Текст книги "Судьба открытия"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)

3

По Петербургу пронесся слух, будто какой-то безызвестный ученый нашел способ делать сахар не то из дыма, не то из угля. В дом с лепными украшениями, что на Французской набережной, этот слух проник двумя путями. Услышав об открытии Лисицына, студент Зберовский взбежал по черной лестнице в мансарду. А усатый господин в цилиндре опередил Зберовского: он гораздо раньше принес ту же новость через парадный подъезд. Озабоченный, он поднялся в квартиру второго этажа. На двери, которую ему открыли, была медная дощечка с надписью «Сергей Сергеевич Чикин».

…Прошло несколько недель. В гостиной Чикиных пили кофе после обеда. Обои из бархата, поверх паркета толстый ковер, картины, мебель, много позолоты. У дивана овальный столик под пестрой плюшевой скатертью, на нем серебряная ваза с фруктами, ликеры в бутылках, кофейный сервиз.

– Сумасшедший ученый! – улыбаясь, сказала хозяйка, едва разговор коснулся злободневной темы. – Если сахар станет, как сажа, кто его знает… Представьте: черные торты в кондитерских! Нет, надо же додуматься!..

Из-под атласного абажура мягко светила электрическая лампа. Супруги Чикины сидели рядом на диване; в креслах, придвинутых к столику, расположились гости. Гостей было двое; оба – дальние, но уважаемые родственники. Анна Никодимовна гордилась этакой родней – и не без основания. Каждый из них был по-своему знаменит: Федор Евграфович Титов слыл одним из самых богатых дельцов Петербурга, а отец Викентий, прозорливый и мудрый священник, пользовался заслуженным почетом даже в Павловске, во дворце великого князя Константина Константиновича.

Федор Евграфович неспроста завел речь об искусственном сахаре. Но от его кровных интересов это далеко. И вообще, уместно ли спешить с расспросами? И он откликнулся на шутку Анны Никодимовны:

– Нюрочка, вот именно. Кондитер в саже. Предметец, я вам доложу!

Толстые губы сжались с лукавством. Потом Титов неторопливо повернулся. В кресле под ним скрипнули пружины – Федор Евграфович был человек немолодой, изрядной тяжести. Постукав ногтем по бутылке на столе, он веселым голосом и как бы озоруя спросил у Чикина, у своего племянника:

– Ну как, Сережка, пить теперь прикажешь: за здравие твое или за упокой?

Вопрос мог показаться грубым. Весь капитал племянника вложен в сахарные заводы на юге России – известно всюду: «Чикин и K°». Однако же Титов не верил, что нынешний слух действительно имеет почву под ногами. Скорее всего, утка. Играет кто-нибудь на понижение. Каких только слухов не подпустят! Чего не случается на бирже!

Сергей Сергеевич поднял взгляд и сразу опустил, звука не произнес в ответ. Только лицо его стало еще более тусклым, чем всегда. На щеках, словно некстати, топорщились пушистые усы.

К Федору Евграфовичу у Чикина было двойственное отношение: с одной стороны, он видел в нем с детства почитаемого двоюродного брата своей матери, удачливого в любом начинании, человека великого ума, властного и сильного, у которого невольно ищешь покровительства; с другой стороны, Сергей Сергеевич чувствовал, что при каждой встрече его самолюбие страдает – дядя смотрит на него, и скользит где-то неуловимая усмешечка. Чикину часто хотелось каким-нибудь скрытым манером отплатить Федору Евграфовичу за обидную эту усмешечку, насолить в чем-либо исподтишка, сбить с толку, поставить впросак, испортить настроение.

Не сводя с племянника проницательных глаз, Титов удивился:

– Что, Сергей, стало быть, не врут?

– Нет, вообразите, Федор Евграфович. Не врут… Сигару не угодно ли? Видался я с изобретателем, беседовал…

– Скажи на милость! А что он к тебе приходил: надо думать, отступного просит?

Откинувшись на валик дивана, Чикин выпустил изо рта несколько ровных, поплывших вверх колец дыма.

– Я сам к нему ездил на квартиру. Не мешает, видите, быть в курсе.

«Простак, простак Сережка, а смотри ты!» – с одобрением отметил Федор Евграфович.

