Текст книги "Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо"
Автор книги: Николай Кузьмин
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
Наступившая летняя ночь озарилась пламенем костров. Усталые бойцы, питавшиеся всухомятку, варили горячее, стирали бельишко, перевязывали подживающие раны. Едва погасла поздняя вечерняя заря, стала заниматься утренняя. С маньчжурской стороны, согнувшись под прямыми коромыслами, семенили сотни торговцев. Они тащили тяжеленные плетеные корзины с разнообразными припасами. Бойцы накинулись на горячие китайские пампушки и на сладковатое печенье.
Взошло раннее солнце, и на железнодорожном полотне пыхнул паровозный дымок. Мерно постукивая на стыках рельс, прокатил коротенький состав из классных вагонов. Это прибыла китайская делегация для переговоров. Гостей встретили и провели в салон-вагон командующего Забайкальским фронтом.
Борис Кларк, проведший несколько лет в эмиграции, свободно изъяснялся по-английски. Он попросил китайских офицеров подождать и один поднялся в салон.
После недавнего ночного боя Сергей Лазо выглядел измученным, гимнастерка в дырах.
– Делегация! – изумился он. – Как же я их в таком виде буду принимать? Неловко. Надо хоть привести себя в порядок.
– Часа тебе хватит? – спросил Борис. – Ничего, подождут. Я их займу.
– Они, конечно, будут выгораживать Семенова.
– Это уж как дважды два, – согласился Борис.
– Гм… Но их, чертей, надо же хоть чаем напоить! Сахар у нас есть?
Борис задумался.
– В общем, ты собирайся. Я что-нибудь придумаю.
Смертельно хотелось спать, слипались глаза. Скинув изодранную гимнастерку, Сергей Георгиевич подошел к рукомойнику и долго фыркал, разбрызгивая воду. Голова должна быть ясной. С китайцами надо держаться с достоинством. Несколько месяцев назад, в Иркутске, когда революционные солдаты и рабочие подавили мятеж офицеров, консулы Франции, Англии и Японии вот так же заявились в штаб и нагло потребовали, чтобы юнкерам и офицерам, укрывшимся на территории консульств, оставили оружие для самообороны. На дураков они рассчитывали, что ли? С консулами разговаривал Лазо. На превосходном французском языке, приятно грассируя, он с достоинством подчеркнул, что местные органы Советской власти никак не могут допустить вмешательства иностранцев во внутренние дела России, и потребовал немедленной выдачи укрывшихся в консульствах мятежников… От китайцев сейчас следует добиться, чтобы они утихомирили бандита Семенова и не позволяли ему больше соваться к нам через границу. У нас и без него забот достаточно.
Сергей Георгиевич заканчивал бриться, когда в салон вошел Кларк. Его распирало от смеха.
– Ну и гостей бог дал! Представляешь, привезли нам в подарок мешок сахарного песку. Ребята глянули, а сахар весь подмочен. Каково? Может, его и подать на стол?
– Ни в коем случае. Надо найти хоть несколько кусочков рафинада.
– Нашли…
– Ну и прекрасно.
Помявшись, Кларк смущенно попросил выручить из семеновского застенка старика железнодорожника, отца своего товарища по читинским мастерским. Если как следует нажать на китайцев, они цыкнут на Семенова. Атаман сейчас полностью в их руках.
– Постараюсь, – пообещал Лазо, в последний раз бросив взгляд в зеркало. – Ну, идем.
Сервировка стола изумила Лазо. Борис Кларк постарался на славу. Красные командиры, слушая беглую французскую речь своего командующего, старались не смотреть на рафинад и прочие яства на столе. Сам же Сергей Георгиевич, играя роль любезного хозяина, настойчиво придвигал к гостям вазочку с белоснежными кусочками рафинада и уверял, что русские люди обожают пить чай с кусковым сахаром и терпеть не могут сахарного песку, особенно подмоченного. Китайские офицеры любезно улыбались и приглашали командующего вместе со штабом в гости, отдохнуть. Освободить арестованного старика железнодорожника они обещали незамедлительно.
