Текст книги "Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году"

Автор книги: Николай Коншин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Если этот случай вас так печалит, – сказала тронутая София, смотря на слезы, текущие струями по мужественному лицу старца, – если вам грустно видеть черты, сходные с чертами вашей дочери, то я не буду показываться без вашего на то согласия. – Обоянский не мог ничего отвечать ей; он закрыл лицо и рыдал. Благородный отец, – продолжала она, – эти слезы делают честь вашему сердцу! Успокойтесь. Смотрите: я сама плачу. – Она положила ему на плечо руку; прекрасные глаза ее наполнились слезами. – Она сирота, – сказала с чувством мать, – у нее давно уже нет отца: итак, у вас нет соперника любить ее.

Граф не отвечал; он затряс седой головой своей и, с глазами, зажатыми платком, удалился в слезах из комнаты.

Странная встреча сия подействовала грустно на общество друзей; мать и дочь были растроганы. Обоянский взял слугу своего и вышел с ним в лес.

XVII

Уже было около трех часов дня, но граф не возвращался. Мирославцева приказала Антону поискать его по лесу, опасаясь, не заблудился ли бедный купец-странник. Синий Человек, взяв с собой, по обыкновению, двух собак и вооружась рогатиной и ружьем, отправился за ворота.

– Сумасшедший старик! – ворчал он про себя, обходя окрестности. – В его ли лета карабкаться по этим кочкам и буграм; здесь того и бойся, что набредешь на логовище зверя, без собаки немудрено, или завязнешь по пояс в болото, потому что вода уже выступила.

Часа два ходил он по всем направлениям, не отыскивая следа беглецов; наконец, при выходе из чащи кустарников, в глубину леса простиравшегося на запад, собаки его бросились вперед, и скоро услышал он вдали голоса их, окликавшие человека; на сделанный свист одна из них воротилась, другая же осталась у своей добычи, но лаять перестала; по следам четвероногого проводника Антон начал пробираться в глушь и скоро усмотрел своего гостя сидящим под толстою сосною.

– Ну, батюшка Борис Борисович, – начал Синий Человек, – какой вы тревоги у нас наделали! Боитесь ли вы бога: заходить в такую даль, без проводника и без оружия.

Граф улыбнулся и протянул ему руку:

– Прости меня, любезный Антон, – отвечал он, – признаюсь, я сам начинал робеть; и хотя твердо был уверен, что не заблудимся – у меня память хороша на это – но задал нам страху медведь: походка его раздавалась по лесу очень невдалеке: он как будто следил нас.

– Здесь много всякого зверя, – сказал Антон, – и потому без оружия ходить не следует. Теперь будет его еще больше: с мест, поднятых водой, он сюда же будет жаться. Пойдемте-ко домой; с моим ружьем и собаками можно идти смело.

Расстояния до хижины Синего Человека, от места, где теперь он находился с гостем своим, было не более двух верст. Около семи часов вечера зашумел над головами путешественников сраставшийся гуще и гуще торжественный лес, проросший высоким можжевельником, укрывающий давнишний приют странного Антона. Почти в темноте, от слившейся тени, пробираясь по кочкам, между коими влажность никогда не высыхала, начали они подыматься на небольшую возвышенность, посреди которой стояло таинственное обиталище, видимое только пустынным птицам и небу.

Когда надобно уже было отворять ворота, Антон сказал Обоянскому.

– Борис Борисович, я слышал о найденном вами сходстве в нашей барышне с покойной вашей дочкой. Как же вы думаете: не станет ли это тревожить вас, когда будете с ней вместе?

– Нет, – отвечал решительно граф, – я обдумал это, добрый Антон, и уверен, что когда буду чаще видеться с дочерью твоего покойного господина, то это сходство будет еще величайшим для меня наслаждением.

– То-то, – продолжал первый, – а если вы почтете это для себя тягостным, то кроме того, что мой покой весь к вашим услугам, барышня велела мне вас уверить, что она не потяготится нимало оставаться в своей комнатке в то время, как вы будете у барыни.

