Текст книги "Бойцы Сопротивления"

Автор книги: Николай Пронин

Соавторы: Джузеппе Фьюмара,Сергей Гладкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

В тюремной камере

Глава написана по рассказу Мило

Итак, прошло почти два месяца, как я отсчитываю шаги от моей камеры до комнаты, в которую меня приводят на допрос. Оттуда меня ведут в «зал для развлечений» (как иногда называют одну из более крупных камер), где немецкие чиновники допрашивают политических заключенных.

Меня удивляет, что физическим пыткам меня до сих пор не подвергают. Обычно заключенных отводили в жандармерию тюрьмы, их передавали молодчикам из СС или итальянским фашистам, а те издевались над своими жертвами в специальной камере, откуда никто не выходил живым или хотя бы на своих ногах.

Когда сейчас, спустя тридцать лет, я рассказываю об этом, мне кажется, что все это было не со мной, а с кем-то другим, что я видел это на экране как страшный фильм.

За время пребывания в тюрьме я научился узнавать каждую камеру, мимо которой проходил по коридору, привык различать скрип каждой решетки, лицо каждого тюремщика казалось мне знакомым очень давно.

Многие мои соотечественники оставили семьи и присоединились к отрядам гарибальдийцев, лишив своих близких покоя и сна. Но не такие «военные» служили в нашей тюрьме. Эти почтенные господа восседали на низеньких табуретках, к их поясным ремням были подвешены огромные ключи от камер, их береты лихо сдвинуты на затылок; они делали огромные усилия, чтобы не слышать стоны подвергавшихся пыткам… Но что удивительно, даже среди этих подонков попадались порядочные люди, которые нам помогали.

С помощью нескольких тюремных охранников почти каждую ночь мне удавалось заходить к товарищам в другие камеры, чтобы их ободрить, договориться с ними о том, что следует и чего не следует говорить на допросах.

Дежуривший у моей камеры надсмотрщик рассказал мне, что я опознан, и произнес несколько сочувственных, но совершенно бесполезных слов.

Я почти не сомневался, что с этого дня меня постигнет участь Бандьеры, Бьянки или Бертойи, которых избивали днем и ночью до полусмерти.

Размышления мои были внезапно прерваны далеким грохотом железных дверей, скрипом петель открываемой решетки и тяжелыми, неспешно приближающимися к моей камере шагами.

В камеру вошли двое чиновников и, сморщив нос от тяжелого, спертого воздуха, один из них торжественно прочитал приговор, смысл которого содержался в одном слове – «расстрел», – затем, изобразив на лице сострадание, вкрадчиво добавил:

– Впрочем, если вы назовете имена ваших сообщников, то вам будет подарена жизнь. Вы так молоды, и нам не хотелось бы, чтобы вы погибли настолько бессмысленно.

Я хрипло выдохнул:

– Нет!

Взбешенные тюремщики покинули камеру, объявив мне, что у меня есть сорок восемь часов, чтобы подумать.

В моих ушах все еще звучали предсмертные хрипы Бертойи, а перед глазами стоял Доригуцци, трактирщик из Фельтре. Его подвешивали за веревку, привязанную к поясу, и истязали на весу. Непрерывным мучениям подвергали и других товарищей. Я не мог понять, почему тюремщики не обращаются так же и со мной. Ведь они уверены в моей виновности, но ограничиваются лишь тем, что сообщают о предстоящей казни. Да еще предлагают мне спасти свою жизнь ценой измены.

Безусловно, положение мое было совсем невеселое, однако самым важным сейчас для меня был тот факт, что для расстрела приговоренного должны перевести в Больцано; не приходилось сомневаться, что на этот раз будет изменен обычный порядок, как это делалось для других заключенных.

Итак, необходимость моей перевозки и их надежда, что я выдам какие-нибудь важные данные, позволяли мне выиграть два дня, в течение которых можно попытаться хоть как-нибудь связаться с командованием в Беллуно. Я ведь тогда не знал, что товарищи уже готовят операцию по моему освобождению.

