Текст книги "Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году"
Автор книги: Николай Коншин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
XXX
Письма от Обоянского к Софии
Нижний Новгород. 25 ноября 1812
Мы расстались, любезная дочь моя; между нами лежит 1000 верст, но душа моя не расстается с друзьями. Старики малодушны: мне хотелось бы даже поплакать, но стыдно. Я сдержу слово, вам данное, ворочусь скоро.
Я приехал вчера поутру и уже приступил к делу по хлопотам моим. Следы людей, которых я отыскиваю здесь, свежи: надеюсь скоро окончить мои поиски. Помолитесь богу, чтоб он успокоил меня, чтоб благословил мои начинания успехом.
Мой фактор, еврей Варцаб, получил от меня полное наставление насчет возобновления вашего дома. Думаю, что недели чрез две вам можно будет совсем переехать.
Все ваши приказания будут моим фактором выполнены, как мои собственные, а потому уповаю, что по отделке дома вы останетесь довольны.
Прощайте, милая дочь моя! Благословение божие да будет над вами!
От него же к ней
Нижний Новгород. 1 декабря 1812
Два часа назад я получил почту и еще улыбаюсь от радости: я прочитал письмо ваше об отыскании нашего раненого друга. Поблагодарив со слезами милующего создателя, я благодарен и орудию его благости, почтенному архимандриту Дионисию, который, известив вас о сем, и меня сегоднишним письмом подробно уведомляет. Он принял самые деятельные меры тотчас по отбытии французов к разведыванию о нашем друге; последствием сих мер было, что сведение о нахождении его и других раненых в усадьбе Кривом Починке получено в монастыре на другой день, и на другой же день отправился туда лучший смоленский медик, и восемь иноков помчались на святое дело – ходить за страдальцами. Велик бог, милая дочь моя! Велик бог!
От Антипа Аристарховича Скворцова к Обоянскому, под именем купца
Дорогобуж. 4 декабря 1812
Исполняя данное мне вами, милостивый государь мой, почтеннейшее приказание, почитаю долгом почтительнейше донести, что вчерашнего числа, во время вечерен, приехал в город наш, в вожделенном здравии, почтенный наш помещик, отставной прапорщик Иван Гаврилович господин Богуслав, и остановился в новооткрытой гостинице, близ церкви Знамения Пресвятые Богородицы. С ним воспоследовало, по словам его, приключение крайне казусное. На пути к Дорогобужу от Ж*** он был ограблен своими служителями, и хотя воров поймали, но из похищенных ими денег и денежных документов и половины не отыскано; а чрез сие великие хлопоты наделали нижеприведенному почтеннейшему помещику.
Дела, по поручению вашему, милостивого государя моего, идут успешно; о чем извещая вас, имею честь быть и пр.
От Софии к Обоянскому
Семипалатское. 12 декабря 1812
Поздравьте нас на новоселье, мой добрый друг; сколько одолжены мы вашим попечениям! Вы как будто махнули волшебным жезлом, и все преобразилось: нет и следов посещения неприятельского; я опять сижу в моей комнате; той же, голубой комнате, по-прежнему убранной… Вот мои мебели, мои книги, – друзья моей блаженной юности. Все мое… все, чего не видала я в продолжение этого странного трехмесячного сна, опять меня окружает; и за все это я обязана вашей дружеской поспешности успокоить нас, вашему вниманию. Мне приятно сто раз повторить вам это.
Друг мой, какое странное явление жизнь наша! Как не подходит она к другим явлениям: она и во времени, и вне времени – иногда год протянется вечностью, иногда в несколько дней проживаешь годы! Как опытность, независимо от счета лет, ускоряет нашу нравственную зрелость! Какие бывают яркие вставки в нашей истории… Я рассмеялась, перечитав написанное, – не скажете ли вы мне уже раз сказанное: Courage, Thomas!
Я ищу, я усиливаюсь найти прежнюю себя; механически я уже прежняя. Тот же порядок, те же занятия вступили в круг моего дня… Зачем нельзя забыть несколько последних событий… я стала бы прежняя вся, и с головой и с сердцем!
