Текст книги "Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году"
Автор книги: Николай Коншин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
Петрович стоял несколько согнувшись вперед, опустив руки и перебирая пальцы левой руки пальцами правой. На лице его было совершенное спокойствие; узенькие глаза его были скромно подняты на страдающее лицо барина; почтительная улыбка осиявала выражение его лица; толстый, низенький стан его уставлен был как вкопанный; он взглядывал на городничего хотя с должным почтением, но без страха; по спокойному положению всей его особы можно было заметить, что он не ожидает никакой опасности. Это счастливое присутствие духа ободрило Илью; он прикусил язык и решился не сводить с управителя глаз, чтоб не встретить истязующего взора городничего.
Иван Гаврилович уже собрался говорить, он прокашлял:
– Я получил известие, – начал он, и слезы и рыдание прервали его голос.
– Какое, батюшка, – поспешил сказать Лука, заметив, что Илья сделал уже два шага вперед в замешательстве и, конечно, не с добрым намерением, – какое вы изволили получить известие?
– Господин городничий, по милости своей, сообщил мне такую весть, которую я и выговорить не имею сил.
– Какую же, батюшка, позвольте нам узнать ее? – Что теперь происходило в сердцах двух приятелей, легко себе представить; они выдержали испытание, стоящее доброй пытки.
– Господин городничий, – продолжал Богуслав, – уведомил меня, что сын мой ранен, вскоре по взятии Смоленска, и где-то там же находится. Поезжай, Илья, сегодни же, или завтра рано, разведай и ко мне тот же час пришли эстафету.
Кто в жизни раз просыпался от страшного сна, когда, например, разбойник заносил нож над сердцем или, что еще пострашнее для грешной души, когда под мрачным небом невиданной ночи разносились новые, сильные звуки трубы архангела, зовущие на последний суд, тот только может представить, как облегчилась душа управителя и камердинера при столь неожиданной развязке. Они оба упали на колена, заплакали и долго не могли выговорить ни слова.
– Добрые люди, – отозвался грозный бас городничего, – вам делают честь эти слезы.
Иван Гаврилович дал им поцеловать руку и сам поцеловал их в голову.
– Я не забуду вашей любви ко мне, – сказал старик, – идите, успокойтесь.
– Тьфу, братец, право-истинно! – вскричал Лука Петрович в зеленой горнице, запыхавшись от сильного движения всей своей внутренности и глядя под ноги, чтоб не споткнуться, – я сроду не бывал в такой бане, а ты чуть не умер, кажется.
Илья не отвечал: он лег на кожаную свою постель, лицом в подушку, и не только о грешных замыслах на господское добро, но и ни о чем совсем ни одного слова не было сказано в зеленой горнице во весь вечер.
XXVIII
В Дорогобуже, близ торговой площади, есть переулок, узенький и в летнюю пору очень грязный; старожилы рассказывают, что в старину на конце этого переулка еще видны были развалины терема, в котором заключена была в древности какая-то польская княжна за непозволительную связь с одним вельможей, что любовник нашел, однако же, средство быть счастливым: он переоделся рыбаком и поселился в хижине, на берегу ручья, близ места заточения своей возлюбленной; из хижины этой прорыт им был подземельный ход во внутренность терема; они убежали, обвенчались и поселились где-то за морем и прочее. В настоящее время на конце сего переулка было тинное болото, и хотя есть вблизи пригорочек и ручеек, но похожего на развалины ничего уже не было видно.
В этом переулке стояли только заборы от огородов и два небольшие домика, с незапамятных времен выстроенные; домики эти уцелели от французского нашествия, на удивление целому городу. Положим, что густая тень садов защитила их от пожаров, но по какому чуду нога чужеземцев не бывала не только в сенях, но даже и во дворах их? Сказывают, будто бы один из хозяев сих домов загородил переулок с обеих сторон, а через сию хитрость и присоединился он к прилегающим садам; положим и то; но как же корыстолюбивые наши посетители, отыскивая в хлевах и клетях чем поживиться, не наткнулись на сии строения? Мудрено! Однако же оба дома остались так же целы, так же ветхи, так же неуклюжи, как и прежде; только что в окнах появилась бумага вместо стекол, которые повыпадали от пушечной стрельбы.
