Текст книги "Преодоление"

Автор книги: Николай Вагнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Стало тоскливо и беспокойно. Хотелось убежать куда-то от одиночества, от пустоты, от самого себя. Василий решил было уйти, но тут же подумал, что сейчас для него Борис – самый близкий человек. Да и самому Борису тоже трудно. Нельзя вот так – взять и уйти. Но как утешить этого милого человека, когда самого словно обокрали?.. Василий сел возле стола, протянул руку к баяну, погладил его прохладную глянцевую поверхность. Подумал о Лене. «А чего достигла она? – И сразу пришел ответ: – Многого. И Катя, и Борис. Все, кто строил гидроузел. Монолит бетона всегда будет напоминать о деле их рук. И – рук Груздева Ильи Петровича тоже».

Наблюдавший за Василием Борис рассеянно улыбнулся.

– Сейчас бы нам с вами чай – в самую пору, – сказал он. – Плитка у нас мощная. Мигом закипит. Ну чего вы заскучали, Василий Иванович?

– Да нет… А вообще-то, не весело. Не знаю, как вам объяснить. Словом, очень хотелось увидеть Лену. Именно сегодня. Был у меня для нее сюрприз.

– Она хорошая, – вкладывая в эти слова все свое уважение к Катиной подруге, проговорил Борис. – Особенная. Моей Катюхе до нее и за жизнь не дотянуться. И как это у нее пошло все наперекосяк? Уж мы-то ее знаем. С какой стороны ни возьми, кругом положительная. Жаль, я ни в какие постройкомы не вхожу и вообще человек тут новый. Иначе вправил бы кое-кому мозги. Оно и сейчас не поздно, только закрутились мы…

– Все у Лены уладилось, – сказал Василий. – Восстановят, как говорится, во всех правах. А вот сказать ей об этом не могу…

– Еще скажете! – Борис достал чашки, сахарницу, тарелку с мелкими бубликами и снова сел к столу, озабоченно потер ладонью худую скуластую щеку и невпопад сказал: – Есть у нас негодные люди. Норина-то вы знали? Поначалу он мне нравился. Веселый, расторопный. Делами, как черт, ворочал. А оказался пустоцвет. Верхушки сшибал. Как говорят: сверху гладко, да в середке гадко. Не мешало бы ему знать, что не всюду поверху пройдешь, где-нибудь и завязнешь.

Задребезжала крышка чайника. Борис выключил плитку и поспешил изменить неладно сложившийся разговор.

– Ну вот и готов чай… Дали нам, между прочим, квартиру с газом. – Борис налил в стаканы кипяток. – Катерину с наследником уже в новые хоромы повезу. Это сейчас у нас ничего нет – ставить некуда. В новой квартире все будет – и мебель, и телевизор. И холодильник – тоже. Подсаживайтесь, Василий Иванович. – Он налил густозаваренный чай. – Жизнь пошла вполне хорошая. Я, Василий Иванович, не могу назвать себя кадровым рабочим, тем более потомственным. До армии на первом курсе музыкального учился. А вот теперь все равно что прилип к месту. Нравится. Как говорят, нашел, что искал. Понимаете? Это здорово, когда так себя чувствуешь.

– Чувствовать себя на своем месте необходимо, – согласился Василий. – А вот училище бросил зря. Обидно на полдороге останавливаться.

– Каких тут полдороги? – возразил повеселевший Борис. – Стройка и есть моя дорога! Одно жалею, что до армии в Касатку не подался. Слыхал ведь о ней, неподалеку жил. А учиться и в техникуме можно. Все у меня будет, как надо, Василий Иванович! Все в русле будет. Давай-ка выпьем еще чайку, – предложил он, берясь за чайник.

«Борис прав, – подумал Василий. – Пора и мне сворачивать в свое русло. Это не поздно никогда – повернуть на свою дорогу».

Василий поднял чашку и взглянул на часы.

– Ого! Засиделись мы с вами, Борис Сергеевич. Спасибо! – Он допил чай и вышел из-за стола. – Лена, наверное, не придет.

– Да, теперь уж навряд ли, – согласился Борис. – Что думает, где ночевать будет? А может, общежитие дали, обещали дать.

