Текст книги "Преодоление"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Глава вторая
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Весь понедельник Лена и Катя просидели дома. С утра они отсыпались, а когда встали, пришло время готовить обед. Катя принесла из буфета рыбные консервы, раздобыла у подруг несколько картофелин и луковицу.
– Сварим уху. Лучше, чем столовский суп хлебать. Один момент – и пожалте за стол.
Лена не отозвалась. Ей было совершенно безразлично, каким будет обед. Пусть бы даже его не было совсем. Есть не хотелось. Даже разговаривать, двигаться и то не хотелось, а чистить картошку было невмоготу: руки, все тело стали тяжелыми и плохо подчинялись ей, как будто бы и не проспала шесть часов подряд.
Она все же села к столу и взяла нож.
– Ты чего, все равно что спишь? – удивилась Катя. – Еще выспимся вдоволь – не на работу. Еще в кино сбегаем или в клуб.
Идти им никуда не пришлось. К вечеру Лену начало знобить. Она легла в постель, накрылась халатом и съежилась под ним, поджав ноги. Катя укутала ее своим одеялом, а немного погодя положила поверх зимнее пальто.
Теплее Лене не стало.
– Что за напасть такая? Не иначе – вчера на ветру продуло. Вон ведь как круто погода повернулась, – приговаривала Катя. – Хоть бы Нинка скорее из больницы явилась, посмотрела бы тебя. Когда не надо, всегда тут крутится. Ты полежи, пойду гляну, может, пришла.
В комнате слышался едва различимый звук. Должно быть, перегорела электрическая лампочка, а возможно, это дребезжание просто чудилось Лене. Она порою забывалась, и потому время тянулось медленно, а то и совсем останавливалось. Лена услышала, как вошла Катя и села напротив, на свою кровать, проскрипевшую пружинами. Следом за ней появилась Нина. Как всегда невозмутимо спокойная, она манерно прошла вдоль комнаты, задержалась у зеркала в дальнем правом углу и несколько раз провела мизинцем по бровям.
– Хватит смотреться-то, – раздраженно прошептала Катя. – Видишь, она вся дрожит. Жар поднялся… Лен, а Лен, водички выпьешь? С вареньем?..
– Холодно, – ответила Лена и вдруг открыла неподвижные глаза.
Катя поставила стакан, посмотрела на Нину.
– Может, «скорую» вызвать?
– Обойдемся без «скорой».
Нина нащупала пульс, уставилась на крохотный циферблат часов и стала считать удары. Тотчас лицо ее встревожилось.
– Ого!.. Не меньше сорока. Екатерина, принеси-ка термометр. Он у меня там, на трельяжном столике. Ну и устроили вы тут парилку. А воздух! Так и несет дешевыми консервами. Все это долой! – Нина отбросила к спинке кровати пальто и обратилась к Лене: – Ты можешь сесть?
Лена ухватилась руками за край кровати, приподнялась и еще больше задрожала, когда Нина прикоснулась холодными пальцами к ее спине. Першило в горле, дышать было трудно, а Нина все требовала:
– Глубже! Глубже!
У Лены все поплыло перед глазами, и, если бы не стена, она непременно свалилась бы с кровати в жуткую, вращающуюся по спирали пропасть. Страшный сон детства, всегда приходивший во время частых болезней, повторился через много лет, и Лена почувствовала себя беспомощной перед черным вращающимся провалом.
– Плохо мне, – прошептала она сухими губами.
– Куда хуже – двустороннее воспаление легких. Нужны инъекции и стационар. Сейчас я вызову машину. Екатерина, одевай ее. И никаких возражений!
«Никаких возражений… – повторила про себя Лена. – А бригада? Скоро паводок, а там – навигация. К этому времени должен быть готов шлюз. Но ведь никакого шлюза еще не построили. И не собирались строить… „Никаких возражений“. Это сказала Нина. Нина из соседней комнаты. Модница Нинка, как ее называет Катя. А где Катя?..»
Она тихо позвала подругу, но не услышала ее голоса: вращающаяся по спирали пропасть опять уносила ее в нескончаемую глубину.
Очнулась Лена в больнице от прикосновения термометра к подмышке. Было солнечное утро. Весеннее небо голубело за большим трехстворчатым окном. Медицинская сестра в затянутом наглухо халате, совсем молоденькая, моложе, верно, самой Лены, улыбнулась и ласковым голосом пропела:
– С добрым утром!