Обояиский повторил еще раз уверение в своем мужестве, и калитка отворилась; они вошли на чистый и просторный двор, окружающий жилище Синего Человека.

Мирославцева вышла сама навстречу к прибывшим. Она взяла графа за руку и повела к себе в комнату.

– Вы не увидите сегодня моей дочери, – сказала она, приветно улыбаясь, – мы будем одни; вам подадут сюда обедать: вы должны порядочно проголодаться.

Накрытый стол с одним прибором стоял посреди комнаты, и старик, сколько ни уверял, что не чувствует ни малейшего аппетита, принужден был сесть за стол, съесть кусок жареного и выпить стакан вина. Обед был молчалив, кроме нескольких тщетных попыток Обоянского уговорить Мирославцеву, чтоб не лишала его удовольствия видеть Софью; он не поддерживал совершенно разговора, которым хозяйка, по-видимому, хотела было развеселить его. Встав из-за стола, он поспешил обратиться с прощальным поклоном к своей ласковой собеседнице, но его уходу решительно воспротивились.

– Если вы упрямо желаете, – сказала она, – чтоб дочь моя вышла сюда, то я исполню вашу волю; хотя, право, щадя ваше сердце, желала бы свидание ваше с ней отложить хотя до завтраго.

– Я не хозяин здесь, – отвечал Обоянский, – и потому не смею мешать вашим распоряжениям; но не хочу и быть в тягость. Возможное ли дело, чтоб я допустил любезную дочь вашу сидеть, так сказать, взаперти, потому только, что страшатся моего малодушия. Позвольте мне удалиться; я чувствую, что утрешняя сцена совсем неприятна; ваше доброе сердце простит мне: она была невольная – явление было так неожиданно!

– Софья, – сказала мать, отворив дверь в другую комнату, – тебя непременно хотят видеть. Вот она, – продолжала Мирославцева, – ваше желание удовольствовано.

Софья вошла. На лице ее горел румянец, глаза были озабочены.

– Сердечно рада быть с вами, – сказала она графу, – будем неразлучны, если вы желаете этого. Ваша родительская нежность меня так тронула! Сядемте сюда, продолжала она, – хотите ли, я вам разыграю что-нибудь веселое?

Сев к роялю, она придвинула к себе близстоявшие кресла и, указав их графу, пробегала пальцами по клавишам.

В продолжение этой речи Обоянский начинал несколько раз говорить кое-какие извинения насчет малодушия и заключил тем, что сел на указанные кресла. Он, казалось, был спокоен, и хотя изредка, подымая глаза на Софью, мужественное лицо его отражалось умилением, однако ж, во все продолжение игры, он сохранил строжайшее приличие. В промежутки он даже вступал в суждение о музыке; припоминал Софье некоторые любимые им пьесы, заставлял ее проиграть те из них, которые она знала, и, к удовольствию матери и дочери, вечер проведен был без всяких печальных сцен.

Рояль был закрыт. Беседа мало-помалу оживлялась. Обоянский удивлял своими просвещенными суждениями и вкусом.

– Извините меня, – сказала мать, – я так ошибочно судила прежде о купечестве. С вами первым свел меня случай близко, и я нахожу, что ваше присутствие сделает честь всякому обществу.