В одном из этих домов жил сорок четвертый год надворный советник и кавалер Антип Аристархович Скворцов, отставной уездный судья, человек уважаемый в городе за обширные местные сведения, за строгую нравственность, и даже за многие странности в домашней жизни, делавшие его забавным оригиналом. Он был говорлив в обществе, богат анекдотами, и не заморскими, а все своими, дорогобужскими, и тем более занимательными, что все лица были известны каждому, хотя по преданиям. Единственный доход Антипа Аристарховича составляли занятия его по тяжебным делам помещиков и крестьян Дорогобужского уезда. Нельзя было поручить своего дела в руки более верные, нежели отставному судье; но должно знать, что ни за одно кривое дело он не брался быть ходатаем.
Рассмотрев принесенную записку, в чем состоит иск, и поверив оную с документами, Антип Аристархович ожидал спокойно прибытия истца, которого участь решалась мгновенно. Ежели свернутая записка лежала на столе и ящик столовый был закрыт – в таком случае бесполезно было бы убеждать судью ходатайствовать: это был знак чистого, решительного отказа. Ежели же пустой ящик стола был открыт, то оставалось условиться о платеже за хлопоты и быть уверенным, что дело будет выхожено. На дне ящика приклеена была бумага, на которой четко написано было: не сули журавля в небе, дай синицу в руки. Слова сии написаны были почерком времен царствования императрицы Елисаветы Петровны, к которому Антип Аристархович набил свою руку и который превозносил похвалами, ибо любил писать под титлами. Способ торговаться с отставным судьей был известен каждому. Истец смело клал на дно ящика столько денег, сколько, по его мнению, стоили хлопоты. Антип Аристархович ходил обыкновенно в это время по комнате взад и вперед, потирая руки и разговаривая о предметах посторонних; он подходил, как бы рассеянно, к ящику, окидывал зорким, опытным глазом подносимый дар, и буде признавал оный достаточным, то закрывал ящик и начинал разговор об деле; если же казалось ему, что дешево ценит истец труды его, в таком случае ящик оставался открытым, и судья продолжал ходить и разговаривать стороннее, по-прежнему. Тут начиналась торговля: истец прибавлял понемногу в ящик, судья поглядывал мимоходом на дно, и хочешь – не хочешь, а надобно было наконец отсчитывать именно столько, сколько предположил взять Антип Аристархович, ибо, пока не закроется роковой ящик, он ни за что на свете и говорить о деле не станет.
Впрочем, каждый знал, в целом Дорогобуже, что хотя судья так настойчив, что не уступит ни гроша из умеренной суммы, какую благорассудит назначить за труды свои, но зато, если кто вложит в ящик более той суммы, он отсчитывал прочь излишек и вынимал на стол, а ящик запирал с тем только числом денег, какое еще с вечера записал в приход.
15 ноября, в понедельник, поутру, лишь только Антип Аристархович успел помолиться богу и выпить чашку чаю вприкуску, с сахаром и с изюмом, по старой своей привычке, которую еще из семинарии вынес с собою в дорогобужский суд, за подьяческий[48]48
Подьячий – помощник дьяка, канцелярист в допетровской Руси – прим. верстальщика.
[Закрыть] стол, как отворилась дверь в его комнату, и толстая кухарка, которая в его доме и родилась, доложила ему о приходе жидка, Ицки Шмуйловича Варцаба, оршинского кагального. Учтивый еврей вошел, поклонился судье, как по его летам и званию следует, низко и почтительно.
– Что новенького скажешь, любезный друг, – спросил его ласковый хозяин.
– Я пришел к вашей милости с поклоном от его сиятельства графа Бориса Борисовича, – отвечал Ицка, снова поклонившись, – он просит высокородного господина судью пожаловать к себе теперь же.
– Сей час, любезный друг, – отозвался хозяин и немедленно встал, запер сахарницу, причесал перед зеркальцем кудри на висках и на затылке заповедную косу и начал одеваться, разговаривая с веселым евреем о погоде, о разорении и тому подобном.
Антип Аристархович был большого роста, сухощавый, однако же сильный мужчина, уже за шестьдесят лет от роду; глаза его были серые, впалые, но полные огня; нос длинный, прямой; подбородок несколько выдавшийся вперед; последнее могло казаться оттого, что у судьи не было уже ни одного переднего зуба; одежда его была опрятная, но по покрою оной трудно было решить, к каким временам отнести ее первоначальное обновление. Дабы показать пригласившему его вельможе достодолжное внимание, он раскрыл сокровище своего гардероба и извлек самое нарядное платье, которое должно описать с историческою или, по крайней мере, хронологическою подробностию.