Деловые переговоры заняли немного времени. Китайская сторона дала гарантию, что граница будет закрыта для Семенова. Командующий фронтом потребовал указать срок такой гарантии. Китайцы, помявшись, заявили – пять недель. Лазо едва сдержал усмешку: недолго же! Однако спорить не приходилось. Все-таки передышка!
«Не делайте себе иллюзий, – телеграфировал В. И. Ленин, вождь революции, Константину Суханову, – японцы наверное будут наступать».
Положение в Приморье ухудшалось с каждым днем, и скоро даже у самых наивных оптимистов не осталось ни малейшего следа от имевшихся иллюзий. Напрасно Суханов рассчитывал, что международные хищники, накинувшись на лакомый кусок, немедленно перегрызутся между собой. Грызня была, но тайная. Практически же как союзники, так и противники по недавно гремевшей мировой войне объединились с завидным единодушием. Ненависть к молодой республике Советов, к первому в мире государству рабочих и крестьян заставила их выступать единым фронтом.
Разгром атамана Семенова в Забайкалье, мощный отпор белогвардейским войскам наглядно показали, что ставка на силы внутренней реакции напрасна. И тогда заработали межконтинентальные телеграфные линии, заскрипели бронированные двери сейфов с золотыми запасами, и по пароходным трапам, отправляясь в далекую Россию, полезли солдаты самых разных национальностей. Владивостокский порт заволокло дымом. Катера и шлюпки свозили на берег все новые полки «защитников свободы и прогресса». К октябрю 1918 года на Дальнем Востоке находилось несколько японских дивизий, целый экспедиционный корпус Соединенных Штатов Америки, а помимо них войска французские, британские, чехословацкие. Имея громадное преимущество в вооруженных силах, интервенты заняли Хабаровск, Благовещенск. На роль диктатора спешно доставили из-за границы адмирала Колчака. Он обосновался в Омске, объявив его своей столицей. Офицеры иностранных миссий, стоя у вагонных окон, немало изумлялись: вместо путевых вех вдоль дорог стояли замороженные трупы замученных мужиков. Азиатская фантазия адмирала имела целью доказать, что союзники, понадеявшись на его властную руку, нисколько не ошиблись.
Как и предполагал Сергей Лазо, банды атамана Семенова вновь перешли границу. Чита пала. Так возникла знаменитая «Читинская пробка». Забайкалье и Приморье оказались начисто отрезанными от центральных районов России.
Красногвардейские отряды, разбитые, голодные, оставшиеся без боеприпасов, ушли в тайгу. Их укрыл необозримый зеленый полог леса. Положение казалось безвыходным. Чем драться? Одним штыком? К тому же приближалась жестокая сибирская зима.
По таежным тропам к станции Урульга (восточнее Читы) пробирались одинокие фигуры. У каждого за плечами тощий мешочек с продуктами, за пазухой наган с семью патронами. Это были партийные и военные работники Дальнего Востока. Они торопились на конференцию. Необходимо было собраться и решить, как действовать дальше. Измученных в дороге товарищей встречал Сергей Лазо. Кусок хлеба, кружка кипятка, короткие расспросы… Повсюду унылая, безрадостная картина поражения.
Работа конференции была недолгой. Доклад о текущем моменте сделал Сергей Лазо. Накануне они вечер напролет проговорили с Ольгой. Она рассказала о гибели Бориса Кларка, о горе Нюты. Ребятишки остались сиротами. Борис погиб в самое тревожное время, когда в Чите подняла голову контрреволюция. Он нарвался на засаду и был застрелен в упор. Вдове друга Сергей набросал коротенькую записку: «Мерзавцы убили Борю, но я жив, Вася жив и тысячи товарищей живы – отомстим за его смерть. О детях не беспокойся, вырастим». Ольга трезво оценивала сложившуюся обстановку. Белочехи быстро наступали со стороны Иркутска, уже был сдан Верхнеудинск. Сюда, в Урульгу, обещали прибыть работники Центросибири во главе с Яковлевым, однако вчера от них пришла телеграмма из Благовещенска: приехать вовремя нет никакой возможности. Яковлев советовал переходить на нелегальное положение, развертывать партизанскую войну. Он назначил Сергею местом встречи Якутск. Туда из Благовещенска перебирался весь аппарат Центросибири.
