Текст книги "Судьба открытия"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

4

Двадцать седьмого мая девятьсот сорок четвертого года в Восточную Сибирь пришла телеграмма Сталина. Приветствуя работников созданных в дни войны гидролизных заводов, Сталин отметил, что заводы эти дают возможность сэкономить государству миллионы пудов хлеба.

Поселок одного из новых заводов раскинулся на берегу реки. Здесь преобладают временные деревянные бараки. Поодаль виднеются производственные корпуса – они высокие бетонные, построены монументально. Над заводскими трубами дым.

По случаю телеграммы Сталина сегодня торжественный митинг. Рабочие свободных смен собрались на площади в центре поселка. Толпа невелика. Женщин в ней гораздо больше, чем мужчин. Но тут и там среди косынок проглядывают то седые бороды, то гимнастерки с пустым рукавом, заложенным за пояс, то кепки, и под кепками совсем юные, мальчишеские лица.

Погода ясная. Воздух как-то особенно прозрачен. Освещенное солнцем, над зданием конторы ослепительно сверкает алое полотнище – плакат с написанными белой краской словами о войне, – о том, что несокрушима сила советского народа, объединившегося под руководством партии.

Трибуной служит кузов поставленного посередине площади грузовика ЗИС-5. На кузов поднялся бывший начальник строительства – теперешний директор нового завода. Когда толпа вокруг него затихла, он громко прочитал текст телеграммы и тотчас же поздравил коллектив завода с освоением полной мощности предприятия. Потом он заговорил о фронте, откатившемся уже к нашей государственной границе. А по железнодорожной ветке, что пересекает улицу возле площади, в этот момент двигался паровоз с длинным составом вагонов и цистерн. Люди в толпе оборачивались на звук поезда – идущий от завода поезд словно воплощал в себе их общую трудовую победу. Люди знали: в вагонах – глюкоза пищевой чистоты, в цистернах – этиловый спирт; все это получено ими здесь своими руками, и все это нужно для фронта, и все это сделано всего лишь из обыкновенной древесины, из бревен, заготовленных в тайге.

Рядом с директором в кузове машины стояли секретарь райкома партии и председатель местного Совета. Директор говорил о днях строительства, оставшихся позади. Он называл имена рабочих, техников, инженеров, усилия которых были беспримерными; большинство из них прошло весь тяжкий путь создания завода.

Обступившие грузовик рабочие прерывали речь директора аплодисментами. И когда директор сказал, что следует особенно отметить роль человека, весьма всеми уважаемого, отдавшего делу стройки дни и ночи, профессора, ради участия в строительстве покинувшего университет и свою научную работу, теперь назначенного главным инженером их завода, – толпа заглушила слова директора новой продолжительной вспышкой аплодисментов.

Многие оглядывались, ища глазами Григория Ивановича.

Но его почему-то на митинге не было.

Еще до начала митинга он шел через лесной склад, задумчиво остановился между штабелями бревен. Постояв, сел на бревно, да так и сидит с тех пор один, не видный никому, обхватив голову ладонями. Вокруг него – бревна, сложенные во много ярусов, а над бревнами – небесная голубизна.

На сердце у Зберовского жестокая обида. Радость, обернувшаяся горечью.

Давно минула первая суровая военная зима. В начале ее на Григория Ивановича, один за другим, обрушились два удара: во-первых, пропал без вести Шаповалов; во-вторых, на ночном дежурстве ПВО была убита Лида Черкашина.

Гибель Лиды по времени совпала с теми днями, когда Григорий Иванович получил из Москвы приглашение отправиться в Сибирь старшим технологом группы гидролизных заводов, – а заводов этих не было еще, их предстояло срочно строить. Мучительно колеблясь, он почти уже решился ехать. Именно тогда Лида Черкашина поспорила с ним, говоря, что как враг бы ни хотел парализовать всю нашу жизнь, научная работа, связанная с перспективными взглядами вперед, у нас в стране ни на минуту не должна прекращаться. Через двое суток, на похоронах Лидии Романовны, Зберовский думал, что Лида была права, а он был неправ и, стоя у ее гроба, корил себя за это. Между тем сводки с фронтов становились все тревожнее. Момент был до предела острый, требовал напряжения, жертв. Все для фронта, все для победы. Грозная опасность нависла над страной. И к концу недели Григорий Иванович опять спрашивал у своей совести, что теперь важнее: тотчас же заняться производством тысяч тонн простейших сахаров на гидролизных заводах, либо безмятежно продолжать прокладывать новые пути получения дисахаридов и полисахаридов – для времен, которые за войной последуют когда-то?