Антип Аристархович надел на себя палевое, лосиное исподнее платье, купленное в Москве в 1772 году, по случаю, за весьма выгодную цену; камзол, обложенный по борту узеньким серебряным галуном, подаренный ему отставным воеводою в 1783 году, и сапоги с раструбами, взошедшие в большую моду в 1790 году, в воспоминание мира, заключенного тогда со Швециею. Одевшись таким образом, он долго колебался: мундир ли надеть или кафтан. «В мундире я уже был у его сиятельства, – решил наконец судья, – пойду в парадном кафтане». И казимировый[49]49
Казимировый – из казимира, легкой шерстяной (суконной) ткани.
[Закрыть] вишневого цвета французский кафтан, по борту еще носивший два ряда блесток, украсил высокий и прямой стан Антипа Аристарховича. Этот кафтан был уже старенек: он сшит был на память избавления С.-Петербурга от наводнения в 1777 году, но зато с таким почтением и роздыхом был ношен, что его недаром называл еще судья парадным. Прочие вещи были нового столетия: одна только трость принадлежала к временам старым; с этой самой тростью семинарист Скворцов в 1761 году переименован был служителем в приказное звание. С нею выслужил он все чины, высокий ранг дворянина и орден святого равноапостольного князя Владимира 4 степени[50]50
Орден св. равноапостольного князя Владимира 4 степени – учрежден 22 сентября 1782 года по случаю двадцатилетия царствования Екатерины II; крест 4-й степени с надписью «35 лет» с 1782 года служил знаком выслуги лет в гражданских чинах.
[Закрыть], за тридцатипятилетнюю, беспорочную службу!
К чести старого судьи отнести должно, что он нимало не тщеславился выслуженным с честию знаменитым чином штаб-офицера[51]51
Чин штаб-офицера – чин IX класса Табели о рангах, соответствовал армейскому чину капитана и ротмистра.
[Закрыть] и рыцарским достоинством кавалера.
«Много есть надворных советников, – говаривал Антип Аристархович своим дорогобужским друзьям, – много есть даже и коллежских советников[52]52
Коллежский советник – чин VI класса Табели о рангах, соответствовал чину армейского полковника.
[Закрыть] (известно было всему Дорогобужу, что судья никогда не позволял себе неблагоприятных отзывов об особах первых пяти классов), которые совестятся исповедать пред духовником грехи свои и, получив орден, так свихаются с правого пути, что он служит им уже не украшением, а только разве защитою от побоев».
Отставной судья был со старшими почтителен, с равными внимателен, с низшими учтив и ласков: слово в слово, как в азбучных правилах, затверженных им еще смолоду, в семинарии проповедуется. Правда, он не выходил со двора без Владимирского креста[53]53
Владимирский крест – этот орден имел несколько степеней: Владимир 4-й степени за выслугу лет в офицерских чинах имел на ленте «бант».
[Закрыть], но законники уверяли, что это по точному смыслу статута сего ордена.
Готовый в путь, с тростью и шляпою в руках, судья подошел в передний угол и сотворил несколько поклонов пред образом великомученика Антипы, своего патрона, обложенным пестрою, стеклярусом вышитою ризою, он поклонился жиду Ицке и отправился в сопровождении его за ворота.
Путь судье был недалек: перейдя на правую сторону переулка, пошел он вдоль забора, завернул в первую калитку, на двор, и уже был в сенях у графа, его пригласившего. Это был именно тот самый дом, который только сам-друг с его домом уцелел от пожара и грабительства. Антип Аристархович предлагал было Ицке идти вперед, доложить графу о его приходе, но еврей не рассудил за благо исполнить сию церемонию; он снял почтительно с плеч судьи его тяжелую, на фризовой подкладке, шинель, распахнул настежь дверь, пред ними бывшую, и судья внезапно очутился у порога залы и был встречен громким восклицанием:
– Ба, ба, ба! Антип Аристархович, милости прошу! – и с сими словами встал с дивана и подошел навстречу к судье граф Обоянский.
– Я вчера поздно приехал, – продолжал он, вводя его за руку и усаживая с собой на диван, – а потому и не хотел вас тревожить. Поутру же, увидев огонек в вашем окне, смекнул, что вы уже встали, и потому тотчас отправил к вам моего фактора. Ну, что, батюшка Антип Аристархович: сообразили ли вы наше дело и не промолвились ли об моем имени?