Поспешайте обрадовать нас своим возвращением – у нас пусто. Вас недостает друзьям вашим!
От архимандрита Дионисия к Обоянскому
15 декабря 1812. Смоленск
Не приемлю благодарности вашей, мой благородный друг; она принадлежит единому богу. Монахи мои пишут, что доктор доволен состоянием нашего больного, что хотя лихорадка его не оставляет, но рана не воспалена. Через неделю перевезут его в Смоленск, чтоб быть ближе к медицинским средствам и иметь лучшее помещение.
Монахи были свидетелями свидания его с отцом, который на днях посетил его, в первый раз по возвращении домой. Старик был очень растроган; молодой человек встретил его с слезами на глазах. Они о чем-то много и с жаром говорили, так что доктор принужден был наконец напомнить своему больному о воздержании. Отец обещал переехать в Смоленск: он не хочет расставаться с сыном.
Мы теперь занимаемся монастырским хозяйством. По зимнему времени нельзя приступить к поправлению проломленной крыши и двух глав над большею церковию, но окна все уже исправлены, и мы в зимнем храме начали отправлять богослужение. Теперь, когда все убытки монастырские исчислены, оказывается, что они не так значительны, как сначала думалось; к следующей осени я уповаю, при помощи божией, привести паки святую обитель в подобающее благолепие. Мои обгоревшие кельи уже отделаны; по-прежнему и чисты и теплы, и при сильных морозах нынешних стекла не мерзнут. Теперь я угостил бы вас, моего дорогого друга, лучшим перепутьем, нежели какое предложил в проезд ваш к Нижнему.
О дальнейшем я не премину извещать вас.
От графа Свислоча к полковнику Влодину
Гродно. 23 декабря 1812
Помнишь ли ты, Влодин, того монаха, который на твоем дежурстве прибыл в лагерь под Красным? Ну как не помнить! Ты, говорят, так любезничал, сбирался было сказать ему длинную речь, да проглотил… Ну вспомнил?.. Слушай же: этот монах сказал на другой день, к слову о тебе, что ты показался ему милым и приветливым офицером. Для меня услышать подобную вещь о тебе так было ново, что по сю пору это помню. Старый хрен, буян, табашник, даже пьяница, если хочешь, – к этим братским титулам твоим название милого и приветливого так нейдет, как бы ко мне модный фрак! Но как же теперь тебя назвать, уже не придумаю! Ты, Влодин, гусар, рубака, ты, который за бутылкой любого вина клялся быть бессмертным холостяком… Ты, который не любил входить в подробности дальше носу, понимать дальше полкового ученья, у кого на лбу тридцатилетняя служба врезала кивером обруч, ты, Влодин, попал за фронт, сделался дипломатом, ведешь переговоры, имеешь тайны, хочешь жениться, и даже на молодой пригоженькой девушке, которой и сам не видал; и все это в военное время, когда еще дьявольский шум Бородина отдастся в ушах! Прошу же после этого сердиться на Еву, что она уморила яблоком бессмертный род человеческий! Прошу думать, что от черта отделаешься крестом, когда он, разбойник, влез в добрейшего гусара Влодина, с Егорьем на шее! Ай, ай, Влодин… Я верю, что ты подчернишь свою проседь на висках и на усах, что ты, чей язык не говаривал неправды, скинешь себе с костей лет, пожалуй, пятнадцать; верю, что душа твоя не состарилась, но образумься – Христа ради; обручальное кольцо надевается на смертный палец, а не на вечную душу, да и кто за тебя пойдет! Что поведет за тебя девушку, еще и молодую, и хорошенькую? Жалкая неопытность?.. Согласен. Но, Влодин, ты, который был так великодушен… я тебя не узнаю!
Зачем ты мне об этом писал! Уже доказано, что род человеческий очень умен, но все больно узнать о друге, сослуживце, брате, что он умножил собою число безумцев!
Брось, Влодин, глупости: я уверен, что рана тебе не помеха, да и может ли быть в Рославле надежный доктор, особенно для раненых! У меня сердце обливается желчью, так я зол на тебя… Тебе ли тереться в резервах! Догоняй нас!