Лазо, задумчиво глядя на мигавший огонек коптилки, сказал Ольге:
– Время сейчас такое, лучше всего держаться вместе. Ты пойдешь со мной.
Она опустила голову. Совсем не так представляла она себе самый важный поворот в жизни каждой девушки. Но – время, обстановка… Что она знала об этом человеке, который так просто и уверенно решил сейчас судьбу обоих? Очень мало. Но она уже несколько раз ловила себя на ощущении, что ей было радостно находиться рядом с ним. Сердце подсказывало: отныне жизнь ее связана с Сергеем Лазо навсегда.
Назавтра, выступая с докладом, Лазо упирал на всемерное развертывание партизанского движения. Следовало портить железнодорожные пути, валить телеграфные столбы, взрывать мосты. Тут же Лазо сделал оговорку: портить следовало с таким расчетом, чтобы в скором времени все можно было легко отремонтировать. Он верил, что вынужденное отступление надолго не затянется.
Конференция приняла решение: «Борьбу с врагами организованным фронтом ликвидировать». Распуская отряды Красной Армии и Красной гвардии, следовало обеспечить бойцов оружием, деньгами, продовольствием. Война с наглыми захватчиками отнюдь не прекращалась, просто она принимала совсем иные формы.
В ночь после конференции станция Урульга опустела. Часть людей двинулась на восток, рассеиваясь по Амурской и Приморской областям, часть пошла на запад, надеясь пробраться в Советскую Россию. Уже в пути Сергей Лазо и Ольга получили известие, что Якутск занят белогвардейцами. Идти туда не имело смысла. Что делать?
Лазо уговорил Ольгу пробраться в Читу. Там имелось несколько надежных адресов, там обосновалась Нюта Кларк с ребятишками. Сам он решил остаться в тайге.
В последний вечер Ольга снаряжала его для тяжелой таежной жизни. Она орудовала иглой, пришивая суровой ниткой лямки к заплечному мешку. В мешок поместилось все нехитрое имущество, необходимое таежнику: палатка, топорик, котелок, моток веревки, немного крупы и сухарей. Она с беспокойством поглядывала на отеки под его глазами. Сергей никогда не жаловался на здоровье, но от товарищей Ольга знала, что у него застужены почки. Кочевая жизнь в тайге на зиму глядя могла свалить его с ног. Найдет ли он там необходимую помощь?
Решения Урульгинской конференции быстро проникли в самые отдаленные уголки Приморья. Уже в конце октября в Сучанской долине начал действовать «Комитет сопротивления». Следом за Сучаном поднялись крестьяне Майхинской и Цемухинской долин. В те дни взошла звезда партизанского организатора и командира Николая Ильюхова, бывшего учителя, затем прапорщика военного выпуска. Отряды Ильюхова громили гарнизоны на крупных станциях, на рудниках и шахтах. Силу этих ударов узнали японцы и американцы. Народная борьба крепла день ото дня. В окрестностях озера Ханко, в отрогах Сихотэ-Алиня, на побережье появились и действовали отряды доблестного Гавриила Шевченко, Сосиновича, Петрова-Тетерина. Оказавшись на чужой земле, захватчики не знали ни минуты покоя. Зримого фронта, обозначенного на штабных картах, не существовало. Пуля, удар топора или дубины грозили иностранному солдату ночью и днем, в дозоре и на постое, на сельской околице и на таежной тропе. Вооруженный народ провозгласил свободолюбивый лозунг: «За власть Советов!»
ГЛАВА ПЯТАЯ
Из Воронежской губернии до Батахезы, небольшой речушки, убегающей к невидимому за хребтом океану, Данила Паршин ехал на возах и, пересекая всю страну, убил почти три года. Семья измучилась настолько, что не рада была жизни. Зато позднее труды переселенцев вознаградились полной мерой. Земля здесь оказалась настолько жирной, хоть намазывай на хлеб. Первопоселенцам сразу отводилось по сто десятин. Это после России-то, после воронежской тесноты, где весь надел величиною был с крылечко!