За последнее время я привык слышать разговоры о вынесении смертных приговоров и о пытках, поэтому при воспоминании о любой из казней, совершенных нацистами, я как бы отождествлял себя с теми, кому приходилось это испытывать; пытался представить себе, что чувствует человек в те последние мгновения.

Я чувствовал себя сейчас спокойным и даже ощущал внутри себя что-то напоминающее вызов судьбе; в конце концов я знал об опасностях, которым я подвергался, заранее. Меня огорчало, что теперь мне больше не придется участвовать в партизанских операциях и бороться с ненавистным фашизмом.

Досадно и то, что мне не дожить до его окончательного поражения. А в том, что оно наступит, я не сомневался.

Тюремный надзиратель, как это уже случалось и раньше, соблюдая величайшую осторожность, появился в камере лишь на минутку; он спрашивает о самочувствии, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь, и предлагает мне сигарету. Подав ее, он зажигает спичку. Как и все заключенные, я испытываю необычайно сильное желание закурить – оно мучает нас постоянно, однако я медлю прикуривать. Проходит несколько секунд, и я решительно ломаю сигарету, табак крошится и падает на пол… Огрызком карандаша на бумажке от сигареты я пишу только три слова: «Меня приговорили к расстрелу».

Надзиратель дает мне коробок, и я прячу записку под спичками. Ему хорошо известно, что заключенных отводят на расстрел через сорок восемь часов, поэтому нет необходимости упрашивать его передать записку членам Комитета национального освобождения как можно скорее…

Примерно через час после ухода надзирателя я вдруг услышал во внутреннем дворе тюрьмы и в коридоре какие-то новые голоса. Обычно в это время все уже молчат, однако в этот вечер происходило что-то необычайное: я слышал приветствия, произнесенные на итальянском и немецком языках, а это означало, что охрана усиливается подкреплением из эсэсовцев.

Со двора послышался лающий голос фельдфебеля, который приказывал всем караульным быть особенно бдительными сегодня и открывать огонь в любом случае, если будет происходить что-либо подозрительное. Тут мне вспомнилось, что ограждение тюрьмы из колючей проволоки и что по ней пропускается электрический ток, как это было принято у немецких фашистов, и это мелкое, в общем, обстоятельство, которое я совсем упустил из виду при своих расчетах на помощь партизан, почти полностью подкосило мои последние надежды на спасение.

Я знал, что некоторое время тому назад была сделана попытка нападения на казарму, чтобы освободить Бьянки – его после ареста отвели туда вечером. Однако нападение на тюрьму – дело гораздо более сложное, здесь значительная охрана, и шансов на успех очень мало.

Рассвет не принес мне никаких новостей, и уныние мое еще более усилилось. Я реально представил, что меня со связанными за спиной руками ведут за ограждающий тюрьму вал, тело содрогается от предрассветного холода… отрывистые слова команды и… выстрел.

Да, не приходилось сомневаться, что ночь прошла, не принеся никакого результата, однако ясно, что лобовая атака тюрьмы – огромный риск. Вполне реально, что от этого варианта товарищи откажутся, предпочтя ему другой – освободить меня по дороге к месту казни.

Хорошо подготовив нападение и выбрав удобное место на каком-нибудь отрезке шоссе Беллуно – Больцано, можно было бы легче всего добиться успехов. Единственный недостаток этого плана заключался в том, что меня могли не довезти до Больцано, а просто повесить на любом фонаре возле тюрьмы или придорожном дереве.

Уже наступил день, и, поскольку никто не пришел за мной, чтобы везти в Больцано, я мог надеяться, что проведу в Бальдениче еще по крайней мере двадцать четыре часа, прежде чем меня будут перевозить для исполнения смертного приговора.

Видимо, нацисты все еще надеются выжать из меня признание. Перевозка осужденных выполнялась всегда на рассвете; начиная с наступления сумерек и до утра фашисты, как правило, оставались в казармах и в других надежно охраняемых убежищах.

