Текст книги "Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

В затянувшемся молчании Сергей залюбовался милым простоватым лицом девушки. Он знал, что при всей своей застенчивости Зоя считается одним из самых инициативных работников владивостокского подполья.

В сенцах хлопнула дверь, затрещали доски пола, и в комнату ввалился Вишлин (Медведь), богатырского сложения парень, бежавший в прошлом году из чехословацкого плена.

– О! – удивленно вымолвил он, увидев Лазо. О сегодняшней встрече не было заранее условлено.

Быстрый обмен взглядами между Вишлиным и Зоей.

– Я скоро вернусь, – проговорила девушка и вышла. По условиям конспирации приходилось во многом таиться и от своих. Она поняла что Лазо появился не случайно.

Сергей в очередной раз хотел встретиться со Стариком, командиром китайского партизанского отряда, действовавшего в глухой тайге. Отряд методически выводил из строя важные участки железной дороги, по которой шло снабжение Владивостока. Сложность заключалась в том, что отправляться в тайгу самому Сергею было совершенно некогда, а Старик избегал появляться в городе. Китайский отряд действовал дерзко, смело, за его командиром уже давно охотились японцы. Сергей однажды разговаривал со Стариком. Увиделись они глубокой ночью в деревне Фроловке. Командира китайских партизан провели так, что никто из жителей деревни его не видел. Это оказался действительно немолодой человек, седой, усталый, однако с завидной легкостью переносивший тяготы таежной жизни.

Сергей и Вишлин разговаривали торопливо, стоя. Громадный Медведь возвышался головой под самый потолок. Слушая наставления военного руководителя, он молча кивал и поглаживал себя ладонью по волосам. Иногда он вставлял коротенькие реплики. Организовать встречу со Стариком сейчас неимоверно трудно. Да и целесообразно ли Старику появляться во Владивостоке? Слишком велик риск. Контрразведка хватает любого подозрительного человека. Может быть, лучше послать связного? Доводы Медведя заставили Лазо задуматься. А посланец с письмом сможет избежать опасностей? Говорят, сейчас трудно перебираться через линию железной дороги. Оккупационные власти ввели «нейтральную полосу»… О «нейтралке» Вишлин знал. Но он считал, что эту трудность можно преодолеть.

– Хорошо, подумаем, – заключил Лазо и напоследок поинтересовался: – Ну а у вас что нового?

Медведь понизил голос:

– Завтра у «союзников» какое-то совещание. Будет сам генерал Оой.

«Гм… Уж не прощание ли друзей перед разлукой? Скорее всего, так. Видимо, обговариваются последние детали. Одни уходят, другие остаются… Все сходится!»

Вишлин сказал еще о письме, полученном из Никольска-Уссурийского. Недавний провал там сильно ослабил военную организацию, но подпольный комитет сумел быстро поправить положение и подготовил новое восстание в гарнизоне. Сообщение об этом пришло под видом обычного торгового письма. «Сделка на хлеб» намечается на 24 января. Сергей прикинул, сколько дней осталось, и с удрученным видом покачал головой. Везде одно и то же: нетерпение! А вдруг не выдержат и начнут? Да еще и по японцам откроют огонь. Это будет гибель, поражение на первых же шагах. Слов нет, товарищи искренни в своем стремлении к борьбе, но как они неопытны! Впрочем, что говорить о них, если он сам еще недавно судил и действовал примерно так же, не понимая всей сложности обстановки? Кстати, скоро должен выйти четвертый номер «Коммуниста», там большая статья Лазо о сложившемся в Приморье положении и о нашей тактике.

Посчитав разговор законченным, Вишлин подошел к двери и выглянул в сени. В комнатке снова появилась Зоя.

– Сергей Георгиевич, – обратилась она, – объявился какой-то каппелевский полковник, предлагает оружие.

– Дорого просит? – поинтересовался Лазо. Спекулянт-полковник запрашивал умеренную цену: винтовка – двадцать пять иен, пулемет – двести. Никаких других денег, кроме японских, брать не хочет.

– Это понятно, – проговорил Лазо. – Так в чем дело? Не сошлись в цене?

– Он просит задаток.