От княгини Тоцкой к Софии
Вильно. 30 декабря 1812
Не удивляйся, что я не видалась с тобой, моя София, – этот год весь так удивителен, что не оставляет места удивлению частному. Одно только скажу тебе, что, когда армия тронулась из-под Москвы, я поступила в обоз и уже не властна была распоряжать моим путем. Один, целый, общий, всезахвативший отлив увлек меня своей быстриной; я не смела подумать иметь мое собственное движение, едва-едва опомнилась уже я в Вильно; здесь велено мужу моему остаться для формирования запасных конно-артиллерийских рот, с тем чтоб с ними следовать потом в Варшаву.
Теперь я уж отдохну: у меня есть постоянная квартира и надежда воспользоваться ею на целую зиму! Я писала к матушке в Казань, чтоб она с детьми поспешала сюда же: какой праздник будет для меня, моя София!
Мы имеем сведение, что молодой Богуслав отыскан и надежен к выздоровлению. Как это нас обрадовало! Ты много говоришь об этом почтенном купце, который делил ваше убежище в лесу и так умел заставить полюбить себя. Как бы я желала его увидеть! Прощай, мой милый ангел, до следующей почты.
От князя Тоцкого к Богуславу
15 января 1813. Вильно
Какую радость доставил ты нам, мой бесценный Богуслав, вместе с несколькими строками, по диктовке твоей написанными! Это был наш семейный праздник. Милый друг, мы расстались с тобой на поле сражения еще так недавно, и сколько великих событий уже свершилось! Это блестящее ополчение целого европейского материка, наводнение, угрожавшее поглотить нас, – уже не существует! Исполин пал – он погиб голодною смертию и замерз… Как отвратительно было зрелище последних его судорог! Как описать эту картину, с теми дикими явлениями, с тем неистовым воем, который, огласив великое место казни, широкую пустыню от Москвы до Березины, умолк под снегами ее! Это был ад… Небо свело его на землю показать нам, но кто не видал, тот никогда не представит его себе таким, как он был.
Какое унылое, тяжелое для сердца зрелище являлось глазам на всем протяжении от Москвы! Где, на месте обширного селения, выказывались из-под снегу черные головни – остатки жилищ – с уцелевшими печами и высокими трубами; где стояли пустые дворы, с выбитыми окнами, со снятыми крышами – на корм лошадям. В одном месте возвышались обгоревшие стены огромного господского дома и вокруг его скелеты обширных заведений, недавно процветавших; в другом закоптевшая руина церкви, без дверей и без окон, выходила навстречу к нам, на пепелище села, как бы вызывая мщение небесное на главу святотатцев… И Небо вступилось за свою Россию. Оно вспыхнуло северными сияниями: морозы в 30 градусов, неотразимая русская чума, дохнули – и все замолкло… мирная пелена снегу накрыла землю, заваленную оледенелыми трупами несчастных!
Принесем благодарение богу, Богуслав! Мы сохранены его десницею – тебя исхитил он из рук смерти, возвратил друзьям, на долю твою перепало муки, кровавая жертва на алтарь отечества принесена тобой, но ты жив, тогда как тысячи пали!
Я буду скоро писать к тебе опять. И пр.
От старого Богуслава к Озерскому
25 января 1813. Смоленск
Я отделался дешево от моих бездельников, мой любезный друг: тысяч около семнадцати наличных денег пропало, но акты и билеты, слава богу, уцелели. Благодарю вас за участие и сердечно радуюсь, что вы не предвидите себе больших потерь, ибо именьице ваше, по мудрой предусмотрительности, было заложено. Ваша совершенная правда, что мы должны ожидать от правительства больших льгот, следовательно, понемножку и поправимся!
Благодарю от души моей почтеннейшую Людмилу Поликарповну за приписку и за участие, приемлемое еще в моем взбалмошном сынке. Слава богу, жизнь его теперь вне опасности; я перевез его в Смоленск и сам хочу перебраться туда – надобно теперь поглядывать за молодцом построже прежнего.
