Текст книги "Судьба открытия"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)

2

Зима кончилась так же незаметно, как началась. Прошел лед на Неве, зазеленели деревья на набережной.

Приняв у Зберовского последний зачет, Сапогов дружелюбно на него взглянул, поздравил с переходом на четвертый курс. И вдруг предложил:

– Знаете что? Совет съезда горнопромышленников просит прислать в лабораторию на донецкие рудники одного студента. В Южно-Русское акционерное общество. До осени. Не угодно ли поехать?

Гриша вспомнил недавнюю ссору в мансарде. Земляки друг с другом уже совсем не разговаривают. Обросимовским гимназистам на лето репетитор не нужен, будут отдыхать. А кроме Нижнего Новгорода и Петербурга, ему еще бывать нигде не приходилось.

– Спасибо, Георгий Евгеньевич, с каким удовольствием поеду! Вот спасибо! Поеду, конечно.

…Войдя в вагон третьего класса, грязный, пахнущий карболкой, он почувствовал себя так, будто поднялся на борт корабля, отплывающего в неведомые страны. Стоит ли думать о душном сумраке вагона, если впереди зовет и манит солнечный, прекрасный мир?

Что представляется ему – где он будет послезавтра? «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии…»

В фонарях над дверями мигали огарки свечей. Зберовский залез на верхнюю полку, постелил шинель и лег, сунув тощий парусиновый чемодан под голову.

Внизу расположились угрюмый парень с гармошкой, женщина с плачущим ребенком. Немного позже другую верхнюю полку, напротив, заняла девушка, по-видимому курсистка.

Увидев ее, Зберовский растерялся. У девушки были тонкие черные брови, длинные ресницы, прикрывавшие глаза. Грише показалось, что краше ее он не встречал еще никого.

Через минуту, осмелев, он двинулся к краю полки и спросил:

– Вы, коллега, не химичка случайно?

Девушка посмотрела ясными глазами, улыбнулась, опустила ресницы.

– Нет, я на Высших медицинских курсах.

На. ходу поезда вагон позвякивал, скрипел, раскачивался; огарки в фонарях то вспыхивали желтоватым светом, то потухали.

– Билеты ваши приготовьте! – объявил появившийся внезапно кондуктор. – Куда едете, барышня?

Гриша не поверил собственным ушам: девушка назвала станцию, до которой надо ехать и ему. Его будто жаром обдало: «Судьба!»

Через полчаса он знал уже, что спутницу зовут Зоей Терентьевой; ее старший брат – инженер на руднике; там она будет жить целое лето.

А весь следующий день они простояли бок о бок у окна. Ветер трепал их волосы. Они говорили, пели, хохотали, кричали друг другу о чем-то. Пассажиры посмеивались, глядя на них.

Разве теперь ей и даже всем без слов не очевидно, что для него она – единственный, неповторимый и самый нужный, самый близкий человек?…

К концу третьих суток пути они приехали.

Поезд остановился на маленькой станции. Водонапорная башня, запертый на замок сарай, несколько каменных домиков, окруженных кустами. Со всех сторон – степь. За степью только-только закатилось солнце, на западе над горизонтом безмятежно светит яркая золотая полоса.

Гриша шел следом за Зоей. Нес лакированную круглую картонку, чемодан, свою шинель и женское пальто, чайник и тяжелую корзину, перевязанную ремнем.

– Ваня! – воскликнула Зоя и побежала, прыгая через рельсы.

Навстречу им спешил, конечно, ее брат. Он был смуглый от загара, бритый, в чесучовом пиджаке. Фуражка же на нем форменная, с молоточками, но без кокарды, откуда видно, что он – горный инженер на частной, а не на казенной службе.

Зоя, подбежав, целовалась с братом, – а чтобы целоваться, чуть привстала на цыпочки. Наконец она обернулась назад:

– Знакомьтесь, господа. Вот – Гриша, мой хороший приятель.

Зберовскому, пока они были в вагоне, все казалось проще. Сейчас он неожиданно заробел. Вдруг почувствовал себя желторотым юнцом. К тому же обе руки у него заняты вещами. Сперва он вообще не нашелся, что сказать. Лишь растерянно переступал с ноги на ногу.

Иван Степанович рассмеялся:

– Батенька мой! Да эк она вас нагрузила! – И почти силой отнял у Зберовского корзину и пальто.

