Текст книги "Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году"

Автор книги: Николай Коншин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

XIX

В пустынном домике Синего Человека комната, занимаемая Софьей, была, как уже сказано, стена о стену с перегородкой графа; только что окно было не на одной стене с его окном, а направо со входа. Усердный Антон, привязанный к дочери своего господина столько же, как самый нежный отец к своему собственному дитяти, употребил целые три дни на то, чтоб эту комнату сделать ей приятною. Он переправил сюда из ее семипалатской спальни не только все мебели, но и разные мелочные вещи, служившие к украшению. Кровать Софии стояла по той стене, по которой в комнате графа было окно; около кровати стояли ширмы ее; направо с одной стороны окна было трюмо, с другой – уборный столик с большим зеркалом; перед окном письменный стол, а по левой стене, около печи, два шкапа с платьем. На полу лежал прежний ковер ее спальни, а на стенах, хотя так же как и везде голых, висело несколько эстампов, взятых из кабинета Софии. Между залом и этой комнатой был отгороженный от сеней, как прежде сказано, уголок с одним окном. Антон назначил было тут спальню старой госпоже, отгородив кровать ее ширмой и тоже убрав комнатку приличною мебелью; но Мирославцева предпочла зал, куда и переносилась кровать ее на ночь. Антон понял, почему не одобрено его распоряжение: угол, отделенный от сеней досчатой переборкой, конечно, не мог быть удобным для спальни, он и сам это предвидел, и разумел даже неловкость: назначить барышне комнату более спокойную, нежели старой барыне, но не мог устоять против искушения успокоить преимущественно Софью, которую почитал как святыню своего жилища. «Мы уже люди пожилые, думал он, – а этот ангел еще дитя: ужели ей знать нужду на заре жизни своей». Мирославцева понимала старого служителя, и хотя посмеялась над его распоряжением, но наверное не от досады. С переезда не обошлось без спору: дочь желала уступить матери свою спальню или, по крайней мере, сделать ее общею; но ни то ни другое не было принято – и за перегородкой велено было спать горничной.

Уже давно кипела деятельность в домике Антона по закрытии бывшего в бане заседания; уже Мирославцева давно возвратилась с прогулки, но София еще не выходила из своей комнаты. Она провела почти бессонную ночь и только перед утром сомкнула глаза. Из лесу навевало в открытое окно ее комнаты ароматическую свежесть утра. Пустынная тишина едва прерываема была щебетаньем летающих около окна дружных человеку пернатых или отдаленным говором людей, переходивших по двору и работавших в ближнем огороде. Дремучая тень леса закрывала солнце; один только своенравный луч, будто украдкой, прорезав густоту дерев, мелькнул в комнате Софии золотой пушистой струной: наклонение луча показывало, что солнце уже высоко.

Сон не освежил Софьи: она проснулась печальна; долго слышала из-за дверей горничная перебираемые листы книги, прежде нежели колокольчик позвал ее.

Ширмы отворились. Минуту спустя Софья уже сидела за туалетом. Смелая рука хорошенькой горничной развила укладенную на голове косу, и из-под разрешенного узла густо покатились по плечам шелковые струи волос и обхватили стройный стан ее. Утомленная беспокойством ночи, но тем более прекрасная, она сидела задумчиво, наклонясь на спинку кресел: чело ее было бледно; в ее глазах, полных неги и томности, дышало глубокое чувство, священное чувство девственной любви; чувство, которое пылает только раз в жизни, как весна только однажды бывает в году.

Любовь женщины, как страсть, отражается в глазах беглым, прекрасным, но определенным пламенем, призывающим знакомую жертву на алтарь свой; но любовь девы, безотчетная тоска невинного сердца, как поэтическое увлечение, волнующее грудь, как стремление к прекрасному, она не выражается определенно… Жертва пылает, но бог неведомый пожирает ее.