Глава двадцать первая
ПОСЛЕДНИЙ СУББОТНИК

Во сне Василий увидел Любу. Она ставила на стол белоснежные, поблескивающие тарелки из сервиза, о котором всегда мечтала, раскладывала возле них ложки, ножи, вилки. И улыбалась, как всегда, подкупающе – полными губами, чуть проступающими ямочками на смуглых щеках и обволакивающим взглядом больших глаз.

– Наконец-то никого нет и мы можем побыть совсем одни. Ты, наверно, устал?

Люба протянула руку, чтобы усадить Василия за стол, растормошить, согнать с его лица равнодушие. Но он отступил на шаг и потом – еще, сжал ручку двери. Ему надо было куда-то бежать – не от Любы, а по какому-то неотложному, очень важному делу. Эта необходимость и заставила Василия проснуться. Он сразу вспомнил о предстоящем субботнике, быстро оделся и вышел на улицу.

Миновав два квартала, Василий повернул за угол, к автобусной остановке. Здесь толпилось много людей. Василий сразу приметил среди них высокорослого сутуловатого человека с седой прядью. Это был Евгений Евгеньевич Коростелев. Он тоже увидел Василия, кивнул, улыбнулся чуть виновато.

– Вы, конечно, на субботник? – спросил Коростелев. – Наши институтские уже там. Я не успел сесть в автобус. Небывалое столпотворение. Все хотят участвовать в этом последнем субботнике. Очень хорошо, что мы встретились. Поедем вместе.

Им достались места на последнем скрипучем и прыгающем сиденье. Василий держался за поручень, чтобы трясло не так сильно, и слушал, что говорил Коростелев.

– Вот так, Василий Иванович. Скоро прибудет государственная комиссия. Загремят оркестры на торжественных вечерах, поздравительные речи. Станция почти готова, но сделано еще не все. Это обычное явление, и чем скорее будут устранены разные мелочи, тем раньше кончаются работы, идущие в убыток. Очень хорошо, что придумали субботник. Прямо-таки молодец Соколков. Развернулся и поднял буквально всех.

Выйдя из автобуса, Василий вместе с людьми, одетыми в ватные телогрейки и брезентовые упругие спецовки, пошел вниз по извилистой бетонной дороге. Вскоре он понял, что все идут к шлюзу, к нижней его голове. «Наверное, будем убирать землю с откосов подходного канала», – подумал Василий и снова увидел Коростелева. Он стоял на берегу и держал две лопаты. Точно такая же, немного виноватая, улыбка была на его лице.

– Вот ваша лопата, – сказал Коростелев и протянул ее так, как воспитанные люди подают за столом вилку или нож, – черенком Василию. «Начнем?» – спросили его глаза, и Василий, ничего не ответив, взял лопату, стал бросать землю.

Они не долго были одни. К ним примыкали все новые люди. Где-то впереди мелькнуло лицо Бориса. Он выпрямился, поприветствовал рукой и начал быстро, как автомат, взмахивать киркой. «Пришли лэповцы, – отметил Василий. – Теперь дело пойдет веселей. Непривычно им, воздушникам, ходить по земле, но какие крепкие ребята».

Рубашка Василия взмокла, пот ел глаза, а он срезал и срезал пласты липкой от дождей земли и, не глядя, откидывал ее за спину. Только изредка косил он глаза на Коростелева и каждый раз отмечал, что Евгений Евгеньевич работает быстрее, не затрачивая при этом больших усилий, с легкостью. И все время улыбается.

Они прошли метров двадцать скоса, оставляя за собой островерхие черные холмики. Василий все-таки не выдержал, распрямился и увидел Катю. Она сидела на одном из таких холмиков. На ее голове был яркий красный платок, а все остальное – телогрейка, брюки, резиновые сапоги – черное.

– Одна забота – работай до пота! – крикнула Катя, сдернув косынку и размахивая ею.

«Как быстро бежит время! – подумал Василий. – Давно ли сидели с Борисом, беспокоились о Кате и вот – она уже здесь; не усидела дома, примчалась, чтобы в этот день быть вместе с людьми».

– Вам знакома эта певунья? – спросил Коростелев, не глядя на Василия. – Могла ведь украсить любые эстрадные подмостки, а сидит здесь на куче земли довольнешенька.