Комната, где принимал граф Обоянский отставного судью, была в два окна: одно из них было заделано войлоком, наглухо, для того чтоб оставшимся в той раме целыми стеклами переменить разбитые; другое же окно было заставлено зимней оконницей, опрятно выбеленной. Стены и потолок этой комнаты были обтянуты парусиной, и также выбелены густо, мелом на клею; в эту опрятность приведена квартира была уже после французов, без сомнения, для переезда в оную графа. В углу стояла большая печь, снабжающая комнату порядочным теплом, и, наконец, кожаный диван, два стула и стол, крашеный, старый, с отпускными полами, прожженными во многих местах угольями, выпадавшими в старые времена из самовара, составляли всю мебель графской квартиры.
Обоянский был в прежнем оливковом казакине, который порядочно уже был выношен. Предание не сохранило того, дал ли он обет не переменять этой одежды до окончания своих предприятий, но, во всяком случае, казакин этот уже начинал близко походить на известную в старину рубашку королевы Изабеллы[54]54
Казакин… начинал походить на известную в старину рубашку королевы Изабеллы – Изабелла Кастильская, с 1474 года испанская королева, дала обет не снимать рубашку, покуда не будет взята Гренада, последний оплот мавритан.
[Закрыть]. Перед ним на столе лежало много бумаг, несколько свернутых в трубку планов и тетрадь чистой бумаги, на которой, казалось, он принимался пред сим писать.
Быстрые черные глаза его, вооруженные огромными очками, зорко устремлены были прямо в глаза Антипу Аристарховичу, от которого с нетерпением давно ожидал ответа на сделанный вопрос.
– Извините, ваше сиятельство, что я замешкался ответом, – отозвался наконец судья, выдерживая степенную форму принятого им на диване прямолинейного положения, но с видимым, однако ж, замешательством в глазах, – что касается до имени вашего, то я скорее умру, нежели произнесу оное пред кем-либо; об этом я не замешкался бы ответом; но другой вопрос вашего сиятельства требует ответа обдуманного. Сообразить известное дело с законоположением легко, и с первого на оное взора открывается, что никакого законного препятствия к достижению цели не настоит; но что касается до содержания сказанного дела, в зависимости оного от частных обстоятельств и случаев, то сие требует предварительно местного рассмотрения направлений вышеупомянутых обстоятельств и случаев и приспособления таковых направлений к стороне цели нашей!
Крупный пот выступил градом по лбу и на носу Антипа Аристарховича по произнесении такой хитросплетенной и замысловатой фразы. Странно: судья вовсе не был педант, всегда отличался ясностию и простотой рассказа, но теперь демон приказной мудрости впутал его в такой лабиринт, из которого насилу до точки выбрался. Желание ли блеснуть пред графом особенностию юридического словосочинения соблазнило его или он точно увлекся желанием выразиться яснее и погряз в кучу слов – все это не извиняет доброго Скворцова, особливо в такие лета, когда, по естественному ходу вещей, того и бойся, что умрешь не покаявшись.
Обоянский заметил смущение Антипа Аристарховича и понял причину.
– Я вас разумею, – поспешно сказал он, – вы боитесь, не будут ли обстоятельства неблагоприятны вашему желанию; не встретим ли мы препятствия случайного, беды непредвидимой?.. Насчет этого я хочу объясниться с вами проще.
Бедный судья покраснел даже при слове проще, сказанном, впрочем, без всякого умысла.
– Давайте, почтеннейший Антип Аристархович, рассматривать план.
Граф развернул бумаги и начал с большим вниманием рассматривать какой-то чертеж, водя по оному рукой, как бы разбирая и соображая, а в самом деле только для того, чтоб дать время поправиться доброму старику.
– Итак, – сказал он наконец, – надобно сладить с двенадцатью чужими головами, каждую из них уломать… Не так ли, почтеннейший мой?
– Точно так, ваше сиятельство, – отвечал Скворцов, уже успокоенный ласкою добродушного графа, – это поручение вы изволили дать мне в Смоленском монастыре, в комнатах преподобного отца архимандрита, пред самым нашествием врага, и я, что успел, уже сделал, невзирая на тревогу бедственного времени.
– Что же вы успели сделать, мой добрый друг? – сказал Обоянский, обрадованный первым, существенно дельным словом своего адвоката.