Мирославцева, услышав колокольчик в комнате дочери, велела подавать чай. Антон, пред сим беседовавший об утреннем заседании в бане и о предприятии Бориса Борисовича – открыть в Семипалатском трактир, понес приказание на крыльцо, где давно уже раздували, гасили и снова раздували господский самовар; она отворила окно, перед которым собран был чайный столик, и лишь только, придвинув к нему кресла, села, как вдруг растворяется стремительно дверь, и Софья, бледная как мертвец, с раскинутыми по плечам волосами, вбегает к ней.

– Что я узнала! – вскричала она. – Зачем давно мне этого не сказали?.. Милый ангел, простите меня… Могу ли я объясниться менее безумно?.. Богуслав убит!

Ни одной капли крови не было в лице ее… это был пришлец из гроба… но ее глаза, светлые, открытые, блистали величием сильной ее души, и тогда как земное существо казалось готовым разрушиться, оно как бы хотело возблистать еще однажды всем достоинством ангела, в него воплощенного.

– Ты говоришь такую новость, – сказала испуганная мать, – которой здесь в доме никто не знает, ни даже Антон. Воля твоя, София, этому верить мудрено.

Дочь не отвечала, она упала почти без чувств в объятия к матери, ее стесненная грудь едва переводила дыхание… она трепетала.

– Ради бога, Софья, успокойся, объясни мне: как ты узнала это?

– Друг мой, – воскликнула она, – пожалейте меня… я стыжусь сама себя… Боже мой! Я ли это!

Пламенные слезы брызнули по лицу ее; она зарыдала.

– Несчастная, ты, что ли, принесла известие о смерти Богуслава? – сказала Мирославцева Маше, стоявшей у дверей с глазами полными слез и умоляющими.

– Он жив, сударыня, – отвечала бедная горничная, – он ранен: об этом я узнала от слуги Бориса Борисовича, который видел его в Смоленске… Да и об этом я не думала говорить барышне; они, кажется, сами прочитали в глазах моих.

– Видишь ли, Софья, как твой страх неоснователен: убит или ранен – это не одно и то же.

Софья не переставала плакать; она закрыла лицо руками и не произнесла ни слова.

– Я не понимаю, – сказала Мирославцева, – в чем ты укоряешь себя: я сама сокрушалась бы о потере Богуслава, как о потере родного моего сына, и однако же не думаю, чтоб за это мне должно было упрекнуть себя. Сюда придет сейчас Борис Борисович, мы его расспросим; а между тем сядь и позволь Маше окончить туалет твой.

Через полчаса вошел граф; он остановился от изумления, взглянув на Софью:

– Что с вами?.. Боже мой! – воскликнул он отрывисто.

– Вы нас видите испуганными, любезный сосед, – начала Мирославцева, – чрез вашего служителя дошла до нас печальная весть, что один из друзей нашего дома, полковник Богуслав, который недавно из отставки вступил опять в службу, ранен и что вы сами видели его в Смоленске.

– Я спешу прежде всего успокоить вас, – отвечал граф, – Богуслав ранен неопасно, и хотя он попался в плен, но более потому, что под ним убили лошадь; я познакомился со всеми нашими ранеными, которых, по вступлении в Смоленск, поместили в монастырь, где я с приезда остановился. Я сам, вместе с монастырской братией, ходил за ними; и если б не был выдан неприятелям за богатого человека и через сие не подвергался бы явной опасности всего лишиться, то и поныне с радостию посвящал бы силы мои на помощь любезным соотчичам. Служитель мой особенно помнит господина Богуслава, потому что он помещен был в комнатах отца архимандрита и поручен непосредственному его надзору.

– Как вы полагаете, – спросила мать, – останутся ли раненые в Смоленске или будут отправлены в другое место?

– Об этом перед моим удалением известно не было; но буде слух, до меня сегодни дошедший, справедлив, о назначении здесь в окрестностях лазарета, то, вероятно, этот лазарет и состоит из находившихся в Смоленске раненых. Если общее согласие одобрит план мой учредить в том селении трактир, то я завтра же отправлюсь туда и поставлю первою обязанностию разведать о господине Богуславе.