А лаборатория после смерти Лиды казалась такой опустевшей. Григорию Ивановичу вспоминались то Лида, то Шаповалов; «пропал без вести», вероятно, означает, что Петра Васильевича тоже нет в живых. Думая о нем, Григорий Иванович все сильнее чувствовал, как ему дорог был этот большого таланта, прямой и цельный по натуре, немногословный, стремительный в действиях человек. Мысленно обращаясь к Шаповалову, Зберовский точно советовался с ним: ехать в Сибирь или вести прежние опыты? Но ведь и сам Шаповалов пошел с оружием защищать страну, ради чего без раздумья расстался с работой!

Когда Зберовский уехал, небольшой оставшейся при университете группой его сотрудников с полмесяца еще руководил доцент Свиягин. Затем Свиягина как состоящего в запасе командира призвали в армию, и лаборатория тогда была уже окончательно ликвидирована.

В прошлом, сорок третьем году к Зберовскому в Сибирь докатился слух, что Шаповалов жив и находится на фронте. Назвали даже номер полевой почты, откуда Шаповалов кому-то будто бы прислал письмо. Обрадованный, взволнованный, Григорий Иванович тотчас написал Шаповалову, потом снова писал, наконец обратился в воинскую часть по этому номеру полевой почты. Однако письма вернулись к нему, и воинская часть не ответила. Слух о Шаповалове уже начал казаться Григорию Ивановичу неосновательным.

А сегодня сведения о Шаповалове внезапно подтвердились, но подтвердились при обстоятельствах, для Зберовского оскорбительных. Он прочел в официальном бюллетене Академии наук: с января нынешнего года в Москве организована лаборатория по синтезу углеводов; к работам ее привлечены многие московские и иногородние ученые; возглавляет же лабораторию кандидат наук П.В. Шаповалов.

Возможно ли поверить, что Шаповалов еще в прошлом году приехал в Москву, снова взялся за научную работу, не подумав разыскать своего старого учителя и друга? А разыскать его ничего не стоило: лишь позвонить по телефону в наркомат. Не вспомнил, не сообщил, не написал. Случайно? Нет, не могло так выйти случайно. Будто бы проблема синтеза не является их общим делом. Отвернулся, как от постороннего. Кто отвернулся? Да Шаповалов сбросил Зберовского со счета – не нужен Зберовский ему. Невероятно, но – факт!

Издалека доносятся звуки завода. С неба слышится трель жаворонка. Пахнет лесом. Из-под бревен, сложенных в штабеля, вытянулись к свету длинные и бледные травинки. Конец одного бревна возле самой земли на добрый метр выступает из штабеля. Вдруг быстро поднявшись, Григорий Иванович что было силы толкнул ногой этот выступающий конец. Но бревно тяжелое, придавлено всем грузом штабеля, даже и не шелохнулось. И Григорий Иванович опять понуро опустил голову. Почувствовал себя как никогда усталым, потерявшим главное, к чему стремился в жизни, безгранично, незаслуженно обиженным.

Сгорбившись, он побрел по узкому проходу. Справа и слева от него – торцы бревен, образующие стены выше человеческого роста. Проход как бы суживается впереди и ведет к реке.

Лесная гавань. Плоты вдоль берега. Рабочие с баграми стоят у наклонных транспортеров. Цепи транспортеров тянут бревна из воды по желобам наверх.

Зберовский появился на берегу, однако на работы в гавани не смотрит. Идя какой-то нетвердой походкой, он огибает людей стороной. Тем не менее его окликнули:

– Здравствуйте, Григорий Иванович?

Возле моторной лебедки шестнадцатилетний Костя Евдущенко, вытирая руки паклей, чуть застенчиво, но всем лицом улыбается Зберовскому. Костя ждет, что Григорий Иванович, как между ними повелось, уделит минуту ему, подойдет, пошутит в своей мягкой манере, кинет мимоходом что-нибудь о будущем Костином студенчестве, поинтересуется, как идут его занятия по подготовке за девятый класс.