Она уверила, что Лене здесь понравится: не всегда попадешь в такую новую, современную больницу. Не в больницу даже, а в больничный городок среди старых сосен. Она щебетала без умолку, настраивая Лену на веселый лад, – хотела, чтобы та поверила в скорое выздоровление.
Но эта уверенность не пришла к Лене ни в первый, ни в следующие дни. Лекарства помогли одолеть болезнь. Лене стало лучше, но недомогание, неизменно сопровождавшееся температурой, она ощущала словно постоянную ношу, которая изнуряла и вызывала навязчивую мысль о безысходности положения.
От подруг, забегавших в больницу после работы, Лена знала о том, что уже давно начался паводок. С днища шлюза убирали строительный хлам, готовились к торжественному приему первого теплохода. Как много прошло дней, а она только начала вставать!
Прогулки по длинному, залитому солнцем коридору вносили разнообразие в одинаковую изо дня в день больничную жизнь и, главное, – освобождали от выслушивания бесконечных женских историй, с теми подробностями, которые одновременно вызывали растерянность, жалость и отвращение.
Особенно донимала Лену своими откровениями соседка по палате Клаша, черноглазая, сухощавая работница со старобетонного завода. Она говорила не только о себе, но и о многих женщинах, которых никогда не видела в глаза и о которых успела узнать все. Каждый новый рассказ она заканчивала восторженно:
– Ничего, Елена прекрасная, у тебя вся жизнь впереди! Еще найдешь себе хорошего мужика.
Отведя черные глаза в сторону и словно прикидывая что-то в уме, Клаша продолжала излагать придуманную ею науку женской жизни.
По ее мнению выходило, что нет на свете ни одного самостоятельного мужика. Все они кобели ненасытные, и бабская мудрость состоит в том, чтобы не упустить момент и вовремя учуять, чего мужику в доме не нравится. Иногда и поослабить вожжи надо. Мужик должен уверовать, что лучше, чем дома, ему нигде не будет. А когда уверует – все остальное не страшно. Пусть даже сгульнет – не убудет, и все равно домой явится.
– Последнее дело, когда сестра наша, – вкрадчивым голосом увещевала Клаша, – незаменимой себя вообразит, выше мужика себя начнет ставить. Замена-то быстро найдется. Вона девок сколько. Не поглядят, что седина в голову пошла, – был бы мужик, какой ни есть. Лежебокой тоже нельзя быть, думать, что все у тебя в порядочке и живешь ты лучше всех. Как та учительница Марья Михайловна, – помедлив немного, продолжала Клаша, – которую позавчера в гинекологию привезли. Аборт за абортом делает и довольнешенька. На мужа не нахвалится. Все-то достанет, все ему привезут. Мед – ведрами, курицы – ящиками, яйца – опять же. И деньги, говорит, не надо с такого мужа требовать: сам золото. А золото, так чего не велит ей родить хоть бы раз? Овца и есть овца. Освободится и снова поплывет пышечка к своему золотцу. А он небось по девкам в эту пору рыскает… Живут-то они – не видать отсюда, где-то за Разъездом. Знамо дело. Своего никогда хвалить не буду, однако ж и чернить не дам. К дочерям – две их у меня – внимательный. Деньги, сколько ни заработает, домой несет. Живем как люди, одеты, обуты, телевизор есть. Вот и ты обиходишься, когда мужика заведешь. Только тут разборчивость нужна. Перво-наперво смотри, чтобы работящим был, не летуном, вроде механика нашего Тарзана. Из-за него, говорят, девка-то хлорофосом отравилась. Тьфу!..
Клаша плюнула, выругалась. Пожилая женщина, которая лежала на крайней кровати у самого выхода, сказала жалобным, слабым голосом:
– Как так можно?..
– Ладно, ладно, учитываю и извиняюсь, – ответила Клаша, сдернула с костлявых плеч серый бумазейный халат и забралась под одеяло.