– Как же вы не боитесь показаться снова французам, – сказала мать, – когда из Смоленска сочли нужным удалиться и предпочли вступить в этот необъятный лес, где, можно сказать, чудом удалось вам найти жилище человеческое.

– Я достиг моей цели, – отвечал Обоянский, – я привел себя в безопасность. Все, что для меня драгоценно, я оставлю здесь; с собою же возьму только необходимый небольшой капитал для заведения трактира. В Смоленске я достался бы неприятелю весь, душой и телом.

– Но разве не страшитесь вы, – продолжала Мирославцева, – оскорблений, какие могут быть вам нанесены этими просвещенными вандалами? Уверены ли вы, что они от вас не потребуют чего-либо противного вашему долгу?

– Я уверен в этом, – спокойно отвечал Обоянский. – Чернь, конечно, готова посягнуть на все неистовства, но между офицерами не отчаиваюсь найти человека с душой, буду стараться приобрести его приязнь, а с нею и защиту чести моей. Мои лета и некоторый навык обращения с чужеземцами будут, уповаю, моими надежными защитниками; более же всего полагаюсь на милосердого Создателя; он видит чистоту моих намерений и не оставит меня. Его благостию нашел я неожиданное благополучие: поручить мое достояние в верные руки, ибо уверен, что вы не откажетесь взять под сохранение небольшой сверток, заключающий важнейшие для меня бумаги. Я запечатаю его моей печатью и тотчас принесу к вам. Человеколюбие обязывает вас не отказать мне в этом, а бог благословит вас за оказанную мне милость. Я замечаю, – продолжал граф, – что вас заботит такая комиссия: вы, может быть, полагаете не безопасным собственное ваше убежище и потому страшитесь обязывать себя ответом за целость оставляемого мной под сохранение; но я торжественно объявляю, что поручаю оное вам, как христианке, как другу, сударыня, если позволите мне так назвать себя. Между нами не может быть никаких по сему предмету расчетов; а ежели я умру, ибо бог волен в животе нашем, то вам предоставляю право отослать пакет мой в ближайшее присутственное место для раскрытия и исполнения, как будет следовать по закону.

Напряжение, с каким говорил граф, стараясь убедить Мирославцеву не противоречить его плану, его благородные, одушевленные величием черты лица, его важный и вместе умоляющий взор, все соединилось к тому, чтоб просьбе его быть исполненной.

– Я согласна, – отвечала Мирославцева, – имейте ко мне столько доверия, сколько успели внушить к себе. Ваши бумаги будут сохранены в целости: Антон пособит мне исполнить это слово, несмотря даже и на то, останется ли жилище наше неприкосновенным. Станем вместе молиться, – да пройдет наставшая година бедствия, и да сохранит нас всесильная десница божия.

Растроганный старец воздел к небу руки; на лице его отразилось благоговение; слезы катились по щекам его. Казалось, безмолвная, но красноречивая молитва воссылаема была им горе. Мать смотрела на него с умилением; Софья плакала.

– Вы нашли во мне подобие вашей дочери, – воскликнула она, – молитесь же за вторую дочь вашу, пусть чаша горестей ее не будет переполнена… Столько ужасов превышает слабые силы женщины!

– Благородная дева, – отвечал старец, как бы вдохновенный свыше, – горести твои окончились. Я именем божиим возвещаю тебе о сем. Дочь моя! Милая дочь моя! Ужели ты сомневаешься в любви божией; ужели думаешь, что христианина может постигнуть искушение свыше сил его?.. Потерпи еще. Смирись пред Господом, и на горизонте прекрасной твоей жизни появится светило блаженства и не закатится вечно!

Лицо Обоянского сияло тем блаженством, о коем возвещал он. Священный восторг пылал в его взоре; казалось, посланник божий стоит пред юной девой и возвещает ей непреложный завет небесный. София благоговейно наклонилась к руке добродетельного мужа и прижала ее к сердцу; слезы еще катились по лицу ее, но грудь освежилась; она дышала легко; сладостная речь старца, как живительный бальзам, пробежала по нервам, и тайная уверенность в истине возвещаемого им наполнила сердце ее.