Костины ожидания теперь не оправдались. Зберовский, еле подав рукой приветственный знак, прошел мимо – не то сердитый, не то уж слишком озабоченный. Неловко, почти по-стариковски перешагивал через канаты, протянутые от лебедки к штабелю. Костя провожал Григория Ивановича недоумевающими глазами. Со штабеля, на который сейчас накатывают бревна, закричали:

– Евдущенко, эй! Ты что – заснул? Потрави лебедкой на блоке!

Словно очнувшись, Костя схватился за рукоятку управления мотором.

А Григорий Иванович с чувством все нарастающего неприятного изумления думал о Шаповалове и о новых опытах по синтезу. Непостижимо: опыты где-то идут, а 3беровский впредь уже не будет иметь к ним никакого касательства.

К этой новой фазе опытов он так тщательно готовился! Правда, два с лишком года промелькнули в суете стройки. Голова ломилась на части. То в проекте основных цехов нашли расчетную ошибку, то запаздывали стальные конструкции, то цемента не хватало, либо нужно было обойтись без свинцовых труб для кислоты. Однако почти каждую ночь в часы, отведенные для сна, Григорий Иванович усаживался за свой письменный стол, усилием воли отталкивал от себя все злободневные заботы и погружался в мысли о будущих опытах. Он перелистывал книги и журналы – изучал свежую научную литературу; под углом зрения новейших трудов о расщепленном атоме и радиоактивных изотопах он уже видел, как ему надо будет после войны браться за решение задачи шаповаловского синтеза. Меченые атомы позволят достоверно знать сущность реакций, и дело двинется втрое быстрее, чем прежде. Григорий Иванович уже составил детальные планы будущих опытов, придумал схемы усовершенствованных приборов.

Но его планы, схемы, идеи – все вдруг оказалось карточным домиком. Шаповалов демонстративно обошелся без него. А почему? Чем вызвано такое оскорбительное отношение? Точно и нет совсем Зборовского на свете…

Когда Григорий Иванович вышел с территории лесного склада, он, мысленно обращаясь к Зое Степановне, начал как бы рассказывать ей о чудовищной обиде. А Зоя – единственный человек, который все это поймет с полуслова, оценит всю сложность ситуации. Сейчас Григорий Иванович особенно нуждался в ее внимательном взгляде, в ее будто брошенном вскользь, но тонком и взволнованном суждении. Шаги его становились тверже, убыстрялись. Сегодня он не видел Зою Степановну с раннего утра. О случившемся она еще не подозревает.

Навстречу Зберовскому по улице шла рассыльная из конторы – прыткая бабка, по имени Михеевна. Поравнявшись с ним, Михеевна затараторила: сбилась с ног, ей велено найти Григория Ивановича («Вас, стало быть. А где же вас разыщешь? И дом у вас на замке!»); в цехах нет, нигде нет, а директору, подай и выложь, зачем-то позарез понадобился главный инженер.

– Хорошо, спасибо, – сказал Зберовский, продолжая идти.

Митинг давно кончился, и гости, бывшие на митинге, уехали. На площади перед зданием конторы уже ни людей, ни машин. Он поднялся на крыльцо, вошел в свой кабинет. Постоял минуту. Пожал плечами, словно разговаривая сам с собой. Потом вспомнил, позвонил директору. Сказал: он сейчас зайдет, да, он задержался на лесном складе.

Оказывается, по радио получено срочное предписание наркома. Надо экстренным порядком дать свою наметку о дальнейшем расширении завода.

Сидя у стола директора, Зберовский много раз подряд молча и хмуро перечитывал текст радиограммы, а в тексте не было ничего такого, во что бы следовало вчитываться настолько пристально.

– Григорий Иванович, давайте вечером сегодня соберем начальников отделов и цехов. Сообща подумаем.

– Хорошо. Распоряжусь об этом.

И он снова с сосредоточенным выражением лица разглядывал радиограмму – посмотрел на нее даже с оборотной стороны. Наконец заговорил, вдруг очень оживившись:

– Нам теперь пора создать не совсем обычный экспериментальный цех. Есть у меня одна идея… Мы начнем в маленьких масштабах колоссальное, мировой значимости дело. Расширение нашего завода нужно проектировать именно по этой линии!

Директор покосился на Зберовского:

– Какую линию имеете в виду?