– Э, нет! – рассмеялся Лазо. – А где гарантии? Наверняка пьяница, жулик. Обойдемся без него.

Зоя еще сказала, что большинство белогвардейских офицеров всеми правдами и неправдами запасаются гражданским платьем. Надо полагать, на всякий случай: вдруг появится необходимость скинуть мундир и переодеться.

«Чуют близкий крах, готовятся бежать. Трещит у Розанова тыл, разваливается…»

– Совсем забыл сказать вам о егерях! – спохватился Вишлин.

– Мне уйти? – тотчас осведомилась Зоя.

Сергей ее удержал.

В егерском полку, расквартированном в Коммерческом училище, была наиболее боевая и сплоченная организация солдат-большевиков. Военный совет постоянно опирался на нее.

– Бузить солдаты начинают, – рассказывал Вишлин. – У них уже давно все готово. Боятся, что офицеры догадаются и могут разоружить.

Опасность вполне реальная. У офицеров остается единственный шанс удержать солдат от выступления: под каким-нибудь предлогом отобрать винтовки.

– Оружия конечно же ни в коем случае не отдавать! – распорядился Лазо. – Но самостоятельных действий – никаких. Повторяю: никаких! Запретить даже передвижения строем, особенно с оружием в руках…

Покуда они разговаривали, Зоя наводила в комнате порядок. Мало-помалу скудная холостяцкая конурка грузчиков обрела обжитой вид, в ней появился даже некоторый уют. Застилая узкую железную коечку, Зоя до самого пола спустила край серого одеяла и запихала под койку валявшиеся сапоги и какие-то узлы. Она принялась вытаскивать на середину комнаты ободранный кухонный стол, примериваясь, чтобы он оказался как раз под свисавшей с потолка электрической лампочкой. В это время пришли еще две девушки. Одну из них Сергей узнал: Тамара Головнина, тоже жившая по чужому паспорту. Увидев эту девушку во Владивостоке, Сергей припомнил, что лицо ее ему знакомо. Тамара училась в Петербурге на Высших женских курсах и посещала собрания уссурийского землячества. Она дружила с Сухановым, Сибирцевым, Секретаревой. На Дальнем Востоке Тамара с головой ушла в подпольную работу. На некоторое время ей пришлось скрыться в тайгу, меньше двух месяцев назад она принимала участие в боях партизан на побережье.

Девушки не ожидали застать здесь военного руководителя подполья и в смущении принялись шептаться. Похоже, молодежь собиралась на вечеринку. Встречи с друзьями снимают напряжение, помогают снова обрести спокойствие, уверенность. Он несколько раз поймал осторожный взгляд Зои. На недавней встрече Нового года им довелось сидеть рядом, и Зоя рассказала ему, как погиб первый председатель Владивостокского Совета Константин Суханов. Она была на его похоронах. Лазо встречал Суханова в Петербурге. Здесь, в Приморье, им встретиться не довелось.

– Сергей Георгиевич, оставайтесь с нами, – предложила Зоя.

– Конечно! – поддержал ее Вишлин.

Заметив колебания Лазо, молодежь налетела на него, затормошила:

– Оставайтесь, оставайтесь! Без разговоров!

Девушка, пришедшая с Тамарой Головниной, вскочила на табуретку и закутала лампочку красной косынкой. Комната погрузилась в загадочный полумрак. Исчезла убогая обстановка, таинственно засветились глаза девушек, их лица обрели несказанную прелесть.

– Мы же не поместимся, – смущенно проговорил Лазо, оглядывая стол.

– Вот еще заботы-то! – воскликнула Зоя. Она решительно сдвинула стол на прежнее место, к окну, и скомандовала: – Садимся на пол. Все, все! А ну-ка разом – сели!

Схваченный за обе руки, Сергей завалился и спиной по стене съехал на чисто вымытый пол. Оставалось лишь вытянуть ноги. Его охватила атмосфера легкой студенческой пирушки. Неожиданно распахнулась дверь, на пороге возник бородатый человек в косматой шапке. Бородач мгновенно нашел верный тон: он сорвал с головы шапку и загорланил: «Быстры, как волны, дни нашей жизни…»

– Дядя Федя! – радостно закричала молодежь и захлопала в ладоши.