– Вот имею честь вашему сиятельству почтеннейше представить собранные мною сведения, заключающиеся в собственноручных подписках, данных владельцами известного имения, – он вынул из бокового кармана пучок бумаг, – прошу прослушать, ваше сиятельство! Я составил экстрактец из сих подписочек.
– Скажите, – перебил его нетерпеливый граф, – вы их всех видели?
– Не всех лично видел, – отвечал отменно точный в выражениях своих старый судья, – но отзывы имею ото всех.
– Что же, одним словом, соглашаются ли они на уступку?
Антипу Аристарховичу не понравилась такая поспешность графа: во-первых, потому, что старик почитал это некоторого рода ветренностию, а во-вторых, что, проведя несколько дней и ночей в письменных трудах, по линейке, весьма тщательно и со строжайшим наблюдением количества запятых и посильной своего века грамматики, он желал, и весьма справедливо, чтоб граф увидел, прочитал и оценил труды его; однако же делать было нечего; нетерпеливость выражалась резко в больших глазах Обоянского – надобно было отвечать; он наморщился и важно произнес на последней странице, в самом низу написанные слова:
– И того, за 980 ревизских душ, со всем имением, как оно состояло по прежним планам и описям, по выпрошенной цене следует заплатить: 320 500 рублей.
– Благодетель мой, – воскликнул Обоянский, бросившись на шею худощавому судье, – отец и искупитель мой, – повторял он несколько раз, – что же ты медлил объявить мне о таком счастии! Что же за препятствия смущают твою благородную душу?
– Ваше сиятельство, – сказал растроганный Антип Аристархович, позабыв свою досаду, – цена неимоверная смущает меня; по 327 рублей 4¼ копеек за каждую ревизскую душу! Слыханное ли это дело! В теперешнее ли это время!
– Друг мой, – перебил его Обоянский, – мне не жаль денег: сейчас же получи от меня половину и располагай, как твоею собственностию. Не говори, благодетель мой, ни слова: дивлюсь тебе, благоговею пред твоей честной душой. Позволь только мне отблагодарить тебя достойно. Теперь мне остается съездить в Нижний Новгород, привезти остальные деньги на расплату – и дело мое кончено!
Как ни отговаривался судья, а билеты на 165 тысяч рублей были вложены сильною рукою графа Обоянского в боковой карман его вишневого французского кафтана. Встревоженный такою неожиданною и чрезвычайною доверенностию, он вскочил с дивана и в восторге бросился на колени пред графом.
– Ваше сиятельство, – вскричал добрый Антип Аристархович, утирая крупные слезы, побежавшие по лицу, – у меня нет слов благодарить вас за столь неслыханную веру к моей честности… здесь даже нет свидетелей: я могу запереться.
Граф не дал продолжать, он поднял его, заключив в свои богатырские объятия, и худощавый адвокат уже молчал: в нем захватило дух и отняло охоту продолжать объяснение, чтоб опять не попасть на мужественную грудь к ласковому графу.
– Я сейчас же возьму для безопасности двух полицейских служителей, сказал он, откланиваясь Обоянскому, – и еду продолжать начатое. Ваше сиятельство увидите меня уже с окончательным актом.
Заключив поклоном сказанное, он опрометью бросился к дверям, опасаясь, чтоб граф не вздумал проститься с ним по-своему.
– Бог с тобою, честнейшая душа! Счастливый тебе путь, – раздавался по двору громкий голос Обоянского, но судья был уже в безопасности: он запер между тем калитку и несся вдоль забора к своему благословенному жилищу.
XXIX
Влево с почтовой дороги из Смоленска на Оршу есть маленькое селение, называемое Кривой Починок. Несколько избушек, выстроенных рядом, занимают самую оконечность той лесистой на протяжении к западу возвышенности, коею граничило, говорят, некогда древнее Смоленское княжество. Сие селение укрывается от окрестностей за высоким лесом; с большой дороги видна только мельница, сзади крестьянских хижин на старинном кургане поставленная; верст за десять она выказывается уже над лесом и машет своими поднебесными крыльями.
На другом кургане, вправо от мельницы, возвышался господский домик, деревянный, в одно жилье, старинной постройки, обнесенный густыми яблонями и кустами барбарису. Этот дом и все селение с мельницею принадлежали помещику Белебею, отставному манеру, когда-то, в старинные царствования, отслужившему и сюда удалившемуся на покой. Больной семидесятилетний старик, проводив на войну внучат, остался один-одинехонек; он не имел духу расстаться с домом, некогда им самим построенным, и лучше хотел погибнуть, нежели предательски оставить его на поругание врагу. Дом Белебея состоял всего из четырех чистых покоев, разделявших оный на две половины, и сеней, перегороженных пополам, на кухню и лакейскую.