– Как тут не сругаешься? – переходя на шепот, оправдывалась Клаша. – Разве старые поймут? Им бы вылежать свое да процедур побольше отхватить – вся забота. А нам жить надо, робить. Никто за нас нашего не сделает. Успевай, Елена прекрасная, отдыхать, пока в больнице. По мне так лучший отдых – это лежать. Я и в отпуске только и знаю, что лежу. Девкам моим все по горам лазить да спускаться. И меня тянут: «Спустимся с горки, поглядим, что там!» А для чего спускаться-то, говорю им. Мне и отсюда все видно.
Долго еще слышится надоевший до тошноты шелест Клашиного голоса, а Лена, устав от прошедшего дня и от бесконечных разговоров, думает об одном – как бы скорее уснуть, отключиться от опостылевшей больничной жизни.
Спустя несколько дней она пришла на последний врачебный прием. Доктор, пожилая, худенькая и низкорослая женщина, закончив осмотр, заговорила не подходившим к ее облику басовитым, прокуренным голосом, а ее карие глаза, неестественно увеличенные толстыми линзами очков, смотрели ласково.
– Препараты на вас действуют удивительно, – сказала она и повторила: – Удивительно! Очень пришлись организму. А вы сомневались. Теперь вам осталось только улыбнуться по поводу собственного неверия и… немножечко помочь самой себе. Как бы вам получше объяснить? Отвлечься от всего обыденного. Понимаете? Например, влюбиться. Самым обыкновенным образом. Ваше настроение должно быть хорошим. Это сильнее всяких лекарств. Ну, как? – Она смотрела внимательно, с едва заметной задоринкой во взгляде и слегка наклонив голову. – Влюбимся?
Лена растерялась. Она не знала, что ответить. Тут же вспомнилась Клаша, ее наставления о том, как выбирать мужа и ладить с ним. Но сама Лена никогда не думала об этом, ни в кого еще не влюблялась и поэтому не могла справиться с неожиданно овладевшим ею смятением.
– Не знаю, – только и ответила она, не поднимая глаз.
– Ну и хорошо, – уже безразличным тоном проговорила доктор и вручила Лене больничную карту. – Это отдайте своему участковому врачу. А с физической работой вам придется повременить. Болезнь позади, но поберечься надо.
– Как повременить? – не поняла Лена. – Чем же я буду заниматься? Что делать?
– Повременить, повременить, – настойчиво повторила доктор, похлопывая Лену по плечу. – У нас безработных нет, стало быть, и вам подыщут что-нибудь подходящее. Вы ведь не безграмотная, не какая-нибудь темная. Хотите, поговорю с Ильей Петровичем Груздевым? Он к нам частенько заходит. Может быть, устроит вас в управлении…
На улицу Лена вышла радостная и удивленная, как будто бы и не болела. Она шла твердым шагом. Ноги были сильными, как прежде, как там, на тренировках в спортивном зале. Казалось, стоит пробежать чуть-чуть, оттолкнуться – и она пойдет колесом вдоль бортика газона, уже высушенного солнцем, мимо набравших зелень тополей.
Всем своим существом Лена чувствовала, что силы возвращались не только к ней, но и ко всему живому: апрельское солнце освобождало землю от наледи, хотя она и цеплялась серыми зализанными глыбами за кюветы и обочины. Вдоль всего проспекта рассыпались люди, они взмахивали ломами и лопатами, разбивали талый снег, раскидывали его в стороны. Из-под грязных ледышек текли ручьи, перекрещивали вдоль и поперек бетонные плиты дороги. «Как это повременить? – вновь подумала Лена. – Значит, остаться где-то на краю жизни?»
И вдруг – или это только показалось Лене – промелькнуло знакомое лицо. Это была Катя, ее раскосые плутоватые глаза, ее голос и смех. Она ловко вонзала в лед острие сверкающего на солнце лома. Осколки летели во все стороны, и один из них угодил в щеку долговязому сутуловатому парню. Он провел рукой по лицу, размазал грязь. Катя заметила свою оплошность, улыбнулась и запела, играя озорными зелеными глазами:
– Милый друг, прости, прости все мои пригрешности, и буду я тебя любить до самой бесконечности! Прости, Боренька! Все поцелуи за мной, а сейчас некогда. – Она бросила лом, который с веселым звоном покатился на середину дороги, и побежала к Лене.
– Ты? Ах ты, мой тубик! – чмокая Лену в щеки и губы, вскрикивала Катя. – Смотришься на все сто! К черту работу, идем – провожу.
