Текст книги "Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Вылеживаешься? А я за тебя работай?

Потом в конюшне появился сам Семен Данилыч, пригляделся к Егорше и выругался. Сыну он сказал:

– Сдохнет, черт, еще отвечай за него!

Вдвоем с Мишкой они подняли больного и спровадили его за ворота. Егорша помнил, как лязгнул сзади засов, он сделал несколько шагов, придерживаясь рукой за доски забора, внезапно ему стало так тепло, будто он забрался на горячую печь и с головой накрылся полушубком.

Теплым ясным днем, когда ливмя лило с таявших крыш, в паршинский двор пришел кореец Пак с винтовкой. Тимоша назначил его уполномоченным Совета среди самого беднейшего населения деревни – корейцев. С винтовкой Пак теперь не расставался. На крылечке, греясь на солнышке, сидел щеголь Мишка Паршин. На голове его начесан роскошный чуб, на ногах сапоги с новыми калошами.

– Твоя ходи за мной, – строго приказал ему кореец.

Мишка долго изучал посланца.

– Дурак, тебе батю надо. Он хозяин.

Пак повел в Совет самого Семена Данилыча.

В кабинете председателя стояла кадка с чахлой пальмой. Об ее мохнатый ствол мужики с наслаждением гасили окурки.

Тимоша встретил Паршина сурово.

– Гражданин, имейте в виду, я смотрю на вас с точки зрения. На каком таком основании смеете изгаляться над трудящимся населением?

В Совете находилось много мужиков: Прокопьев, Старченко, Фалалеев, гигант Курмышкин, два или три корейца. Все ждали, что скажет Паршин. У того, как бы в недоумении, полезли плечи вверх. Тогда Тимоша пояснил, что речь идет о батраке Егорше. Заболевшего парня Паршин взашей прогнал со своего двора, и, если бы не Пак, приютивший его в своей фанзе, человек замерз бы под забором.

– Сперва я скажу так: никто его не выгонял. А второе мое слово: у меня не богадельня.

– Та-ак… А вот стоит товарищ Пак. Он тоже есть обиженный и угнетенный.

Паршин отмахнулся.

– Не болтай. На черта он мне сдался, угнетать его.

Мужики переглянулись. Помолчав, Тимоша задал вопрос им:

– Ну, что с ним делать? Сказать прямо – паразит. Ну и враг, конечно.

Паршину он приказал:

– Выйди за дверь и подожди, покуда позовем.

Стали думать.

– Расстрел? – неожиданно предложил решительный Фалалеев.

На него в испуге замахали руками.

– Тогда из дома выселить! – настаивал Фалалеев.

– Замерзнет. Кто его пустит?

Опять задумались.

– А, язва! – выругался Старченко и выхватил кисет. – Может, выпороть его, да и обойдемся? А?

– Человек немолодой, нельзя, – возразил тихоня Прокопьев. – Будь бы помоложе, тогда – да.

– Петель много, а конец, как ни петляй, все равно один, – доказывал Фалалеев. – Надо прижать гада. Он – враг. Ему наша власть, как нож козлу.

Выход предложил Курмышкин:

– Ладно, рук об него марать не будем. Но контрибуцию на него наложим! У него добра побольше, чем у всех у нас. Давай-ка, Тимофей, садись, пиши. Тряхнем его маленько! Не обеднеет!

Тимоша задумался:

– Если по закону, то это как же – налог, что ли?

– Налог, налог. Пиши! – сердился Фалалеев. – И насчет Егорши надо бы распорядиться. Человек на него всю жизнь ломал хребет! Кому он теперь нужен? Кто ему рад? У чужих людей обретается.

– Глухого мы к себе приблизим, – заявил Тимоша. – Ну, то есть к Совету. С нами не пропадет. Я у него был, смотрел. Парень крепкий. Поправится, вот Пак возьмет его и приведет… А теперь давайте дальше думать. Весна подходит. Какое ваше мнение: воевать будем или пахать?

– Сказал! – изумился Фалалеев. – Не вспашешь – не повоюешь.

– Новости нехорошие имею, – сообщил Тимоша. – Советам нашим везде конец приходит. Вот тут и думай! Нашу границу, говорят, по городу Чите проложат. Там – они, тут – мы. Своим государством станем жить!

– А главным кого посадишь? – полюбопытствовав Фалалеев. – Все дело в главном!

– Сообразим.