Тут вмешалась Анна Никодимовна. Для нее было вовсе неожиданно, что муж куда-то ездил и знает в этом деле больше, чем она. У нее даже лицо переменилось – одутловатое теперь, сердитое:

– Ты почему не рассказал мне раньше?…

Один отец Викентий не принимал участия в общем разговоре. Как приличествует человеку от мирских дел далекому, он только слушал, посматривал да временами благодушно отхлебывал ликер, стараясь не притронуться липким краем рюмки к холеной, расчесанной надвое бороде. Лиловая шелковая ряса шуршала, когда он шевелился.

А разговор, между тем, казалось, катится приятным и спокойным ходом. Федор Евграфович спрашивает у племянника:

– Значит, сам ездил?

– Сам, Федор Евграфович.

– Ну и как?

– Вышел ко мне, представьте, мужчина лет тридцати, этакий крупный. Отчасти рыжий. «Я, – говорит, – к вашим услугам: инженер Лисицын. И что вы про сахар, – говорит, – это сущая правда». Потом принес из другой комнаты своего сахара щепоть в стеклянной трубочке…

– Черного? – ахнула Анна Никодимовна, уронив на скатерть ложку.

– Нет, милочка, к прискорбию, белого, обыкновенного.

Титов забормотал шутя, что вот не ведал-де, где сласть. Спросил:

– Сережа, а сколько в угле найдено сахара… процентов?

– Процентов? – осклабился Сергей Сергеевич. – Нисколько не найдено!

– А откуда тогда?…

– А он, представьте, сложил вместе три вещи: уголь, воду и воздух. И получил, стало быть, из ничего – сахар. Как захочет, так и повернет. Желает – сахар получается, желает – вообразите, крахмал из того же сырья…

Пружины кресла звякнули: Федор Евграфович взмахнул руками и хлопнул себя по бедрам.

– Ах ты, пречистая богородица! Поди, выходит, дешево?

Чикин посмотрел исподлобья, взял нож, молча отрезал ломтик ананаса. Нельзя сказать, чтобы теперь, по зрелом размышлении, его особенно тревожило открытие Лисицына. Сергей Сергеевич знает: сам Лисицын пока ест сахар с чикинских заводов. Своего-то за шесть лет не наработал и с полфунта. Вообще темное дело – искусственный сахар. Да авось оно заглохнет постепенно: бог милостив!

Но зачем же успокаивать Федора Евграфовича? И Чикин, прожевав кусок, мрачно сказал:

– Грозится он: воздух и вода, говорит, ничего не стоят. Уголь – пустяк! За малым остановка… А там обернется в тысячи пудов, глядишь!..

Титов почему-то не придал значения мрачному тону племянника. «Благодать какая»,– думал он и мысленно прикидывал, что в случае чего не грех будет к племяннику в компанию войти. Коли не врет Сережка, здесь можно сразу: шах королю и еще фигуру двинуть – мат!

Федор Евграфович воинственно потер ладони, будто и верно перед ним шахматная доска, – он был большой охотник «побаловаться» в шахматы. Да и в делах и в жизни он был любителем эффектных, смелых комбинаций. Его не столько привлекала выгода (конечно, выгода – сама собой), как азарт борьбы, удовольствие победы, и чтобы противник остался в дураках. Ради этого он мог пойти на крупный риск.

У Чикина совсем другая хватка. Трусливо-осторожный, в глазах Титова он нередко, в частности теперь, выглядел ничтожеством.

«Сережке – зайцу – этакая благодать! Неужто проморгает?»

Словно любопытствуя, Титов всматривался в унылое лицо Сергея. Нос пуговкой. Что-то в нем желчное и серое; точно присел, насторожился и уши прижал.

– Что вы усмехаетесь? Чему смеяться здесь? – вспылил вдруг Чикин. – Говорю вам: обернется в тысячи пудов! Сатана их задави!

Глядя из-под седых бровей, Титов с достоинством осадил его:

– Дружок, надо властвовать собой. Сатану оставь себе. Так будет лучше.

– Сере-ожа! – пропела Анна Никодимовна.

Ей не было понятно, отчего взволновался муж. Ну, пусть ученый делает сахар из угля. Но мало ли своего сахара, хорошего, из свеклы? И все-таки же вот – отец Викентий…

– Фу, как ведешь себя, – сказала Анна Никодимовна. – Еще при гостях!