Почувствовав надежду, что мне дадут остаться в тюрьме еще один день, совершенно измотанный бессонной ночью и душевным напряжением, я свалился на койку и, свернувшись калачиком, моментально уснул.

Проснулся я вполне отдохнувшим, но спокойствия мне сон не прибавил. В тюрьме явно что-то происходило: со двора слышалась громкая немецкая речь и тяжелая поступь солдат. Я понял, что взвод, прибывший прошлым вечером для присоединения к гарнизону тюрьмы, сейчас проходит мимо тюрьмы. Что это значит? Уходят? Или их сменили другие эсэсовцы?

Я решил больше не засыпать, чтобы внимательно следить за любыми звуками и голосами, доносящимися до моей камеры.

Моя камера! Вряд ли в мире есть еще хоть одно какое-нибудь место, которе было бы для меня 'более ненавистным, и все-таки мне приходится говорить слово «моя» каждый раз, как я думаю о ней, и даже сейчас мне не удается разделить эти два слова.

Кто знает, сколько еще людей будет ожидать своего часа в этой же камере, кто знает, сколько узников томилось здесь до меня? Мне известно, что в этой же тюрьме сидели Бандьера, Бьянки, Манара Вальмиди – профессор, известный специалист по греческому языку, Банкьери…

Часы медленно тянулись друг за другом. Я напрягал слух, стараясь понять, не прибыли ли снова немцы и нет ли чего нового, что может стать благоприятным для меня. Но не мог услышать ничего особенного. Снова стали появляться те же мысли и опасения, которые мучили меня весь прошлый день, ночью и этим утром. Снова мной овладели тревожные мысли: ведь вполне могло быть, что подобное молчание со стороны означает, что они все еще ничего не знают о моем приговоре, и это предположение могло оказаться тем более верным, что уже прошло довольно много часов, а надзиратель все еще не вернулся и ничего не сказал мне о том, удалось ли ему благополучно передать записку.

Вполне возможно, что он испугался, поэтому решил не делать обещанного и избегает любой встречи со мной. Однако уже вскоре мне довелось убедиться, что подобные мысли были лишь необоснованным пессимизмом: ко мне заглянул столь ожидаемый мной надзиратель. Он оказался поистинг неоценимым помощником, рискуя собственной жизнью, пришел сказать, что передал записку в тот же день и что Цанканаро и Тарикко уже провели разведку в окрестностях тюрьмы.

Надзиратель ушел, а я снова начал прикидывать в уме, как друзья могут меня освободить.

Тюрьма Бальденич была одной из наиболее современных, ее окружали две стены, по которым проходили провода под током высокого напряжения, внутри ее находилось 16 карабинеров и десять надзирателей, внутренний арсенал ее был огромен; кроме того, тюрьма находилась совсем рядом с городом, в котором полно немцев, живших в многочисленных казармах.

По дороге Беллуно-Лонгароне, служившей важной артерией, связывающей Италию с Австрией и Германией, непрерывным потоком шли военные колонны. При первом же выстреле к тюрьме подошли бы любые из проходящих мимо воинских частей.

Немцы особенно свободно чувствовали себя в провинции Беллуно, так как она и провинции Тренто и Больцано были аннексированы от Италии и присоединены как части национальной территории фашистской Германии.

С другой стороны, мне приходилось раздумывать и о том, что при любом исходе операции неизбежно будут применены репрессии к заключенным, в результате чего на месте будут расстреляны все политические заключенные, находящиеся в Бальдениче, поэтому, может быть, гораздо лучше, если я умру один, по крайней мере в этом случае я смогу умереть спокойно, не мучаясь тем, что стал причиной смерти моих товарищей.

Сейчас, забегая вперед, я должен сказать, что за мое освобождение заплатили жизнью Цанканаро и его сын. В тот же вечер, когда меня освободили, нацисты арестовали многих жителей Беллуно. Сын Цанканаро вышел из дома, чтобы предотвратить арест отца, но был схвачен и повешен, а отец был убит, как только переступил порог своего дома.