Лицевые окна глядели с высокого кургана на березовую рощу, бывшую, так сказать, преддверием обширного леса, который пробирается отсель к Красному и далее, и на скромный проселок, выбегавший дорогим гостем из лесу на перепутье к старцу-инвалиду.
В одно морозное ноябрьское утро, около обеденной поры, помещик Белебей увидел в окно из своей спальни скакавших вдоль опушки леса, прямо к Кривому Починку, нескольких офицеров, закутанных в шинели и плащи. Хотя миролюбивый домосед небольшой знаток был разбирать различие мундиров, однако ж одеяние на них, как ему показалось, было не русское; их было счетом до десяти человек. Босой мальчик, исправлявший должность служителя в помещичьем доме, встретил прибывших у ворот. Они слезли с лошадей, вошли на крыльцо, и тут уже увидел хозяин, что действительно не русских гостей принесло к нему; они поднялись на лестницу молча, сухо поклонились ему, встретив в передней, и прошли далее; один только высокий белокурый офицер, прекрасной наружности, приблизившись к Белебею, сказал ему русским языком на иностранный лад: «Просим позволения на момент», и, положив правую руку на грудь, как бы за недостатком слов, закруглил свою просьбу поклоном и вошел вместе с другими в комнаты.
Возвратившись чрез кухню в свой домашний покой, хозяин притаился, ожидая приказаний от знатных, как ему показалось, посетителей; они поделились с ним комнатами безобидно: заняли себе первые два покоя и затворили дверь на другую половину. Тишина, за сим последовавшая, мало-помалу успокоила помещика; он прислушивался к происходящему в занятых гостями комнатах и слышал только за дверьми в гостиной уединенную походку взад и вперед, а в зале раздавался без умолку резкой торопливый голос, изредка прерываемый короткими ответами другого.
На дворе стояли лошади прибывших; с ними остались три кирасира, завернутые в плащи; один из них сидел верхом, а двое слезли и грелись. В так называемой зале, небольшой, в два окна, комнате, наполненной старинной, домашней работы беленой мебелью с синими клетчатыми подушками, против стола, некогда окрашенного в желтую краску и уже вытертого, стоял высокий молодой брюнет; мужественная красота блистала во всех чертах его правильного свежего лица; живость приемов, пламенная выразительность его черных глаз, какая-то беспокойная деятельность, в которой ежеминутно переменял он живописные и свободные положения, – все показывало в нем огненный нрав полуденного жителя; он беспрестанно говорил, и его-то голос раздавался в комнате у хозяина. Широкий синий плащ, схваченный на правом плече большой брильянтовой пряжкой, красиво волновался около его живого стана; пушистая белая шаль, обвивая воротник около шеи, висела спереди круто подвязанными концами; воинственными приемами, мужественною красотою – он был живое изображение бога брани, а резким, недовольным языком – воплощенное негодование; негодование, казалось, было одной мыслию его головы и одним чувством сердца.
Против его сидел небрежно, опершись локтями на стол, белокурый воин, тот самый, который объяснялся с хозяином; левой рукой он поддерживал голову, а правой писал по пыльному столу какие-то знаки, которые стирал после. Он, казалось, не обращал никакого внимания на красноречивого декламатора; молнии, вылетавшие из уст сего последнего, не доходили до его слуха; большие голубые глаза его были мутны; мужественный стан спокойно и неподвижно пригвожден был в принятое однажды положение. У окна, закиданного шляпами и касками, стояли остальные офицеры, в разнородных шинелях, плащах и мантиях, разговаривая между собою тихо или обращая внимание к разговору красавца-оратора, по мере того как сей увлекал общее внимание.