Радуясь привольному житью, Данила сам работал до упаду и гонял семью. Радовал его Семен, сынище, лютостью хозяйской превосходивший самого отца. Так что умирал Данила без боязни – налаженное хозяйство он сдавал в надежные сыновьи руки.
Слухи о раздолье и достатках Дальнего Востока какими-то путями просачивались в центральные губернии, и год от года из России народ подваливал обозами в сотни телег, Однако поздним поселенцам земельные наделы нарезались уже гораздо меньше: только по пятнадцать десятин. Этих опоздавших к первому разбору называли «долевиками». Они, проделавшие через всю страну такой же долгий и опасный путь, считали себя обиженными и откровенно враждовали с богатыми «стодесятинниками».
В деревне Светлый яр рядом с вместительным домищем Семена Паршина поставили хибарку «долевики» Сивухины, большое работящее семейство. Тоже принялись тянуть из себя жилы, но, конечно, до паршинских достатков им было, как до звезды. Семен Данилыч Паршин к тому времени заматерел и, показывая себя человеком оборотистым, нанимал корейцев валить лес и выворачивать пни, отвоевывая у тайги лишние сажени пашни. Сваленный лес он ухитрялся продавать, сплавляя по Батахезе.
Стать вровень с Паршиным не мог никто из светлоярцев, и Семен Данилыч, поглядывая на соседей свысока, водился лишь с такими же зажиточными и уважаемыми людьми из деревень Казанки, Гордеевки, Фроловки. Крепкие хозяева, они и задавали тон в округе.
День в паршинском дворе начинался рано. В полной темноте батрак Егорша, громадный глуховатый парень, таскал вилами пласты навоза, кидал в углу двора на кучу. Еще один батрак, кореец Пак, поил скотину, метал коровам сено. Задавать корм лошадям появлялся сам хозяин. К атому часу в доме топились печи и работник Кирьяк, мордастый, нахальный, подтаскивал на кухню воду, помогал стряпухе готовить свиньям месиво.
Хозяин подбирал валявшуюся жердь и ругал корейца:
– Ты куда глазами смотришь, азият? Этой орясиной да по горбу тебя!
Тщедушный Пак съеживался, втягивал голову в плечи. Корейцев в деревне не считали за людей. В работники их нанимали за копейки. Топорами и пилами они валили вековой лес, вязали плоты. Корейские фанзы стояли верстах в трех от деревни: ближе им селиться не разрешалось.
Отругав корейца, Семен Данилыч замечал оброненный пласт навоза.
– А это кого рылом тыкать? Эй, глухая тетеря, я кому говорю?
Егорша, ничего не замечая, с натугой тащил громаднейший навильник и очнулся лишь от тычка хозяина. Как всегда, забитость, бессловесность батрака еще больше злили Паршина. Так и зудел кулак заехать в зубы! Но нынче из-за битья недолго до греха. В деревне образовался какой-то Совет, занял пустующую школу, сидят там голодранцы и день-деньской чешут языками, нахально посматривая на зажиточных хозяев. Ходят слухи, что «стодесятинников» хотят равнять с «долевиками». Паршин беспокоился. Не съездить ли к надежным людям хотя бы во Фроловку, повыспросить, посоветоваться? С этих голодранцев станет! А кого им бояться? Всякий страх потеряли. У них, рассказывают, в главной песне так и утверждается: кто был совсем ничем, тот станет всем. А, спрашивается, с каких доходов? Ясно, за чужой счет хотят разжиться, на чужое рот разевают!
Хозяйский тычок Егорша снес безропотно. Сам виноват, промашку дал. А хозяин… на то он и хозяин, чтобы глаз иметь да руку твердую.
Своею глухотою Егорша был обязан как раз руке хозяина. Позапрошлым летом они метали сено. Егорша старался, поддевал едва не по копне – треснул держак вил, сломался пополам. Семен Данилыч в сердцах так хватил работника по уху, что в голове Егорши зазвенело. Ухо сразу заложило, теплой струйкой щекотала шею кровь. Кореец Пак, принимавший сено на стогу, опустил вилы и со страхом смотрел, как Егорша прикладывает к уху рукав и мажет кровью щеку.
Когда совсем стемнело, хозяин с сыном Мишкой ушли в дом. Егорша, не дождавшись ужина, пошел в конюшню, там у него была лежанка.