– Сейчас давай соображай!

– Сейчас… Сейчас я предлагаю умственную штуку. Ни мы в ихние дела не лезем, ни они – в наши. Называется ней-тра-литет. Слыхали?

Фалалеев недоверчиво покрутил головой.

– Эдак ты только от своих отстанешь. А как, к примеру, товарищ Ленин посмотрит на этот твой нейтралитет? А как Лазо? А как Шевченко? Да они нам голову сорвут за это! Столько крови пролито – и вдруг! Нет, не дело ты, Тимофей, городишь. Не подходит нам твой нейтралитет.

– Ленин далеко от нас, – вслух размышлял Тимоша. – Про Лазо пока что одни разговоры…

– А ты что думал? – разозлился Фалалеев. – Вот покажем себя, он и объявится. А так… Что ему с тобой тут делать?

Тимоша вынужден был согласиться, что громких дел от Светлоярского Совета пока что на самом деле не видать.

– Но я соображаю так: а пойдет к нам сюда Лазо? Большому кораблю тут мелко.

Тихоня Прокопьев неожиданна выругался.

– А мой сказ такой; отгородиться бы нам от всех городов забором. Там пусть они живут, тут – мы. И ни они к нам, ни мы к ним…

– Абсурд мышления! – изрек Тимоша, снисходя к человеческой необразованности. – Наоборот, надо, все заборы к черту посвалить, разгородиться и жить одной семьей.

Фалалеев усмехнулся.

– Сказанул! Это кто же нас с тобой в одну семью возьмет? Уж не Паршин ли? Эва чего захотел!

Но Тимоша распалился.

– Паршина мы доведем до уровня. Мало одного налога, еще подкинем. Эй, кто там? – крикнул Тимоша в сени. – Скажи старику, пусть пока домой идет. Но ты глянь, ради бога, с точки зрения! – вдохновенно продолжал Тимоша. – Работать станем вместе, урожай ссыпать в общее место, деньги класть в один карман. Кому что надо – бери. Машин побольше, скот хороший заведем, дома хорошие, никто не надрывается, все с удовольствием работают, ни пьянства, ни битья, ни ругани. Детишки все румяные…

В тот вечер свет в Совете горел до позднего часа, Тимоша вдруг размяк и рассказывал мужикам удивительные истории.

В Светлый яр Тимоша перебрался из Владивостока. Одно время учился в гимназии Сибирцевой («чудодейственная женщина, прямо мать родная!»), играл в спектаклях в Народном доме, потом работал в отеле «Версаль», научился обхождению с иностранцами и был свидетелем, как этих иностранцев тряхнули матросы-анархисты, заявившиеся вдруг в гостиницу с ночным повальным обыском.

– Нагляделся я на этих анархистов. Хуже всякой чумы! Только о себе у них душа болит. Не то воры, не то артисты, а прямей сказать – разбойники. Жадности непомерной. Колечки, шубы всякие – это все по им. А для бедного народа их будто и нету.

На глазах Тимоши во Владивостоке произошла высадка японского десанта. Потом к японцам присоединились «иностранцы всех сортов оружия, со всех Европ, целый Вавилон».

Тихий Прокопьев с сожалением вздохнул:

– Ни разу этих самых иностранцев я не видел. А хочется!

Фалалеев злорадно хмыкнул:

– Погоди, увидишь.

– Думаешь, сюда придут?

– Обязательно. Столько их нагнали! Думаешь, для чего? С бабами прохлаждаться? Вот увидишь, припожалуют.

Рассудительный Курмышкин не согласился.

– Для иностранца завлекательнее богатые места. У нас им нечем поживиться. Вся статья им в городе геройствовать.

– Тогда, выходит, им на рудниках и вовсе делать нечего. А пришли же! За них, брат, не решай. У них свои планы. Тебя не спросят.

Бедность рудничных рабочих была мужикам известна. На Тетюхинские рудники или в Сучан, на шахты, шли наниматься от последней нищеты. Сивухин Петр, проработавший на шахтах два с лишним года, ушел оттуда, едва представилась возможность.

До самого рассвета просидели в школе мужики: мечтали, спорили, доказывали, сомневались, не подозревая, что беда не за горами…

Свалившись возле паршинских ворот, Егорша очнулся в тепле, чья-то рука придерживала его голову, в рот вливалось горькое питье. Перед глазами маячило крохотное сморщенное личико. Мужской голос что-то произнес на незнакомом языке. Егорша сделал усилие: ему показалось, что голос он сейчас узнает. Мужчина тоже наклонился над больным, и Егорша не поверил своим глазам: Пак. Он лежал в корейской фанзе.