– Не ко всякому, – отвечал Обоянский, – так благосклонна была судьба, как ко мне. Отец приготовлял меня к коммерции европейской; я был воспитан в Англии; жил долго в Вене, в Гамбурге, а потому и не удивительно, что понятия мои выходят за предел того тесного круга, которым люди моего сословия по большей части ограничивают свое образование. Наши купцы мало заботятся о изучении даже собственного своего дела; они богатеют каким-либо хорошо удавшимся случаем: это все счастливцы, а не политики. Они похожи просто на охотников, кои рассыпались по лесу за добычею: богатейшая набредет на того, кто всех счастливее; но подобное ремесло в торговом деле ничтожно: плохой игрок, который только что надеется на удачную сдачу карт; не купец тот, кто не знает великой науки коммерческих оборотов. Одно только систематическое изучение этой науки поставляет вне опасности от великих неудач и, внушая самые отважные предприятия, указывает на последнюю доску, за которую, в случае явной погибели, еще можно ухватиться. Наши купцы, – извините, ради бога, что я так расплодил эту материю, – наши купцы не одушевлены в своем промысле тем беспокойным и просвещенным гением, который изобретает и преследует отважный труд, почитая все торжество только в том, чтоб преодолеть препятствия. Не жажда корысти руководствует сим последним: его цель – слава. Так торговала Венеция, в лета своего могущества; так торгует теперь Англия, владычица всех морей, ведущая, независимо от своего Двора, непрерывную войну со всеми торговлями мира. Огранича круг своих действий вялым, но верным барышничеством, обеспечивающим праздную лень, купцы наши обратили виды свои на цель почетную попасть в дворяне. Здесь закрываются их лавки, сожигаются счеты, и непросвещенный сын их силится стереть самую память об отце, как грязное пятно с вновь отпечатанного герба своего! Напрасно усиливается и правительство, и даже некоторые просвещеннейшие из них самих истребить этот пагубный, невежественный предрассудок; всесильная мода увлекла за собой и поглотила множество лучших, надежнейших по торговле домов.

Разговор, так случайно обратившийся на предмет торговли, был поддерживаем охотно с обеих сторон. Мирославцева радовалась, что почтенный старик, так растрогавший ее своим прямодушием и чувствительностию, по-видимому, с особенным удовольствием вдавался в суждения о предмете для него знакомом; Обоянский, с своей стороны, всячески искал поддержать разговор о коммерции, чтоб утвердить своих новых хозяек в уверенности, что он точно купец; ибо, имея свои причины путешествовать инкогнито, он страшился подать наималейший повод к сомнению насчет настоящего его звания. Таким образом, когда граф перестал говорить, у Мирославцевой тотчас готово было новое предложение, которое подавало пищу новому длинному суждению словоохотного старца.

– Что вы скажете о наших коммерческих законах? – спросила хозяйка. – Мне случалось как-то слышать, будто они не довольно строги для поддержания торговой добросовестности в народе.

– Весьма рад, сударыня, объяснить вам мое мнение об этой статье: сказать попросту – законами играть не должно; то есть, ежели закон однажды постановлен, то он должен быть неизменяем – как у древних Судьба, повелевавшая и богами и человеками. Судя о законах таким образом, я нимало не удивлен, что у народов, более нашего просвещенных, законы, стерегущие торговую добросовестность, строже, нежели у нас. Степень их нравственного образования, внушая более очищенное понятие о честности, развивает в общежитии добросовестность, которая и передается уже наследственно, от поколения поколению. Изъятия редки, и хотя примеры их не заразительны уже, но в благонравном обществе не могут быть терпимы; а потому позор угрожает негодяю, наказуемому не одним законом, но и общим презрением: казнию нравственною, в мере образованности народной безусловно существующему. Мне остается сказать, сударыня: когда и у нас каждый порядочный лавочник, по чувству нравственного своего достоинства, не обочтет, не обвесит, не обмеряет, не продаст гнилого за свежее, не возьмет с покупателя лишнего, за то только, что он не знает настоящей цены, – вот тогда-то, по моему мнению, настанет время постановить строгие законы для угрозы народу, уже в нравственном своем возрасте возмужалому: ибо законы сии можно будет приводить в исполнение.

Случалось ли вам слышать о разумной речи, сказанной одним из наших дедов великому Петру, хотевшему примерами казни насильственно остановить нравственные пороки, порождаемые общим невежеством: «Хочешь ли ты, государь, сказал он ему, – остаться царем без подданных?»

Меры, какие берет наше правительство к распространению образования в народе, мало-помалу доведут оный до одной степени просвещения с прочими. Но, по моему мнению, усилия купечества образовать свое сословие, в смысле торгового европейского народа, должны предшествовать нравственному пробуждению черни. Конторы наших купцов должны сделаться первыми рассадниками торговой честности. Здесь-то имеет породиться первая моральная казнь – стыд. Я почитаю излишним доказывать, что в нашем добром народе есть еще много добросовестности религиозной; но прилив и отлив его к центру просвещенной деятельности коммерческих домов необходимо распространит добродетели гражданские, разольет свет истины нравственной, в котором ни вольнодумцев, ни отступников не может вкрасться ненаказанно.