Деревня постепенно затихала. Погас огонь в хозяйском доме. В дверях конюшни замаячила фигурка Пака. Еще днем, съехав с верхушки уложенного стога, кореец заглянул в разбитое ухо Егорши и горько покачал головой. Сейчас он явно собирался подойти и посочувствовать. Егорша презрительно промолчал. Как и Кирьяку, ему водиться с корейцами было зазорно. Потоптавшись у двери, Пак поплелся домой, к матери в фанзу.
Егорше не спалось – болела голова. Он видел, как Кирьяк вернулся с вечерок. Парень гладкий, сытый, ему бы лишь гулять… Кирьяк повозился и скоро запустил храп на всю конюшню. А Егорша все лежал, моргал глазами в темноте.
Вырос он в доме Паршина, и вся его жизнь была привычно заключена в ограде хозяйского двора. Каждый вечер Семен Данилыч придирчиво оглядывал батраков, как бы на глаз определяя, не осталось ли в них неизрасходованных за день сил. Если оставалось, значит, они не всю ее выложили на хозяина, значит, получалось, что украли. Поэтому к концу дня у Егорши хватало сил ровно настолько, чтобы добраться до конюшни и ткнуться головой в дерюжку. Существование его определялось количеством исполненной работы за день и тем, что предстояло сделать завтра. Вся остальная жизнь, все, что происходило в деревне, его нисколько не затрагивало. Событиями в большом мире он привык не интересоваться и узнавал о них лишь по тому, как они отзывались на хозяевах, на соседях за забором, на батраках в паршинском дворе. Так началась война с германцем, и пьяно заревели парни, уезжая на станцию, потом заголосили бабы, получая вести с фронта, хуже стал кормить хозяин. Несколько раз Егоршу свидетельствовали в комиссии, чтобы забрать в солдаты, но браковали по причине глухоты. Появлялся раза два Кирьяк, уезжавший работать на Сучанских копях, с батраками на дворе не говорил ни слова, а поднимался прямо в дом, и там его усаживали за самовар, что-то выспрашивали и горестно всплескивали руками. Проходило время, и Кирьяк снова исчезал…
Незаметно, как бы само по себе, подошло время: скинули царя. На «стодесятинников» нашло оцепенение: всего ждали, любой беды, но не такой. В тот день Семен Данилыч шел по улице, вышагивал степенно, как и полагалось уважаемому человеку, а Костька Кавалеров, парнишка допризывных лет, совсем еще щенок, дерзко прошел мимо и даже к шапке не притронулся. Паршин не вытерпел, остановился и поглядел нахалу вслед. Это что же делается? Это к чему же мы теперь придем? Паршин решил пожаловаться деду Кавалерову, старику уже немалых лет, уважаемому в деревне за ясный и спокойный ум. Пусть приструнит мальца, пока не поздно!
А события тем временем накатывали, как на бешеных колесах. Сонную одурь из деревни словно сдуло резким сквозным ветром. Тишайший и смирнейший Светлый яр стало не узнать. В деревне как будто сразу прибавилось народу и каждый уже не отсиживался дома, а непременно лез на улицу, на люди. Появились солдаты, к ним присоединился дерзкий и озлобленный народ с Сучанских копей и с Тетюхинских рудников. Кирьяк вернулся и больше уже не уезжал, остался. Как ни крепок был паршинский забор, до сознания Егорши и маленького Пака стало понемногу доходить, что в прежней жизни что-то переломилось… У Сивухиных вернулся с рудников сын Петр, а немного погодя они взяли в дом зятя Власа, из солдат, выдав за него дочь Клаву. «Приспичило!» – ворчал Семен Данилыч, ругаясь на народ, льнувший к окнам сивухинской избы, чтобы поглазеть на бедное веселье. Хозяин, Семен Данилыч, сразу сдал, как будто постарел. Он теперь ходил, не поднимая глаз. По слухам, в деревнях Фроловке, Бархатной, Хмельницкой солдаты и шахтеры создали какие-то не то советы, не то комитеты и подбивают недовольных расправиться с зажиточными мужиками. Возле школы каждый день шумели сходки. Хозяйский Мишка приходил оттуда чернее тучи и запирался с отцом в горнице. Иногда они звали в дом Кирьяка. Возвращаясь пьяненьким, Кирьяк кому-то все грозил и приговаривал: «Ну, ничего, ничего… Ишь ты!»