Сергей Сергеевич почувствовал себя опять уязвленным. Почему Титов смотрит на него, будто на какого-то приказчика? Развалился в кресле, бритый, пахнущий духами, брови нависают, как два мохнатых козырька. В просторной, сшитой в Париже визитке. Тучный, осуждающе надменный. Сшибить бы эту спесь! Затоптать в болото!

Родня-родней, однако если кто осмелится открыто выступить против Федора Евграфовича… И, заробев в душе и в те же время ненавидя, Чикин извинился. Принялся преувеличенно расписывать:

– Войдите в положение… Через год ли, два ли для моих заводов разразится бедствие. Все горя нахлебаемся! Главное, противно естеству. Свеклочка – овощь благодатная… по христианским заветам. Представьте, а это что же – уголь? Церковь не должна позволить. Вообразите, не в обиду вам, но как тут говорить без зубовного скрежета?…

Отец Викентий отставил в сторону рюмку и слушал теперь очень внимательно. Анна Никодимовна присмирела: она почуяла недоброе.

Титов, казалось, видел Чикина насквозь. Ухмыльнулся, выпятив нижнюю губу. Наконец оборвал:

– Что ты мне Лазаря поешь! Ты прямо говори, из-за чего вы разошлись с изобретателем. Не сумел с ним по-коммерчески? В чем не сумел? На что он претендует?

– Не в гнев вам, Федор Евграфович, но как вы рассуждать изволите! – воскликнул Чикин. – Как это я не сумел? Не дурнее других, слава богу. – Он понизил голос до жаркого шепота: – В том-то и суть, что ни на что не претендует. Вот какая вещь!.. – И Сергей Сергеевич даже вытянул лицо в гримасе, чтобы усилить впечатление.

– Отсюда тебе и начать бы! М-да, чуть сложнее вышло… Сам хочет вести дело. Состоятельный, стало быть, человек.

– Не хочет он дело вести! Ни сам, ни на паях. Ведь он же огласке все предает!

– То есть что означает – огласке?

– А вот и означает! Нафабрикуют сахара, крахмала… Кинут на рынок сотни, тысячи пудов, по копеечке пуд, и все прахом полетит! Ни себе, ни людям!

– Резона здесь не вижу, – строго проговорил Титов. – Ну, на худой конец, их фирма пустит против цен твоих заводов дешевле на пятак.

– Не на пятак дешевле, а даром бросят! Примутся за дело все, кому не лень. И вам тогда не спастись, уважаемый Федор Евграфович! Но вы, может, еще крохи состояния вашего удержите… – До сих пор невыразительный по-рыбьи, взгляд Чикина на миг блеснул не то злорадством, не то ужасом. – А мне и вовсе надо гроб заказывать! Памятник!

– Ерунду несешь, Сергей. У патента есть хозяин. Как все могут, кому не лень?…

– А мне – в трубу!..

Пугая дядю, Чикин испугался сам. У него по-настоящему защемило сердце. С чего он взял, будто эта история по божьей милости заглохнет? А вот она возьмет и не заглохнет! Ей нет причин заглохнуть. Уж чьи-чьи, а его-то денежки здесь лопнут легче мыльного пузыря. Над кем смеешься-то? Чью судьбу искушаешь? И Сергей Сергеевич почувствовал себя вконец обреченным, и жалко стало самого себя, настолько жалко, что впору заплакать.

В гостиной было тихо. Лишь шелестела ряса отца Викентия.

Титов навалился боком на подлокотник кресла. Не то озадаченно, не то свысока – точно не решил, как надо отнестись к не слишком чистоплотной выходке, – косился на племянника. Допустим, Сергею это угрожает. Ну, попросил бы совета. Однако зачем же он приплел сюда его, Титова? По глупости ли он сгущает краски или с намерением? Без расчета для себя не действует никто.

Еще больше, чем прежде, выпятив нижнюю губу, Федор Евграфович проворчал:

– По-твоему, он своей выгоды не сознает… я сказать хочу, изобретатель твой?

Жидкий тенорок Сергея Сергеевича теперь звучит слезливо:

– Кто соблюдает выгоду, а кто не соблюдает. Кому и наплевать. Со мной невежливо закончил, слушать о деньгах, об обоюдном соглашении не стал. Заладил: он для человечества работает. Все отдаст на все четыре стороны. Нуждающимся будто бы…

– Ну-уждающимся? – Титов внезапно оживился. – Постой, постой! Так и сказал, что в пользу бедных?