Известное предположение начинает удаваться, то есть, практическое начало сделано. Да поможет нам бог! и проч.
От Тоцкого к Богуславу
25 января 1813. Вильно
В продолжение десяти дней я бомбардирую тебя четвертым письмом, из коих каждое ты получишь с курьером. Право, я почти любуюсь войной – этим пестрым припадком привилегированного сумасбродства человеческого; как он ни смешон мудрецу, как ни жалок на глаза просвещенного друга человечества, он все-таки обольстителен. Какой ускоренной жизнию все бьется, какая лихорадка во всем, и движущемся и недвижущемся. День обращается в час, верста в сажень, баба в солдата, рубль в копейку, подлец в искателя, капрал в генерала и пр. и пр., и между сим-то прочим, ты получаешь чрез каждые два дни письмо из Вильно, из-за семьсот верст, как оный славный калач, который, по сказкам наших отцов, прилетел теплым из Москвы в Петербург, на голос Потемкина.
Что же тебе сказать сегодни? На днях я имел интересное свидание с общим нашим некогда сослуживцем, поэтом Уронцовым. Я знал, что он давно в отставке, что посвятил себя исключительно Поэзии, которая всегда была любимицей возвышенной, благородной души его, но встретить его здесь было для меня совершенною нечаянностию. Остановясь в Вильно, он случайно услышал мое имя и был так мил, что не поленился удостовериться, я ли это. Он прожил у нас дни четыре, и потом я провожал его верст за шестьдесят сюда к одному здешнему дворянину, тоже поэту, с которым он давно искал сблизиться. Дорогой мы не умолкали. Как он молод сердцем, как поэтически смотрит на жизнь и как неравнодушен к успехам нашего языка! Поэзия его кумир – он так охотно предается суждениям обо всем, что к ней близко, и так мило увлекается ею! Постараюсь передать тебе, мой Богуслав, часть нашего разговора: я знаю, как ты любишь и поэта и Поэзию.
Сначала мы оба сидели в санях молча.
«Как хороша дорога, – начал я, чтоб сказать что-нибудь, – я нынешнюю зиму беспрестанно в езде». – «Ездить приятно», – отозвался Уронцов. «Однако ж, продолжал я, – кажется, скоро уже я дам себе дружеский совет усесться на одном месте. Сколько сделал я поездок… иногда так картинно раскидываются они в моем воображении!» Здесь разговор обратился к местностям, мы перебирали города и области нашего царства, климаты и нравы, одежды и лица… «Как обширна Россия наша, – с жаром воскликнул наконец мой вдохновенный спутник, – как она разнообразна: в ней и цветущая Украина, и гранитная Финляндия, и золотая Сибирь. Отмежевав себе на севере пол-Европы и пол-Азии, прилегла она к ледяным пустыням полюса и завернулась собольей шубою. Сколько народов поглотила она в себе; какая пестрота между разнородными сынами ее, от самоеда до образованного европейца; потом на солнышке и зимой пред лучиной на скольких языках и наречиях поет она песни свои!.. Песни – глаголы вдохновенной души, язык прекрасного мира, куда стремится, где успокоится неограниченность желаний наших; сладкие песни, чада Поэзии, друзья несчастных, они как духи-утешители соприсутствуют и в куще дикаря, не гнушаясь его невежеством, и на скрипучем языке его проповедуют ему добродетель, смягчают его к любви, первой, золотой цепи, связующем между собою человечество…
Я люблю увлекаться, милый друг, – продолжал он, обратясь ко мне и засмеявшись, – Поэзия моя слабость, я говорю об ней восторженным языком любовника, который часто бывает приторен».
Здесь выглянувшая из-за густого леса деревня извлекла нас из мечтательности; пробежав рысью мимо тянувшихся вдоль лесной опушки черных дворов и каменной часовни, мы узнали от мальчика, отворившего нам ворота на другом конце селения, что остается еще двадцать верст езды и что дорога ровная.