Между тем я лег на койку и стал думать и думать о том, что меня ожидает. Постепенно усталость взяла свое, и я задремал.

Меня разбудил какой-то шум. Во сне мне казалось, что нацисты уже разгромили все отряды Сопротивления. Горько было сознавать, что придется умирать с такими предчувствиями и сознанием полного бессилия и неспособности сделать хоть что-нибудь для этих совсем еще молодых борцов; приходилось только надеяться, что в будущем жизнь моего народа будет свободной и счастливой…

– Проснись, еда прибыла, – слышу я голос из-за двери. – Поднимайся, поднимайся.

Я нехотя встаю, достаю миску и подаю ее надзирателю.

– Если хочешь, я могу дать тебе двойную порцию. У тех, кого привели сегодня ночью, что-то нет аппетита.

– Ты хочешь сказать, что у них нет зубов?

– Чего тут жевать-то? Но зубов у них действительно осталось мало. И чего люди не сидят по домам?

– Ты бы сказал, как там другие?

– Не могу знать. Так как, дать тебе двойную?

– Если другие ребята здесь и пока еще живы, то дай лучше им, мне что-то не хочется.

– Понимаю, понимаю, для последнего раза еда, конечно, не такая уж замечательная.

– Для последнего?

– Ну, такого я тебе не говорил! Это тебе со сна.

Он уходит, оставив миску, наполненную до половины.

«Последний раз» – ясно, один день уже прошел, и меня уведут сегодня. Хотелось бы знать точнее, когда это может случиться. Сегодня же днем, этим вечером или, может быть, завтра утром? Впрочем, шестью часами раньше или шестью часами позднее, большого значения не имеет.

Возможно, конечно, что есть какая-то вероятность меня освободить при перевозке, и, может быть, друзья так и собираются сделать. Обдумав все это, решаю, что нужно сохранять силы на случай, если придется спасаться от погони. Беру миску и проглатываю ее содержимое. Потом растягиваюсь на койке таким образом, чтобы через квадрат окна можно было видеть кусочек неба, перечеркнутый четырьмя прутьями железа.

Солнце довольно близко к горизонту. Сейчас семь, и с минуты на минуту произойдет смена караула. Мне слышны только голоса итальянцев, судя по всему, немцы для усиления гарнизона сегодня не прибыли. Теперь я совершенно уверен, что это последняя ночь, которую мне придется провести в Бальдениче. Больше всего меня угнетает сознание бессмысленности моей скорой гибели, не во время какой-нибудь операции, и не в борьбе за достижение великой цели.

Конечно, я сделал все, что мог, – на допросах я молчал, чем предотвратил возможные аресты антифашистов. И все-таки такая смерть кажется мне бессмысленной и неприемлемой, если только можно сказать, что смерть бывает приемлемой.

Легкий вечерний ветерок донес до меня бой часов с дальней башни: семь с четвертью.

Все мои мысли были направлены теперь на то, чтобы встретить конец со спокойствием человека, умирающего за свободу других.

Для нас эта истина была одна для всех – это была истина, которая открывалась каждому человеку, попавшему под гнет фашизма. Это была истина, из-за которой со спокойной уверенностью шли на смерть тысячи людей во всей Европе.

Встреча с неизвестными

Глава написана по рассказу Карло Джузеппе Фьюмарой

Спускаюсь с сеновала и вижу, как Мегер и Таллина кормят завтраком очередного связного.

– Что пришел сказать нам?

– В Больцано ди Беллуно ждут Карло, – коротко говорит связной.

Я беру автомат, связной допивает свой «кофе» – кипяток, настоянный на каких-то травах, – и вытирает рот тыльной стороной ладони.

Спускаемся довольно быстро с горы. Эту тропинку я знаю очень хорошо и легко передвигаюсь по ней даже ночью. Часто приходится останавливаться, связной то и дело спотыкается и, охая, присаживается на камень; глядя на него, не могу не улыбнуться, однако обидно терять драгоценные минуты, потому что уже в полдень мы должны идти обратно, чтобы организовать привал для группы, идущей к тюрьме.