– Нуждающимся, да.

– Лучше бедным, чем тебе, Сережка? Лучше – на четыре стороны?… – Титова душил смех. Побагровев и фыркая, он переспрашивал: – Так, говоришь, лучше на ветер пустить? Раздать на паперти?

Запутанное для него прояснилось. Изобретатель, вероятно, поглядел на лопоухого Сергея – да как же на такого положиться! Но можно думать и иначе: вокруг искусственного сахара уже и на серьезных козырях пошла игра. А тут Сережка сунулся. Изобретатель не будь плох – пустил турусы на колесах. У кого нет своего расчета? Наволок тумана. Развесил клюкву, а Сережка принял все за чистую монету…

Федор Евграфович хохотал, сотрясаясь грузным телом. Задыхался:

– Ух, Сережка!.. Говоришь – человечеству?…

У Чикина даже кулаки сжались от ярости. Он делится своей тревогой, а дядя – старый черт – развеселился. Рад чужой беде. Точно враг какой-то.

Чикин понимал, что ему нельзя, боже упаси, пойти на ссору с Федором Евграфовичем. Но теперь, видя все и внутренне страшась, он потерял самообладание.

– Да-с! – как бы укусив исподтишка, выпалил он. – Вам – забава, ежели я в горести? Вы и маменьку мою, царствие небесное, до себя не возвеличивали – помню я, ничего не позабыл! Посмеетесь, когда грянет… Полетите вверх тормашками!.. – Тенорок его взлетал с каждой фразой на ступеньку выше. – Всем – сума, а вам – смешки? Посмеетесь: то-то будет весело! Разор всеобщий! Посмеетесь! Гибель!..

Анна Никодимовна давно сидела ни жива и ни мертва. Щеки ее покрылись пятнами. Изобретатель представлялся ей безжалостным разбойником, который выгонит их из дому, отнимет ее кольца, бриллианты, оденет в лапти и дерюгу, заставит торговать вразнос на рынке всякой дрянью. Господи, что делать? Полиция что смотрит? Бог, только бог защита…

– Отец Викентий, батюшка! – Анна Никодимовна умоляющим жестом вскинула руки.

– В тартарары! – кричал ее муж. – Угля им хватит! Вся Россия развеется в пепел! Посмеетесь!..

А священник уже поднялся на ноги. Стоит, дородный и прямой. Держится пальцами за массивный нагрудный серебряный крест – так держится, что цепочка натянулась и врезалась в шею возле затылка.

Наконец он сказал, без улыбки глядя на Титова:

– Теперешнего смеха вашего я не могу одобрить.

– И вы туда же, батя, лезете! Да ну его, Сережку, – отмахнулся Федор Евграфович.

Но отец Викентий своими принципами не поступится. Он начал:

– Господь наш Иисус Христос повелел нам жить в смирении. Дав людям землю, бог повелел возделывать ее и кормиться от злаков земных. Поговоримте о существенном. Что мы должны по-христиански осудить? К вам обращаюсь я, Федор Евграфович! Не обличаю вас, далек от этого… Однако разберемся: что от бога, что от дьявола – злаки, зреющие под голубыми небесами, или уголь преисподний? Кощунственная мысль! Не смеха, а негодования достойно!.. Вот где гордыня мерзкая: восстать против дарованного нам силами небесными…

Слушая его, Федор Евграфович подумал: изобретатель, вероятно, со смыслом человек. А две неглупых головы всегда сумеют столковаться, было бы лишь толковать о чем.

Глава V. Посетители
1

Со дня на день казалось, что стоит поработать месяц – и углеводы потекут из приборов пудами. Месяц проходил быстро. Лисицын опять записывал в журнал очередные результаты наблюдений и с нечеловеческим упрямством начинал новую серию опытов.

А на душе было плохо, неспокойно. Бурные события эпохи – хотел он этого или не хотел – теперь каким-то краем вторгались в его жизнь и занимали мысли.

Давно промелькнула зима девятьсот пятого года. Но в памяти Лисицына она оставила глубокий след. После воскресного утра в январе, когда от царского дворца раздались залпы, он уже не мог не замечать того, что совершается за стенами лаборатории.