Мало-помалу разговор опять склонился к тому же. Мы перебирали любимые имена наших писателей; Уронцов злился на людей бездарных, почитающих себя поэтами за знание механизма стихосложения. «Разложение земной оболочки небом вдохновенного стиха, – сказал он, – и возникшие кафедры Пиитики наводнили свет стихотворцами – назло и вкусу и уму. Что делать! Способность подражать – одно из средств, данных человеку для возведения его к совершенству, употребляется каждым по разумению. У меня в эскадроне был некогда солдат, умевший мастерски свистать по-соловьиному, хотя, может быть, соловей, услышав его, расхохотался бы на свой лад». – «Ведь и мы хохочем, милый друг, – сказал я в свою очередь, – над печатными глупостями. Просвещенная республика письмен допускает граждан своих вступать в состязание литературное; она открыла трибуналы, где каждый имеет равное право подавать голос свой о новом явлении на поприще Словесности. Журналы, учреждение благонамеренное, сосредоточивают отголоски общего мнения; отсюда выслушивает автор приговор себе». – «Читаешь ли ты журналы, – перебил меня Уронцов, – вникаешь ли в критику?.. Прекрасно, буде она искренна: если журналисты не видны по пояс, как попы на кафедре, не кричат и не говорят наглости, как франтики с Петербургской стороны на провинциальных балах; иначе мы из одной беды попадем в другую: побранки перепугают порядочный круг, и журналы юной Словесности нашей, сильной уже появлением многих гениев, будут высланы из гостиных, за неприличие. Не дай нам бог дожить до этого! Можно ли не смеяться над смешным… но требуется, чтоб смех не был оскорбителен не только для страждущего лица, но и для ушей образованных слушателей. Приятно дурачить самонадейчивого дурака, но говорить ему дерзости не позволяет язык просвещенного общества; оно допускает самую едкую насмешку, но насмешку, чуждую личности и растворенную всею любезностию общежития. Кому тяжело сие условие – не смейся, или будешь сам смешон: сцена, куда выступает смеющийся, очень скользка! Необразованность журналистов есть нравственное зло для всего читающего народа. Пусть выгонят их из гостиных, но довольно еще останется места, чтоб отыскать себе слушателей: в каждом доме, без сомнения, найдется уголок, где безопасно можно провозгласить любую оду цинического писателя, не оскорбив приличия… Что ж из этого: непросвещенный слушатель многое недозволенное сочтет дозволенным, дерзкое – остроумным, белое – черным; а для образованного общества дело Словесности будет потеряно: не будет суда литературным явлениям – они пойдут по гостиным сами, сами или упрочат себе право гражданства, или исчезнут; и автор не слышит об них общественного мнения, столь полезного – и положительно и отрицательно. Еще повторяю: не дай нам бог дожить до этого».
Лес, которым мы ехали, наконец начал редеть, и выплывшее из-за облаков солнце озолотило представившуюся глазам снеговую равнину и в конце оной помещичий дом, увенчанный розовым дымом, вьющимся над кровлею. Скоро заиндевелая решетка из акаций обежала с обоих сторон сани, и мы подъехали к крыльцу.
Вот тебе, мой добрый Богуслав, целая тетрадь: от безделья прочитать ее не будет трудным. Уронцов говорил, что думает побывать в Смоленске и что тебя отыщет непременно. Он тебя очень любит.
Ты ни слова не скажешь о Софии, а потому и я ограничусь тем, что прошу тебя передать ей мое приветствие, когда ее увидишь. Прощай, Богуслав!
От Софии к Тоцкой
20 февраля 1813
Ты говоришь: дорого заплатила бы, чтоб только взглянуть на меня. Ценю это чувство. Благодарю бога за твое дружество; благодарю тебя за милые слова твои. Смотри же на меня, Александрина – вот я: сердце сердцу подает весть, ты должна если не видеть, то тем не менее чувствовать всю меня; любопытно бы знать, так ли ты представляешь меня себе?