Но Катя уже не сидела. Она крикнула Коростелеву обидные слова: «И жив человек, да помер», – и стала командовать своими подругами, которые волокли перемазанные цементом щиты опалубки, обломки досок и еще какой-то строительный хлам.

– Кучнее, кучнее! Нече разбрасывать! Способней в машину грузить будет.

Голос Кати исчез в грохоте репродуктора. Катя еще открывала рот, показывала руками, как надо класть щиты, но слышно ее теперь не было. Надо всей огромной территорией гидроузла, от нижнего подходного канала до плотины, звучал трескучий металлический голос Тимкина. Он призывал строителей дружно поработать, желал им бодрого настроения.

К Василию и Коростелеву подошел Соколков. Он тяжело дышал. Веснушки на лице растворились в красной испарине. В крепком кулаке, покрытом ершиком золотистых волос, был зажат черенок лопаты, перекинутой через плечо.

– Привет интеллигенции! – поздоровался он и, не пускаясь в разговор, коротко предложил: – Поднажмем!

Он всадил лопату до самого основания в грунт, поплевал на ладони и с азартом принялся за работу. Василий старался не отставать. Он уже не чувствовал усталости. Руки сами, помимо его воли, кидали землю до тех пор, пока кровь не застучала в висках.

Но он очень быстро сообразил, что это звенит оркестр. Клубные музыканты действительно приближались к нескончаемой стреле пирса. Впереди их шел Тимкин. Он останавливался иногда около работающих людей, выкрикивал подбадривающие слова.

Соколков, Коростелев и Василий, опершись на лопаты, весело смотрели на оркестрантов. Марш, который они играли, поднимал настроение. Хотелось снова взяться за работу, сделать еще больше – сколько позволят силы.

Трижды грохнул барабан в рассыпном звоне тарелок. Стало тихо. Музыканты присели на бетонный бортик. Над их головами заструились голубые дымки. Закурил и Василий. Он протянул пачку «Беломора» Коростелеву, но тот отрицательно покачал головой. В его руках появилась красная коробочка сигарет «Фемина», таких, какие обычно курил Норин. Соколков отказался и от папирос, и от сигарет.

– Не надо отравлять воздух, – сказал он. Посмотрел, прищурившись, в сторону музыкантов, подозвал к себе Тимкина. Они оба отошли в сторону, причем Василию показалось, что Соколков отчитывал Тимкина за какую-то промашку.

– Не иначе, – предположил Коростелев, – разъясняет простую истину: меньше слов, а больше дела, и опровергает известное изречение о том, что свита делает короля.

Неожиданно он спросил:

– Вы приняли предложение Соколкова об институте?

– Нет, не принял, – ответил Василий, выдержав сомневающийся взгляд Коростелева.

– Почему?

– Думаю уехать отсюда.

– Куда?

– Может быть, на Нижнюю Каму. А скорее всего, на Зею. Пока не могу сказать точно.

– Вот как! Вообще-то понятно. Мне тоже жаль стройку. Сколько с ней связано!.. И сколько субботников повидал я на своем веку. С мальчишек. Этот для меня последний. «На свете счастья нет, но есть покой и воля», помните?.. Я хочу быть независимым.

– Мне жаль вас.

– Меня? Почему же?

– Ухóдите от настоящей жизни.

– Как смотреть на жизнь. В понимании того, о чем говорите вы, я свое отработал. Как изъяснялись древние: кто может, пусть сделает лучше. Меня теперь уже не ослепляют никакие громкие идеалы.

Василий не сразу сообразил, что ответить, и сказал давно запавшие в голову слова:

– Первый признак посредственности – это неумение удивляться.

Оркестр снова заиграл марш, который слился с гулом самосвалов и электропогрузчиков. По всей длине канала люди бросились к машинам. В кузовы полетели балки, доски, металлолом, разная залежавшаяся рухлядь. Еще звонче стал голос Кати:

– Давай, давай, работухи! Много поту, да мало проку.

– Жми-давай! – с наглой ехидностью крикнул гривастый музыкант, размахивая тарелками. Его отталкивающая внешность запомнилась Василию со дня похорон Груздева. Он был таким же нечесаным, так же дерзко оглядывал девчат и сплевывал сквозь зубы. Когда оркестр умолк, оскорбительная фраза отчетливо долетела до бетонщиц:

– Жми, дави, трудись на ветер! Нече командовать, сама ручки приложи!