Григорий Иванович, встав, с горячностью ответил:

– Линию предельных трудностей! – И тут же он виновато улыбнулся директору. Сказал, понизив голос: – Нет, кроме шуток. К вечеру я ориентировочно прикину, за что мы можем взяться, за что – не можем. Вечером я доложу вам все, перед заседанием. Надеюсь, мы и здесь во мнениях не разойдемся, и вы согласитесь меня поддержать…

После этого разговора Григорий Иванович отправился в плановый отдел, где – в тесной комнате, среди других плановиков – с утра до ночи работает Зоя Степановна.

А на работу она поступила с того самого дня, когда они приехали в Сибирь. Еще в пути сюда Зоя Степановна чувствовала, что они сознательно идут на жертвы, и жертвы их должны быть велики. Теплушка, в которой они ехали тысячи километров, тайга, зелено-белая, по-зимнему сумрачная, сорок градусов мороза, ее валенки и полушубок – все это для нее было чуть-чуть овеяно романтикой и густо окрашено тревожным ощущением войны. Остаться просто профессорской женой, как раньше, она уже не смогла бы. Ей хотелось небывалого: например, стать монтажницей на стройке. Однако же здоровье ее было слабоватым, ей шел шестой десяток лет; едва она заикнулась о физическом труде, Григорий Иванович ее поднял на смех. И ей пришлось усесться за арифмометр в конторе.

Два года она выписывала столбцы однообразных цифр, крутила ручку арифмометра. Два года это делалось упрямо, без тени жалобы или неудовольствия. И только когда их стройка закончилась, а война уже явно стала клониться к победе, Зоя Степановна начала мечтать: боже мой, как будет хорошо вернуться на прежнее место! Как надоел затерянный в тайге заводской мирок!

По ему присущей скромности, Зберовский избегал разговаривать с женой в служебной обстановке. На людях он вообще держался с ней так, будто они мало знакомы. Поэтому Григорий Иванович нарочито редко заглядывал в плановый отдел. А сегодня он вошел туда, молчаливым поклоном поздоровался с работающими и тотчас, нагнувшись к столу Зои Степановны, вполголоса попросил ее выйти из комнаты: ему надо немедленно с ней побеседовать о чем-то.

Зоя Степановна торопливо вышла. Они вместе спустились с крыльца, пошли бок о бок по площади. Теперь Григорий Иванович сказал:

– Зоечка! Я вот о чем – знаешь, такая неожиданная вещь… Как ты посмотришь на это, если мы решили бы с тобой пожить и поработать здесь еще года три-четыре?

Зоя Степановна ужаснулась:

– Что ты говоришь! Неужели война может так затянуться?

– Нет. Я хочу сказать – война окончится, а нам с тобой остаться на заводе.

– Почему? Гриша, что нас вынудит?

– Ничто не вынудит. А вот сегодня передо мной гамлетовское: «Быть или не быть». Отмерить надо и отрезать.

– Ты скажи прямо: неприятности? Большие?

– Вздор. Скорее, новые обстоятельства.

И почти скороговоркой он сообщил о Шаповалове, стремясь представить дело так, будто ничего особенного не случилось: человек-де вырос из пеленок, и нельзя ему навязывать опеку, если человек в опеке не нуждается. Все естественно. Отцы и дети – к сожалению, закон природы. Удивляться нечему. Но если уж открытие Лисицына, переосмысленное Шаповаловым, отныне будет развиваться без участия Зберовского, то Зберовский с нынешнего дня вплотную примется за прежнюю свою работу над химией клетчатки.

Зоя Степановна смотрела на него с беспокойством. От нее не ускользнуло многое в его душе, чего он не хотел показать. Она остановилась, словно застыв в полуобороте. А Григорий Иванович, стоя рядом с ней, говорил: он намерен предпринять грандиозный промышленный эксперимент. Люди думают, что гидролиз древесины на заводах дает возможность получать из дерева лишь глюкозу и другие моносахариды. Так было до сих пор. Но Зберовский поведет этот процесс дальше. Он попытается практически осуществить свой давний замысел. Он возьмется превращать сотни тысяч тонн клетчатки не в моносахариды, служащие сырьем для перегонки спирта, а в полноценные пищевые сахара сложного состава – в крахмал или хотя бы, скажем, в обыкновенный сахар-рафинад. За плечами у него десятки лет лабораторных поисков. Теперь настало время перешагнуть через не совсем еще доделанные, прерванные войной опыты и сразу перейти к экспериментам в промышленных масштабах. Сегодня он начнет проектировать экспериментальный цех. Позже речь пойдет об изменении всего профиля завода.