Это был Шумятский. С ним явилось несколько человек. Пришлось потесниться, давая опоздавшим место на полу.

Шумятский нашел минуту и сказал Лазо на ухо:

– А я заходил, хотел позвать с собой. Молодцы ребята, что тебя затянули!

– Кто это? – спросил Сергей, указывая на молодого человека, усевшегося рядом с Вишлиным. При красноватом, густом, как сироп, свете незнакомец выглядел жгучим брюнетом.

– Э, шутки в сторону! – в своей обычной манере заговорил Шумятский. Он касался бородой лица Сергея, но смотрел на молодого человека, приветливо ему улыбаясь. – Пришел сегодня из Уссурийского. Завтра ты его уже не увидишь.

«Ага, связной… Но уж больно красив! Бедные девушки…»

– Случаем, не артист?

– А почему ты спрашиваешь?

– Ну, вид…

– Гм, не знаю. Но отчаянный – ужас! Нам приходится его удерживать. У него вся семья погибла в Кишиневе. Погром тот знаменитый… знаешь? Отец, мать – все.

– Так он из Бессарабии? – изумился Лазо. Надо же: в такой дали, на самом краю земли и вдруг встретить земляка! – Нам, знаешь, есть о чем поговорить. Познакомишь?

– Сделай милость!

Молодежь вдруг громко захлопала в ладоши. Брюнет, связной из Никольска, вскочил на ноги и широким жестом, обеими руками, провел по своим кудрям, откидывая их со лба. Установилась тишина. Брюнет запрокинул голову и, зажмурившись, встряхнул раскинутыми руками, как бы сбрасывая с них несуществующие браслеты. «Пляска… Цыганская пляска», – догадался Сергей. Его охватило нетерпение, он весь подался вперед. Брюнет чертом взглянул на затаившихся девушек, резко щелкнул пальцами, как кастаньетами, и томно, по-женски повел плечами. Ноги его сами собой сделали быстрый дробный перебор. «Арды ма, фрыджи ма», – запел он, усиливая ритм пляски азартными движениями всего тела. Зрители стали невольно прихлопывать в ладоши. Ноги плясуна выделывали что-то немыслимое.

– И работник прекрасный, – гудел в самое ухо Шумятский. – Сидел в лагере вместе с Костей Сухановым и Всеволодом Сибирцевым. Их вместе взяли. Но Забелло вскоре сбежал. Это его фамилия – Забелло. По нему стреляли. Его очень ценит Всеволод.

Бешеная топотуха ног внезапно оборвалась, и плясун в изнеможении повалился на руки товарищей.

– Сюда, сюда, – распорядился Шумятский, поднимаясь.

Он уступил связному свое место и принялся дирижировать хором, затянув «Ревела буря, гром гремел…».

Сблизив головы, Лазо и Забелло разговорились. Новый знакомый оказался из небольшого бессарабского городка Оргеева. Не переставая изумляться, Сергей чуть не всплеснул руками. Отцовское имение Пятры, где он родился и вырос, находилось всего в нескольких верстах от Оргеева. Длинные миндалевидные глаза Забелло возбужденно блестели. Он тоже испытывал радость от встречи.

– Эти погромщики… Я тогда был маленьким, но помню все отлично. Пьяные в стельку, глазища – во! Ничего не соображают. Мы же не евреи, мы цыгане. Помните «Земфира неверна-а…» – пропел он. – Так вот, эта неверная Земфира, возможно, приходится мне какой-то пра-пра… Пушкин, как мне рассказывали, жил в таборе. Помните, когда был в ссылке в Бессарабии.

Слушая оживленную речь своего собеседника, Сергей помалкивал. При последних словах Забелло ему стоило усилия не усмехнуться. Поскольку в их семье имя Пушкина было близким (именно по временам той памятной бессарабской ссылки опального поэта), Сергей точно знал, что никакой таборной Земфиры не существовало, – этот персонаж Пушкиным выдуман. Да и были ли в грязных таборах такие роковые красавицы? В свое время он насмотрелся на жалкий быт цыганских таборов. Много их кочевало в тех местах, где находились имения отца и бабушки…

И все же, даже присочиняя, отчаянный и разговорчивый связник разбудил в душе Сергея милые воспоминания, и он вдруг остро ощутил, как стосковался по родным местам, по солнцу и теплу, в сущности, по детству.