Катя повернулась круто:

– Шатун бездельный, не на работу глядишь, а на солнышко. Пошел! – крикнула она уже шоферу.

Василий подгребал землю под лопасти погрузчика, двигаясь вместе с ним вдоль бесконечного гребня рыхлого грунта. Теперь он вплотную приблизился к бетонщицам, и Катя увидела его, заулыбалась, закивала приветливо. Но из репродуктора послышался тревожный голос, и глаза Кати, прозрачные и веселые, словно остекленели, напряглись и уже не смотрели на Василия. Диктор требовал внимания, а потом предоставил слово диспетчеру стройки для важного сообщения.

Василий никак не мог понять, о чем говорил диспетчер. Было ясно одно: создалось аварийное положение на строящемся неподалеку водозаборе. Срочно требовались бетонщики, которые могли бы заполнить блок на верхней отметке. Диспетчер повторял один и тот же текст и настоятельно просил опытного, смелого бетонщика срочно прибыть на площадку водозабора.

– А ну, девчушечки, не мешкайте! – крикнул гривастый парень. – Жим-жим небось. Храбёр трус за печью?

Катя сверкнула глазами, сдвинула брови и быстро пошла к обрыву. Окружающие Василия люди побросали лопаты и торопливо последовали за Катей. Нога в ногу. Василий едва поспевал за всеми. Ноги затекли и едва слушались. Впереди блеснула гладь реки, но тут же потускнела: лохматая, клубящаяся туча кинулась на солнце и скрыла его.

Василий протиснулся между людьми на самую кромку крутизны и увидел серый бастион водозабора. Он поднимался прямо из воды, недалеко от пристанского дебаркадера на старой реке. Стрела плавучего крана, вздернутая высоко вверх, держала наполненную бетоном бадью, но принимать ее было некому. Двое рабочих не могли дотянуться до троса и не решались сделать хотя бы один шаг по гнущимся лесам. Катя была уже у основания башни. Она кинула под ноги рукавицы, но в это время ее отстранила энергичным жестом руки девушка в синем комбинезоне. Ветер, дувший с реки, трепал ее короткие пышные волосы. Девушка наклонилась, подняла рукавицы и ловко полезла по железным скобам, заменявшим лестницу. «Так ведь это же Лена!» – понял вдруг Василий и почувствовал, как сжалась грудь.

Рабочие подхватили Лену под руки, и вот она уже встала, широко поставив ноги, на доски, опоясывающие водозабор. Жестикулируя руками, объяснилась она с бетонщиками, махнула в их сторону и стала осторожно подбираться к бадье.

Все, кто стоял внизу, замерли, а Лена все шла, приставляя одну ногу к другой, не глядя вниз, а только вверх – на бадью. Доски прогибались все больше, и дальние концы их приблизились к железным штырям, вбитым в бетонную стену.

– Пóдмости! Пóдмости! – закричали люди, но Лена коснулась рукой бадьи и направила ее зев в блок. Все облегченно вздохнули, а Василий отыскал глазами гривастого парня, подошел к нему, надвинул кепку на самые его глаза. Но Василию почудилось, что не гривастому парню, не Тарзану надвинул он на глаза кепку, а Коростелеву, Евгению Евгеньевичу Коростелеву, которого нигде не было видно теперь среди людей, взволнованных одним чувством.

Глава двадцать вторая
НАД РЕКОЙ

Соколков еще раз взглянул на жирные буквы заголовка и раздраженно отодвинул газету. «За что обидели Лену?» – так была названа статья, занимавшая треть страницы областной молодежной газеты. «За что? Ясно – незаслуженно, по недоразумению и по нашему недогляду. Говорил же я об этом корреспонденту „Трудовой смены“ и о том, что с Крисановой все улажено, и о выговоре Тимкину, который на заседании парткома объявили, упомянул. А вот – на тебе, взяли и напечатали! По всей области разошлась газета, и все читают теперь эту статью. Но если бы она касалась только нашего самолюбия, наших неприятностей!.. Дело тут совсем в другом – как перенесет сама Крисанова такой откровенный пересказ пережитого ею? Ведь всю ее личную жизнь раскрыли. Да, заступились, называется, за комсомолку. Героиней субботника вывели, а на самом деле – унизили, оскорбили. – Соколков потер пальцами лоб. – Не слишком ли много выпало на долю Крисановой? Надо непременно ее разыскать, сегодня же, поддержать, насколько это возможно…»