У маленького Пака в эти дни стряслась беда. Ночью из тайги вышел отряд хунхузов, сунуться в деревню побоялся, но фанзы корейцев ограбил дочиста. Хунхузы, вооруженные до зубов китайские отряды, были настоящим бедствием тайги. Жаловаться на бандитов было некому. Даже при царе власти считали, что это дело инородцев, сами разберутся.
Поздней осенью деревню стало лихорадить слухами. В далеком Петрограде произошли громадные события. В деревенской школе крик стоял немыслимый. Солдаты величали имя Ленина. «Он многим ума вложит, вы скоро увидите! Это вам не Керенский!» Мужики стеснительно помалкивали, но все надежды связывали с Учредительным собранием. «Выбирать-то кто будет? Мы зке и будем! Вот своих и выберем!»
Зимой война пришла в Сибирь. Выходило не по-мужицки, а по-солдатски. В Забайкалье объявился атаман Семенов и так принялся лютовать, что поднимались дыбом волосы. Вконец обнаглели неуловимые коварные хунхузы. Этим было все равно, кому кровь пускать. В Хабаровске вдруг выскочил гродековский есаулишко Калмыков, объявил себя атаманом и тоже взялся лить кровь, как воду. Такого ожесточения не помнили даже самые древние старики.
Неужели и до нас дойдет, думали светлоярцы. Окошки изб поблескивали из-под нависших снежных шапок, словно тревожные глазенки. Теперь даже самые миролюбивые и смирные поняли, что отсидеться не удастся. Придет весна, уйдут полой водой обильные снега – и что-то начнется…
Днем в школе гомонили мужики, толклись ребята, по вечерам туда сползались старики. Зима для старых людей – мертвое время. На завалинке не соберешься, а в любой избе старик – лишний человек, обуза. В школе же благодать: и просторно, и тепло, и никто не гонит, не орет, сиди хоть до утра. Дед Кавалеров, поплевав на пальцы и сняв нагар со свечки, раскрывал древнюю книгу. Он приносил ее завернутой в платок. Корявый ноготь старика полз по строчкам, голос бубнил глухо, монотонно: «…пошлю на вас ужас, чахлость и горячку, от которых истомятся глаза и измучится душа, и будете сеять семена ваши напрасно, и враги ваши съедят их… Хлеб, подкрепляющий человека, истреблю у вас, десять женщин будут печь хлеб ваш в одной печи, и будут отдавать хлеб ваш весом, вы будете есть и не будете сыты…»
– Правда, правда… – старики испуганно крестились.
Толкуя прочитанное, Кавалеров внушительно доказывал, что Каин потому и убил Авеля, что был по занятиям своим земледелец, иначе сказать – «стодесятинник», кулак. Авель же нас скот, пастух, значит, неимущий был мужик. Вот «стодесятинник» и свел его со света! И снова все было правильно, похоже, снова все, что говорил старик, сходилось…
Семен Данилыч Партии, узнав о пророчествах деда Кавалерова, плевался:
– Змеиная семейка! Совсем хотят из мужика душу вышибить. Ничего, достукаются. Придет время, за все спросим. Потом пускай не жалуются, не плачут.
И точно. По слухам, дела богатеньких как будто стали поправляться. В больших городах власть снова взяли генералы с атаманами, отрядам голытьбы пришлось спасаться в лесу, в тайге. И сразу стало неспокойно в деревнях возле «железки» – так мужики называли большую магистраль, по которой бежали поезда от Владивостока до Петрограда. Там появлялись измученные люди, их прятали, обогревали и кормили и потихонечку выспрашивали. к чему теперь готовиться, на что надеяться. Те в один голос говорили о решениях какой-то Урульгипской конференции и с надеждой произносили фамилию Лазо. С этим человеком связывались самые сокровенные и решительные планы на близкое улучшение. Лазо был где-то в тал ге, скрывался до поры до времени, однако к первому теплу должен появиться и одним продуманным ударом исправить положение. Атаман Семенов уже знал, как может воевать Лазо. Если бы не китайцы, Лазо словил бы атамана еще год назад. Китайцы спасли тогда Семенова, взяли под защиту, пообещав, что больше он воевать не станет.