Случалось ли тебе быть в лесу в темную осеннюю ночь, столь темную, что неба нельзя отличить от земли? Как прекрасны эти ночи! Представь себе: мрак затопил все… чувство зрения не существует… глаза невольно раскрываются во весь объем, взоры утопают в хаосе… Тишина господствует в воздухе, но по окружающему пространству переливается беседа лесов: они говорят с тобой о своей силе и твоем ничтожестве… их надгробное пение уносит душу за пределы земного… Как близки к нам в эту минуту друзья, отторгнутые смертию, как сердце примиряется с мыслию о последней минуте!.. Александрина, я испытала эти ночи; как многому они научили меня!.. Нет, ты не той, наверное, не той представляешь меня, какою нашла бы!
Что же я тебе скажу? У нас все по-прежнему, прежнее счастливое безмолвие живет в Семипалатском; да, кстати, вот новость: у нас есть новый сосед, полковник Влодин, раненный в деле под Малым Ярославцем; человек пожилой, очень добрый и оригинальный; он познакомился с нами случайно, проездом в Смоленск его разбили лошади близ самого села нашего, он так больно ушибся, что не мог ехать далее и остановился в священниковом доме; матушка узнала об этом и пригласила его переехать к нам, пока сберется с силами для продолжения пути. Уже около двух недель он разделяет скуку семипалатских затворниц; я забыла об нем написать тебе в двух последних письмах.
Прощай, Александрина, не станем говорить о том, о ком не надобно говорить… Слава богу, он жив… будем иногда молиться о его счастии.
От Софии к Тоцкой
25 февраля
Ах, друг мой, как меня мучат! Зачем ему напоминать о себе! К чему эти приличия?.. Для нас все неприлично! Он присылал узнать о нашем здоровье… Барин мой хотел бы, сударыня, сказал мне посланный им слуга, писать к вам, но ведь у него раздроблена правая рука, а левой он не привык еще писать. Этот слуга должен быть зол: как можно говорить такие вещи! Маменька плакала, и я плакала бы, но у меня давно уже нет слез.
Мне помешали писать к тебе. Отсылаю на почту этот лоскуток, как он есть.
От Софии к Тоцкой
7 марта
Я получила вчера твое письмо… Изволь, Александрина, теперь я могу тебе открыть мою тайну. Суди меня, называй безрассудной, но, войдя в себя, спроси твое сердце: не так ли же поступила бы и ты на моем месте.
Недели за две до сделанного мне Богуславом предложения, возвратясь в мою комнату ввечеру, тотчас по отъезде его от нас, я нахожу на моем туалете запечатанное письмо, адресованное на мое имя. Я тебе списываю его до слова:
«Старый служитель покойного вашего родителя боится оскорбить память своего благодетеля-господина, если не доведет до сведения вашего письмо, при сем прилагаемом; вы сами благоволить изволите сделать из него такое употребление, какое заблагорассудите. Антон».
Сердце мое сжалось судорожно… Дрожь пробежала по всем нервам… руки тряслись, я едва могла держать бумагу и, однако же, не знала еще, что за письмо лежит передо мной? Открываю – рука моего отца; смотрю число – оно писано было за два дня до его кончины. Читай его:
«Господин Богуслав!
Нищий, ограбленный вами убийца жены и дочери и человек, лежащий на смертном одре, в минуту последних угрызений совести забывает стыд и умоляет вас пощадить его. Ужели точно нищенскую суму оставляю я своим кровным? Ужели точно вы бесчеловечно воспользуетесь моим достоянием, бесчестно, нагло отнятым у меня, под личиной вашего дружества? Троньтесь, г. Богуслав, с вами говорит умирающий; вы сами супруг и отец! Вспомните, что я обыгран, гнусно обыгран, что я никогда не был должен вам… ни одной копейки. Сжальтесь над моими страданиями, возвратите мне хотя 50 т.р., недавно уплаченные вам. За что вы с меня их взяли? Увы! Пусть вдова и сирота моя не останутся нищими. Суд божий строг, г. Богуслав: я испытываю это теперь, на смертном одре моем. Мирославцев».
Прочитала, Александрина? Теперь читай, что написано на обороте.
«Вы перед смертью, видно, сошли с ума: жена и дочь ваши остаются нищими по собственной вашей милости, но я не ограбил ни вас, ни их. За оскорбление, наносимое мне, я потребую от вас ответа, если смерть не разочтет воспользоваться вашей душой без моего ведома. Богуслав».