Он долго вращал диски телефонов, пробовал соединиться с Леной через коммутатор строящегося комбината, но так ничего и не добился. Никто не знал, где работала Лена, на каком участке. «Надо ехать самому! – решил Соколков. – Сейчас! Но как быть с государственной комиссией? Встреча на вокзале в десять тридцать. Предложено быть лично, вместе с Петуховым…»

Соколков взглянул на часы. Они показывали начало одиннадцатого. Он вызвал машину, вышел на улицу, еще раз посмотрел на часы и сказал шоферу:

– На комбинат!

Как только машина взбежала на пригорок, глазам Соколкова открылась обширная строительная площадь, уходящая по недавней вырубке в глубь мрачного согренного леса. Светлые железобетонные опоры очерчивали границы главного корпуса, а дальше за ним дыбились горы земли, вдоль которых чернели провалы котлованов для фундаментов будущих цехов. Там двигались экскаваторы и самосвалы, а у главного корпуса – вспыхивали лучи электросварки, взмахивали кирками и лопатами люди, принимали плиты конструкций. «Скорее всего, она должна быть здесь», – подумал Соколков и попросил шофера не заезжать в контору, а «крутить» туда, где было больше людей.

Машина скатилась на равнину, и он увидел девушку в ладно подогнанном по фигуре синем комбинезоне. Она тянула трос, за которым послушно, словно ручной, двигался трактор, давая самый медленный задний ход. Девушка подняла руку, и трактор замер на месте. «Так это же Крисанова!» – обрадовался Соколков. А она накинула петлю на валявшуюся возле ног трубу, и трактор поволок эту махину по грудам земли и щебня. Соколков вылез из машины, подошел к Лене. Лицо ее было бледным, сосредоточенным; оно, казалось, стало старше.

– Здравствуйте, Елена Андреевна! Очень удачно вас нашел.

– Здравствуйте, – сухо и, как показалось Соколкову, не совсем приветливо ответила Лена.

– Трудитесь?

– В общем – да, как видите.

– Вы, конечно, читали?

– Читала.

– Да… это надо пережить…

– Переживаю, что делать?

– Но переживать мало, – Соколков попытался перейти на бодрый тон. – Надо каким-то образом реагировать на критику в печати! – И сказал уже серьезно: – Может быть, вам все-таки вернуться на стройку? На днях станцию сдавать будем.

Лена промолчала. «Как же вернуться, если никому в глаза не могу посмотреть?»

– Понимаю, – продолжал Соколков, – это сейчас не легко. Вот что, Елена Андреевна, в жизни бывает всякое, но и преодолеть можно все. Человек обязан преодолеть все. Кому же, как не нам, встречать и радости, и горести разные? Надо быть сильной, иначе куда мы годимся? – Он прошелся по выщербленной земле, круто повернулся к Лене. – Есть разумное предложение. Возглавьте-ка первую партию строителей, уезжающих на восток! Человек тут должен быть серьезный, ответственный…

– Спасибо, Валентин Александрович, – ответила Лена. – Никого и ничего я не хочу возглавлять.

– Но вы же – прирожденный строитель!

Лена вздохнула, опустила ресницы, прочертила носком ботинка круг на земле и посмотрела уставшим взглядом.

– Если можно, помогите получить направление на новую стройку.

– Это полвопроса. А как все-таки насчет того, чтобы возглавить отъезжающих? Проводим со всеми почестями…

– Нет! – сказала Лена. – Спасибо. Я как-нибудь сама.

– Ну, хорошо, – согласился Соколков. Он напряг лоб, перебирая в памяти, что ему предстояло сделать в этот и в следующий дни. – Завтра начнет работу государственная комиссия… дел по горло… Заходите послезавтра.

– Валентин Александрович! Поймите – не могу я оставаться здесь ни на один день. Это не малодушие. Просто не переношу сожаления. А оно будет при каждой встрече с теми, кто меня знает. Единственное, о чем я прошу, – направление на стройку.

– Тогда заходите сегодня. После работы.