– Я готов был пасть со славой, – говорил сей последний, откинув назад густые локоны черных волос и обнажив свое прекрасное, геройское чело, – я искал смерти, но не нашел ее! Железо неприятеля скользило по моей груди; северные варвары расстреляли мой гардероб, но не могли убить меня. Смельчаки, которые, казалось, уже поглядывали адскими посланниками за душой моей, то спотыкались на конец моей сабли, то были поражены этим злым, охраняющим меня духом, который как будто бережет меня для какой-то своей цели!.. Я был свидетелем событий неслыханных… событий, которым не поверят потомки… Я не осуждаю… Никого не осуждаю… Но мы еще на сцене… еще будущее в руках наших… Опустится занавес, и уже будет поздно… Ударов смертельных, движений дерзких, быстрых, как воля, как мысль… – вот чего требует от нас слава.
Он умолкал и снова начинал говорить. Глаза его блистали, лицо горело.
– Возможно ли, – сказал он наконец, видя немое равнодушие воина, к которому обращался с разговором, – возможно ли, чтоб муж испытанной храбрости, чтоб человек, которого благородную душу я так уважаю, мог быть не одинаких со мной мыслей!
Прекрасный блондин поднял голову на своего собеседника, как бы справясь: к нему ли относились его последние слова.
– У меня нет никаких мыслей, – отвечал он рассеянно и вполголоса, – было время, и у меня пылали они в голове… Прекрасное время!.. Сон юности! – Он умолк, и опять опустил голову на руку, и писал по столу.
– Думаете ли же вы, – продолжал первый, оскорбясь холодным отзывом, – что недеятельность головы послужит к чести нашего дела, к пользе вашего отечества?
Губительная искра добилась до пороху. Соперник его встал, взор его блеснул молнией. Мужественный стан его одушевился гордой красотой силы и независимости. Он смерил глазами противника, казалось, два прекрасных гладиатора стоят один против другого… и снова взор его потух; на устах явилась полуулыбка, он покачал головой.
– Когда душа чувствует, – сказал он мрачно, – что ей нужна земная деятельность, тогда она мыслит, ничем не побуждаясь к тому, кроме собственной силы своей. Честь дела… Польза отечества – это пустые звуки… Это шпоры ленивому понятию черни… хлыст погонщика… они не нужны для меня ни в одном из отношений моих с вашим королевским величеством.
– Князь Понятовский, – раздался голос в гостиной, двери в которую были затворены из залы и где давно слышалась Белебею одинокая взад и вперед походка.
– Государь, – отозвался прекрасный блондин, торопливо бросившись к дверям на магические звуки, его как бы пробудившие из оцепенения.
– Что это за люди, – раздалось в гостиной, – тянутся по опушке леса: это, кажется, наши?.. Узнайте.
Зал опустел; все кинулись на всемогущий голос невидимого: обоз, состоящий из нескольких повозок, в сопровождении небольшого конного отряда въехал в деревню. Понятовский взбежал обратно на лестницу и вошел в гостиную.
– Государь, это обоз, везущий тяжело раненных, наших и русских, – сказал он, – офицер, не имея способов везти их далее, решился сдать обывателям, на волю божию.
– Доброе дело, – отозвался голос, – нечего обременять армию бесполезными тягостями.
Толпа возвратилась в зал, и вместе с сим смятение пробежало между присутствующими.
– Лошадей! – крикнули с крыльца.
Тесным кружком столпились у дверей гостиной плащи, и мантии, и шинели; в средину их кто-то мелькнул из дверей, и последнее шумное движение, прокатясь вещим домовым по мирному жилищу Белебея, умолкло. Тою же тропинкою понеслась пестрая кавалькада; впереди всех скакал человек небольшого роста, в белом плаще, в низенькой шляпе корабликом; за ним вился красавец-брюнет, и рядом с ним маршал Понятовский; остальные замыкали поезд, который тотчас и скрылся от глаз за белевшеюся опушкою леса.
Едва потеряв из виду посетителей, Белебей собирался уже с духом, чтоб пойти в оставленные ими комнаты, как вдруг усмотрел под окнами по всему селению растянутые подводы и несколько человек, скачущих верхами прямо к его воротам.
Храбрый барон Беценваль, командующий транспортом, скоро пригласил к себе помещика и, не могши объясниться с ним, подвел его к одним из саней, на которых лежали раненые.
– Полковник, – сказал он лежащему на них человеку, – вы свободны. Поручаю вашему великодушию моих раненых земляков, они ваши пленные. Испросите им пощаду и пособие, благородный Богуслав… Сердце мое слишком полно… я не могу прибавить к этому ничего… Дай бог некогда нам увидеться друзьями. Майор умолк, он протянул руку Богуславу, указал ему на помещика и, собрав конвойных, поскакал догонять своего императора.