Выздоровление шло медленно. Часто приходил какой-то человек и первым делом совал ему под мышку скользкую холодную палочку. Егорша вздрагивал. Человек бодро заявлял: «Прогресс налицо!» – и принимался с кем-то спорить, совершенно забыв о больном. Поминались какой-то атаман Семенов, адмирал Колчак, Забайкальский и Уссурийский фронты, чехи, десант японцев и американцев. Егорша ничего не понимал. Вроде бы по-русски говорят, а не разберешь!

– Пойми ты, – горячился тенорок, – японцам уголь нужен и тоннели, а не ты. Плевать они хотели на тебя. Они дальше Сучана, дальше копей не пойдут.

– Значит, офицерье пожалует! – возражал чей-то прокуренный суровый голос. – Думаешь, с ними слаще будет?

– Никто этого не говорит. Но по приказу самого товарища Ленина…

– …и товарища Лазо! – строптиво добавлял суровый голос.

Раздавалось хлопанье руками по бокам.

– Лазо! Ты мне его сначала покажи.

– А вот погоди. Пожалует – он тебе покажет! Он с тобой не будет цацкаться, как мы. Он – сразу. У него брат, не пикнешь!

– Нет, нету ему смысла появляться тут! Пойми, ловят его, ищут, большие тыщи предлагают.

– Да хоть мильён!

– Ну, знаешь!..

– В общем, нечего нам ждать. Смотри, дождемся! Ну вот чего ты тянешь, на что надеешься?

– Самолично не имею никакого права. Для чего у нас Совет? Чтобы советоваться!

– Смотри, досоветуемся!..

Доругиваясь, эти люди уходили, голоса их затихали на улице. В фанзе наступала тишина, лишь изредка прошелестят робкие шаги – это пройдет по циновкам старенькая кореянка.

День-деньской Егорша оставался с глазу на глаз с бессловесной старушкой. Даже в крохотной фанзе она ухитрялась быть незаметной. Вечером заявлялся Пак и, словно хозяйка ухват, ставил в угол винтовку. Это был совсем не тот Пак, которого столько лет знал Егорша. Каждое утро кореец отправлялся в Совет, помещавшийся в деревенской школе.

– Твоя вставай, твоя тоже ходи! – уверенно сказал он Егорше.

Нет, Пак изменился неузнаваемо! Что же произошло?

Снаружи послышались голоса, в фанзу вошли сивухинский зять Влас в потрепанной шинели и незнакомый человек в очках.

– Альён хасимника (здравствуйте)! – громко произнес очкастый.

Он ткнул пальцем в переносицу, поправляя очки, и склонил голову набок, разглядывая выздоравливающего.

– Тэ-эк-с, прогресс явно налицо!

Ага, вот кто совал ему под мышку холодную скользкую палочку! Егорша слабо улыбнулся.

Очкастый сел, уперся кулаками в колени. Глаза его смотрели строго.

– Егорша, Егор… следовательно, Георгий. Имя-то у тебя, а? Героическое имя! Георгий-победоносец… слыхал? А то – Егорша. Кончилось то время, забудь и выкинь. И гляди на жизнь с точки зрения. Хозяином гляди! Ты кто? Трудовой элемент! Значит, откачнуться от нас не имеешь никакого права. Вот как он, – показал очкастый на улыбающегося Пака. – Мы корейскую нацию освободим поголовно. Теперь наше время!

Мало что понял Егорша из слов очкастого, но главное было ясно – жить следовало совсем иначе, чем прежде. Тот же Пак… не узнать стало человека!

Влас, такой же молчаливый, как и его тесть старик Сивухин, терпеливо слушал своего товарища. Затем он напомнил, что время уходить. Влас называл очкастого Тимошей. Они поднялись, Пак вышел их проводить и долго не возвращался. В фанзе было слышно, как приходившие с кем-то встретились у ворот, заговорили, стали спорить – голоса ожесточились.

– Про высадку японцев ты, как понимаю, слышал. Очень хорошо! А знаешь, что они первым делом сделали? А-а, молчишь! А они взяли и арестовали весь Совет.

– Японцы? Не имели никакого права!