– Спасибо! Обязательно приду.

Последние слова Лены заглушил рокот трактора, который деловито приближался к трубам, сминая гусеницами комья земли. Он развернулся и встал. Лена подняла трос и повела за собой вздрагивающую, пышущую жаром машину.

Мысленно Лена была уже там, на берегах далекой реки, где начиналась новая стройка, и в то же время ей казалось, что никогда и никуда отсюда не уедет, будет и завтра, и послезавтра ходить вот по этим знакомым улицам Речного. «Нужно бы на прощание все лучше запомнить – плотину, шлюз, каждый дом, каждую примету города, который вырос на глазах и стал родным. И нужно проститься с Катей. А еще – побывать на могиле у Груздева. И – на крутояре, где росла береза. Вот и все. Больше прощаться не с чем и не с кем… Будет очень хорошо, если удастся ни с кем не повстречаться. Ни с кем из знакомых».

Надеясь на это, Лена нарочно выбирала такой путь, чтобы избежать встреч. Хорошо, что дом Кати стоит на отшибе, на не застроенном пока пустыре. Стоит пересечь пустырь, и она увидит Катю и, наверное, Бориса. Может быть, уговорит их вместе пойти к Груздеву, а там – и к реке…

Дверь квартиры была полуоткрыта. Лена вошла в коридор и увидела Бориса в легкой рабочей куртке и с отверткой в руках.

– Елена Андреевна! Наконец-то пожаловали! – заулыбался Борис. – Каждый день вспоминаем, а ваш и след простыл. Проходите! Всё вот квартиру обихаживаем: то звонок, то замок.

На голос Бориса прибежала Катя. Она кинулась к Лене, обхватила ее за шею, закрыла глаза.

– Ленка! Я думала, ты никогда не придешь. Не простишь меня…

– Что с тобой, Катя? За что прощать?

– Как за что? Как за что?.. Ведь это мы в газету писали. Из-за нас корреспондент приезжал. Я думала – ход делу дадут, и точка. А они все секреты – наружу. Всё повызнали и напечатали. Подвели, выходит, тебя, вот что!

Катя отвернула лицо, скомкала в руке только что выглаженную пеленку и поднесла ее к глазам.

– Брось ты, Катюша! Как будто бы ты – причиной всему. Я ведь прощаться пришла, уезжаю, а все это… перемелется, как ты говорила. Покажи лучше Люсеньку, – входя в комнату, попросила Лена.

– Да вот она, проснулась. Смотри, глаза таращит. – Катя подошла к кроватке-качалке, что стояла посередине комнаты, наклонилась над дочерью. – Ну что зенкаешь? Иди сюда, моя родненькая! – Катя взяла дочь на руки, повернула ее лицом к Лене. – Кто пришел? Кто? Леночка пришла. Тетя Лена. А ты садись, – обратилась она к Лене. – Чаю попьем.

Лена прошла к балкону, посмотрела через открытую дверь.

– Спасибо! Чай пила и… тороплюсь. Я ведь уезжаю сегодня. Понимаешь?

– Как это? Куда? – Катя словно впервые услышала об отъезде подруги. – Не пойму что-то…

– На новую стройку.

– Насовсем?

– Конечно.

– А Касатка? Хочешь бросить нашу Касатку?

– Разве ее бросишь? Она останется со мной. Навсегда. Думаю и тебя с Борисом уговорить. Ведь мечтали когда-то строить и строить, ездить и ездить по новым местам.

– Что ты, Лена? Куда нам теперь? – Она повернулась к Борису, который переоделся и вошел теперь в комнату в свежей голубой рубашке.

– Да, теперь уж – куда? – поддержал он жену. – Ты пеленай ее, пеленай, Катюша. Простудишь.

Оба они принялись укутывать дочь, а Лена смотрела на них умиленно и думала: «Как хорошо все устроилось у Кати! И разве упрекнешь ее в измене их юношеской мечте?»

– В таком случае, – сказала она, – идемте со мной! Хочу вместе с вами прощаться с Касаткой.

– Вот это – другое дело! – охотно согласилась Катя. – И Боря свободен. Можем весь город из конца в конец обойти.