Мать смотрела в умилении на это зрелище и улыбалась сквозь слезы. Ее доверенность и уважение к старцу, чудом заведенному в их убежище, возрастала от часу более; она ежеминутно открывала в нем новые достоинства и, что всегда привлекательнее, неистощимое богатство чувств. Чело, усыпанное снегом лет, почтено морщинами – приметами непогод, в жизни испытанных, следами душевных движений и глубокомыслия – так с благоговением смотришь на безыменный памятник, так с жадностию разглядываешь таинственные руны и силишься удержать, хотя бессмысленно, в памяти символические очерки их неразгаданных глаголов. Но с каким наслаждением любуешься на мудрого старца, сохранившего юность душевную. Как трогательна его дружба, как поучительна беседа, как доверяешься его улыбке, его одобрению, сколь радостно открываешь пред ним все тайны сердечные!

Беседа друзей продолжалась далеко за полдень. Обоянский много говорил о Богуславе, отзывался с похвалою о его мужестве в страданиях, причиняемых раною. Пуля перебила ему правую руку близ плеча; он очень был слаб от большой потери крови, но доктора не почитают его в числе отчаянных. Молодость и сила, без сомнения, помогут ему, говорил граф, перенести болезнь, и почтенная рана, полученная за свободу отечества, со временем будет только лучшей ему почестью, предметом благородной гордости; она приобретет ему сугубое уважение общества и любовь красавиц. Взгляд старца, при последних словах несколько приостановившийся на глазах Софии, вызвал яркую краску на лице ее, она отвернула голову, как бы рассматривая что-то на столе с книгами, стоявшем вправо от ее кресел; но вспыхнувшая округлость левой щеки и загоревшееся между томными локонами ухо изменили тайне ее взволнованного сердца. Граф, казалось, удовлетворил своему любопытству; он тотчас переменил разговор. Грозные пророчества погибели французов загремели из уст его.

– Пусть участь Смоленска будет участью целой половины России! – воскликнул он. – Остальная половина восстанет грозой и накроет утомленные полчища врагов под развалинами первой. Как я похвалю благоразумный поступок ваш: не удаляться далеко от места вашего жительства; кроме того что дальний переезд сопряжен в настоящее время с великими неудобствами, ибо все дороги затоплены войсками, нельзя и знать: далеко ли будет отступать наша армия или какое направление возьмут неприятельские силы, – следовательно, мудрено заключать о безопасности того или другого города. Хотя меры, принятые Антоном, похожи на повествуемые в романах исполинские замыслы баснословных героев, но сии меры так обдуманны и положение окружающего леса столь покровительствует им, что недоступность убежища нашего признается единогласно. Прежде нежели пойду я на село знакомиться с новыми соседями, хочу непременно обойти с Антоном все окрестности, чтоб самому удостовериться в слышанном; я и давно бы уже это сделал, но чувствовал, что силы мои с дороги еще не совсем укрепились.

Софья, успокоенная сделанным от прежнего разговора отступлением, снова приняла участие в беседе; добродушное и беззаботное выражение лица Обоянского ободрило ее; она уверилась, что остановленный на ней взор его был взор случайный, ничего не испытующий, и что старик даже вовсе не заметил ее смущения. Мысль, что Богуславу будет подана помощь, что она будет знать теперь о состоянии его здоровья, что станет часто говорить об нем, что, может быть, он займет в Семипалатском ее собственную комнату, все это наполнило ее мечтательностию, все было так сладко и так ново для ее страдающего сердца! Самая тоска ее растворилась доверенностью к промыслу. Мужественный голос графа: «Твои страдания кончились!» – отдавался в ее душе и противу воли наполнял ее тайною, деятельною верою в лучшее будущее.