Они медленно пошли по тротуару, щурясь от солнца, бившего в глаза.
– А я-то думала, тебя к вечеру выпишут, зайти хотела, – заговорила Катя. – Ну ничего, с тобой все в порядке. А у меня ни вот столечко порядка нет. Пока ты в больнице лежала, я тут столько начудила!.. Как теперь и расхлебывать, не знаю. Помнишь Гришку-механика? В оркестре на барабане играл? Смуглый такой, здоровенный. Шея – во! Волосы до плеч. Да знаешь ты его, знаешь! Все его Тарзаном зовут. Так вот, повадился этот Тарзан к нам в общежитие. Я еще с работы не успею прийти, а он сидит на лавочке. Увидит меня. «Здрасте, – говорит, – наше вам» и – за мной по лестнице. Я ему: «До свиданьица», а он, черт гривастый, прет прямо в комнату. «Кому, – говорит, – нельзя, – а нам можно». Садится на стул и ухмыляется бесстыже. Ты слушаешь? Все бы это – ерунда. Можно было бы с ним посидеть, но, ты понимаешь, надо же в это время новому баянисту приехать. Демобилизовался он, теперь на «воздушке» работает. И у нас в клубе. Играет – заслушаешься. Тихий… Да ты видела его, только что в лицо я ему невзначай залепила. Борисом зовут… До чего внимательный, обходительный. И голос ему мой нравится, и мелодию схватываю быстро. Говорит, будто я настоящий самородок… Ты думаешь, я к чему? Да к тому, что это – готовый муж. Подластись, и – твой. Чего молчишь? – Катя выжидающе посмотрела на Лену. – Посоветуй! Я же из всех девчат одну тебя слушаю.
– А как же Тарзан?
– Эх, Ленка! – сокрушенно протянула Катя. – Зеленый горошек ты еще. Ничего в наших бабских делах не понимаешь. Что я – к этому Тарзану цепями прикована? Или соглашение с ним долговременное подписала?
– По-моему, ты неразборчива. О новом баянисте тебе известно столько же, сколько о Тарзане. А Тарзан… ничего-то ты о нем не знаешь. Впрочем, не будем портить настроение в такой хороший день. Одно ясно, муж ведь – это не просто. Я понимаю так, что на всю жизнь.
– Завела скукотищу. Еще скажешь: хороша жена мужем. Не то время. Все теперь наоборот. Был бы муж, а уж мы сделаем из него человека. Какого нам надобно. А, ну их всех! – неожиданно закончила Катя. – Только Бореньку моего не трожь. – Она оглянулась в ту сторону, где работали люди, забеспокоилась: – Потеряли меня, наверное. Когда в бригаду придешь?
– Через неделю. Только вот… не в бригаду.
– Это как же?! На тебя не похоже!
– Врачи не разрешают.
– А куда же тогда?
– Бумажки перебирать. Эх, Катюха!
– Ничего, ничего, Ленка, – неуверенно успокаивала Катя. – Не век же. Окрепнуть надо. Сама знаешь, с нашей работенкой не всякий мужик справится. Побегу я, а ты иди, отдыхай. Хватит твоей койке пустовать.
Она оглянулась несколько раз, помахала рукой.
Эта встреча оставила в душе Лены смешанное чувство радости и огорчения. Она радовалась своему выздоровлению, теплому весеннему дню, но ее тревожила неизвестность будущей, совсем иной жизни. Справится ли она с работой в управлении, куда теперь направят ее, сможет ли обойтись без привычного дела, в котором до этого времени видела смысл своей жизни.
Глава третья
СНОВА В РЕЧНОМ
За иллюминатором самолета медленно развертывались виды большой стройки. Бурая река, петляя, уходила на юг. Ближе к плотине, по обоим берегам, теснились белые коробки зданий. Зеленые стрелки улиц поднимались на взгорье, к неоглядной тайге.
Каких-нибудь пять лет назад говорили о том, что здесь будет настоящий город, но тогда верилось в это с трудом. На глазах Василия выдвинулся в реку квадрат перемычки. В те времена тоже говорили о плотине, которая когда-то перегородит реку. А сейчас – вот она, перекинулась от берега к берегу серым бруском. Ползут по ней жучки-машины, гусеницы-поезда.