– Я заговорился о своем ремесле, – продолжал Обоянский, обращаясь к Софье, а вы, сударыня, не остановите меня, хотя ваше терпение, верно, утомилось; вы так, кажется мне, печальны, что мне лучше бы разговориться о чем-нибудь более занимательном.

Лицо Софии вспыхнуло. Она как будто испугалась быть проникнутой. Страдающая душа ее томилась; мысли летали далеко: она плавала в море мечтательности под торговым флагом шумевшего подле нее разговора; ее занимала любовь, – одна любовь, которую отверг язык ее и которой, однако же, не отвергало сердце!

– Вы заставили меня покраснеть, – засмеявшись, сказала она графу, – но не заключайте из этого, что я виновата: я слушала вас внимательно, и с удовольствием. Откровенно скажу вам, что сегоднишнюю ночь я провела дурно: вот, может быть, причина, что сонное лицо мое смотрит печальным.

Обоянский встал. Он начал было приносить извинения, что засиделся долго, но его извинения не были приняты.

– Мы уже с вами друзья, – сказала Мирославцева, – и всегда вам будем рады; будьте же и вы с нами без всяких церемоний. Беседа с вами занимательна, если не для моей дочери, – продолжала она, улыбнувшись, – за нее вам не ручаюсь: у девушек бывают часто свои печали, свои радости, которые занимают их предпочтительнее всего другого; но я ручаюсь вам за себя, прибавя к тому, что, впрочем, без сомнения, мы обе равно будем рады видеть вас так часто, как только вы нам это дозволите.

Софья хотя засмеялась при словах матери о ее печалях и радостях, но Обоянский заметил, что она при этом покраснела еще более. Он откланялся и, пожелав своим хозяйкам доброй ночи, возвратился к себе за перегородку, где Иван, дремавший на стуле, уже давно поджидал его. Сон не скоро закрыл ему глаз: долго прекрасный образ юной Софии носился над головой его, и ее ласковый, дружественный голос отзывался в душе.

XVIII

День проходил за днем. Обоянский сделался почти неразлучным с добрыми Мирославцевыми. Софья полюбила его просвещенный ум и душевную молодость; граф, с своей стороны, уверял ее, что не иначе ее почитает как дочерью своей: «Узнавши вас, – говорил он ей, – я снова узнал то счастие, которого давно уже лишилось мое осиротелое сердце».

По распоряжениям Антона, до пустынников ежедневно доходили сведения о неприятельских отрядах, которые расположились по деревням, около леса. На девятый день по приходе Обоянского объяснилось, что войска сии принадлежат к корпусу, оставленному в Смоленске для прикрытия военной дороги и запасов продовольствия, по оной заготовляемых, а что главная армия пошла по Московской дороге, вслед за нашею.

По получении сего известия собран был у пустынников совет, под председательством Синего Человека, как коменданта осажденной крепости, для рассуждения. Однажды, рано поутру, сей последний вошел за перегородку графа, лишь только проснувшегося, и, пожелав ему доброго утра, просил подкрепить своим присутствием имеющее открыться заседание, объясняя, что могут встретиться такие статьи, по коим опытный и благоразумный советник весьма нужен.

Обоянский не заставил ожидать себя: наскоро одевшись, он тотчас отправился с хозяином. Пройдя двор, они поворотили в проулок, между сараем и сушилом, и через огород достигли до кустарников на краю леса, из-за которых виднелась кровля с красной трубой.

– Мы здесь будем на просторе, – сказал Антон, – это моя баня, сюда пригласил я всех наших: в теперешних обстоятельствах каждый может быть полезен. Я выбрал нарочно место подальше от дома, чтоб не навести барыне какого сомнения; она встает рано и, может быть, увидела бы наше сходбище.

Пройдя небольшой предбанник, хозяин отворил дверь и ввел своего почтенного постояльца в присутствие членов собранного совета.