– Гимназию кончали в Кишиневе? – спросил Сергей. – Не Первую мужскую?

– Нет, в Оргееве. Кишиневское житье слишком дорогое, пришлось уехать. После отца-то капиталов не осталось.

Уловив косвенный упрек в родительской обеспеченности, Сергей не мог удержаться от удивления: разве в Оргееве имелась гимназия? Насколько помнится…

– А я о гимназии не говорю. Я реалист.

– Оргеев, Оргеев… оргеевские реалисты… – Сергей вдруг рассмеялся. – Забавный был народ.

– Встречались?

– Нет, что вы? Но у нас в семье был доктор, и он рассказывал о реалистах много смешного.

– Нам о гимназистах тоже кое-что рассказывали! Заметив, что Забелло уязвлен его смехом, Сергей добродушно предложил:

– Не будем считаться. Нашли же место!

– Но вы-то! – восхищенным тоном открывателя воскликнул Забелло, словно заново приглядываясь к Сергею. – Помню я ваши Пятры, как же! Так это ваше имение? Согласитесь – чудеса. Где-то ваши Пятры, где-то мой Оргеев, и вдруг мы с вами – здесь? Кто бы мог подумать!

Слово «имение» невольно привлекло внимание поющих. Ему уже приходилось отвечать на расспросы об учебе в Петербурге, об офицерстве. Он вспоминал об этом, как человек, полностью отрешившийся от своего прошлого. Все, что было, давно не имело над ним никакой власти, и он говорил об этом совершенно спокойно. Но сегодня от него не укрылось, как проскочила какая-то искра настороженности. Ну офицерство его объяснялось просто. На стороне революции сражались полковники, генералы. Но имение, помещик! У этих рабочих ребят честное, но, к сожалению, все еще довольно прямолинейное представление о революции.

На руке Забелло блестел массивный перстень. Вообще-то Сергей не выносил никакого украшательства на руках мужчин.

– Что, талисман? – спросил он.

С недовольным видом Забелло повернул перстень на пальце, спрятал камень.

– Память, – сухо ответил он.

Веселье как-то смазалось, и Лазо собрался уходить. Поднялся и Забелло. Они вышли вместе. Ветер с океана дул с прежней силой.

– А у нас сейчас тепло, – мечтательно проговорил Забелло, запахиваясь в куртку. – Я помню: под Новый год дождичек, пахнет листвой.

От воспоминаний о далекой теплой родине стало грустно.

Чтобы перебить настроение, Сергей задал несколько вопросов о состоянии дел в Никольске-Уссурийском. Кое-кто из владивостокских работников обвиняет прапорщика Чемеркина, руководителя недавно проваленной организации, в излишней доверчивости. Этим и воспользовался провокатор. Забелло, к удивлению Лазо, провокаторство отрицал начисто.

– Причина провала в неосторожности. Нельзя же так! И еще, – продолжал Забелло. – Уж очень много у нас… ну, как бы это вам сказать?., глупости, глупости. Назначаешь встречу, запоминаешь пароль, приходишь. И тот приходит: знакомое лицо. И сразу лезет обниматься: «Э, кто пришел-то!» Я обычно требую пароль.

– Ну правильно, – одобрил Лазо.

– Так ведь обижаются! И потом жалуются… У меня, – неожиданно добавил Забелло, – здесь много недоброжелателей.

Лазо слегка растерялся.

– Может быть, вам показалось?

– Нет, нет, все верно… А вы давно здесь появились? Я имею в виду, знаете товарищей достаточно?

Странные вопросы! Лазо в упор глянул на своего спутника. Тот смутился и забормотал извинения. Чтобы прервать неловкое молчание, Лазо осведомился, насколько хорошо Забелло знаком с обстановкой в своей организации.

– Что вас интересует? – уточнил Забелло. Он все еще не мог оправиться от недавнего смущения.