Обманули!
О загадочном командире ушедших под покров тайги отрядов, о Лазо, рассказывали всякое. Своими глазами увидеть его пока не удавалось никому. Сивухинский зять Влас, ссылаясь на рассказы старослужащих солдат, воевавших недавно на Забайкальском фронте, уверял, будто этот самый Лазо росту великаньего, бородища во всю грудь, с голосом, как колокол, и породы, между прочим, чуть ли не царской, во всяком случае, по-иностранному может свободно толковать со всякой разной нацией.
Власа слушали внимательно, верили и не верили. Дед Кавалеров высказался в том смысле, что, значит, бог услышал народные молитвы, если послал в тайгу такого человека. Один раз Лазо уже наклал по шее атаману Семенову, дай срок – свернет ему вязы окончательно.
Медленно, в тревожном ожидании истекали глухие зимние месяцы.
С теплых дней, когда потемнела дорога и обтаяли избы, по деревням и заимкам поползли слухи один страшней другого. На побережье, во Владивостоке, высадились японцы, от Байкала наступали белочехи. «Вавилон!» – зловеще изрекал дед Кавалеров, Потеряв всякую надежду, он уже не ждал спасения и от Лазо. Слишком велика рать иноземцев, навалившихся на Россию! Против них да против озлобленных генералов не выстоять и божьему избраннику…
Однако народ ожесточался и не думал покоряться. В тайге объявились партизанские отряды. Сколачивали их отчаянные люди. Самым лихим партизанским командиром прослыл Гавриил Шевченко. О подвигах его рассказывали легенды. Его боялись все: и казачье, и американцы, и японцы. Отряд налетал на гарнизоны в деревнях и на станциях, забирал богатую добычу и снова уходил в тайгу. Отряды помельче действовали возле своих деревень, больше всего они заботились об обороне против хунхузов. Кое-где стали создаваться отряды из корейцев.
События неумолимо приближались к Светлому яру.
В один из мартовских дней, еще по хорошей санной дороге, вдовая Лукерья возила на Тетюхинский рудник к фельдшеру заболевшего ребенка и привезла оттуда постояльца, тощего ласкового человечка с длинными прямыми волосами, постоянно падавшими на очки. Постояльца звали Тимошей, очки придавали Тимоше ученый вид, держался он строго, с достоинством, выражался витиевато, зачастую даже непонятно.
Тимоша поселился у вдовы и на первых порах взялся исполнять обязанности участкового фельдшера, сгоревшего позапрошлым летом от вина. Врачевание Тимоши было простым: всем, кто к нему обращался, он сразу пристраивал под мышку единственный уцелевший градусник, затем совал его себе, – всякий раз оказывалось, что температура у самого Тимоши гораздо выше, чем у кого-либо другого. Пациенты уходили успокоенные.
На щеках Тимоши проступал неяркий, как бы от постоянной застенчивости, румянец, он часто покашливал, прижимая к груди худую руку. Лукерья, баба молодая, крепкая, страдала от жалости, и, если бы не ее преклонение перед ученостью сожителя, она излила бы на него весь неизрасходованный запас своей любви и нежности. Однако Тимоша держал ее в строгости, хотя наедине и называл Офелией. Боясь насмешек, Лукерья робко просила не срамить ее перед деревней.
К Тимоше, свежему человеку, сразу потянулись любопытные. Тимоша важничал. Тычком пальца в переносицу он поправлял очки и поминутно откидывал волосы со лба. Мужики, разинув рты, слушали его рассказ о высадке японцев во Владивостоке, о маленьком и тщедушном генерале Оой, японском главнокомандующем, которого Тимоша сподобился несколько раз видеть собственными глазами.
– А Лазо не приходилось видеть? – нетерпеливо перебил его Фалалеев, мужик злой и непримиримый. С наступлением теплых дней Фалалеев потерял всякий покой и грозил, что пойдет искать какой-нибудь отряд. Ему очень хотелось пробраться к самому Лазо. «Уж я бы с ним поговорил, уж он бы мне раскрыл глаза!»