– Город я уже обошла. Дойдем лучше до Груздева и к реке…

– Можно и к реке! Можно и к Груздеву! – приговаривала Катя, завертывая дочь в теплое одеяльце. – Мы – сейчас! Боря, подай-ка мне пальто.

Они вышли из дому, и Катя по привычке повернула за угол, к остановке автобуса, но Лена остановила ее.

– Идемте через пустырь, тут ближе.

– И верно, – согласилась Катя. – Перейдем ложок – и напрямик через кладбище. Цветов там на угоре высыпало! Тьма-тьмущая! Вчера проходила. Насобираем и – на могилку.

Миновав лог, они поднялись на пригорок и пошли по луговой целине, примыкавшей к территории кладбища. Лена поотстала от Кати и Бориса, то и дело сходя с тропки и срывая цветы, белые головки которых пестрели среди зеленой поросли и манили своей свежестью.

До могилы дошли незаметно. Ее широкий прямоугольник просел, чернея на зеленом ковре травы. Лена разбросала на могиле цветы, задумалась. «Чувствует ли Илья Петрович, что стоим мы тут, видит ли подступившую со всех сторон красоту теплого, солнечного дня? Конечно, не видит. И не увидит реку, которую увидим сейчас мы, и ту далекую, необжитую…»

Затянувшееся молчание прервала Катя. Она глубоко вздохнула и сказала тихо:

– Идемте к реке.

– Идем! – с готовностью откликнулся Борис.

И они пошли. Спустились по каменному замшелому оврагу. И стали, зачарованные. В голубом небе чертила замысловатые линии ласточка. Она была радостна и беспокойна: то забиралась в бездонную высь, превращаясь в точку, то спиралями снижалась к воде, едва не касаясь ее. Каждый раз оттуда, с реки, словно на таран, устремлялась она к обрывистому розоватому берегу, с которого, как перегнившие черные веревки, свисали корни стоявшей здесь некогда березы. От самой ее остались теперь лишь влажные опилки, которые желтели бесформенным пятном на прибрежной гальке.

Лена, Катя и Борис медленно пошли вдоль берега, любуясь ясным закатом солнца, дыша воздухом теплым и влажным.

– Весна, считайте, позади, – заговорил Борис. – Скоро лето.

– Первой касатке не верь, – поправила Катя. – Еще ой-ой какие холода могут стукнуть.

– Теперь не стукнут. За этой касатушкой стаи прилетят. Жди тепла и солнца. Верно, Люсенька? – Борис заглянул в лицо дочери, которая спала на руках Кати, отодвинул оползший на лоб кружевной чепчик. – Спит Людмила Борисовна и никакой красоты не видит.

– Разбудишь, – шепнула Катя и отвернулась от Бориса, чтобы не докучал.

– А как считаете вы? – обратился он к Лене. – Разве теперь может отступить весна?

– Не хотелось бы. Довольно этих холодов и буранов. Я – за тепло! И – за все живое. Видите, как зазеленело заречье – и деревья, и луга? Сейчас бы на тот берег!..

– А на тот переедешь – этот краше покажется. – Катя высвободила руку. – Тут ласточки гнезда вьют, на угоре лес вековой, а там город, плотина, шлюз. Жаль, Касатку не могу вам показать. По самой крутизне улочка тянулась…

Катя смолкла. Защемило сердце. Как будто в первый раз посмотрела она на горный берег и в первый раз не увидела на нем цепочки сереньких аккуратных изб, каждая в два, от силы в три, окна. С тесовыми и железными крышами – красными, зелеными, синими. С палисадниками, ветлами да черемухами в них. Вспомнилась мать, похороненная на старом кладбище, которого теперь нет. И отец – в свободной холщовой толстовке, всегда чисто выстиранной, перепоясанной ремешком из такого же материала. Ходил он деловито и степенно, твердо ступая по песчаной пыли, которая глубоким слоем покрывала набережную. И по испеченному на солнце суглинку – так же. Ходил слегка скособочась, левым плечом немного забирая вперед. Голова была чуть приспущена: подбородок к бронзовой, в грубых складках, шее, голубые глаза – прямо и смело. Любил он землю, хозяйство, по-доброму относился к людям. На луга с ним ехать кинешься в телегу – сена подгребет под тебя, армячок подсунет.