– Ну, может, не сами, а наусъкали кого-то. Тех же генералов с офицерами и науськали. А тем что? Только дай душу отвести. Суханова, председателя, убили. Был человек, вот как ты сейчас передо мной, и нету. Вот они как действуют-то! А ты говоришь. Соображать надо, не маленький уже… Сейчас такое дело заварилось; или они нас, или мы их.

Через несколько дней Пак одел Егоршу потеплее и повел в школу. От свежего воздуха потемнело в глазах. Пришлось остановиться, подождать. Сияло солнце, снегу оставалось мало. Просыхающая тропинка вела через поле к деревне. Пока одолели эти километры, Егорша с Паком несколько раз останавливались и переводили дух. Пак ласково улыбался и поправлял на плече ремень винтовки.

В школе, длинном бревенчатом доме без ограды, дни напролет толпился народ, накурено было так, что свежий человек в изумлении останавливался на пороге и делал усилие, чтобы разглядеть, кто здесь находится. В дверях Егорша и Пак столкнулись с величественным дедом Кавалеровым, старик степенно ответил на поклон и, щупая дорогу костылем, стал спускаться по затоптанным ступеням. Следом за ним стремительно скатился солдат в папахе и шинели и, кидая с сапогов комья грязи, куда-то побежал.

В угловой комнате было синё от дыма. В кадке, заваленной окурками, никла умирающая пальма. Тимоша бегал от окна к столу и в отчаянии вздымал над головою руки. Он уже охрип от спора. Ему ядовито возражали Влас, Петро и еще двое незнакомых.

– Абсурд мышления! – вскрикивал Тимоша. – Китайцы показали себя натуральными сволочами. У них с Лазо был мирный договор. С какой стати они выпустили Семенова? Мало он дел натворил?!

Влас и бывшие солдаты, а с ними и Петро настаивали на том, чтобы на всякий случай создать в деревне боевую дружину. У соседей – во Фроловке, в Казанке, в Хмельницкой – мужики уже вооружались и хотят договориться о взаимопомощи. Время по всем приметам наступало грозное. На побережье уже скопилось несколько японских дивизий. А тут еще приказ Колчака о мобилизации в белую армию. Тимоша протестовал:

– Колчак нам не указ. Не дадим ему ни одного мужика. Японцы и американцы? Пускай. Культурнейшие нации. Да и, повторяю, к нам они не сунутся. А если сунутся, мы им быстро утрем нос. «Мы, скажем, сами по себе, а вы – сами по себе». Они и уберутся.

– И Колчак, думаешь, тоже уберется? – теряя терпение, спросил Петро.

– Колчак далеко, за Уралом. Ему не до нас.

– Пошлет кого-нибудь.

– А вот пошлет, тогда и будем думать. Все, товарищи, дискуссию прекращаю. Перехожу к другим вопросам. – И Тимоша показал, чтобы Пак и Егорша подошли к столу.

Во все глаза смотрел Егорша на этого необычайного человека. Как он разговаривает! И с кем? С самими солдатами! А поглядишь – щелчком можно прибить.

– Так, – произнес Тимоша, изучая застенчиво жмущегося батрака поверх очков. – Экой ты, брат, верзила! А все пугаешься. Кого? Я ж говорю: смотри на жизнь с точки зрения. В общем, вот товарищ Пак тебе все объяснит. Он у нас теперь уполномоченный Совета…

В первую ночь, оставшись один в большом школьном доме, Егорша связал веник и вымел всю грязь из комнат и коридора. «Тут лопатой надо, а не веником», – бормотал он. Из кадки с пальмой он выгреб, наверное, ведро окурков. Ему показалось, что земля в кадке вздохнула с облегчением, а заморенная пальма сразу ожила. Утром Тимоша пришел и не узнал помещения.

– Это ты хозяйничал, Егорий? Ну-у, брат! Но только ведь опять… И куда, черти, смолят!

«Подметем, рук не жалко», – хотел сказать Егорша, но промолчал. За ласковое слово, за участие Егорша готов был в лепешку расшибиться.

Мужики, собираясь по привычке в школу, пожимали руку председателю, затем Егорше. На первых порах это было мученье. Украдкой Егорша стал разглядывать свою корявую, разбитую работой ладонь, словно надеясь найти на ней хоть какой-то след дружеского рукопожатия. Этого он еще не пробовал ни разу в жизни. Не научиться ли ему тоже курить? Или хотя бы завести кисет с табаком? Сам он пускай и не курил бы, но кисет подставлял: подходи кто хочешь, бери, не жалко! Мужики закуривали бы, садились рядом, и он сидел бы с ними вместе, слушал бы, вникал, что делается на белом свете.