Пять лет назад он, учитель средней школы, привез сюда, в будущий город Речной, ребят на экскурсию. Они бродили по днищу шлюза, запрокидывали головы, глазели на работу снующих вверх и вниз молотов, которые, глухо охая, загоняли стальные шпунтины в грунт.
Ученики забирались на плиту водобоя, цепляясь за железные прутья арматуры, и дивились, как откуда-то с неба бесшумно падала бадья-шаланда, нависала над переплетениями металлических стержней, накренивалась и обрушивала в блок вязкий бетон. И тогда на него с ожесточением набрасывались люди в брезентовых куртках и резиновых сапогах, вонзали стрекочущие вибраторы. Это был упорный бой, жаркий, но короткий. Автоматы трещали без умолку, пробивая и уплотняя каждую пядь вязкой, упругой массы. И вновь, заслышав сирену портального крана, люди отступали к границам блока. Вновь нависала над ними бадья-шаланда.
– Майна! – кричала девушка в красном платке. – Давай! – Она махала квадратной рукавицей.
Железная челюсть бадьи откидывалась, бетон тяжело плюхался на решетку арматуры и сползал с нее, заполняя блок до самых краев опалубки. И опять люди устремились вперед, держа наперевес отливающие белесым сплавом вибраторы, волоча за собой черные, в пятнах цемента, змеи шлангов. Дробные очереди сливались в одно дружное стрекотание. Пики вибраторов погружались в бетон, выныривали из него, и, блеснув на секунду, снова нацеливались, и снова прошивали тугую массу. Руки бетонщиков дрожали вместе с механизмами, и, казалось, сам воздух вокруг тоже дрожал.
Потом все стихло, и школьники увидели на усталых лицах людей радость: блок закончен, забетонирован.
– Ну что, следопыты, интересно? – спросила девушка, сдернув с головы красный платок. Ее короткие густые волосы трепал ветер.
Ребята кивали: «Здорово!»
– И нам интересно! И мы мечтали вот так. А что? Растите быстрее – сами станете бетонщиками. Или арматурщиками. Можно и монтажниками. У нас тут профессий – не сосчитать. И каждая нужна!
Голос девушки был мягким и чем-то напоминал Василию голос его матери. На него словно пахнуло теплым ветерком детства: и голос этот он слышал, и серые с голубизной глаза видел когда-то. А ребята тормошили: не терпелось идти дальше. В их блокнотах появилось новое имя – Лена Крисанова, бригадир бетонщиков. Василию запомнилось это имя, запомнился пристальный взгляд широко расставленных глаз. Совсем еще юная девушка, по-видимому, была влюблена в свою нелегкую работу. Да и самого Василия захватил стремительный мир стройки. Все вокруг двигалось, рокотало. Каждый звук, каждое движение были как будто бы согласованы заранее и взаимосвязаны. На дне котлована, словно по огромной арене, кружили самосвалы. По откосам земляной кручи ползали, зарываясь стальными ножами в грунт, бульдозеры. Ближе к плотине, очертания которой приподняли горизонт, вспыхивали и гасли молнии электросварки.
На другой день Василий вместе с ребятами вернулся в районный центр. После каникул вновь начались занятия. Ученики стали забывать о походе на Гидрострой, их впечатления постепенно угасли, как это бывало и после многих других экскурсий, а Василию все так же ярко помнились картины стройки.
С каждым днем его сильнее тянуло в этот шумный, многолюдный мир, где все думали об одном и том же большом деле и не только думали, а творили его.
Ни с кем не посоветовавшись и не написав об этом Любе, которая тогда училась в Москве, Василий уволился из школы и уехал в Речной. Два с лишним года работал он на арматурном дворе, пока не вернулась из Москвы Люба.
И вот теперь Василий снова возвращался из старого районного города, но уже не арматурщиком, а преподавателем вечернего института, который открылся в Речном, Василий женился. Люба, его жена, должна была приехать следом, после того как он получит квартиру. Только это и позволило уговорить Любу. Ни за что не хотела забираться в глушь. «А разве это глушь?» – спрашивал себя Василий, вышагивая по бетонной ленте тротуара, разглядывая свеженькие дома, читая вывески на школах, магазинах и даже – ателье мод!