Наконец приходим в Больцано ди Беллуно; в одном из домов на окраине города около приходской церкви меня ждут двое уполномоченных.

Здороваемся, называя друг другу свои подпольные клички. Джино и Никки объясняют причины моего нового вызова сюда, в деревню. Мои предположения были совершенно правильными. Начинаем обсуждать возможности освобождения Мило – нашего коменданта дивизии.

У меня создается впечатление, что они оба придерживаются одного плана: довольно большая группа партизан устраивает засаду на шоссе Беллуно – Фельтре, чтобы напасть на машину, в которой Мило, как они предполагают, будут перевозить из Бальденича в Больцано. Я молча слушаю Никки, однако мысленно перебираю все факторы в пользу их плана и против него, отбрасываю одни и подбираю другие, чтобы сделать свои доводы более весомыми.

Когда оба они замолкают, я задаю им встречный вопрос: не будет ли слишком опасно держать вдоль такой оживленной магистрали десять вооруженных человек, да еще в течение нескольких часов или дней, в ожидании предполагаемой машины, в которой должны везти Мило? Фашисты могут пронюхать о засаде и устроить какую-нибудь ловушку, кроме того, не будет ли освобождение одного только Мило обидным для десятков наших товарищей, которые каждый день подвергаются ужасным пыткам в этой же тюрьме? Разве не лучше попытаться освободить всех? Но как? Вот об этом-то я давно думал и кое-что придумал.

Никки нравится моя идея, однако он считает, что, хотя предлагаемый мною план весьма реален для исполнения, пользоваться динамитом при взрыве тюрьмы слишком рискованно. Я предлагаю снова и снова различные варианты своей идеи, но никак мы не можем прийти к полному согласию. Наконец решаем так – освобождение заключенных из тюрьмы Бальденич берет на себя наша группа. В случае нашей неудачи группа Никки попытается освободить Мило по дороге в Больцано.

Я говорю, что мне пора уходить. Солнце уже поднялось совсем высоко; меня не покидает мысль о том, что именно сейчас кого-то из моих друзей пытают в этой проклятой тюрьме.

Они прощаются со мной и уходят первыми; я провожаю их взглядом, а потом выхожу на дорогу, ведущую в горы.

Единственное, что я могу теперь сделать за эти четыре часа пути, – вновь и вновь обдумывать операцию, но мои мысли зачастую сбиваются и принимают совершенно неожиданное направление.

Приходит в голову мысль о несоответствии между рекомендациями руководства партизанским движением в Италии и нашей реальной деятельностью.

В соответствии с их инструкциями мы должны заниматься лишь подготовкой людей к тем дням, когда должно будет произойти решительное наступление союзников, и вести агитацию для того, чтобы к этому времени можно было поднять всеобщее восстание; совершенно не рекомендуется устраивать вооруженные нападения на хорошо обороняемые пункты.

И тем не менее мы объединяемся в сравнительно небольшие группы для уничтожения итальянских фашистов, которые организуют частые расстрелы, вешают партизан, уничтожают мирное население. Устраиваем взрывы на дорогах для нарушения нормальной работы тыла – военных заводов и оружейных мастерских.

А как же иначе? Ждать – это погубить все движение Сопротивления.

Я уже добрался до первого часового; еще через полчаса я буду около нашей казармы. Оказав пароль, прохожу дальше. Ожидающие меня явно озабочены. Уго выходит навстречу, он, наверное, увидел меня еще тогда, когда я пересекал Ардо. Пока мы проходим последний участок пути от первого часового до нашей казармы, я рассказываю ему о несправедливом, с моей точки зрения, предложении освободить только Мило.

Партизаны встречают меня шумными приветствиями, но я вижу в глазах у каждого невысказанный вопрос; чувствуется всеобщее напряжение и тревога, но никто не решается задать прямой вопрос, о чем был разговор. Я сажусь на большой и прохладный камень белого цвета и держу в руке кусок хлеба; почему-то именно сегодня опять страшно разболелись зубы, пожалуй, никогда еще так не болели.