Друг мой, это уже прошло. Я не умерла, прочитав это письмо… Не хочу повторять тебе всего, что я чувствовала… это ужасно! Ты знаешь остальное. Суди же меня теперь. На другой день я послала за Антоном: он испугался моего больного вида – упал к моим ногам, обливался слезами. «Простите меня, говорил он, – я знал, что молодой Богуслав ездит к вам часто, и все еще молчал, но по догадкам, что посещения его имеют цель – приобретение вашего сердца, не осмелился скрыть от вас поступка его отца с вашим родителем. Этого письма не видал никто на свете – вы первые держите его в руках ваших. Родитель ваш послал меня к этому варвару, чрез меня должен был он получить бесчестный ответ; но благодарение богу: я догадался по сделанному мне приему, что содержание не может быть благоприятно, и потому, распечатав письмо, прочитал оное. «Господин Богуслав взял письмо, – отвечал я вашему родителю, – и обещал удовлетворить желанию вашему, прося повременить несколько». – «Да благословит его бог, – сказал умирающий старец, – Антон, ежели я умру прежде, тебе поручаю, получив деньги, отдать их жене моей, не говоря об этом никому до времени». Через два часа, – продолжал Антон, – паралич лишил его языка, и к утру праведник преставился».
Что, Александрина? Сознайся теперь, что само Небо покровительствовало делу чести и долга. Безумный старик своим приездом в Семипалатское поддержал меня сам. Друг мой, не урок ли себе прочла я в письме моего отца: страшны упреки совести на одре кончины!
Но я люблю его… Небо слышало мое признание… оно оценит мою жертву… я искупила слабость сердца его страданиями.
Все, Александрина. Прощай.
От Синего Человека к Обоянскому
Семипалатский лес
12 марта 1813
Милостивый государь Борис Борисович!
Я человек простой, но и мои глупые глаза видят, что здесь не хорошо делается. У нас в усадьбе остановился какой-то раненый полковник, человек лет уже за пятьдесят; молодец, но уж совсем не под пару нашей Софье Николаевне, этому ангелу божию и телом и душой. Он вздумал к ней свататься, и вот уже с неделю поговаривают, что дело почти решено. Барышня плачет, на ней лица нет, бледна как смерть, но всем нам улыбается и никому не говорит ни слова о сватовстве. Тут что-нибудь кроется, что я не умею хотя разобрать, но не доброе; вещун-сердце не обманет: у меня так и ноет вся внутренность, покою нет ни на минуту. Ведь я знаю, что ей правился молодой Богуслав: на моей душе, может быть, великий грех лежит, но да судит бог дело мое по моим благим намерениям. Мне кажется, что она и теперь любит его: почему же так скоро решается идти за другого, и не по сердцу, ибо зачем же бы так плакать и изнывать!
Борис Борисович, вы мне полюбились, и вы любите мою барышню, ибо она носит на себе от бога подобие вашей дочери: перед вами открываю я мою душу; не внушит ли вам господь что-либо, настоящему случаю пригодное? Я буду ожидать ваших приказаний, дабы действовать в сем деле. Ускорите сообщить мне волю вашу. Сама барыня со мной очень милостива, но старый глаз мой верен: я вижу, что она как будто избегает меня, как бы боится, чтоб я не начал с ней говорить об этом. Буду молиться Богу и молчать, пока достанет сил моих.
С почтением пребыть честь имею, и пр.
От Влодина к Свислочу
15 марта 1813 г.