После непродолжительного сельского обеда втроем граф принес к Мирославцевой небольшой пакет:

– Вот, – сказал он ей, – все мое достояние; его можно спрятать даже в рабочий ваш мешок. Отдавая его вам под сохранение, я совершенно свободен. Новый трактирщик вашей деревни оставил себе столько денег, чтоб не нуждаться; но и не более того, что можно с доверчивостию показать даже разбойникам. Теперь я отправляюсь с Антоном для осмотра окрестностей и к закату солнечному надеюсь воротиться, чтоб провести с вами последний вечер. Конечно, я уповаю приходить сюда и с новых квартир, но кто порукой за будущее? – благоразумней пользоваться тем, что в руках еще.

– Однако ж, – сказала София, – вы, верно, не оставите нас в неведении о себе: помнится, вы обещали это.

– Я и теперь повторяю, – отвечал граф, – что не пропущу ни одного случая, не только чтоб довести до вас какую-либо важную новость, но даже и для того, чтоб хотя взглянуть на мою любезную дочь-пустынницу.

– Дочь ваша, – сказала тронутая София, – не останется неблагодарною к тому вниманию, которым вы почтили ее. Она станет молиться богу, чтоб сохранил вашу жизнь, которая, как кажется, не будет в безопасности между этими варварами.

– Ну, пора, – прервала их Мирославцева, – лучше возвращайтесь скорее; вечер будет в нашей власти. – Обоянский заключил беседу свою дружеским поклоном и вышел.

Софья подошла к окну и еще смотрела, когда седой, но бодрый старец, в сопровождении вооруженного Антона и двух его собак, вышел за ворота.

XX

Если и представлялась возможность добраться до Антонова домика случайно, бродя по лесу или, вернее сказать, затерявшись в нем, но, по крайней мере, не с той стороны, на которой были ворота. Здесь, не далее как в двухстах шагах, грунт начинал уже оказываться рыхлым, а потом и совсем болотистым, и это наклонение поверхности простиралось более чем на двадцать верст в глубину леса; правда, что вправо, к парку села Семипалатского, была возвышенность и ближе, но зато болотная полоса к этой стороне спускалась гораздо наклоннее, так что стоячая зеленая вода издали уже виднелась между кустарниками и кочками, подошву сей пустыни застилающими. Выбраться из лесу по этому направлению или взойти в оный почиталось невозможным. Описываемая полоса, обходя вправо около села, под самой горой, на которой оно стояло, углублялась обратно в лес и, обогнув усадьбу Антонову, верстах в пяти позади огородов его, заканчивалась болотистою пропастью, бывшею родником ее; влево же, на протяжении к Смоленску, уходя в глубину пустыни, она спускала воду несколькими отдельными потоками в овраг, простирающийся до Днепра. На главном из сих потоков построена была та мельница, называемая семипалатскою, с хозяином которой познакомились уже читатели на совещании, в бане Синего Человека. Этот поток был теперь запружен, шлюзы опущены и завалены каменьем, а оттого вода во всем болотистом пространстве значительно поднялась, ибо потоков мелких, едва между камнями пробирающихся до оврага, для спуска воды со всего болота не могло быть достаточно.

Мудрено объяснить происхождение этой болотистой низменности; однако же вероподобно, что она не современна лесу, но гораздо позднее, от причины случайной, образовалась. Убеждением в этой мысли служило то, что из бездонного болота, упомянутого выше, справедливо почитаемого главнейшим родником всей затопляющей окрестность воды, начинался тот овраг, в который, в расстоянии нескольких верст от вершины, спускались потоки с влажного грунта. Овраг при начале своем сух: вероятно, что в течение времени дно его возвысилось от множества лесного хвороста, листьев и тому подобного; а чрез сие болотная вода, быв задержана, нашла себе другие истоки и мало-помалу затопила всю отлогую полосу этой дикой пустыни, пока наконец не пробралась к тому же оврагу в местах более низких.