– Меня беспокоит шапкозакидательское настроение. Это очень плохо. Сейчас важна выдержка. Хватит ли ее у товарищей? Это будет гибелью, если они поторопятся. Достаточно нам ошибок!

Ответил Забелло не сразу. Он некоторое время собирался с мыслями.

– Видите ли… Обо всех говорить не хочется. Но… – И вдруг спросил: – А вы, случайно, не собираетесь в те края?

Снова! Да что с ним? Таких вопросов не задают! А работник вроде бы опытный… Забелло в замешательстве от нового промаха принялся сбивчиво объясняться:

– Я имел в виду, что, может быть, вам самому… Ребята-то уж больно… Но нет, простите!

Они дошли до углового фонаря, светившего вполсилы. Лазо остановился.

– Прощайте, мне сюда.

Возникла легкая заминка. Видимо, Забелло рассчитывал проводить его до самого дома. Однако правила конспирации этого не разрешали. Снова смутившись, Забелло нервно пожал ему руку и быстро пошел прочь. У Лазо осталось неопределенное чувство. Может быть, его земляк настолько обрадовался встрече, что слегка потерял голову и поэтому допустил такое подозрительное любопытство в своих расспросах? А чем иным еще можно это объяснить?

Как всегда, подозрительность лишала его покоя. Но это было следствием напряженной жизни, постоянного ожидания опасности.

Сергей медленно шел по переулку. Воспоминание о благодатном тепле родной Бессарабии настолько завладело мыслями, что ни о чем другом уже не думалось. Далекий, бесконечно милый край! Забелло прав: в такое время года там вполне мог брызгать дождичек и если открыть окна, то комната наполнится запахом влажной земли и прелых листьев…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Солнце уже томилось за купами пышного сада, было рано, в столовой стоял утренний сумрак. На высоких, от потолка до пола, окнах безжизненно висели китайские шторы. С самой весны стояла небывалая жара, ночи проходили без прохлады, земля сгорела до цвета золы и потрескалась. Поговаривали о неурожае, о надвигающемся голоде.

Перед отцом остывала чашка кофе. Он сегодня вышел к столу угрюмее обычного. Изможденное лицо говорило о бессонной ночи, синеватые веки прикрывали нестерпимый блеск воспаленных глаз. Домашние знали, что в таком состоянии он мог вспылить по поводу любого неосторожно оброненного слова. Вчера из деревни к нему приходили старики. На полях сгорал хлеб, надвигалась крестьянская беда. Мужикам придется уходить на заработки за кордон, в Румынию.

Кисея на окнах вдруг шевельнулась, струя воздуха из сада коснулась утомленных зноем лиц. Все с надеждой повернулись к окнам. Как видно, из-за речки заходила туча.

– Каждый день одно и то же! Тучи есть, а дождя нет, – с нажимом произнес отец, словно ожидая возражения. – Ничего не будет и сегодня!

Он принялся рассказывать, что сегодняшней ночью открыл причину того, почему дождь упрямо обходит его поля. Все дело в холмах. Несомненно, в них кроются залежи каких-то руд, они-то и притягивают к себе тучи.

Речь его звучала возбужденно. Елена Степановна слушала со страхом. Холмы, руда… Неужели еще одно безумное увлечение? Надо сегодня же послать за доктором, но сделать это так, чтобы Георгий Иванович ничего не заподозрил.

Дети молча допивали чай. Самый старший, Сергей, уже подбирал с тарелки бисквитные крошки.

Почтительно поднявшись, он попросил разрешения уйти. У него намечена поездка на велосипеде по окрестностям.

– Но если вдруг дождь? – с тревогой проговорила Елена Степановна.

Сергей выжидательно смотрел на отца. Последнее слово, как всегда, принадлежало главе семейства. В разрешении на поездку Сергей не сомневался. Для сыновей Георгий Иванович завел твердый распорядок: ежедневная гимнастика, холодные обливания у колодца. Непогоды он не боялся. Наоборот, чем ненастнее, тем лучше. Дети должны расти крепкими, выносливыми, плевать на любую простуду.

– Ер-рунда! – небрежно проговорил он и махнул Сергею рукой.

Разрешение было получено. Сергей повесил через плечо кожаную сумку и скатил по ступеням велосипед.