Невдалеке пасется мул; я решаю, что мы возьмем его с собой, он еще молодой, и, как считают некоторые, у него мясо довольно мягкое, поэтому если не удастся его использовать для перевозок то он пригодится нам в жареном или вареном виде. Честно говоря, никогда не сказал бы, что его мясо может быть вкусным или мягким…

Зову Уго, и мы уходим с ним на сеновал. Роюсь в моем вещевом мешке, который одновременно выполняет у меня функции архива, секретера и шкафа для белья; он до отказа набит. Здесь книга по теоретической механике, веревки, краткое руководство по взрывам различных типов мостов, фотографии друзей, павших в боях или казненных в застенках, дневник, одеяло, печать бригады, несколько листов бумаги, ручка и множество других крайне необходимых вещей. В этом маленьком «складе» нахожу бережно хранимую в полном смысле драгоценность – геотопографическую крупномасштабную карту окрестностей Беллуно.

Я рассматривал ее уже столько раз, что сразу же нахожу изображение тюрьмы Бальденич и ведущие к ней улицы. Делаю отметки на перекрестке и прошу позвать Нази, партизана из Одерцо, показываю ему перекресток и говорю, что назавтра после наступления темноты он туда должен привести два больших грузовика которые мы реквизируем для своих целей. Советую ему быть предельно осторожным и предупредить владельцев грузовиков, чтобы они не заявляли в полицию о пропаже по крайней мере два дня. Нази уходит, я прошу позвать Лино. Это чрезвычайно живой и способный парень, у него хорошая интуиция и сообразительность, кроме того, в данных обстоятельствах у него еще два очень важных преимущества: он родом из Беллуно, и у него там живет невеста.

Не успел я найти на карте шоссе Беллуно – Понте, как он сам показал на вход в тюрьму, поэтому мне оставалось только дать ему два распоряжения: завтра вечером до начала операции он должен прийти туда со своей невестой и пробыть там (Некоторое время. Когда к тему подойдут двое наших, он должен сообщить им сведения о перемещении охраны.

– Постарайся быть как можно осторожнее. Своей невесте скажи, что тебе это место нравится больше всего своей романтичностью, – добавил я, улыбаясь.

(Этот храбрый парень Лино был схвачен вместе с тремя другими партизанами и повешен на фонаре на площади в Беллуно, а его невесту заставили смотреть на казнь жениха…)

Теперь было самое время заняться непосредственной подготовкой к операции, однако только я собрался подняться, как ко мне подошел Николетто, мой заместитель, и заговорщицки произнес:

– Карло, в тюрьму должен пойти и я.

– Кто тебе сказал об этом?

– Никто. Я просто хочу тебе сказать, что если мы туда пойдем, то должен пойти и я. Ты ведь знаешь, кто должен туда пойти, чтобы освободить старика Баикьери и комиссара Бьянки?

– Если мы туда пойдем, то пойдем вместе!

Зову Далле Донне и (приказываю ему собрать всех людей, у которых есть немецкое обмундирование. Для выполнения операции нам нужно тридцать человек с «неитальянскими» чертами лица.

И я уже решил, кто пойдет со мной, но хочу, чтобы товарищи быстро выполнили мой приказ, и делаю вид, что решать будем вместе.

Через несколько минут Далле Донне собрал около пятидесяти партизан, которые были одеты в форму немецких солдат или хотя бы имели часть обмундирования, и приказал тем, кто остается на нашей базе, отдать свою форму будущим участникам операции. Я напомнил тем, кто готовился к операции, что у них должно быть немецкое оружие. Восемь немецких мундиров, добытых во время операции около Босконы, решили взять с собой. Я тщательно осмотрел каждого из товарищей, чтобы ни одна деталь одежды не выдала их.