По другую сторону сего оврага, то есть между возвышенностию, на которой стояло Антоново жилище, и глушью леса, простиравшегося по направлению к Смоленску, была такая же, верст на двадцать, топь, хотя не столь многоводная, но имевшая места весьма опасные, по рыхлости грунта называвшиеся у лесных жителей провалами. Хотя сия топь не была исследована Антоном с такою точностию, как первая, между Семипалатским и его жилищем, однако же он знал, что вода из нее в овраг не стекает, но теряется в обширности леса, может быть, просочив себе подземельные стоки к Днепру.

Итак, жилище Синего Человека было, так сказать, на острову, и Антон, старательным многих лет изысканием, удостоверен был, что на его острове есть только трои, по его выражению, ворота: двои со стороны Смоленска и одни, ближайшие, к Семипалатскому, кои охранял он величайшею тайною. Первые два прохода были в самой дремучей глуши леса так узки, что едва на одной лошади можно было провезти повозку, а последний, наиболее ему нужный для сообщения с Семипалатским, был брод, через который проезжал безопасно, даже с тяжелым возом провизии, на летней ярмарке, перед Петровым днем[27]27
  Петров день – день Петра и Павла, христианский праздник, отмечаемый 29 июня (12 июля).


[Закрыть], обыкновенно каждый год на селе закупаемой. Через этот брод никто бы не осмелился пуститься наудачу; надобно было проезжать водой около ста сажен, и в таком месте, где малейшая ошибка в направлении стоила бы жизни. По одну сторону этой необыкновенной переправы был оный бездонный родник, дугообразно врезавшийся в дремучую пустыню леса своим черным зловещим стеклом, с клубящимися над ним вечными парами, – а с другой топкое болото, задернутое плавучими листами лапутника[28]28
  Лапутник – кувшинка, купавка.


[Закрыть] и дикой трефоли[29]29
  Дикая трефоль – трилистник или клевер.


[Закрыть]. Вероятно, эта узкая, твердая полоса земли была краем древнего провала, через который начала некогда перебираться вода в низменную часть леса.

Печальная, однообразная глушь простиралась по всему пространству, проходимому графом и его хозяином. Кудрявые сосны и пирамидальные ели молчаливо толпились на пути, ежеминутно застороняя одна другую, и, между тем как передние смело шли навстречу, другие, из-за них, суетливо мелькали с боков и, забегая назад, укрывались в глуши. Глубокая тишина прерывалась только треском хвороста под ногами путешествующих: изредка лишь резкий оклик какой-нибудь пустынной птицы оглашал мертвую окрестность.

Осмотрев брод и отделяющее со стороны села болото, Обоянский удостоверился, что положение жилища Синего Человека действительно недоступно отсюда.

– Я уверяю вас головой моей, – говорил ему Антон, – что со Смоленской стороны только в двух местах и можно было перебраться на мой остров, но теперь водою из малых протоков, выше семипалатской мельницы, затопило один довольно глубоко, а другой мы заносили хворостом, так что и следа нет; впрочем, у всех лесных ворот моей крепости стоят часовые, которые наблюдают за нашим спокойствием: мы теперь находимся вблизи одного из них. – При сих словах Антон вынул из кармана какой-то свисток и подал им сигнал. Не более как через полминуты протяжный, резкий звук, как бы из охотничьей трубы, послышался в правой стороне.

– Пойдемте на этот отзыв, – сказал Антон, – вы увидите мои распоряжения.

Они поворотили в кусты высокого можжевельника, и по данному еще сигналу труба изредка отзывалась до тех пор, пока наконец звуки раздались над самой головой.

– Все ли благополучно? – вскричал Синий Человек, подняв голову.

– Слава Богу! – отвечал сверху голос.

– Слезь на низ, – сказал Антон.

С сими словами зашумела вершина огромной сосны, под которой стоял граф, и человек в сером плаще, с висячей через плечо трубой, соскочил с дерева.

– Что тебе отсюда видно? – продолжал Антон.