– Гриша, но ведь риск невероятный, – тихо сказала Зоя Степановна.

– Знаю, – ответил Григорий Иванович.

Они опять пошли по улице поселка. Под их ногами комья ссохшейся земли, смешанной с грязными щепками. Вдалеке, куда уходит ветка железной дороги, и слева за рекой, и справа за заводом виднеется тайга. В поселке же ни кустика, ни деревца. Разбросанные редко друг от друга унылые бараки, стандартные строения, от которых глазу тоскливо. Бревенчатая башня пожарного депо.

Грохоча и обдавая пылью, переваливаясь на ухабах, по улице проехал грузовик. Зберовские посторонились. Когда пыль отнесло ветром, Зоя Степановна в раздумье заговорила:

– Сколько сил твоих это потребовать может, здоровья – представить страшно. И вместе с тем я тебя понимаю. Согласна с тобой: надо бы сделать решающий ход. Но легко сказать: «Перешагну через незаконченные опыты». А удастся ли? Боязно мне за тебя.

– Не так уж все беспочвенно, Зоечка. Трудно будет, правда. Но вот из-за того, что тебе придется здесь остаться… За тебя сердце болит!

– Я – что? Я – как и ты! Я, Гриша, всегда с тобой рядом!..

Приблизившись на шаг, она будто защищала, хрупкая, готовая стоять плечом к плечу. Григорий Иванович встретился глазами с засветившейся ему улыбкой. И он взял руку Зои Степановны; помедлив, наклонился. Взволнованно поцеловал ее запачканные чернилами пальцы.

5

Вечером самолет шел над облаками. Весь огромный купол неба был ясным, бирюзовым, а внизу расстилалось сплошное облачное поле. Оно лежало, как бескрайная пустыня, засыпанная снегом, где ровная, а где бугристая; все заливало ярким светом солнце, клонившееся к западу, и от облачных сугробов по ослепительно белому полю тянулись длинные полосы теней.

Позже, на закате, словно в глубочайшей пропасти между снежными пластами, пассажиры увидели землю: змейки рек, домики, как песчинки, зеленый бархат лесов. Но вскоре стемнело. Раскачиваясь, крыло самолета теперь то заслоняло часть Большой Медведицы, то проваливалось до нижних звезд у горизонта.

Ночью пошли на посадку. Шаповалов смотрел в окно на приближающийся город. Россыпь электрических огней неслась навстречу, снизу. Когда на фронте еще идут бои, а Москва, откуда Шаповалов вылетел, еще погружена во мрак, странно было видеть мир, не знающий светомаскировки. Было в этом что-то довоенное, патриархальное, праздничное и в то же время неестественное.

Самолет уже на аэродроме. Катится, замедляя бег. Наконец все пассажиры начали сходить по трапу. Торопится и Шаповалов. Он в офицерской форме без погон, с плащом и полевой сумкой в руках.

До центра города все доехали на автобусе. Город ночью безлюден, и трамваи не ходят; автобус возвращается в аэропорт. Поэтому Шаповалову пришлось, расспросив, как идти на вокзал, двинуться дальше по незнакомым улицам пешком. А на вокзале выяснилось, что пассажирских поездов до утра не будет. Поспорив с дежурным по станции, Шаповалов все же вскочил на тормозную площадку проходящего мимо товарного поезда.

Промелькнули светофоры автоблокировки. Огни станции остались позади. Прохватывает резким сквозняком. Стучат колеса, лязгают сцепы, скрипят пружины буферов. Кроме Шаповалова, на площадке этого вагона никого не оказалось. Он натянул фуражку на голову плотнее, накинул плащ, поднял воротник и уселся спиной к ветру, приготовившись так долго просидеть.

Почти семь месяцев уже он заведует своей нынешней лабораторией. А лаборатория его возникла не внезапно: разговор о создании ее начался еще в сорок втором году, когда самого Шаповалова одни считали погибшим, другие – пропавшим без вести.