И вот мы уходим все дальше и дальше от нашей казармы, сопровождаемые взглядами товарищей, которые пели «Бандьера росса» и в прощальном приветствии вскинули кверху руки со сжатыми кулаками.

Честно говоря, я не пел и не поднял сжатый кулак, даже не повернулся, чтобы посмотреть на оставшихся товарищей. Тревога об исходе нашей операции уже охватила меня. Судьба моих спутников и тех, кого мы хотели освободить сейчас, во многом зависела от нашей находчивости, военной хитрости и хладнокровия.

Я старался ускорить спуск по склону, так как темнота все сгущалась, гасли последние лучи заката, в то же время мне казалось, что чем дальше мы уйдем от оставшихся товарищей, тем быстрее утихнет во мне это почти ребяческое возбуждение. Позади я часто слышал смех, сопровождавший чье-то падение, или беззлобное переругивание, если кто-либо сбивал строй, споткнувшись или зацепившись сапогом за камень.

Спустя немного времени мы оказались возле мастика через Ардо, шаткого и узкого, без всякого ограждения по бокам, а внизу уже с трудом различалась покрытая пеной поверхность воды.

Благополучно перебравшись через Ардо, мы начали подниматься по тропинке, разорванной глубокими обрывами на несколько сотен метров; эту тропинку можно было бы назвать «тропой надежды». Каждый раз, когда мы проходили по ней, кто-нибудь громко высказывал свою сокровенную мысль, относившуюся к прошлым воспоминаниям или к будущему. В этот вечер Мик, один из наших ребят, родом из Южной Африки, вслух заметил, что хорошо было бы, если бы кто-нибудь из его деревни не по рассказам, а лично познакомился бы с такой дорогой.

Николотто постоянно следил за настроением товарищей, поддерживал дух людей. Прошло еще немного времени, и мы увидели огоньки деревушки Казе Бартот.

Вся деревня была погружена в глубокую тишину, но на звук наших шагов открылись некоторые двери, и мы услышали голоса жителей, называвших наших товарищей по именам.

Не убавляя шаг, мы отвечаем на приветствия: двери одна за другой снова закрываются, и вскоре Казе Бартот остается позади. Теперь мы находимся примерно в полукилометре от центра Больцано ди Беллуно, через который проходит шоссе, ведущее в глубь долины. Мы спускаемся по небольшой дороге вроде проселка, идущей слева от шоссе, и добираемся до стоящего на ровном участке небольшого домика, почти со всех сторон опоясанного верандой.

На лай собаки, спрятавшейся в кустах около дома, появляется человек с морщинистым лицом и рыжеватыми волосами, слабо освещенный светом керосиновой лампы, и прислоняется к столбику веранды, всматриваясь в темноту, пока я не выхожу в золу света колеблющегося пламени лампы. Это и есть Совилла, он живет у скал, расположенных вдоль берега Ардо, сжимающих русло реки в узкий проток, не больше метра; камнем из этих скал обтачивают и шлифуют лезвия и различный инструмент, а также используют для всяческих поделок. У Совиллы крепкие широкие ладони с растрескавшейся мозолистой кожей. Всю жизнь он не расстается с резцом и молотком – орудиями тяжелого труда каменотеса. За пятьдесят лет кожа его стала неотличимой по цвету от цвета скал его родной земли. Он Человек честный, надежный, истинный социалист.

В молчании теплой ночи, когда затихают все звуки, еще громче слышен грохот Ардо, она несется совсем рядом с домом, в этом месте образуя водопад. Совилла нисколько не удивлен нашим появлением: партизаны почти всегда заглядывали к нему по ночам, а его дом почти все время служит явочной квартирой и местом отдыха для партизанских групп. Вся семья Совиллы помогала отряду, хотя ни о подробностях, ни о цели операции ему ничего не известно.

Еще днем в этот домик зашел Де Люка, оставил старику двести лир, чтобы тот купил теленка, зарезал его у себя дома и приготовил еду. Этим должны были заняться его жена и дочка Пупа, а сын Нино этой ночью должен был привести отряд к дому, выбранному для ночлега. На следующий день Нино с помощью сестры перенес партизанам сваренное мясо. С ними пришел и Де Люка, который хотел последний раз проверить, все ли готово, и отдать приказ о начале операции.