– Видна усадьба, сударь, церковь, парк и половина села к господскому двору. Сегодни на селе дымилось двадцать труб, кроме господских. Пожаров вдали довольно; но у нас на селе бог еще милует; к переправе и близко никто не подходил, ни свой, ни чужой.

– Как же ты держишься там наверху? – спросил Обоянский.

– У меня сделана будка, сударь, какую обыкновенно делают охотники, выходя на медведя. Дерево удалось такое ветвистое и так сцепилось вершиной с другими, что будка моя уставилась крепко, и я могу даже прилечь на подмостки; а вот эта сосна, – прибавил он, ударив ладонью по дереву, за которое придерживался, так высока, что сажени на три выше всего леса, и я из будки долезаю до самой макушки. Весь лес как на ладони; как волнистое поле перед глазами, кажется, так и пошел бы ходить, от конца до конца.

Наказав караульному иметь неусыпную осторожность и обо всем, что усмотрит, подавать сигнал, Антон послал его опять на дерево.

– Теперь пойдемте домой, – сказал он Обоянскому, – кажется, начинает крапить дождь, слышите, какой шум пошел по лесу.

Действительно, крупные дождевые капли скоро стали пробиваться между чащею дерев, и однообразный гул, как бы от прилива ветра, возрастая мало-помалу, усилился до того, что графу надобно было вдвое громче говорить с Антоном, чтоб слышать один другого. Есть что-то красноречивое, что-то торжественное в лесном шуме: сердце безотчетно разумеет его. Его слушаешь как разговор земли с небом: кажется, так много заключается в сей важной гармонии… Кажется, сии великаны, сии неподвластные чада пустыни совершают свою молитву… Они немы для нас: они только с небом и беседуют.

Наступивший вечер распространил мрак по лесу. Антон столь твердо знал местоположение, что не боялся отбиться от дому; однако же все прибавлял шагу и товарища просил не отставать. Понимая умных собак своих, уже несколько раз замечал Антон, что они оказывают робость, из чего и заключил, что или преследует их сильный зверь, с которым в потемках нелегко бы поладить, или что должна быть скоро гроза. То и другое было убедительно, чтоб поспешить к дому.

– Мы зашли гораздо далее, нежели думали, – сказал он графу, – или, может быть, шли очень медленно; уже совсем ночь, а мы еще от дому не близко. Жаль, что моя Жучка захворала, без нее ночью ходить в лесу не люблю; она не боится никакого зверя, а эти обе молоды, даром что велики: когда с Жучкой, то ничего не трусят, а как одни, так и с оглядкой из-за них идешь.

Громкое «Ау!» оглушило путешественников при сих словах с подлесной стороны, как обыкновенно называл Антон пространство к Смоленску. Граф почти остановился от изумления, казалось, как бы на ухо крикнул кто-то. Антон перекрестился, но не оказал ни малейшего удивления.

– Скажи, пожалуйста, – начал граф, – что это такое? Зверь или птица?

Треск, раздавшийся сзади, довольно в близком расстоянии, помешал Антону отвечать; он остановился; ободрил собак криком и спустил на руку ружье. Умные животные бросились назад, не подавая голосу, и скоро воротились.

– Это не зверь был, – сказал Антон, – верно, какое-нибудь старое дерево отжило век свой и упало; так и с нами некогда будет. Пойдемте же, Борис Борисович, бог милостив, скоро и до дому дойдем: слышите, грунт стал под ногами тверже; здесь начинается горная часть острова, что примыкает к огородам. Вы, помнится, спросили меня давеча, зверь или птица крикнула «Ау!»?

– Да, – сказал Обоянский, – я никогда не слыхал такого резкого голоса, и столь похожего на человеческий.