После отъезда Зберовского в Сибирь и призыва доцента Свиягина в армию их старая лаборатория была ликвидирована. Вскоре же, при тяжелой обстановке на фронтах, университет, в котором они раньше работали, начал спешно эвакуироваться в тыл. Получилось, что в суматохе тех тревожных дней все папки с документами о прежних опытах Зберовского и Шаповалова очутились на руках у старшей лаборантки Любы, а она не знала, куда эти папки девать. Жена Шаповалова попросила у нее все касающееся трудов Петра Васильевича, и Люба со вздохом облегчения взяла из шкафа десяток самых важных папок, отдала их Вере Павловне. О дальнейшем Любе было известно только единственное – а именно, что Вера Павловна вместе с сыном Сережей уехала в Москву.

Пока Шаповалов числился без вести пропавшим, Вера Павловна, упорно думая о нем, ждала его все время. Примириться со страшными догадками она не могла и не хотела, но мрачные мысли теснили ее, и она сопротивлялась им, то изнемогая, то вновь находя в себе силы для того, чтобы надеяться вопреки очевидности. Петя жив, Петя обязательно вернется, – и думать как-нибудь иначе для нее было невозможным. Между тем действия ее противоречили этому, а она сама противоречия не чувствовала. Ей не пришло в голову хранить документы об опытах до Петиного возвращения. Наоборот, что бы ни случилось, его опыты должны идти, идеи должны жить. И Вера Павловна, взяв папки с документами у Любы, увезла их в Москву, отдала в один из институтов Академии наук.

Фронт неумолимо двигался на запад. Орел и Белгород, Харьков, Сумы, Полтава, левый берег Днепра… А в октябре прошлого года Красная Армия, форсировав Днепр, клином наступала в глубь Правобережной Украины. Тогда, пробиваясь навстречу, партизанская часть, в которой был Шаповалов, наконец вышла на Большую землю и соединилась с регулярными войсками.

Для партизан это было днем великой радости. Обнимали каждого солдата на своем пути. Улыбались. Смахивали со щек непрошеные слезы.

Шаповалов наряду с многими другими из недавних партизан был оставлен на этом же участке фронта в моторизованной бригаде, наступающей по направлению на Знаменку. Впрочем, долго здесь ему не пришлось пробыть. Какой-нибудь месяц спустя штаб фронта издал о нем два приказа: одним приказом ему было присвоено новое офицерское звание; во втором приказе говорилось, что он, как научный работник, имеющий ученую степень, подлежит немедленной демобилизации из армии и должен тотчас отправиться в Москву за назначением по специальности.

А в Москве были Веруся и Сережа, от которых он до сих пор успел получить только их первое короткое письмо. Как Шаповалов кинулся в Москву! С каким бьющимся сердцем разыскивал квартиру, спрашивал, где живет Вера Павловна Шаповалова!

И в Москве выяснилось: оказывается, в результате обсуждения довоенных трудов Шаповалова крупными учеными тогда было в принципе уже решено организовать московскую лабораторию по синтезу углеводов. Начали подыскивать энергичного человека, способного взяться за такое сложное дело. А тут чего же лучше если с фронта приехал сам автор идеи.

Под лабораторию отвели одноэтажный флигель, стоявший на задах большого каменного дома; часть флигеля была повреждена бомбой. Сперва Шаповалов даже редко заглядывал в пустые комнаты этого флигеля – он метался по учреждениям и институтам, доставал топливо, оконное стекло, аппаратуру и приборы, химические принадлежности. Знакомясь с людьми, он с особой тщательностью выбирал себе сотрудников. Их появилось двое, трое, пятеро и больше; постепенно лаборатория стала оживать.

Заканчивалась сборка агрегатов. С середины марта наконец пошли первые опыты. Для начала воспроизвели все то, что удавалось Шаповалову перед войной. Синтез сахарозы, мальтозы и более сложных углеводов до крахмала включительно мог пока идти лишь при параллельном окислении закиси железа. Было очевидно, что применение закиси железа уже пройденный этап, – реакцию с закисью железа надо заменить другой вспомогательной реакцией. И лаборатория вплотную принялась за разработку новых вариантов шаповаловского способа.

В итоге опытов они каждый день получают до килограмма крахмала и сахара. Для этого у них расходуется немного электрического тока и ничтожное количество углекислого газа и воды. Но Шаповалов уже теперь думает о временах, когда синтез пищевых продуктов – для нужд всего человечества – потребует миллиардов пудов углекислого газа. Откуда человечество будет брать эти миллиарды?