В бане находилось несколько человек, сидевших на лавках; они тотчас встали и почтительно поклонились Обоянскому.

– Милости просим, – сказал сидевший в углу седой старичок, – мы радуемся, что бог послал к нам еще одного соотечественника делить общую опасность: на людях и смерть красна, говорит пословица.

Граф, замечая, что произнесший слова сии человек был в священническом одеянии, с особенным уважением поклонился ему и попросил благословения.

– Помощь веры, – сказал он ему, – всего благонадежнее: святой отец, вы поддержите нас благочестивыми наставлениями в сии тяжкие дни. Я душевно радуюсь, что наше маленькое общество не лишено способа слушать богослужение, и если бог пришлет за душой, то есть человек, который примет последнее покаяние грешника и помолится о душе его.

Все заняли места. Граф сел подле священника; по другую его руку сидел толстый, небольшого роста, в синем русском кафтане, с окладистой черной бородой: это был мельник из села Семипалатского, который теперь управлял производимым затоплением окрестностей. За сим несколько человек, принадлежавших к дворне, стояли почтительно около печи.

Потолковав о наставшей беде и о французах, стоящих по окрестным селениям, из коих крестьяне выбрались, кто куда успел, Обоянский предложил собранию вопрос: действительно ли положение их дома так недоступно, как они, казалось ему, были в том уверены? Причем он не оставил даже изъявить некоторое насчет сего сомнение.

– Чему вы удивляетесь, милостивый государь, – сказал священник, – во многих губерниях есть леса, подобные нашему. Некогда они были наполнены раскольничьими скитами, коих никакая деятельность земского начальства не могла отыскать. Этот лес, как я его знаю, тянется на сто тридцать верст, полосою, конечно в иных местах и узкою, и пересеченной дорогами, но эта часть его самая глухая. Отсюда нет жилья ближе восьми верст, и то одно только Семипалатское, а там, вправо и влево, все пустырь, самый дикий и непроходимый. Покуда здесь Антон не построил себе избы, до тех пор не почитали даже возможным сюда пробраться от Семипалатского. Когда-нибудь в здешнем месте было непроходимое болото, которое впоследствии повысохло; и теперь есть такие провалы во мху, что и дна не достанешь ногами, если бог не помилует; много в старину пропадало тут скота; крестьяне того и сторожат, чтоб не забилась корова в глушь: как раз погибнет. Даже зверей находили охотники в провалах задохшимися. Антона умудрил, однако же, господь отыскать сюда дорожку, по которой, без его руководства, едва ли из нас кто выберется вон отсюда. Сверх того, под самым селом множество ключей и небольшая речка, на которой перекопали нынче плотину, у мельницы, вот у его милости, – он показал на мельника, – то низменную часть леса и все тамошние рыхлые места затопило так, что и зайцу не пробежать сюда с большой дороги. К Смоленску место повозвышеннее, но в ту сторону такая дичь, к тому же нет никаких следов, да и ручей там запрудили: вечор было уже с лишком по пояс воды, по всему старому руслу его.

Вследствие продолжительной о положении места беседы Синий Человек вызвался обходить с Обоянским пограничность оного, дабы действительно удостоверить, что питаемая всеми надежда укрыться от поисков основательна.

– Да и зачем же забиваться сюда неприятелю, – сказал Антон, – здесь нет никакой приметы жилья; я строго заказал, чтоб наши не показывались отнюдь из лесу, хотя и многие просились было поохотиться на оплошных. Не сделав никакого вреда им, мы можем навлечь подозрение на здешний лес; и если до нас и не доберутся, то могут пожарами нас задушить. Крестьяне, удалясь из села, заняли восточную часть леса, отсюда довольно далеко: буде из числа их неосторожные и станут попадаться, то все им открыть нечего; да если и скажут, что в лесу есть хижина, в которой живет дикарь, то едва ли найдется охотник меня отыскивать с явною опасностию провалиться живому в ад; об удалении же сюда господ никто, кроме нас, не ведает.