Но все это не было для него главным. Смысл города составляла стройка. На юго-западе сооружался текстильный комбинат, крупнейший в Европе. Туда катили тяжелые самосвалы, до краев наполненные жидким бетоном, туда, богатырски пофыркивая, тянули грузовики платформы с громоздкими конструкциями. Город учился жить большой жизнью.
Наступил вечер. Когда Василий подошел к гостинице, фасады домов уже заслонили солнце и его оранжевые отсветы поблекли. Идти в помещение не хотелось, но надо было позаботиться о предстоящем ночлеге, и Василий открыл дверь.
В гостинице все было как прежде – по-домашнему. На низкой деревянной подставке стояла кадушка с фикусом. Его стебли широко раскинулись, протянув тяжелые листья к потолку, опустив их к проходу, где лежала красная дорожка. На столе дежурной горела лампа под пестрым матерчатым абажуром. Ксения Александровна, тетя Ксеня, как называли ее постояльцы, встретила Василия словно дорогого гостя.
– Милости просим, Василий Иванович, с утра ждем. Проходите на второй этаж, в седьмую комнату. Там еще жилец. Петр Иванович Норин. Да вы знаете его, наверное. Снабженец с Разъезда. Его все тут знают. Человек культурный. Уживетесь. Одному-то скучней.
Петра Норина Василий застал за бритьем. Тот стоял у письменного стола и старательно массировал электрической бритвой плотные розовые щеки; не выключая бритвы, кивнул:
– Проходите, проходите. Чемодан можно в шифоньер. И пальто. Для мелочей есть тумбочка. Вон та.
Взгляд Норина был тяжелым, неподвижным. Можно было подумать, что Норин, с добродушной улыбкой, открытым лицом, светлыми, зачесанными назад волосами, существует сам по себе, а его глаза, на редкость для блондина – карие, живут своей, особой жизнью. Они не согласовывались с выражением лица, с тем, что говорил и как поступал Норин.
Василий разделся, прошел на середину комнаты. Она была удобной – квадратной, с двумя окнами на одну сторону. Обстановка располагала к уюту: письменный стол, два кресла, две деревянные кровати, зеркало. Он выдвинул ящик тумбочки, раскрыл дверцу и захлопнул ее.
– Жить можно! – сказал из своего угла Норин. – Вы надолго?
– Думаю, что навсегда.
– Любопытно! – Норин кончил бриться, смочил лицо одеколоном. – Ну, давайте знакомиться. Норин Петр Иванович.
Василий назвал себя.
– Опять любопытно. Два Ивановича в одном номере.
– Любопытного тут мало. Пять лет назад на стройке было пятьдесят Ивановых и столько же Иванов Ивановичей.
– И снова любопытно! – рассмеялся Норин. – Откуда эта статистика? Вы же первый день в городе.
– Первый после перерыва…
– Курите? – перебил Норин, протягивая нарядную коробку сигарет «Фемина». – После перерыва, говорите?
– Да, я здесь работал. Арматурщиком.
– Рядовым арматурщиком?
– Не совсем – бригадиром.
– Любопытно. Ну и что же, решили возвратиться на свой пост?
– Нет. Буду работать в институте. Преподавателем математики.
– Что-то я вас не пойму. Работали арматурщиком, теперь преподаватель… За это время вы закончили институт?
– Это случилось гораздо раньше. Я еще до стройки работал в школе. А вот потянуло… – Василий помедлил. – Молод был. Романтика!
– Был молод! Вы и сейчас – настоящий жених.
– Куда там!
– Значит, уже обкрутили!
– Сам обкрутился. Третий год…
– Да, поторопились. А впрочем… – Норин притушил сигарету, встал и расправил широкую грудь. Он был высок, грузен, но выглядел молодо. Ему нельзя было дать и тридцати. – Жена, наверное, красивая? – спросил он между прочим, скорее утвердительным тоном, и протянул руку к спинке кровати, на которой висел галстук. – Молодая? – Взгляд Норина задержался на Василии, и в глазах на какую-то секунду сверкнули веселые огоньки.
– И молодая, и, говорят, красивая. Но разве в этом дело?