Из-за станционных домиков к ним подкатил высокий, несуразный экипаж, запряженный парой лошадей. Экипаж напоминал ладью на колесах.

Иван Степанович бросил кучеру:

– Вещи прими! – И пригласил Зберовского: – Садитесь в коляску. Вы к нам, надеюсь? Прошу!

– К нам, к нам, – вмешалась Зоя. – Пусть у нас хоть до завтра побудет.

Еще больше застеснявшись, Гриша начал объяснять, что здесь он, собственно, по вызову Южно-Русского общества каменноугольной промышленности; ему надо срочно посетить лабораторию; профессор Сапогов велел…

– Ну, если очень уж торопитесь, завтра вас туда и отвезем, – сказал Иван Степанович. – Пожалуйста, батенька, без церемоний!..

После захода солнца небо быстро темнело. Зажглись звезды. Лошади бежали крупной рысью, – коляску встряхивало на ухабах. Степь вокруг благоухала горьковатым, пряным запахом полыни.

Гриша уже не помнил о своем недавнем смущении. Его будто снова подхватила прежняя волна удач и радостей. Он вглядывался в темноту, в которой чудилось притаившееся счастье, какие-то загадки, оживающие смутные мечты.

Вдали красными огнями полыхает зарево.

– Вон, где огни, – коксовые печи, – говорит Иван Степанович, обращаясь к Грише. – Там ваша лаборатория по соседству. А наш рудник – слева. Называется – Харитоновский рудник. Рудничишко скверный, к слову доложу… Смотрите, шахтеры ночной смены идут!

Во тьме, возле еле видного бугра, медленно движется цепочка негаснущих, слегка колеблющихся искр.

– Шахтеры – каждый с лампой?

– Да, каждый с лампой.

Ехали долго, но Грише хотелось, чтобы это никогда не прекращалось: теплый-теплый вечер, дробно выстукивают копыта лошадей, сказочные огоньки, и на душе – ощущение близости Зои. И вон она сама. Временами ее голос, смех. Светится ее белое платье.

А в воздухе теперь нет аромата полыни. Пахнет каменноугольным дымом.

Из мрака точно вырываются и снова исчезают очертания бедных построек, вдруг – силуэт большого здания, опять – избушечки вроде землянок. Где-то тяжко охает паровая машина…

И лошади и колеса экипажа разом остановились.

– Вот мы и дома, – сказала Зоя.

Вероятно, их ждали. С крыльца, с фонарем в руке, сбежала остроносая старуха, дальняя родственница Терентьевых; звали ее тетей Шурой. За ней следом – толстая, огромная кухарка. Обе, вскрикивая, кинулись к Зое. Шумят, обнимают. Кухарке кажется, будто Зоя похудела за зиму:

– Он, барышня! Чи не кормилы вас в Петербурзи, чи як?

Все вошли в дом, а восклицания и здесь еще продолжались.

В просторной столовой на стенах висели копии с трех известных картин. Посередине – стол, поодаль – дряхлое пианино.

Кучер внес вещи, и Иван Степанович отдавал ему какие-то распоряжения. Зберовский краем глаза оглядывал всех. О нем пока словно позабыли.

Лишь сейчас он заметил, как сестра и брат походят друг на друга Та же линия тонких, чуть приподнятых бровей, прямой нос, резко очерченные губы. Однако было в них обоих и нечто ощутимо разное. В глазах Зои – ясная улыбка, теплота и вера в свою счастливую звезду, временами вспышки озорства. А на лицо Ивана Степановича нет-нет, да ляжет угрюмая тень. За его, видимо, привычным, ровным добродушием проглядывает не то усталость, затаенная забота, не то более глубокий внутренний разлад.

Кухарка доставала из буфета посуду, ставила на стол маринады и соленья. И все почти тотчас уселись за ужин.

Поначалу речь пошла о Петербурге. Зоя и Зберовский отвечали на вопросы. Потом, повеселев после рюмочки вина, Иван Степанович принялся рассказывать и про свои студенческие годы:

– Жили-то как, батенька мой! От этаких высот до этаких низов. Всякие были среди нас. У одних – поместья, виллы за границей, у других – в кармане только табачные крошки. Я, признаться, к богачам тянулся, хоть даже крошек-то порой в кармане не случалось. Ну, и влип один раз в пренеприятную историю. Меж двух огней, как говорят. Скандал! Тут – арестовали за политику студента… мы были на младших курсах, арестованный – со старшего. На сходке, понятно, захотели протест объявить. А курс наш – помню, как сейчас, – раскололся на две половины. Не сошлись во мнениях. Что прикажете делать? Крик подняли – хоть святых выноси. От богатых лишь один требовал протеста, бирюк был по характеру, очень странный студент. Тогда, на сходке, он и втравил меня в эту историю. Колоритная по-своему фигура. – Терентьев посмотрел на сестру: – Жалко, ты его не знаешь…

Вдруг наступило напряженное молчание.