Обживаясь в новом окружении, Егорша понемногу выпрямлялся и смелел. Ядреные шутки окопных солдат веселили и его, и под дружный хохот он улыбался тоже, робко, неумело растягивая губы, почти не знавшие улыбки. Его здесь считали равным, не прогоняли, при нем велись любые разговоры. Раньше у хозяина от него тоже редко в чем таились, но там было совсем другое: сама хозяйка, рыжая бабища, не стеснялась при нем, задрав юбку, сбежать с крылечка и присесть. Смотрели на нее, переставая хрумкать сено, лошади, смотрели коровы, курицы, петух, смотрел и Егорша. Но глуховатый батрак был для нее наподобие скота или колодезного журавля.

По вечерам Тимоша стал часто засиживаться в школе, что-то лихорадочно писал, отбрасывая с глаз плоские безжизненные волосы. Глаза его делались шальные, он что-то бормотал и ожесточенно грыз карандаш. Егорша в такие минуты ходил на цыпочках.

– Эх, Егорий, – иногда вдруг жаловался Тимоша, – тошнота берет, как поглядишь вокруг. А ведь какую жизнь можно сделать!

Бывший батрак сочувственно вздыхал. Сам он знал слишком мало, прошел только суровую науку у хозяина. Наука эта была простой. Работать и уважать хозяина – хорошо, пить водку и водиться с шантрапой вроде сивухинских Петра и Власа – плохо, ходить в церковь – хорошо, играть с парнями в орлянку – плохо. И такая жизнь навечно, до самой гробовой доски: ломи, надсаживайся, пока не ляжешь под холстинку. Смерть приходила к батраку как желанный, не пробованный при жизни отдых.

Тимоша, подумав над своей бумагой, что-то решительно перечеркнул и расстроился.

– Ладно, потом, – сказал он и стал собираться. – Егорий, ну что ты все веником стараешься? За грамоту бы надо браться помаленьку. Буквы понимать умеешь? Плохо, брат. Но я тебе вот что скажу. Голова у тебя на плечах содержится, начинай о политике соображать. Важнейшая штука, брат! Лучше науки всякой. Наука, она все про далекое, про что в земле, что в небе, а политика в самый корень лезет, отчего какая кому жизнь и как нам эту жизнь переменить. Понял?

По лицу бывшего батрака блуждала младенческая улыбка. Одно он понял из речи председателя: хорошо к нему относится Тимоша и желает ему всяческого добра.

Тимоша потрепал парня по плечу и ушел.

В одиночестве Егорше мечталось без помех. Все, чего наслушался он за день, требовалось переварить своим умом. Мужики постоянно спорили, горячились и ждали разрешения всех трудностей от какого-то Лазо. Слыша об этом человеке каждый день, Егорша иначе и не представлял его, как богатыря. Гаркнет такой во весь голос – тайга трещит! Ум – что? Умней деда Кавалерова все равно не будешь. А сила – все! Сильного боятся… И своим бесхитростным умом Егорша представлял себе Лазо как боженьку с иконы: сидит богатырь на коне и побивает копьем всех гадов. Нет никому спасения от его справедливого копья!

Хоть одним глазком взглянуть бы на такого!

Рано утром, еще не рассвело, с размаху бухнула школьная дверь, влетел сивухинский Петро. Он задыхался.

– Тимофея еще нету? Ч-черт! Побегу к нему домой.

Егорша почувствовал неладное и выскочил вслед за Петром.

В Лукерьину избушку они вломились вместе. Петро, не отрываясь, выдул ковш воды.

– Сидишь? – закричал он председателю. – А что вокруг-то делается, знаешь?

Тимоша сидел, растопырив локти, и что-то писал. Лукерья, стиравшая в корыте у порога, прятала лицо и украдкой утиралась щекой о кофточку. «С утра лаются», – догадался Егорша. Вместе с табуреткой Тимоша отъехал от стола. Лихорадочного состояния Петра он не замечал.

– Слушай, Петр. И ты, Егорий, – тоже. Интересно, понимаете, что вы скажете. Вот, сочинял, всю ночь не спал.

Он откинул с глаз длинные волосы и отнес вбок исписанный листок.