Вопрос Фалалеева заставил Тимошу задуматься.
– Слыхать я о Лазо слыхал, а видеть – нет. Врать не буду… Но вот кого еще я видел – господина Медведева, председателя Приморской земской управы. Достаточный господин! Хотя, если глянуть на него с точки зрения…
– А Семенова, атамана? – допытывался Фалалеев. Этот вопрос Тимошу позабавил.
– Все они на одну колодку. Лампасы нацепил, взял в руки плетку – и атаман!
Фалалеев сразу потерял всякий интерес к Тимоше. Гиганту Курмышкину, смирному покладистому мужику, он заявил с тоской:
– Уйду я от вас к черту. Лазо не найду, прибьюсь к Шевченко. А вы тут как хотите!
Подбивая Курмышкина составить ему компанию, он издевался над Тимошей.
– Грамотный он, спору нет. И головастый, всякое дело может рассудить. Но вот беда – видимости нету! Тощий, как таракан. Голодом его Лукерья морит, что ли? Против Лазо он – козявка.
Однако Фалалеев ошибался. Неказистый вид Тимоши помешал ему распознать душу этого человека. События в большом грохочущем мире волновали Тимошу, ему хотелось поспевать за ними, не отставать, его одолевала жажда деятельности. Он от всей души поддержал предложение Власа образовать Совет в деревне и стал его председателем. К удивлению Фалалеева, характер у Тимоши оказался самый председательский.
Свесив волосы, он написал воззвание к «стодесятинникам», стыдя их за бессовестную эксплуатацию корейцев. В этом же воззвании он обращался к совести богатых, предлагая им «всецело откачнуться от своего класса» и добровольно разделить свои достатки между неимущими. В деревне снова стало неспокойно.
– Знаю я, откель у нас эта зараза, – заявил Семен Даншхыч. – Не будет этого, покуда я живой!
Несколько раз он приказывал Егорше запрягать в кошевку пару серых, уезжал один, без кучера и возвращался поздно ночью. Егорша, принимая лошадей у хозяина, улавливал запах вина и чувствовал, что тот ободрен, уверен в себе больше, чем перед отъездом. Значит, не напрасно съездил, не зря гонял коней.
Но однажды Семен Данилыч вернулся трезвый и сердитый. Утром, чего не случалось никогда, не появился задать корму лошадям. Егорша недоумевал: не заболел ли?
Выпустив коров к колодцу, Пак оперся на вилы и задумался. Хозяин из окна увидел, что коровы разбрелись. Он выскочил во двор, ударом кулака свалил Пака на землю и принялся пинать его йогами.
Из-за забора, с соседского двора, раздался крик:
– Это ты что же, душегуб, творишь?
Не прибеги сивухинские Петро и Влас, корейцу пришлось бы худо. Влас в расстегнутой шинели с разбегу саданул старика Паршина в плечо. Глаза Семена Данилыча застилала муть бешенства. Бросив корейца, он зверем попер на неожиданно явившихся заступников.
– А ну геть с моего двора, рванье!
– Э, как он заговорил! – искренно изумился Петро и вовремя придержал Власа, уже поддернувшего рукава шинели.
Из дома выскочил хозяйский Мишка, обнял отца за плечи и увел, глумливо приговаривая:
– Что вы, папаш, нашли с кем связаться…
Вечером в хозяйском Доме долго светились окна, по горнице металась большая тень самого Семена Данилыча, он что-то выговаривал сыну, размахивал руками, – сердился. Егорша наставил здоровое ухо, но ничего, конечно, не расслышал. Он подумал: с какой это стати хозяева допоздна жгут свет? Керосина-то сейчас не достанешь!
Ночью Егорша несколько раз вставал, выходил к колодцу и жадно припадал к холодному ведру. Зачерпнув воды, прикладывал к горевшей голове. Состояние было такое, будто хозяин избил его, а не корейца. Утром он с трудом разлепил глаза. Над ним стоял хозяйский Мишка, наспех одетый, с вилами в руках – таскал скотине сено.