Не постучавшись в дверь, в комнату заглядывает некто бородатый, с очень низким лбом, с усмехающимися хитрыми глазками. Гриша позже узнал, что это приказчик и правая рука хозяина рудника. Приказчик мотает головой, скорей не в знак приветствия, а повелительно, показывая жестом на выход:

– Иван Степанович, Харитонов кличет вас. Щоб зараз!

– Сейчас, – ответил Терентьев и, весь сникнув, поднялся из-за стола.

Зоя, должно быть, захотела сгладить неловкость момента. Она как бы подхватила прерванный разговор:

– Постой, Ваня! Ты о ком рассказывал – кого же я не знаю? Не Завьялов?

– При чем Завьялов! Нет, Лисицын по фамилии со мной учился, я имел в виду…

И Терентьев, не окончив, заспешил вдогонку за приказчиком. А Зберовский подумал, что ослышался. Едва ли не испуганно воскликнул:

– Лисицын?!

– Лисицын, – подтвердил Иван Степанович уже с порога. – Вы извините, дело у меня.

Вспомнив, что Лисицын – тоже горный инженер, Гриша начал быстро комбинировать в уме: во-первых, здесь, бесспорно, не другой, а именно тот самый Лисицын; во-вторых, Терентьев, значит, даже может быть осведомлен в подробностях промышленного фотосинтеза; в-третьих, Терентьеву, надо думать, известно, где Лисицын теперь.

Дверь за Иваном Степановичем давно захлопнулась. Гриша с уважением поглядел на покинутый им стул.

Зоя разговаривала с теткой:

– Харитонов все по-прежнему?

– Еще хуже стал.

– Ну, а Ваня как?

Старуха вздыхала и вздыхала:

– Ох, милая, чем это кончится!..

Прислушиваясь к непонятным репликам и вздохам, Зберовский ждал Терентьева. Молча складывал из хлебных крошек замысловатый вензель.

Иван Степанович вернулся бледный. Взялся было за стул, но не сел, а оттолкнул его. Не сказав ни слова, принялся шагать по комнате.

Зоя сразу встала:

– Ваня, что с тобой, голубчик? Харитонов что-нибудь?…

– А! – неожиданно вскрикнул он и затряс перед собой кулаками. – Доведет меня, проклятый! Или со мной что-либо случится, или с рудником. Вот увидишь! Каждый день толкает на преступление! Каждый день!..

Все затихли. Зберовский поднял изумленные голубые глаза.

Через минуту Иван Степанович занял свое место за столом и, криво улыбнувшись, посмотрел на гостя:

– Вы извините, бога ради. Тут у слона не выдержат нервы.

Еще немного спустя он с мрачным видом посоветовал:

– Никогда не поступайте на службу к мелким владельцам.

– У крупных, – вежливо спросил Зберовский, – вы находите, приятнее служить?

Вместо ответа Терентьев скомкал салфетку, швырнул ее себе на колени. Было ясно, что он сейчас не в состоянии поддерживать какую бы то ни было беседу.

После ужина он вышел из столовой. Слышалось, как он ходит по соседним комнатам. А Зоя придвинулась к Грише.

– Харитонов – это хозяин рудника, – шепотом объяснила она. – Ужасный старик! Плюгавый, лысый, изо рта желтые клыки торчат. Он Ваню замучил. Скаредный да вздорный. Ваня подписал контракт и дождаться не может, когда истечет срок. Харитонов ему даже снится, представьте себе. А неустойка по контракту громадная, заплатить ее – таких средств у нас нет…

И зачем-то Зоя добавила, что все их деньги – лишь небольшое наследство чиновника-дяди. Их очень мало; они – едва-едва ей на студенческую жизнь.