 
Нет друга у бедняка
Надежней большевика…
 

– Тимофей, ну что ты за человек? – с терпеливой мукой прервал его Петро. – Вон уж макушка светится, а ты все как титешный ребенок. Разуй глаза! Каратели идут!

– Хунхузы, что ли? Или японцы?

– Русские. С генералом. Близко уже.

– У нас нейтралитет. Забыл?

– Вот они тебе покажут «нейтралитет»! – вышел из себя Петро. – Давай скорее народ в школу.

– А за что? Мы им покамест ничего не сделали.

– А вот снимут с тебя штаны, да разложат, да всыплют хорошенько, потом спросишь: за что?

– Абсурд мышления!

– Пошли, пошли, – торопил его Петро. – Я забыл сказать: к нам сегодня гости нагрянут. Кто такие? Соседи, из Фроловки. Представители. Надо подготовиться.

– То говорил – каратели, а то – соседи, – ворчал Тимоша, собираясь.

– Если с соседями договоримся, то, может, карателей и пронесет. Но если нет!.. – не договорив, Петро сокрушенно покачал головой. – Кончилось наше спокойное житье, вот что я скажу. Теперь начнется! Паршин уже радуется, черт. Зря мы ему вязы не свернули…

Задиристое настроение Петра позабавило Тимошу.

– Боевой ты мужик, как погляжу! И откуль это в тебе? Отец, вроде, смирней овечки, мать – тоже, а Клавдия ваша – так та вообще…

Петро рассердился.

– Погоняли бы тебя на шахтах! Как царя сместили, я стал будто цепной. Ни одного богатого видеть не могу! Если победим, не пожалею никаких денег, а найму себе буржуя чистить сапоги. Пусть тоже знают!

– Где же ты найдешь его, буржуя? – спросил Тимоша. – Его после победы днем с огнем не сыщешь.

– Найду! – уверенно пообещал Петро. – Одного-то для себя я обязательно живым оставлю.

Он принялся распоряжаться.

– Значит, так. Тимофей, ты давай сразу в Совет. Егорша, дуй по деревне, колоти тревогу. Перво дело – к Кавалеровым. Пусть Костька обежит своих парней. Он знает… Дальше – к Фалалееву. Он мужик злой, мы с ним уже толковали. По дороге заверни к Курмышкину. Этот хоть и смирный, но, если его как следует раскочегарить, не уймешь. Всем прямо так и говори: бросайте все дела и – в школу. Понял? Время будет, сбегал бы еще к корейцам. Хотя нет, но надо. К корейцам пошлем Пака. Я думаю, он сейчас уже в школе дожидается. Ну а сам я тут кое к кому тоже забегу…

Тимоша усомнился:

– Народу шибко много соберется. Не подерутся? Я, понимаешь, хочу постановление писать: «Драки твердыми предметами категорически воспретить!»

– Ты, Тимофей, теперь не драки бойся, – заявил ему Петро с какой-то сумасшедшею веселостью. – Сейчас такое начинается… слов не подберешь. Из тяжелого орудия крыть примутся!

Склонив голову набок, Тимоша полюбовался кипятившимся Петром со снисходительной усмешкой.

– За что, интересно мне узнать?

– Заладил: нейтралитет, нейтралитет! – В расстройстве Петро не договорил. – Ладно, побежали. А то бары да растабары, а время идет.

– Погоди, – удержал его Тимоша, и лицо председателя стало грустным. – Я знаю, ты на меня, как на блажного, смотришь. И ты, и все… Но я тут как-то не спал и думал. Если уж генерал с нахальством к нам попрет, мы же можем и не пустить его.

– А я тебе о чем? Но ты же слова не даешь сказать!

– Постой, – тихо перебил его Тимоша. – Ты смотри на генерала с точки зрения. Где он пойдет на нас? Ну, ясно дело – по дороге. А дорога где идет? По «Дарданеллу». А там посади одного мужика с дубиной, и никого он не пропустит. А если туда с ружьями мужиков?

Остального он объяснять не захотел, показав одними глазами: дескать, сам сообрази.

«Дарданеллом» у светлоярцев назывались два крутых берега речушки Батахезы, сходившихся чрезвычайно близко. Там, под самым скалистым уступом, проходила единственная дорога в деревню. На труднопроходимость дороги, а вернее, на засаду в этом месте Тимоша и намекал.