– На это я не сумею отвечать, – продолжал Антон, – мне не случалось днем подкараулить этого крику; иногда и раздастся, да в такой дали, что не увидишь, кто крикнул, а ночью часто кричит, иногда над самым ухом. Сперва меня пугало это очень; признаюсь, что готов уже был и за нечистого духа почесть этого крикуна, да отец Филипп поспорил против того. «Бояться нечего, – сказал он, а ежели испугаешься, то сотвори крестное знамение, и только». Слава богу, с тех пор как рукой сняло: услышу, перекрещусь – и сердце не дрогнет.

Разговаривая таким образом о различных лесных с ним приключениях, в продолжение стольких лет пустынной жизни бывших, Антон обрадовал наконец своего сотоварища, сказав, что уже приближаются к огородам. Скоро раздался крик домашнего медведя, и вместе с сим блеснули огни в окнах уединенного жилища Антонова.

Усталые и промокшие путешественники отправились прямо на половину к хозяину, чтоб переменить платье; в минуту усердный Иван расстегнул дорожную котомку и начал наряжать своего господина; Синий Человек хлопотал в другом углу; и прежде, нежели граф успел переодеться, веселая Маша три раза прибегала торопить его пожаловать к чаю, на другую половину.

Комната Мирославцевых была ясно освещена; пылающий камин нагрел воздух; вблизи его приготовлены были креслы для усталого старца, а посреди комнаты собран чай, который наливать готовилась София.

– Мы начинали опасаться уже за вас, – сказала мать навстречу входящему гостю, – такой темный и ненастный вечер застал вас в диком, непроходимом лесу.

– Этот вечер, сударыня, – отвечал Обоянский голосом торжественным, потирая в теплом воздухе охолодевшие от стужи руки, – этот вечер мне будет памятен надолго: он успокоил меня насчет положения здешнего места. Я действительно нашел его в высочайшей степени безопасным. Теперь оставлю вас несравненно с большим для себя спокойствием и совершенно узнал дорогу к вам: кажется, и ночью не ошибусь; я заметил очень хорошо место, на котором поставлен передовой караул ваш; а оттуда невидимки-часовые доведут меня сюда и ощупью.

Между тем как мать, усадив графа, слушала рассказы его об острове Антона, дочь, придвинув к камину свой рабочий столик, поставила на него стакан чаю, скорее нежели граф успел опомниться.

– Между нами не должно быть церемоний, – смеючись сказала она вставшему с поклоном старцу, – можно ли быть так внимательну к услугам своей дочери. Прошу вас не мешать моим хозяйственным распоряжениям: не замечайте их.

Длинная фигура Антона, отворившая дверь с поклоном в пояс, обратила на себя внимание дам.

– А! Мой Синий рыцарь, – воскликнула Софья, – ты сегодня будешь пить у меня чай; поди сюда к столу.

Шумно и весело распространялся граф насчет безопасности лесного жилища. Чувство самодовольствия блестело на худощавом лицо Антона; Мирославцева слушала внимательно велеречивые его доводы о невозможности неприятелям отыскать их в такой глуши и ласково улыбалась своему верному служителю, которого любила всегда и который в столь непредвиденной беде, как французское нашествие, доказал всю меру своей привязанности к ее дому и тем внушил к себе новое чувство – уважение.

Софья не принимала участия в беседе; едва заметив, что разговор оживился занимательностию рассказов графа и суждениями Антона, она перестала принуждать себя, ибо не опасалась уже быть преследуема вниманием. Глаза ее потеряли ту напряженную выразительность, которую она вынуждала: в них погасло всякое участие к окружающему. Бессмысленно обращались они с предмета на предмет; заметно было, что скорбная душа ее тоскует и рвется в уединение; изредка сильные, деятельные мысли пробегали по младому ее челу и загорались в глазах, но явление исчезало, как исчезают на воде следы вихря, откуда-то и куда-то промчавшегося. Безжизненное спокойствие улегалось опять.

При всем том, что разговор был довольно занимателен, беспокойство Софии не укрылось от Обоянского. Он стал рассеян, неохотно вдавался в новые суждения, и мало-помалу беседа умолкла. Софья заметила это не прежде, как Антон понес две свечи в ее комнату.