Позевывая, тетя Шура принесла лото. Разложили карты, но игра шла невесело. Наконец к ним заглянул Иван Степанович, пригласил Зберовского идти укладываться спать:

– Постелено для нас обоих в моей спальне, если вы не возражаете…

Они отправились вдвоем. Прежняя мысль не оставляла Зберовского. Он пристально посматривал на Ивана Степановича, выжидая удобной минуты, чтобы заговорить про Лисицына. Терентьев же разделся по-солдатски быстро, рывком закрылся одеялом, сказал: «Покойной ночи» и отвернулся к стене.

3

Утром, сквозь сон, до Гриши донеслось – где-то близко пела Зоя:

Лишь одна я под окном стою,

И тебе, мой друг, я песнь пою…

– Вставайте, вставайте завтракать! – крикнула она и постучала в дверь.

За окном сияло небо. На пол, освещая пеструю ковровую дорожку, падал четырехгранный солнечный луч.

Постель Ивана Степановича была пуста. Гриша заторопился:

– Встаю, Зоечка! Доброе утро! Поздно сейчас?

– Встанете – узнаете… Ну, так и быть скажу: четверть десятого.

Когда он пришел в столовую, обе хозяйки, Зоя и тетя Шура, чинно сидели за самоваром. Зоя – гладко причесанная, в синем платье – вдруг принялась смеяться и дразнить:

– Ой же вы спали! Ой храпели!..

Он густо покраснел, взял с тарелки горячий пирожок, откусил и не показал виду, что обжегся.

– Ваня в шахту уехал. Вам просил передать, чтобы простили его за вчерашнее, – говорила Зоя. – Вы на нас не сердитесь?

– Да что вы! Как можно!

– Не сердитесь? Правда? – Взгляд Зои теперь лукавый, в искорках. – Господи, а я боялась – вы закричите: «Ноги моей в этом доме не будет!» Кстати, обещайте не забыть нас. Извольте появиться не позже субботы. Обязательно… А то дружба врозь.

А лошади для него, оказывается, уже поданы. Все именно так, как он еще вчера, на станции, сам попросил у Терентьева: экипаж ждет во дворе с девяти часов.

И вот – настало время.

Позавтракали. Он взял свои вещички. Зоя вышла его проводить. Кучер сел на козлы.

Но они еще долго простояли рядом на крыльце – Гриша все не мог решиться выпустить Зоину руку из своей.

В степи веял жаркий ветер. Лошади бежали резво.

– Вот туточки, – сказал кучер, остановившись перед неприглядным зданием. Гриша – с чемоданом и шинелью – соскочил с подножки экипажа.

«Неужели это называется лабораторией?» – подумал он, открывая покосившуюся дверь.

Темный, низкий барак. Угольная пыль осела даже на потолке. На столах – колбы, множество фарфоровых тиглей. Крепкий запах кислот. Вытяжной шкаф. Аналитические весы на кронштейнах, и тут же кофейные мельницы, в которых размалывают уголь. Два молодых человека в запачканных сажей халатах. Нет, все-таки это лаборатория! Но грязно, боже мой, как грязно!

«Ведь здесь, – Гриша содрогнулся от негодования, – производятся химические анализы!..»

– Где ваш заведующий?

Молодые люди растирали что-то в ступках. Ни один из них не поднял головы.

– Кхе, кхе… – кашлянул в углу старичок. Гриша его сначала не заметил. – Заведующий – я. Чем могу служить?

На нем был долгополый сюртук. Фасон его бородки и усов придавал ему сходство с Дон-Кихотом. Он ласково посмотрел на вошедшего. Но едва Зберовский успел назвать себя и цель своего приезда, ласковый взгляд потух. Старичок неожиданно разгневался.

– Я им говорил, – закричал он, вытаращив глаза, – я умолял их прямо: не пишите! Ну и что вышло? Кто оказался прав? А?

Наступая грудью на Зберовского, он опять закашлялся:

– Кхе, кхе… Кто оказался прав, я вас спрашиваю? Всегда так, обратите внимание. Всегда так!

Потом он вынул из кармана клетчатый носовой платок и, высморкавшись, успокоился.

Зберовский подал документы. Заведующий разглядывал их, откинув голову назад.

– Видите? – обрадовался он и щелкнул желтым ногтем по бумаге. – «Расходы за счет Общества». Да-с, это влетит им в копеечку!.. Вы мне бумагу оставьте, я записку дам. Согласно сему, – он снова постучал по бумаге, – деньги на обратный проезд получите хоть сегодня в конторе. Хоть сейчас!