От спокойной укоризненной рассудительности председателя у Петра разом пропал весь обличительный запал. С запозданием он спохватился: и чего ради считают Тимошу за блаженного? Ну, придурь иногда находит, это есть маленько, но вообще-то…

– Тимофей Иваныч, а если их черт понесет не по дороге, а горами?

– Ну, не дурней же они нас с тобой! Но ты на этот счет лучше с Власом поговори. Он – человек военный.

– Так побегу я, Тимофей Иваныч. А ты шагай прямо в Совет. Там твое место. Поставили тебя руководить, ты и руководи. Только перцу, перцу не жалей! Это мой тебе последний совет. Понимай, какое время подпирает.

В полдень к битком набитой школе подкатили две упряжки. Из телег спрыгнули восемь человек с винтовками. Кое-кого из них узнали. С фроловскими жители Светлого яра много лет враждовали из-за пустоши за болотом. Приезжих встретили с почетом. В самой большой комнате стояло два составленных стола без скатерти. Пожухлые листья пальмы Егорша вытер мокрой тряпкой. Впереди перед столами на принесенных табуретках сидели старики. Величественный дед Кавалеров тихо переговаривался с тщедушным старичком Симой, знаменитым в округе охотником. Иногда он поворачивал голову и с укором взглядывал на шумевших парней. Там, с парнями, стоял его сын Костя. Старик Паршин на собрание не явился, а послал своего Мишку и Кирьяка. Эти стояли отдельно от всех, у самых дверей. Кирьяк, пьяненький, то и дело наклонял ухо к Мишке, слушал и кивал.

Возглавлял приехавших сухощавый человек с острыми серыми глазами – учитель Ильюхов. Опытный взгляд бывших солдат сразу отметил в нем военную выправку. Перед тем как начинать собрание, Ильюхов поделился с сельсоветчиками новостями. После Урульгинской конференции, как известно, центр тяжести борьбы с захватчиками переносится в таежные районы, методами партизанства. Недавно подпольный центр во главе с Лазо…

Ему не дали договорить.

– А где он? – лихорадочно спросил Фалалеев. – Слышим, слышим, а поглядеть бы!

Ильюхов улыбнулся. Как видно, такое состояние человека было ему знакомо.

– Увидите еще… Но один Лазо ни вас, ни нас не спасет.

– А кто же тогда, интересно?

– Мы. Сами, – просто ответил Ильюхов. – Для этого мы к вам и приехали.

Словно укладывая эти слова в свое сознание, мужики молчали. Организоваться всем миром… куда же лучше! Это справедливо.

Курмышкин поинтересовался, на чем едут каратели. Узнав, что на санях, успокоился. Он почему-то боялся бронепоезда.

Влас деловито осведомился, можно ли рассчитывать в борьбе на помощь городов. Ильюхов ответил:

– Города помогут. Но центр, повторяю, тут, у вас. Вы знаете приказ Колчака о мобилизации в белую армию. И знаете, что народ не хочет к Колчаку! С Сучанских копей, например, вся молодежь уходит в партизаны.

– А как с оружием? – поинтересовался Фалалеев.

– Будет оружие, помогут, – после небольшой заминки пообещал Ильюхов. – Но пока придется обходиться тем, что на руках.

– Плоховато, – вздохнул Петро.

– О налоге на богатых вы не думали? – спросил Ильюхов. – Есть решение: войну против богатых вести за счет самих богатых.

– Как это не думали? – обиделся Петро. – Голова, слава богу, варит. Паршина мы уже тряхнули. А надо – и еще тряхнем.

– У вас не только Паршин, – напомнил Ильюхов. – А Лавочкин? А Тятов? А Шашкин?

Сельсоветчики переглянулись. Как видно, Ильюхов хорошо подготовился к поездке в Светлый яр.

– Надо будет, прижмем и этих, – пообещал Фалалеев. – Ты мне пока вот что скажи: кто такой Гаврила Шевченко? Слух дошел: бьет он Калмыкова, и здорово бьет!

Ответил Ильюхов не сразу. Отряд Шевченко дерется храбро, даже отчаянно. Одна беда – сам командир не признает никакой дисциплины, от него сильно несет самым махровым анархизмом…

Пока сельсоветчики рассаживались за столами, Ильюхов уважительно поклонился старикам. Это понравилось. На какой-то миг внимание Ильюхова отвлекла пальма в кадке. Он потрогал глянцевые листья, сунул палец в обгорелые места на мохнатом стволе, вдруг с улыбкой что-то сказал Петру – и тот рассмеялся. Оба, впрочем, тут же сделались серьезными и обратились к дожидавшемуся народу.