– Из новых сведений, – продолжал Антон, – узнал я, что в Семипалатском расположен лазарет для раненых; за это мы должны благодарить бога: по крайней мере, село уцелеет от огня, ибо неприятели должны опасаться, чтоб своего госпиталя не сожечь. Мне обещали разведать с подробностию, нет ли там и наших русских раненых; когда это будет дознано, я тотчас уведомлю вас. Многое заставляет думать, что незваные гости надолго полагают остаться у нас в соседях: что же, если и на зиму принудят нас остаться здесь? Я прошу покорно, господа, посоветоваться: как бы нам привести себя в безопасность от холодов, на случай зимовки?

За сим последовали различные суждения и догадки о возможности и невозможности французам остаться на зиму в России, и наконец было положено готовиться зимовать. Вследствие сего принят был, составленный общими голосами, новый проект размещения по усадьбе Синего Человека. В доме, на половине хозяина, определено было поместить священника, Обоянского и мельника, а для дворовых людей, которым одной бани было бы мало, надлежало вновь устроить теплое помещение.

– Нам нечего жалеть трудов, – сказал Антон, – и пожалуй, успеем выстроить и два дома, лесу и моху много; доски и двери можно повынимать из кладовых и сараев, но никак не могу придумать заменить кирпич для кладки печей: здесь не только кирпичу, но даже и камня, да и глины совсем нет.

– Этому горю помочь можно, – отвечал граф, – печь в бане так велика, что она может нагреть вдесятеро большее пространство, а потому я полагаю: разломать баню и на этом месте поставить сруб из самых больших дерев, выконопатить его и сделать жилым. Печь, оставленная посредине, будет таким образом нагревать одну большую казарму, где и можно будет поместить остальных людей. Сверх того, у тебя, я думаю, есть овин; мы его постараемся обделать: окон и дверей из одной бани наберется на оба жилья.

Эта счастливая мысль Обоянского была одобрена всеми; мельник предложил свои услуги по плотничной части, люди вызвались помогать всеми силами и уверяли, что на зиму уладят себе теплое гнездо. Между тем имелось в виду осмотреть гумно и устроить там жилую связь для помещения женщин, о которых было и забыли.

– Ну, так с богом же, – сказал хозяин, которого озабоченное лицо прояснилось к концу заседания. – С благословением отца Филиппа, приступим полегоньку к делу и будем уповать на милость создателя.

Толпа прислужников начала выбираться. Толстый мельник умильно поглядывал на Обоянского, как бы желая тем благодарить его за добрые советы, от которых надеялся большой пользы; отец Филипп весело потирал руки, смотря на мельника; Антон молчаливо затворил дверь за вышедшими людьми; он отвечал на прощальные поклоны их небрежным наклонением головы, как обыкновенно кланяются дворне управители и дворецкие. Граф сидел молча, навалившись локтем на стол, глаза его неподвижно устремлены были в землю.

– Святой отец, – начал он после довольно продолжительного молчания, которого никто, из почтения к сановитой особе его, не осмеливался прервать, – благословите ли вы меня на предприятие отважное, но могущее принести нам большую пользу. – (Все обратили внимание к словам его.) – Согласитесь, что для нас весьма важно иметь в Семипалатском, как в селении отсюда ближайшем, друга, чрез которого могли бы знать: во-первых, обо всех новостях из армии и из сих сведений извлекать ту пользу, что можно будет с достоверностию предугадывать: долго ли врагам пировать на святой земле нашей; во-вторых, буде есть в госпитале наши раненые, то не нуждаются ли и не найдется ли возможности доставлять им какое-либо пособие. Этим другом могу быть я. Я знаю несколько иноплеменных языков; я пойду к начальнику их и попрошу дозволения содержать трактир в селе. Если получу дозволение, то надеюсь свести знакомство с офицерами и от них выведывать все новости, получаемые из главной квартиры; а также, под их покровительством, помогать нашим раненым. Мои бумаги и пожитки я оставлю у госпожи Мирославцевой, взяв с собою столько денег, чтоб изворачиваться только содержанием трактира. Кроме сказанного, меня побуждают к тому и собственные дела мои, кои для меня столь важны, что каждая потерянная минута должна почесться неизъяснимым злом. Посредством жидов и маркитантов, находящихся при неприятельской армии, я постараюсь открыть сообщение с Дорогобужем и надеюсь разведать многое, до выгод моих относящееся. Скажу вам с должною между приятелями откровенностию, что мои выгоды состоят не в приумножении достояния моего, но в благополучии многих, непосредственно от неусыпной моей деятельности зависящем. Что вы мне скажете на все это, почтенный отец Филипп, и вы, мои любезные новые знакомцы?