– Как – на обратный проезд? То есть, позвольте… – не мог понять Зберовский.

– Что позволить-то? Сказано ясно: работать будет племянник самого Монастыркина. Пожалует через неделю. А вам тут делать нечего.

Гриша стоял, хлопая глазами. Старичок желчно рассмеялся:

– Ничего, кто писал, тот понесет расходы. Вы не беспокойтесь, Общество не пострадает! Надо было меня слушаться! Вы не беспокойтесь.

– Черт знает! Чепуха какая! – взвился теперь Гриша, негодуя и с обидой в голосе. – А как же я составлю описание коксового производства? Не кто-нибудь – профессор Сапогов это поручил!

– Профессор… Ну, это ваше частное дело. Угодно – сочиняйте хоть роман. Договаривайтесь в коксовом цехе, там возражать не будут. Меня же это не касается. Ясно вам? И денег за это не заплатим… Вот записка: на билет до Петербурга. Честь имею кланяться!

Кучер Ивана Степановича уже уехал.

Небо было покрыто дымкой; оранжевый диск солнца навис почти в зените и, казалось, сейчас приблизился сверху к земле, окутав ее душистым туманом. Над коксовыми печами полыхало пламя. Пахло горящим каменным углем.

Человек в выцветшей рубахе нес ведро с водой. Шел он, наверно, издалека: в ведре, чтобы вода не расплескалась, плавала круглая дощечка. Вероятно, он – рабочий с коксовых печей. Весь он мускулистый, грузный; светлые усы свисают вниз.

«Разве у него спросить?» – подумал Гриша.

– Не знаете, где можно снять комнату? Мне дня хотя бы на три. Посоветуйте, пожалуйста…

Несший воду несколько замедлил шаг, не без любопытства посмотрел на чемодан, на форменную тужурку, фуражку. Зберовский догадался и объяснил:

– Я студент. Коксовыми печами интересуюсь.

– А-а, на инженера учитесь!

Толстые губы рабочего чуть шевельнулись в улыбке. Он небрежно бросил:

– Вам надо у своих спытать! Вольготней будет, побогаче.

Тут же он перехватил ведро в другую руку и, видимо, считая, что вопрос исчерпан, пошел своей дорогой дальше.

Зберовский от него не отставал:

– Может, знаете, где снять? Хоть угол какой-нибудь, вещи положить на время. Многого не нужно… Может, вспомните?…

Так они шли вдвоем. Обоим было жарко, Зберовскому особенно; оба вытирали пот. Через сотню-полторы шагов рабочий наконец сказал тоном грубоватой, но дружественной шутки:

– Что мне с тобой делать! Ну, зайди ко мне в хату, коли нужда. Коли не брезгуете – потеснимся с вами.

…Дряхлая бабка, перебирая в решете горсточку сухой фасоли, сидела на скамье. Рядом с ней, поджав под себя лапы, лежал серый кот и почти осмысленно наблюдал за происходящим. Хозяин пропустил вперед Зберовского, следом сам перешагнул через порог. Еще с ведром в руке кивнул на единственную здесь кровать, вокруг которой с потолка свисала вылинявшая от многолетних стирок занавеска:

– Кровать вам назначена. А мы – кто на печке, кто в чулане: дело летнее… А жена, стало быть, в деревню уехала.

Он поставил ведро и крикнул глухой бабке, показав на Гришу:

– Они, маманя, к нам постоялец!

4

Четыре дня Зберовский провел у коксовых печей, делал записи, набрасывал эскизы. По вечерам, проголодавшись, возвращался в тот же крохотный, слепленный из глины, но чисто побеленный домик. Бабка наливала ему миску борща. Усатый хозяин появлялся из чулана – днем он спал после ночной смены, – подсаживался к столу, сворачивал махорочную цигарку. Сочувственно смотрел на Гришу. Спрашивал:

– Притомился?

На четвертый вечер Гриша вздумал поделиться с ним своими мыслями:

– У вас, Василий Тимофеевич, не коксовое производство, а коксовый грабеж, если можно так сказать. Наиболее ценные продукты, что есть в каменном угле – лекарства, великолепные краски, духи, взрывчатые вещества, – все сгорает над печами. Кокс получаете – другие сокровища гибнут без пользы. Капиталы пропадают, состояния… Смотреть обидно!