Бурка косил назад глазом и бежал ровно, осторожно, без уроса. Никогда из телеги не вывертывал. Бурка, Бурка… Трехгодовалый ребенок. На вечерней зорьке тыкал бархатной мордой в оконце, сам створку открывал, пофыркивал ласково и принимал с руки ломоть хлеба. Давно нет Бурки. И кости его истлели. Родитель же, Леонид. Степанович, не вернулся в дом с войны. Жив человек – не помер, а помер – погнил. И что тут поделаешь: мертвым – покой, а живым – живое. Она вот жива, касаткинская Катюха. В люди вышла, с людьми жизнь здешнюю заново переделала. И кто знает, не начни тут строить гидростанцию, может, и не стала бы она рабочим человеком, крестьянствовала, а все равно не осталась бы последней в деревне. Это уж точно: не было в их роду лежачих камней, под которые вода не течет.

Кате все же жаль было старую Касатку, как до конца жизни бывает жаль человеку невозвратные годы детства. Но зато будут они у других, еще не родившихся людей. Начинается детство у дочурки Люси. На старых, но совсем, других берегах, украшенных руками старших.

– Все хорошо! – продолжала Катя. – Одной березы, нашей недостает. А ведь могла быть – поспеши люди со стройкой. Теперь станция воду регулирует. Выше гальки вода не поднимается, не точит крутояр. Могла стоять.

– Хватит вам о ней слезы лить, – как только мог равнодушно сказал Борис. – Мало разве на свете берез?

– Мало, много ли, а эта наша была, касаткинская. С ней все связано – и старое, и новое. Вся жизнь. И не только наша. От дедов до внуков. Лена вот это понимает, хоть и тоже, как ты, нездешняя. Должно что-то оставаться от старого для людей и в людях – тоже. Доброе, извечное.

– Оно и остается. На этом вся жизнь строится. Ты посмотри лучше, как ласточка дом облюбовывает. И сюда ткнется, и туда. Вольготно, пока одна, да одиноко. Не иначе, ориентир потеряла и посоветоваться не с кем.

Они дошли до башни водозабора. Лена оглядела ее, увидела леса, выщербленную, словно отбитую снарядом, кромку и повернулась к реке.

На розоватом зеркале ее появилась бесшумная, стремительная «ракета». Отражение белоснежного борта переливалось в пологой и гладкой волне.

– Вот она, как лебедь по поднебесью, летит, счастье в дом несет… – затаенно сказала Катя, но, заметив напряженный взгляд Лены, смолкла.

«Ракета» замедлила ход, припала днищем к воде, продвинулась еще несколько метров и коснулась причальной стенки.

– Жаль с Касаткой-то расставаться? Может, все-таки останешься? – спросила Катя. Лена не ответила, и тогда Катя заключила сокрушенно: – Значит, твердо решила. Новую Касатку облюбуешь, новый город строить начнешь, не хуже, поди, Речного.

«Новый город…» – Лена представила себе тихие, нетронутые берега таежной реки. Перед ее взором, сменяя друг друга, являлась знакомые картины единоборства людей со своенравной рекой. Огороженный ржавым шпунтом выступ перемычки вдавался в бурливую стремнину. Горы намывного песка подбирались к нему с другой стороны. Летели в проран глыбы гранита и бетонные призмы.

– А что? – спросила она. – Строить новый город, наверное, желал бы каждый. И у нас с вами еще есть для этого время. – Лена посмотрела на Катю, перевела взгляд на Бориса. В ее глазах отразился прежний задор. – Начнем все сначала. Махнем на новую стройку вместе! Тебе, Катюша, сразу бригадирскую должность дадут!

– На что мне должность? – растерялась Катя. – Работы и тут полно. Вон и Василий Иванович хочет на комбинат податься. Может, лучше ты останешься тут? Еще неизвестно, как там будет, а здесь все знакомо, привычно. И людей, имей в виду, больше хороших, чем плохих. Будь я на твоем месте – ради одного Василия Ивановича осталась бы. Вон как он к тебе! Только и спрашивает каждый раз про твое разлюбезное! А ты!..

Лена мучительно напрягла лоб. «Василий Иванович действительно очень милый, очень хороший… Но как он тогда ушел, увидев свою жену?! Даже не попрощался, не остановил меня, ни одного слова не сказал. Ну и пусть живет себе!»