Постучав карандашом в стол, Тимоша призвал к тишине. Затем он повесил голову и помолчал, как бы давая понять, что разговор пойдет нелегкий. Подействовало – затаились.

– Тут такой, понимаете, стаж определился, – похоронным тоном произнес Тимоша, – придется, видно, воевать…

Тревожно переглянулись Ильюхов с Петром.

– Погоди, Тимофей, – вмешался Петро. – Ты как-то уж совсем… Дай людям по-человечески сказать.

Расстроенный председатель махнул рукой и сел.

Ильюхов начал степенно: сказал, что привез поклон от соседних деревень, и показал на своих товарищей, приехавших с ним. Собрание одобрительно загудело.

– Давно бы так, – раздался голос из сеней. – Хватит ребра-то считать друг дружке!

Усмехнулись даже старики, кивая бородами.

Умелый оратор, Ильюхов уловил перемену настроения и повел речь о том, что во Владивостоке день и ночь выгружаются иностранные войска. В порту уже тесно от военных кораблей. Интервенты называют себя союзниками. Но с кем они в союзе? Только с Колчаком! А Колчак – это озлобленное белое офицерство, это расправы с рабочими и крестьянами, это плети и виселицы для трудящегося народа.

– Мы призываем вас, товарищи, встать на защиту своих домов, своих семей, своей земли. Мы призываем вас к восстанию!

Гробовая тишина повисла в школе. Ощущение у всех было такое: вот это завернул! Ильюхов добавил:

– Мы особо обращаемся к молодежи и к бывшим солдатам. Вступайте, товарищи, в партизанские отряды!

Старики, уставив бороды в грудь, сидели хмуро. Блестел высокий лоб деда Кавалерова. Тщедушный Сима озабоченно поглядывал по сторонам. Парни, стоявшие кучкой, негромко переговаривались и сердито посматривали на отцов.

– Ну что, товарищи, – задорно спросил Петро, – так и будем молчать? Давайте, давайте высказывайтесь!

Он понимал, что раскачать народ сегодня будет нелегко. Шуточное ли дело: восстание! Он ждал помощи от «долевиков» с дальнего конца деревни: Старченко, Фалалеева, Курмышкина.

– Да какое нам восстание, мужики? – крикнул пьяненький Кирьяк. – Перебьют всех, как куропаток. У них и генералы, и оружие. Толкают вас на верную гибель. Пусть воюют сами, если есть охота, а наше дело – сторона.

Поверх голов Ильюхов зорко глянул на кричавшего. Петро сделал кому-то знак. К Кирьяку и Мишке пробрался Влас, затем Курмышкин.

– А ну пошли отсюда. И ты, и ты…

Наблюдая, как крикунов выпихивали в двери, Тимоша вздохнул:

– Полный оборот хаоса!

Костя, сын деда Кавалерова, стеснительно посматривая на отца, помаячил Петру, что хочет говорить. Это был непорядок: первое слово на сходках всегда принадлежало старикам. Но если они как в рот воды набрали! Петро кивнул: давай!

– Правильно соседи нас зовут. Надо восставать, но только подниматься всем. Мы, например, уже готовы и призываем всех.

Медленно поворотилась патриаршья голова деда Кавалерова. Он с гневом уставился на своего шустрого сына.

– Это кто же такие – «мы»?

Костя смешался:

– Ну… которые помоложе.

Грудь деда Кавалерова поднялась и опустилась. Опираясь на костыль, он стал вставать.

– Раз помоложе, значит, должны первым делом – что? – стариков уважать. И – слушать! Такой порядок. – Он помолчал и наставил палец на Ильюхова и Петра. – Значит, так. Пишите: своего сына я отдаю на войну. Костя! – позвал он. – Бери с собой рыжего коня. Он бойчей на рысь.

Поднялся шум. Счастливого Костю парни пихали под бока. Дед Кавалеров поднял руку: он еще не все сказал.

– Но тут вот такое дело получается. Ну, объявим мы восстание, ну, отдадим парней, пускай воюют. Но как с хозяйством быть? Кого-кого, а офицерье мы знаем. Придут – все порешат. Вот тут как быть? Ума не приложу.