Тогда же, в воскресенье вечером, Егор Егорыч где-то раздобыл рукописную листовку. Из нее Лисицын узнал текст петиции – слова, с которыми тысячи людей отправились к царю.

«Мы, рабочие г. Петербурга, – было сказано в петиции, – наши жены, дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом… Мы и терпели, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества… Настал предел нашему терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук…»

И как же царь ответил? Царь велел стрелять.

И всколыхнулась вся огромная Россия. Толпы шли на улицы, на баррикады; кого вера в светлый будущий день, кого гнев, кого горе двигало вперед. Останавливали фабрики. Жгли в порыве ненависти и отчаяния помещичьи усадьбы.

Осенью царь издал манифест, потом выбрали Думу. Следующим летом по царскому же указу она была распущена. Выбрали новую Думу.

Лисицын теперь выписывал несколько больших политических газет. Пробегал их, впрочем, не слишком внимательно: его раздражали многословные рассуждения, поучающие, скользкие, из которых явствовало, что народ бунтует зря и что монархию в России надо укреплять реформами.

Лисицыну вспоминался Павел Глебов, речь его перед толпой со ступенек лестницы. Где-то он сейчас? Хоть зашел бы когда-нибудь…

А в газетах все чаще и чаще: там – войска расправились с восставшими, здесь – власти разгромили забастовку или стачку. Егор Егорыч не перестает рассказывать о случаях возмутительных действий полиции.

В конце концов царь победил. После двух лет борьбы над Россией нависло глухое затишье.

Лисицын с еще большей яростью ушел в свои лабораторные дела. Он думал: ни к чему не привели самые чистые, благородные стремления людей, подобных Глебову. Не хватило у них сил. Стрелявший по старикам и детям царь продолжает царствовать. Удел народа – по-прежнему в труде ради нищенских кусков.

Не раз, стоя перед рядами колб, он пытался мысленно себе нарисовать картину, как живут мастеровые, углекопы или бедняки-крестьяне. Страдания в лачугах и трущобах ему виделись в тем более страшном свете, что сам он никогда их не испытывал.

Действительно, предел невыносимых мук… А есть ли выход из нынешнего тупика?

«Хлеб нужен людям! Чтобы в главном не было нужды! Хлеб!»

Революция подавлена, и вряд ли кто-нибудь теперь укажет другой выход. Теперь нет выхода, кроме одного, единственного: надо сделать, чтобы в каждой хижине дым от очага превращался в ничего почти не стоящий крахмал и сахар. Чтобы синтез пищи стал доступным для любой семьи. Из крахмала будет приготовлен хлеб – быть может, не совсем обычный, однако лучше, чем из ржи или пшеницы, и так много, сколько нужно. Все станут если не богаты, то хотя бы сыты. Груды сахара и хлеба защитят народ от тысяч зол и унижений.

Задача беспримерно трудная. Но иным путем из тупика не выйдешь.

Чем больше он вдумывался в это, тем острее чувствовал, как тяжка ответственность, упавшая ему на плечи. От одного него зависит счастье миллиардов жителей Земли. И он работал страстно, исступленно, не щадя себя.

Его поддерживало ощущение, будто он уже перед последним, решающим броском. Не сегодня-завтра он перевалит через вершину, преодолеет неведомый рубеж, за которым открытие его пойдет уже от триумфа к триумфу.

По ночам его будили тревожные сны. Просыпаясь затемно, Лисицын снова брался за журналы опытов либо за старые, исписанные цифрами тетради. Проверял и пересчитывал.

Синтез углеводов требует затрат энергии. В приборах-фильтрах расход ее уже гораздо меньше, чем в живом растении, однако все-таки потери велики. Они так и останутся большими, их не избежать.

Лисицын вычислил, что очень дешевые сахар и крахмал он сможет получить, если, кроме электрического тока, использует бесплатную энергию – энергию солнечных лучей. Скомбинирует солнечный свет с электричеством. К этому он приведет свой синтез в конечном результате. И здесь все правильно, он не ошибается: в дальнейшем, чтобы сделать пуд отличных пищевых продуктов, понадобится лишь пуда полтора угля!