Между тем старик предложил нам немного поесть. Наскоро перекусив, мы отправились в путь. Нино шел во главе отряда. Совилла с фонарем в поднятой руке освещал дорогу. Он остановился у начала моста над Ардо и попрощался с каждым из нас, мы перебрались на другой берег и оказались в полной темноте. На каждом шагу спотыкались, ноги скользили по намокшей глине и неровностям тропинки.

Никто не смог пройти этого участка дороги, не упав несколько раз в грязь. Затем мы начали спускаться и добрались до дна долины, топкого и грязного, покрытого зарослями боярышника, такими густыми, что, пробираясь сквозь них, основательно исцарапались. Вскоре выбрались на ровный участок дороги, свободный от кустарника. После этого двигались примерно еще около часа и наконец увидели покинутый дом. Обойдя его со всех сторон, чтобы убедиться в отсутствии засады, входим внутрь. Этот дом меньше, чем наш «Ай Ронк», но тип постройки почти такой же. Пока Николотто назначает караульных и размещает часовых, я с остальными людьми поднимаюсь на сеновал, заваленный сеном. Прощаюсь с Нино и прошу его, чтобы он не очень тянул с доставкой продуктов.

Плотно закрываем ставни окон и включаем карманный фонарь; из осторожности почти полностью закрываем его фуражкой.

Товарищи засыпают быстро, переход был долгим, все устали, а впереди день, полный опасности…

Пока партизаны спали, я начал подбирать наиболее подходящих для операции людей, внешне максимально похожих на представителей арийской расы. Важным фактором было хладнокровие, и это, пожалуй, было одной из труднейших задач для экспансивных южан.

Выбор казался особенно трудным не только потому, что в моем распоряжении было недостаточно людей с нужными способностями, или потому, что я не знал, кому доверить исполнение наиболее трудной части операции, но скорее из-за того, что каждый из присутствующих очень хотел быть включенным в основную группу, и мне очень не хотелось разочаровывать тех, кто будет вынужден остаться.

Товарищей из Болоньи включать в состав этой группы я не собирался. Именно, потому, что они были полной противоположностью немцам – типичные южане во всех смыслах.

В ожидании Де Люка, с прибытием которого мы должны были принять окончательные решения, я вызвал из шеренги советских ребят и вместе с ними Мика, парня из Южной Африки, с прекрасными зелеными глазами (спустя несколько месяцев он погибнет в стычке с фашистами).

– Миша, Леша, Орлов, Тимофей, Василий и Мик, – вызываю я их. Неожиданно из шеренги выходит Ванья Кузнецов и говорит, путая русские слова с итальянскими:

– Командир, и я с вами!

И тут же присоединяется к своим. Для меня это было совершенно неожиданным. Дело в том, что не вызвал я его только по ошибке, надо, особо отметить, что почти во всех операциях он всегда был рядом со мной.

Именно по этой причине мне бы хотелось более подробно рассказать об этом партизане-интернационалисте, который, как и сотни советских граждан, готов был пойти на все жертвы ради освобождения от фашизма Италии – даже не родной для него страны.

Кузнецов был невысок. Его рост, может быть, был немного ниже среднего, но, как он говорил, это давало ему определенные преимущества в бою по сравнению с людьми высокого роста. В Италии его зачастую принимали за американца из-за цвета кожи и веснушек, которые особенно выделялись в жаркую погоду. Он лишний раз старался не говорить при незнакомых по-итальянски, опасаясь, что его примут за немецкого шпиона. Но его итальянский язык мало кто понимал. Это был добродушный человек, всегда и везде вызывающий к себе привязанность и симпатию. Мое близкое знакомство с ним существенно изменило мой взгляд на то, что только итальянцы имеют ряд характерных для них приятных душевных качеств.