, нет?

– Какое там! – разливался Мартынов, радуясь, что о самогоне забыто. – Редко где по брюхо. В одном месте, наверно, с головкой будет, так можно обойти. Я запомнил.

– Ага, ага… – и Котовский замолк, ни о чем больше не спрашивал. Комиссар, почувствовав, что сообщение Мартынова дало мыслям комбрига какой-то неожиданный толчок, так и не собрался заговорить.

В штабе, соскочив с седла, Григорий Иванович на ходу бросил Юцевичу, что ему немедленно нужен командир батареи, и прошел к себе.

План комбрига был чрезвычайно прост. Напрасно его превосходительство ждет, что бригада, постреляв из орудий, пойдет в лобовую атаку. Сберегать людей маневром – это основное военное правило Котовский усвоил накрепко. Закупорившись в Проскурове, генерал не учел одной малости: озеро Дубовое отнюдь не преграда для кавалерии. На карте оно выглядит внушительно, на самом же деле… И вот через эту «калитку», которую Перемыкин просто не додумался как следует запереть, и нужно нанести удар.

Юцевич, слушая, сразу же полез в карту, замигал, замигал, и лицо его озарилось радостной улыбкой. Борисов мысленно ругнул себя. Он слышал разговор Котовского с возвращавшимися разведчиками, но, признаться, ему и в голову не пришло… Он тут же решил, что отправится с эскадронами, назначенными для обхода.