Хозяин домика слушал, дымил махоркой и вдруг зло рассмеялся:

– Обидно, говоришь?

– Конечно, да. Такое расточительство!

А Василий Тимофеевич глядел, уже не выражая прежнего сочувствия.

– Ты вот что, парень, – сказал он, тяжело навалившись на стол. – Тебе оно, видишь, обидно. А нашему брату капиталы жалеть не приходится. Горят? Слыхал! Ну и пущай горят! Мне без интереса это самое.

– Да как же неинтересно? Вы на печах работаете?

– Работаю! Ага, работаю! И грабеж у нас не кокусный, по всей форме грабеж! Штраф в получку – девять рублей, не знаю за что. В угле остался динамит, патрон… каталю Полещенко глаз выбило, его же за это уволили. Да возьми другое: у соседа сын помер, животом болел. Ты чуешь? Себя жалеть надо, людей жалеть! Э-э, – протянул он и махнул безнадежно рукой, – вам все равно без понятия!

Зберовский чуть было не кинулся в спор: какая же тут логика? Всякие несправедливости, личные несчастья отнюдь не связаны с варварским сжиганием угля. Однако взгляд хозяина теперь ему казался едва ли не враждебным. И Гриша молча доел борщ.

«Смотрит, будто я, что ли, в чем-то виноват!..»

Когда стемнело, он долго стоял во дворе. Повернувшись спиной к зареву печей, любовался звездным небом. Летом в Петербурге звезды не такие яркие. Вон – Кассиопея; здесь она сияет, как горсть самых крупных планет. Мерцает альфа Лебедя, переливается цветами радуги. А в той стороне Зоя живет. Спит она сейчас? Нет, еще не спит. Быть может, тоже думает о нем…

Весь этот вечер для Зберовского был пронизан одним, главным ощущением: завтра он поедет к Зое. Последний вечер здесь. Дела окончены. С неделю он побудет у Терентьевых, а дальше… ну, и дальше – в Петербурге осенью они снова встретятся. Как все изумительно сложилось! И до чего же хорошо жить рядом с Зоей на земле!

Так – с ощущением радости на сердце – он проснулся следующим утром.

Его разбудили голоса: Василий Тимофеевич пришел с работы; с ним пришел другой – такой же крупный, плотно сложенный. Надо думать, родственник.

Зберовский выглянул из-за занавески. Хозяин мылся у жестяного рукомойника. Гость, объясняя бабке свой ранний визит, кричал ей в ухо:

– По холодку! По холодку способней идти… Утречком!

Бабка улыбалась сморщенным лицом – очевидно, это посещение было очень ей приятно. Она то посмотрит, снова улыбнется, то засуетится. Достала праздничную скатерть, принялась стелить на стол.

Гость между тем повернулся к Василию Тимофеевичу. Заговорил уже негромко, но явно чем-то возбужденный. Он продолжал, по-видимому, начатое раньше:

– Ну, а Харитонов как? Прибег, зубами скрежетит. Знай свое: «Не хочешь в шахту – расчет тебе немедля!» А в шахте газу – и-и, кто знает сколько! Лампы два дня не горят.

Василий Тимофеевич спросил:

– Что с вентилятором-то вашим?

– Поршня лопнули на машине… Нечипуренко, забойщик, подошел до инженера, до Ивана Степаныча, да его спытал: «Трое, – говорит, – детей у меня. Скажи, – говорит, – як вам велит совесть: чи идти мне в шахту, чи нет?» Терентьев аж с лица стал серый.

– И что сказал?

– Говорит: «Иди. А не то – расчет».

– Вот паскуда! – выругался Василий Тимофеевич.

Зберовский, одеваясь, прислушивался к голосам, потому что речь шла о Харитоновском руднике. Однако вся эта история ему казалась преувеличенной. Досадно было за Терентьева, которому приписывают черт знает что. Если там действительно опасно, Терентьев так не скажет! Чушь! Не может быть!

Наконец он вышел из-за занавески, поздоровался. Гость остолбенел, почти с испугом глядя на него.

– Постоялец наш, – равнодушно объяснил Василий Тимофеевич, вытирая шею полотенцем.

Сразу стало тихо и неловко. Зберовский застегивал блестящие пуговицы тужурки. Все следили за его движениями.

Спустя минуты три, поняв, что иначе поступить нельзя, он взял фуражку, поклонился и отправился на улицу.