С тех пор как в России схлынула волна восстаний, он почти вовсе перестал читать газеты. Неразвернутые, они складывались в стопку на полу. Было не до них; а изредка, когда голова ломилась от усталости, Лисицын брал наугад какой-нибудь том Пушкина или «Войну и мир».

Однажды, покупая в аптеке реактивы, он услышал разговор двух незнакомых. Долговязый, в оленьей шубе человек спросил другого, вошедшего с ним вместе:

– Сколько ему от роду лет?

– Покойнику-то? Говорят, семьдесят два, – ответил другой, стряхивая снег с шапки. И продолжал: – Знаете, двигались на Волково кладбище потоком. Шествие. По улицам траурный креп на каждом столбе. Мороз! А студенты прямо на могилу «Периодическую систему» возложили…

Лисицын вздрогнул.

– Кто умер? – вмешался он, едва не закричав.

Долговязый посмотрел с досадой и небрежно бросил:

– А вот, о котором в газетах… Дмитрий Иванович Менделеев.

…Вечером к Лисицыну зашел, чтобы получить квартирную плату, приказчик хозяина дома. Приказчик остался в передней, а Егор Егорыч заглянул в кабинет. Лисицын стоял перед портретом заросшего длинными волосами старика. Портрет раньше был в лаборатории; теперь оказался в кабинете – над письменным столом, на почетном месте.

Егор Егорыч доложил:

– Приказчик, ваше благородие…

Лисицын не расслышал или не заметил сказанного. Помолчав, кивнул на портрет:

– Умер Менделеев. Умер… А мне так хотелось показать ему свою работу!

Егор Егорыч попятился за дверь, замахал рукой приказчику – позже, мол, придешь, сейчас не время. Тот надел пальто и пошел в кухню, где ход на черную лестницу. Егор Егорыч с обеспокоенным видом вернулся к Лисицыну.

Случилось, что приказчик по дороге обронил перчатку. Не в передней ли? А когда, чтобы разыскать ее, он сделал несколько шагов назад, из-за закрытой двери до него донеслись голоса.

Эта квартира вообще вызывала к себе любопытство. Все тут странно. В окнах – видно с тротуара – даже днем блещут яркие огни. И неудивительно, что, услышав беседу о здешних секретах, приказчик задержался тихонько в передней, уши навострил.

Совсем поблизости прозвучал голос Егора Егорыча:

– Про сахар-то вы говорить изволили. А из чего – никак нет, не представляю!

– Ну, как же ты! – сказал Лисицын. – Не первый год со мной… А сахар – частное решение проблемы. Вот иди сюда, я объясню тебе попроще. Только не болтай об этом где-нибудь на стороне.

Наверно, они перешли в соседнюю комнату: голоса стали доноситься издалека. Однако же приказчик вник, о чем ведется речь. Будто непонятный квартирант, Лисицын, из простой воды и воздуха вырабатывает сахар, кажется, чай, хлеб и еще какие-то товары (плохо удалось расслышать – не рисовый крахмал ли часом?). Будто скоро он научит всех, и всякий сможет даром вырабатывать, чего и сколько кому надо.

Назавтра к Лисицыну явился сам владелец дома, отставной статский советник Бердников. Голова его, продолговатая и как бы проструганная посередине лысиной, покоилась на туловище со вздутым животом. Когда он входил в кабинет, тонкие ножки суетливо семенили. Взлохматив справа и слева остатки кудрей, он весь засиял елейной улыбкой:

– Ходят слухи, кудесник вы и маг, Владимир Михайлович! Я знал, вы жизнь проводите в науке, но достигнуть таких успехов… Вот люди говорят…

– Какие люди?

– Не скромничайте: сахар там и остальное… Я сам образованию не чужд, лицей окончил. Решился лично от души поздравить вас!

Изумляясь, Лисицын сказал: «Хм!» Сперва отмалчивался; домовладелец наседал с расспросами. Потом Лисицыну подумалось, что научная основа опытов должна остаться втайне, на нее никто не посягает, это главное; а самый факт, что он работает над синтезом, Бердникову уже так или иначе известен. И он нехотя подтвердил: да, кое-что в таком роде ему удается – пустяки пока, сегодня еще рано говорить о заводском процессе. «И все это, конечно, – между нами».

– Я понимаю, понимаю… Друг мой! – воскликнул Бердников. – Вы уж не забудьте, под чьим гостеприимным кровом довелось вам!..