– Э-э, Василий Иванович! К чему скромничать? С красивой женой приятно… пройтись. Но за красивой женой всегда найдутся и охотники. – Норин расхохотался. – Не беспокойтесь, вас это не касается. Брюнеты, да еще голубоглазые, нравятся женщинам, – заключил Норин, укладывая бритву в футляр. – Не хотите ли поужинать? В ресторан пускают до десяти.
– Можно в ресторан, – охотно согласился Василий. Никаких запасов в дорогу Люба ему не дала. Да и уезжал он, когда она была на работе.
Норин и Василий вышли на улицу, освещенную желтыми шарами фонарей. Повсюду ярко светились окна. «Как в настоящем городе, – подумал Василий, – но воздух – не городской».
Где-то совсем близко, за домами, была река, чуть дальше разлившаяся в море. Даже бульвар, по которому они шли, назывался Приморским. И это на Урале, а не где-нибудь на черноморском побережье Кавказа! Все здесь дышало молодостью и новизной. Василию приятно было идти по этому городу и сознавать, что здесь он будет жить.
Словно отвечая его настроению, Норин сказал мечтательно:
– Неплохо бы обосноваться в Речном. Вы знаете, Василий Иванович, мне этот городок, как говорят, пришелся. Не Москва, конечно, зато и не наш поселок. Там пойти некуда. Ни ресторана, ни клуба. Народ – какой-то серый. Правда, платят неплохо и сам себе хозяин.
Ресторан помещался в отдельном одноэтажном здании. Стены его почти полностью состояли из стекла. Поверх плоской крыши, на фоне черного неба, горела голубая неоновая надпись: «Волна».
Норин окинул взглядом зал.
– Сядем к Машеньке, – сказал он Василию и направился, тяжело и величаво, к свободному столику. – Здесь, конечно, нет никаких цыплят табака или барашка чанахи, – насмешливо продолжал он, усаживаясь в кресло. – Самая простая пища. Зато всегда есть «три звездочки».
Он протянул Василию меню, а сам повернулся к ярко разрисованной ширме, которая скрывала вход на кухню. Завидев официантку Машеньку, он поманил ее пальцем.
Засияв улыбчивым круглым лицом, она подошла к столику.
– Опять к нам пожаловали? Что принести?
– По бифштексу с луком. Не возражаете? – спросил он Василия. – Пару бутылок минеральной, сыр. И побыстрей, милочка. Договорились? – вкрадчиво сказал Норин, чуть коснувшись ладонью Машиной спины.
Она рассмеялась, посмотрела лукаво.
– И норму тоже?
– А как же? Двойную.
Через час Норин и Василий, благодушно настроенные, вышли на улицу. Небо пестрело бледно горящими звездами. Воздух был влажен и легок – чувствовалась близость разлившегося на многие километры моря.
– Может быть, дойдем до пристани? – спросил Василий. – Не заваливаться же спать в эту пору.
– Давайте лучше сюда, вниз по проспекту. Здесь ближе. Правда, выйдем не к морю, а к реке, но зато… – Норин пытливо посмотрел в глаза Василию и неожиданно спросил: – Как вы насчет женской компании?
– В каком смысле?
– В прямом, конечно. Здесь живут настоящие нимфы. Это днем они неотесанные, а… Не усложняйте, Василий Иванович. Ни один нормальный мужчина не откажется поболтать с хорошенькой девушкой.
Они прошли еще немного вперед. Василий смотрел на их собственные тени, которые двигались впереди, приближались к фонарным столбам, становились уродливыми, короткими, вновь вытягивались на светлом бетонированном тротуаре, и думал о Любе, о том, как устроится их жизнь в Речном.
– Вот и общежитие. – Норин кивнул на четырехэтажное выбеленное здание. – Может быть, все-таки заглянем на полчасика? Побалагурим. В картишки перекинемся. Здесь есть некая Катюша. Общительная. Причем их как раз двое. Вторая, должно быть, посерьезнее. Ей-богу, наша нравственность не пострадает.
Норин остановился и запрокинул голову. В ярком свете окна вырисовывался силуэт девушки. Норин сдернул шляпу и стал размахивать ею. Девушка исчезла.
– Сейчас прискачет, – весело заключил Норин.
– Я все-таки пойду к реке, – сказал Василий, – а вы встречайте свою нимфу.
– Нет, нет! – запротестовал Норин, обхватив Василия большой сильной рукой. – Так не годится. Вместе так вместе. Да вот и она, – сказал он, все еще придерживая Василия.