Поймав ногою педаль, Сергей объехал клумбу и покатил по аллее. Велосипед оказался слишком хрупким для его крупного мускулистого тела. До последнего времени отец заставлял его скакать верхом. Но вот в Оргееве в магазине появилась невиданная машина, и отец не устоял перед соблазном. Он нашел, что езда на велосипеде гораздо больше укрепляет ноги.

Отцовское имение Пятры («Камень») стояло на берегу речки. Большой помещичий дом окружали конюшни, погреба, кладовые. На нескольких десятинах раскинулся роскошный фруктовый сад. Имение было родовое. От отца Сергей знал, что дворянский род Лазо – старинный, встречается в летописях еще XV века. Один из Лазо был воеводой Южной Буковины, несколько других занимали высокие должности в русской армии, освободившей Бессарабию от турецкого владычества. На сельском кладбище Сергей видел могильную плиту с именем своей прабабки Матильды Федоровны Фези. С ее матерью, Марией Егоровной Эйхфельдт, семейное предание связывало страстное увлечение великого Пушкина, отбывавшего в дни молодости ссылку в Кишиневе.

Родня со стороны матери, Крушеваны, была не менее знатна, Елена Степановна унаследовала независимый характер, властный голос и резкие суждения, однако в спорах с мужем постоянно уступала, опасаясь его буйных вспышек.

После аллей сада, политых с утра, в лицо ударил тугой знойный воздух. Во все стороны открывались обширные поля. На дороге горячий ветер завивал пыльный вихрь. С полей возвращались усталые крестьяне. Они кланялись помещичьему сыну и оглядывались ему вслед, изумляясь диковинной машине на двух колесах.

Дорога пошла под уклон, Сергей нажал на педали, в ушах засвистел ветер. Славно!

Велосипед, поблескивая спицами, катил по тропинке среди чахлых хлебов. Сергей направлялся к горе, один бок которой был изрыт ямами. В этих ямах брали глину для построек. Удивительно, что среди жирного бессарабского чернозема здесь попадалась земля, испепеленная в прах. Сергей подолгу ковырялся в отвалах, подбирая камешки и раковины. Его, как и отца, интересовало, что скрывается в недрах этой холмистой гряды. Своими находками он набивал полную сумку и потом раскладывал их у себя в комнате, сушил, сортировал. Елена Степановна с некоторой тревогой следила за увлечением старшего сына. Сергей рос не по годам крупным мальчиком, выделяясь среди сверстников ростом и шириною плеч. Иногда он вдруг останавливался и замирал, уставясь в одну точку. Где витали его мысли в это время? Вскоре Елена Степановна заметила, что свет в комнате старшего сына горит допоздна. Сергей что-то лихорадочно записывал в тетрадь. Стихи? В его возрасте это было вполне объяснимо. Преодолев неловкость, Елена Степановна как-то решилась и заглянула в тетрадь сына. Стихов она не нашла. Сергей записывал впечатления дня, делал выписки из книг. Тем летом он читал много, запоем. Дневник? Скорее всего… Она закрыла тетрадь и посоветовалась с мужем. Георгий Иванович не нашел ничего странного в поведении сына.

Дождь все-таки захватил Сергея. Как всегда, трескуче раскатывался гром, затем поднялся ветер, но вдруг грянул такой ливень, что стало темно. Ехать на велосипеде нечего было думать – дорога мгновенно раскисла. Сняв ботинки, Сергей подхватил свою машину и зашлепал по лужам. Дождь хлестал в лицо, в небе творилось что-то невообразимое. От буйства небесных сил Сергей испытывал необъяснимый восторг. Внезапно окрестности озарились синеватым мертвящим светом, этот свет пугал и слепил, в природе все замерло, затихло, и вдруг над головою так треснуло и раскатилось, что Сергей невольно присел.

Вот так молния! Он вскинул кверху руки и заорал. Его опьянило жуткое одиночество под этим неистово торжествующим небом.

Дома Сергей растерся шершавым полотенцем – прогнало озноб, кожа покраснела, стало тепло. Сергей почувствовал упругость каждого мускула. Прекрасная прогулка! Отец правильно делает, что приучает их не страшиться непогоды.