Углекислый газ можно извлекать из воздуха. Однако проще на первый случай использовать дым, отводя его подземными каналами от всех больших котельных установок. А еще вернее – остановиться сразу на самом мощном из резервов нашей планеты: черпать углекислый газ из земной коры, разлагая известковые горные породы. Запасы же его в земной коре неисчерпаемы, как и запасы воды в океанах.

Была у Шаповалова такая особенность. Стоило ему убедиться в правильности своей мысли, как он стремился тотчас претворить ее в действие, поставить на практические рельсы. Чаще всего это делалось молча, а потом он принимался обсуждать свою мысль с окружающими. Так получилось и с проблемой углекислого газа. Сотрудники лаборатории неожиданно узнали, что где-то далеко за пределами Москвы от имени их лаборатории уже работает группа физиков и геохимиков, решающих задачу о снабжении будущего синтезного производства углекислым газом. Вопрос о добывании огромных масс сырья уже стоит в реальном плане. Так синтезное производство будущих времен впервые начало приобретать конкретный контур.

Вообще говоря, после возвращения с фронта Шаповалов во многом стал не похож на себя прежнего. Отчасти даже внешне изменился: черты лица заострились, смуглый лоб прорезали складки. Он стал гораздо реже улыбаться. Глаза его – темные, с пытливым блеском, как всегда, – теперь будто ушли в глубину и смотрят еще острее и пристальнее.

Не сотрешь из памяти годы партизанской жизни. Чего греха таить, в какие-то минуты все там были обреченными. Сколько раз, обуреваемый тоской, он каждой клеточкой своих нервов обращался на восток. Думал о себе, что он погибнет, но опыты по синтезу идут – Зберовский продолжает их. А сейчас Шаповалову неприятно вспоминать о Зберовском.

Когда еще шли только первые разговоры об организации нынешней лаборатории, Вера Павловна спросила:

– Петя, неужели ты окончательно считаешь, что тебе не следует разыскать Григория Ивановича?

– Да, – ответил Шаповалов с недобрым огоньком. – Считаю. Не следует.

И он яростно взялся создавать лабораторию. Между тем каждый шаг работы напоминал ему о Григории Ивановиче. Преобразование одних форм углеводов в другие делалось по методу профессора Зберовского. Взаимосвязь каталитических цепей была ему объяснена Зберовским. Схема аппарата для отсеивания изомеров была им в свое время найдена вопреки Зберовскому, утверждавшему, будто это невозможно.

Хмурясь, Шаповалов много раз принимался растолковывать Вере Павловне, вследствие каких причин он не желает сотрудничать с Григорием Ивановичем. В голосе Шаповалова звучало раздражение.

– Твое дело, – уклончиво говорила Вера Павловна.

Утром же он опять шел в лабораторию, распоряжался властным тоном. Авторитет его в лаборатории был непререкаемым – он это ощущал; но если раньше это льстило бы его самолюбию, то сейчас только накладывает на него отпечаток постоянной настороженности по отношению к себе самому, утомительную необходимость строго контролировать все свои поступки и слова. И к людям он начал подходить с новой мерой, как раньше к ним не подходил. Глядя на кого-нибудь во время работы, он нередко спрашивает себя: а что у человека на душе? Как выглядит мир с позиций этого человека?

Мысль о Зберовском Шаповалова сердит. Прежний Шаповалов зачеркнул бы ее без колебаний как праздную и возвращаться к ней не стал. Но Шаповалов нынешний перебирает в уме и то, что вся жизнь Григория Ивановича тесно связана с химическим производством углеводов, и то, что Зберовский унаследовал, быть может, лучшие черты интеллигентов своего круга и эпохи, и то, что наряду с его наивной деликатностью Зберовский всегда был несгибаемо честен.

В разговорах с Верой Павловной Шаповалов все резче нападал на Зберовского. Неизвестно зачем он затевал эти разговоры снова и снова. Он настойчиво, упрямо выискивал всяческие доводы, убеждая Веру Павловну и объясняя ей, отчего у него со Зберовским впредь не может быть общего языка.

А однажды он подумал: но почему у них не может быть общего языка? Так ли это?

…Поезд идет под уклон. Вдоль вагонов вьется дым от паровоза. Колеса оглушительно стучат, отбивая пулеметный ритм. Уже светло: на северо-востоке разгорается заря. Держась за поручень, Шаповалов сидит на раскачивающейся тормозной площадке. Перед ним мелькают телеграфные столбы, отступают назад и чуть поодаль, под откосом, вершины хвойного леса.