Из двери общежития вышла девушка и следом за ней высокий нескладный парень.
– Вот и она, – помедлив, повторил Норин. – Добрый день, Катюша! Сколько лет, сколько зим!
– Вот уж действительно без одного дня неделя, как заходили… Катя, – сказала она, протягивая руку вначале Василию, затем Норину. – Познакомьтесь. – Она приподняла длинную, казалось, безжизненную, руку юноши. – Бригадир «воздушников» и музыкант, каких на сто верст кругом не видывали.
– Что уж вы так, Екатерина Леонидовна? Просто – любитель. – Парень замялся, откашлялся и, простившись коротким рукопожатием со всеми, пошел вниз по улице.
– Завтра в клуб заскочу, ровно в семь, – крикнула ему вдогонку Катя и зябко поежилась. – Однако холодище какой!
– Что ты, Катюша! Теплынь, – возразил Норин.
– Разжарило!
– Вот именно! Жених? – кивнул Норин вслед ушедшему парню.
– Жених! – с вызовом ответила Катя.
– Коля, Вайя, Боря? – язвительно уточнил Норин.
– Боря, – улыбчиво сказала Катя. – А что?
– Да ничего! Может быть, все-таки повеселимся? Это мы организуем! В момент! – Норин стиснул Катю обеими руками, она взвизгнула, закружилась на месте и вывернулась.
– Медведь шалопутный! Все кости отдавил.
– У тебя – кости? Доберешься до них! Катюша! Так решено? Беги предупреди свою Лену. Мы сейчас!
– Пошутила я. Куда на ночь глядя? Завтра – в первую.
– Жаль, – протянул Норин.
– Не последний раз. А лучше, если зайдете к вашей Ниночке.
– Ну, это ты брось, – добродушно ответил Норин. – С Ниночкой у меня чисто служебные отношения. Тут, как говорится, дружба дружбой… Что ж, бывай. Завтра заскочу. Привет Леночке!
– От кого привет-то? – усмехнулась Катя. – Леночка для вас, между прочим, Елена Андреевна…
Катя съежилась от холода, втянула голову в плечи и побежала к подъезду, хлопая тапками на босых ногах.
– Как говорится, – сказал Норин, обращаясь к Василию, – от ворот поворот. Ну, ничего, ими в Речном пруд пруди. Дойдем до реки и спать? Между прочим, с этой Леночкой надо познакомиться поближе. Я ее только раз видел, да и то на сцене.
– Она поет?
– Нет – гимнастка. Чуть ли не чемпион. Лицом похуже Кати, но фигура!.. Знакомство с этими девчатами полезно со всех точек зрения.
– Полезно не полезно, – задумчиво проговорил Василий. – Чем ее измеришь, эту полезность? Вы, например, ощущаете себя полезным?
Норин молча сделал несколько шагов.
– Полезен ли я?.. Если говорить вообще – это демагогия. Оглянитесь вокруг – кто ждет от нас пользы? Конкретно? Никто. Никто вообще, но каждый – для себя.
– Странная философия.
– Странная? Ничего странного – для всех никогда не будешь хорош. Василий Иванович, не обижайтесь, но вы, по-моему, витаете в облаках. Это пройдет. Когда-нибудь поймете. Вы мне симпатичны, и я к вам – со всей искренностью.
– Я тоже, но у вас не тот прицел. Заблуждаетесь. Вот у вас-то действительно пройдет. Давайте-ка спустимся лучше к реке.
– Давайте. Жизнь, между прочим, такая штука, что если ее не возьмешь за горло, она тебя возьмет. – Норин спустился к самой воде, широко расставил ноги, потянулся. Так же не торопясь, он поднял камень и запустил его в темноту. Глухо хлюпнула вода. – Вон там мой Разъезд. Километров двадцать отсюда. Между прочим, по вашей теории я до конца лет своих просидел бы на этом Разъезде.
– Вас переводят?
– Надо, чтобы перевели. Есть все шансы. И, вообще, почему кто-то должен жить в хорошем городе или даже в столице, а мы на какой-то периферии? – Норин неестественно рассмеялся. – Дорогой Василий Иванович, человек должен ставить перед собой цель и добиваться ее. Прозябать не люблю.