Предложение графа Обоянского произвело на каждого из троих его слушателей действие совершенно различное. Толстый семипалатский мельник, который почитал французов наравне с нечистыми духами, так озадачен был объявленным предприятием, что изумление резко выразилось на его, так сказать, одеревенелых глазах. Он не более удивился бы, если б предложено было, чтоб его семипалатская мельница сбегала в главную квартиру посмотреть, что там делается. Доброе лицо священника приняло вид озабоченный и вместе умильный. Он наскоро обнял опасность предприятия и выгоды его, сравнил мирный, богу лишь одному известный уголок, их укрывающий, с трактирною жизнию среди врагов; представил себе француза, угощаемого русским, и умирающего русского, без христианской помощи. По мере того как сия или другая мысль озаряла его голову, лицо его становилось и печальным, и веселым, и негодующим, и умильным; но он не спешил ответом – старость осторожна.

Антон выслушал с величайшим вниманием отважный вызов Обоянского учредить в Семипалатском трактир, чтоб посредством сего выведывать о положении дел в армиях и таким образом жителей его пустыни ввести, так сказать, в сообщение с миром. Чем более приводил граф доказательств, что предприятие его основательно и подает надежду на полезные последствия, тем более лицо Антона одушевлялось мужественным восторгом, и глаза разгорались таким огнем, что он сам, по-видимому, готов был на приведение в действие предложенного плана.

Замечая, что граф уже перестал говорить, но что отец Филипп медлит еще ответом, Синий Человек решается подать первый голос:

– Ваше предприятие весьма благонамеренно и достохвально, – сказал он графу, положив правую руку на левый бок своей куртки, – с благословением божиим и отца Филиппа, я благополучно выпровожу вас до Семипалатского и укажу приметы, по коим безопасно и скоро можете отыскивать к нам обратную дорогу. Однако же я советовал бы вам поговорить об этом с барыней: она умная женщина, следовательно, советы ее могут бить полезны; к тому же ее одобрение снимет с нашей души страх, которому невольно предаешься, или замышляя, или похваляя дело столь отважное.

Последние слова Антона как бы развязали язык у благочестивого отца Филиппа и с плеч семипалатского мельника свалили гору; он вздохнул, как человек, который вынырнул из воды, где едва не задохся. Общим мнением положено было, чтоб его милость Борис Борисович поговорил с Анной Прокофьевной, и если польза предприятия не будет оспорена мудрым ее суждением, то, сделав предположение, как приступить к открытию трактира и где удобнее учредить оный, и, в то же время, ознакомясь хорошенько с окрестностями, приступить к исполнению намерения. Священнослужитель предложил всем домом отслужить молебен пред отправлением в путь и с благословением божиим проводить отважного гостя на благодетельный подвиг.

– Мне предчувствуется, – присовокупил Антон к заключению общего заседания, – что предприятие ваше увенчает господь успехом. Чудное ваше к нам прибытие есть уже видимый знак милости божией. Делом несбыточным казалось поныне, чтоб перебраться через этот лес, наполненный зверями и представляющий на каждом шагу или болото, или провал, или ручей. По слышанному от вас разуметь должно, что вы, к счастию, попали на ту именно полосу, по которой только и можно кое-как добрести сюда; но и тут как премудро невидимая рука божия провела вас мимо трех болотистых мест, самых опаснейших, из которых тысяча ключей разбегается по лесу; поверхность этих болот так обманчива, что по наружности примешь ее за твердый грунт, но сделай несколько шагов, то и не выбьешься, так и всосет в бездонную пропасть.