Из столовой слышались голоса.

– Кто это у нас? – спросил он няню.

– Доктор с женой приехали. Елена Степановна специально просили.

Ага, значит, предстоят забавные минуты. Докторша, заискивая, примется перебирать богатых родственников матери, зная, что ей это приятно, мать же будет беспрестанно поправлять ее. Докторша вечно путала имена, события, степень родства.

Ожидаемый Сергеем разговор завязался после закусок, когда стали разносить бульон. Толстенькая докторша, конечно, сразу же ошиблась и, почтительно вытаращив темные, цвета переспелой вишни глазки, слушала хозяйку дома. Мать словно диктовала:

– Милочка, вы опять все перепутали. Я уже говорила: она урожденная Мило и, следовательно, приходится близкой родственницей Крупянским. А Крупянские, как всем известно… Да нет же, нет, опять вы все забыли! За Фези она была уже вторым браком.

Отец с ложкой на весу внимательно следил. Сложности родственных отношений он знал лучше матери. Но сегодня он поправил ее всего один раз, уточнив, что у Иордакия Лазо, воеводы Южной Буковины, был сын Иван от Виктории Донич, воевал, кстати, в Венгрии и был женат на Матильде Фези, швейцарке…

– Но я помню, – почти взмолилась докторша, – что Матильда из гречанок!

Тоном выговора Елена Степановна поправила ее:

– Не Матильда из гречанок, а ее мать из гречанок. Мария Егоровна Эйхфельдт.

– Ах, да, да, простите! Это же… ну, с Пушкиным. Но здесь Елена Степановна остановила ее строгим взглядом. Во-первых, Пушкина в семье Лазо никогда не называли по фамилии, а только по имени и отчеству: Александр Сергеевич, во-вторых же, за столом сидели дети и разговор не предназначался для их ушей. В комнатах мальчиков стояли книги Пушкина, Сергей и братья многое знали наизусть, но романтической истории ссыльного поэта им знать было пока еще не по годам.

Замять неловкость помог сам доктор. Это был румяный веселый человек, отличавшийся постоянной жизнерадостностью. За годы врачебной практики у него выработалось громадное достоинство: умение слушать и прощать людям их слабости.

Хлебнув из фужера, доктор прикоснулся к душистым усам и бородке белоснежной салфеткой и на миг прикрыл бедовые глаза. Затем последовал смачный чмок румяных губ. Доктор знал бездну анекдотов и великолепно их рассказывал.

– М-да… Так вот. На днях я посадил сына в коляску и мы отправились заказывать ему гимназическую фуражку. Знаете… шапочное заведение Кулиша. У него шьют все.

Сергей не столько слушал, сколько смотрел, как оживленно шевелятся в бороде крепкие свежие губы доктора. Вся соль забавного случая заключалась в горделивом заявлении шапочника, когда он гимназиста в новенькой фуражке подвел к ободранному зеркалу:

– В этом шапке вы будете иметь себе вкус! Посмеялись. Улыбнулась даже Елена Степановна.

С забавного еврея-шапочника разговор перешел на последний погром в Кишиневе. Ярость пьяных погромщиков привела в ужас невольных свидетелей. Что происходит в России? Почему правительство спокойно взирает на такие случаи самого настоящего вандализма? Значит, кому-то выгодно, чтобы били эту бедноту!

Георгий Иванович, нервничая, ребром ладони снизу вверх разворошил свою бородку. Это было признаком крайнего раздражения. Все-таки недавняя гроза болезненно подействовала на него.

Повинуясь отчаянному взгляду Елены Степановны, доктор с веселым смехом вспомнил, как недавно на занятиях в Оргеевском реальном преподаватель задал ученикам вопрос: «Что такое Россия?» Самый примерный быстро поднял руку и ответил: «Трактир на такой-то улице».

– Так что вы хотите? – с готовностью подхватила Елена Степановна, и разговор таким образом удалось свести на воспитание.