с. Семипалатское
Здравствуй, храбрый Денис, черт меня побери, если я на тебя сержусь. Бранись как душе угодно! Да пошлет тебе бог саблю по руке, коня по сердцу: изрубай род человеческий, восставший на матушку Русь, руби по-прежнему: с плеча до седла. Ура, Денис, я вижу тебя летающего на четвероногом орле, вижу, как на поле Бородинском, где ты в первый раз употребил искусство отражать от себя удары неприятелей, чтоб больше перебить их. «Они берут множеством, вскричал ты мне своим богатырским голосом, так что у пол-эскадрона запищало в ушах. – Влодин, будь хладнокровнее, не лезь на нож: вели каждому гусару убрать троих!..» Ура, Денис, я так и сделал. Я расстрелял все свои патроны, чего со мной сроду не бывало, а ты знаешь, даю ли я промахи… Гусары мои дрались чертовски, дрались по-графски, как они говорят, то есть по-твоему. Ура! Денис! Русские отстояли свою землю и так всегда будут отстаивать, пока будет она землею Русскою, пока будут они любить ее!
Что ж ты смеешься, что я женюсь? Не всегда ли мы говорили, что жениться доброе дело? А что моя невеста молода и хороша – то это мне же лучше. Когда ж было жениться раньше: война за войной, а кровь кипела как в котле; молодость не свой брат, с ней не сладишь. Вот теперь похладнокровнее стал, так и отдохнуть захотелось. Рана моя, конечно, не смертельна, но у меня пересечены жилы на правой руке, и ее к локтю свело: что ж я за солдат?
Впрочем, Денис, у меня и в уме не было жениться; сама судьба привела к тому, вот каким образом. Со мной познакомился в Рославле некто Богуслав, здешний помещик, старый хрыч, по-видимому, очень добрый малый; он, кажется, отец того Богуслава, который мелькнул, помнишь, в лагере под Красным; я его совсем не знал, но раз как-то встретил у Тоцкого. Говоря однажды о том о сем, проболтался я, что хочу идти в отставку. «А мы вас женим», – сказал Богуслав. «Очень рад – давайте невесту». – «Найдем, найдем, – продолжал он, – богатых теперь мало, но есть у меня на примете достойная, образованная и прекрасная девица». – «Не ищу богатства, – сказал я, – хочу найти друга, и если найду по сердцу, то женюсь».
Разговор кончился почти шутками, но Богуслав приехал ко мне на другой же день, и, кажется, нарочно; он прельстил меня описанием девушки. «Она не богата, – сказал он, – но я даю за нею 50 т.р., я был обязан покойному отцу ее и должен исполнить это; она не возьмет от меня этих денег, но вы успокоите совесть мою, если возьмете их за нее; вы между собою после сочтетесь. Один уговор: обо мне даже не вспоминать до времени, в этом честное слово требую от вас».
Не долго думать Влодину: перекрестился, протянул руку доброму старику и по совету его махнул к ним; прикинулся, что меня разбили лошади, и, как надеялся, был приглашен приветливой помещицей, матерью предлагаемой девицы. И какого же ангела нашел я!
Под предлогом болезни отлагая отъезд со дня на день, я решился наконец приступить к делу. Сначала я испугал и мать и дочь. Видя, что они как убитые, я и сам потерялся.
«Извините меня, – сказал я, – старый гусар чересчур плохой жених, но он может быть добрым мужем, постоянным другом и надежною опорою».
Прошло еще несколько дней.
«Я не могу любить вас, – сказал мне этот ангел, – любят только раз в жизни, и я уже любила… Сердце мое ко всему холодно, как лед… вы достойны великого уважения… достойны лучшей участи, нежели жены без сердца».
Денис Свислоч! Если б ты увидел это божество в человеческом образе, то сделал бы то же, что и я. Я сказал ей: «Предлагаю вам мою руку, сударыня, и еще раз повторяю, что почту себя счастливым, если вы удостоите принять ее».
Прошла уже неделя после этого объяснения; бедная, она очень печальна; перемена жизни ее пугает, но со мной добра и ласкова, как ангел-хранитель.
Друг, Денис, отбой! Саблю в ножны – я навеки слез с коня и – женюсь!
От старого Богуслава к Озерскому
18 марта
Бог благословил наше предприятие: благодаря вашей прозорливости; вы лучше моего знаете женское сердце. Вы угадали, что героини романов при любви безнадежной способны отдать руку другому, дабы сим смелым ударом оградить честь свою от слабости сердца. Полковник бывает у меня с донесениями о малейшем успехе своем; он не подозревает ничего… Дело идет к концу.