На эту тему Георгий Иванович мог рассуждать часами. В семье подрастало трое мальчиков. Георгий Иванович твердо придерживался принципа: учить сыновей до шестнадцатилетнего возраста дома, а затем отправить экстерном сдавать за шесть классов. Домашним воспитанием Георгий Иванович надеялся уберечь детей от житейской грязи. Он сам следит за тем, чтобы ребята ежедневно занимались гимнастикой. Они обязаны работать в поле, чинить себе одежду и сапоги. Осенью он заставляет их обшивать корзины марлей – для сбора ягод и моркови. В дом ходят многочисленные учителя. С ранних лет мальчишки читают и пишут по-французски, разговаривают по-молдавски. Сергею особенно легко дается французский, здесь очень к месту пришлась его едва заметная картавость.

Доктор соглашается с преимуществами домашнего воспитания. Однако, заметил он, одиночество в детские годы в какой-то мере отрицательно сказывается на развитии характера. Все-таки ребенок нуждается в общении со сверстниками.

Мать немедленно распорядилась:

– Дети, вы можете идти!

Из-за стола Сергей вылез с чувством неосознанной вины. Младшие братья Боря и Степа уходили из столовой, наклонив головы, словно после выговора и наказания. Бедные мальчишки, они тоже начинают понимать, что в доме неладно!

В своей комнате Сергей, не зажигая света, опрокинулся на кровать. Из распахнутого окна тянуло свежестью. Омытый ливнем, сад ожил. С деревьев капало. В очистившемся небе низко-низко загорелась яркая звезда. Слышно было, мимо окон кто-то пробежал, шлепая по лужам.

По укоренившейся привычке к Сергею перед сном зашла старая няня, опустилась на краешек кровати. Он оживился, подбил повыше подушку. Это был их час.

– Ну, рассказывай, – попросил Сергей.

В сумерках старенькое, рано износившееся личико няни выглядело крохотным, с детский кулачок. Она всю жизнь провела в господском доме, привыкла к детям. Подрастая, Сергей постепенно уходил от нее, оставалось вот это вечернее время перед тем, как громадный дом затихнет.

Обтирая сухонькой ручкой губы, няня прыснула.

– А докторша-то…

– Рассказывай, рассказывай, – перебил ее Сергей. Вчера няня начала рассказывать ему о Тобултоке, народном герое, гайдуке, боровшемся с турками. Происходило это много лет назад. В те времена в окрестностях Оргеева стояли непроходимые леса. В зеленых чащах народные мстители чувствовали себя безопасно – туда не сунешься. Тобулток со своими удальцами нападал на гарнизоны ненавистных турок. Все, что добывалось, гайдуки раздавали крестьянам. Несколько раз Тобулток попадал в засаду, его ловили, ковали в железо и везли к султану на жестокую расправу. Довезти его не удавалось, – отчаянный предводитель гайдуков сбегал. Одно имя Тобултока приводило турок в ужас. Вчерашний рассказ няни оборвался на самом интересном: в схватке с врагами Тобулток получил рану и спрятался на чердаке бедной хаты. Хозяин его не выдал, но нашелся предатель, он указал туркам, где прятался истекающий кровью гайдук. На этот раз озверевшие враги утолили свою ярость. У бедного люда Бессарабии и Валахии не стало надежного защитника.

Некоторое время Сергей и няня сидели молча, как бы скорбя о невозвратной народной потере.

За стеной в комнате братьев послышался шум, малыши ожесточенно сражались подушками. Няня поднялась и вышла. Сергей зажег свечу. На столике возле кровати навалены книги, две или три из них раскрыты. Многое из прочитанного Сергей знал наизусть. Сегодня за столом простоватенькая докторша неосторожно помянула имена Пушкина и Марии Егоровны Зихфельдт. Стихи великого поэта, посвященные ей, – вот они, на раскрытой странице: «Ни блеск ума, ни стройность платья…» Вечернее уединение придавало пушкинским строчкам невыразимую прелесть. Сергей закрыл глаза и мечтательно повторил стихотворение до конца.

Помимо того, что в доме имелась прекрасная библиотека и мальчиков с малых лет приучали любить книгу, привязанность к ежедневному чтению у Сергея подогревалась еще тем, что имя Пушкина произносилось строгими родителями с оттенком некоторой домашности, как человека, имеющего прямое отношение к семье Лазо. Подробности этого семейного предания Сергею еще предстояло узнать.