Текст книги "Судьба открытия"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

5

Так бесславно проходила зима.

Весенними метелями намело сугробы. Ночью был туман, к утру рассеялся. Тополя на бульваре стали похожи на фантастические ели: их веточки, как белой хвоей, покрыты пышным инеем. Иногда иней падает с веток большими рыхлыми хлопьями.

Бульвар невелик, обнесен низенькой оградой. Тишина. Прохожие редки. Между двумя рядами тополей, опираясь о палку, медленно бредет Григорий Иванович. Уж месяц, как он начал выходить на воздух для обязательной ежедневной прогулки. На нем меховая шапка; воротник его шубы поднят и обвязан пуховым платком.

Сюда же, в часы, когда он гуляет, случается, заглядывает Шаповалов. Вот и сегодня Григорий Иванович увидел его.

– Что в лаборатории? – с интересом спросил он.

– Все как надо, – твердым голосом ответил Шаповалов. – Но только пока вы нездоровы, не будем об этом разговаривать: сами знаете, Григорий Иванович, вам запрещено.

– Ну ладно… Что с вашей диссертацией?

– Без перемен. К экзаменам готовлюсь, обдумываю помаленьку.

– Вы согласились со мной насчет цепи каталитических реакций?

– Нет, Григорий Иванович, все-таки не согласился.

А беседа о цепях реакций была начата и прервана еще прошлой весной. Сейчас Зберовский вскинул палку, молча принялся писать ею на снегу громоздкие структурные химические формулы. Ими он высказал свою точку зрения. Однако Шаповалову механизм этих именно цепей реакций представляется иначе: мысли его четки и противоречат теории Зберовского. Взяв у Григория Ивановича палку, Шаповалов написал в ответ свою комбинацию формул. Григорий Иванович повеселел. Палка снова перешла к нему. Так – без единого звука, переступая вдоль аллеи, – они пустились в оживленный спор.

Пока они писали формулы, из-за угла к бульвару выехала легковая машина. Автомобиль замедлил ход и остановился чуть поодаль – возле дома, в котором квартира Зберовского. Из автомобиля вышел рослый старик в пальто на беличьем меху. Он сделал шаг к подъезду дома, но его из машины окликнул шофер; шофер кивнул в сторону бульвара. Повернувшись, старик пошел в указанном шофером направлении – туда, где Зберовский с Шаповаловым.

Он идет под тополями. Походка у него молодцеватая. Пальто распахнуто. Из-под шляпы проглядывает безупречная седина, что придает всему его лицу выражение мудрости.

– Григорий Иванович, дражайший! – воскликнул он проникновенно, протягивая руки. – Как я рад вас видеть в добром здравии!..

Опешив, Шаповалов смотрит на ректора университета.

Ректор между тем, подойдя вплотную, уже ласковым движением поправляет обвязывающий шею Зберовского платок. Речь его сладка, немного сбивчива, журчит. И Шаповалов изумляется тому, что он слышит теперь. Ректор говорит Григорию Ивановичу:

– Видите, дражайший, перед болезнью вашей впечатление могло сложиться, якобы с моего тациту консэнзу – я сказать хочу, с молчаливого согласия… Да не было же никакого тациту консэнзу, смею вас заверить. Злоупотребляли моим именем, допустим… Но чепуха какая! Реникса – помните, у Чехова? Главное сейчас – здоровье ваше. Поскорей бы вы вернулись навести порядок. Труды ваши вас ждут. Университет соскучился о вас!..

Губы Зберовского вздрагивают. Он отвернулся. Потупившись, разглядывает формулы на снегу. А от дома к бульвару, едва накинув пальтишко на плечи, бежит встревоженная Зоя Степановна.

Через час Шаповалову стало известно, что из Москвы – специально по делу профессора Зберовского – приехала комиссия, состоящая из крупных деятелей науки и представителя одного из комитетов при Совете Народных Комиссаров. По основе дела комиссия уже имела сложившееся мнение: вопрос предварительно изучили в Москве.

На следующий день, когда Шаповалов был вызван комиссией в кабинет ректора, среди других, сидевших там, он увидел секретаря обкома. Кося глазами и посмеиваясь, секретарь подал ему руку:

– Помнишь, я обещал провентилировать вопрос? Вот вентилируем. Сработали общим фронтом оба ваши заявления… Разобрались наконец, кто прав, кто виноват. Дьявол вас возьми!

Много радости сейчас было на душе у Шаповалова. Но от брошенного походя «кто прав, кто виноват» (будто речь идет о равноправных сторонах в мелком споре) Шаповалов глядел без улыбки, почти с укоризной.

Чувствуя опасность положения, ректор попытался так представить всю эту историю, будто работы по углеводам приостановлены лишь из-за внезапной болезни Зберовского. Якобы лаборатория Зберовского занята другими темами только временно, пока Григорий Иванович болен, ибо без него сотрудники не сумели бы вести основные опыты. Председатель комиссии тотчас уличил ректора во лжи.

Самого Зберовского было решено не привлекать ни к каким разговорам, связанным с задачами комиссии, и, по возможности, даже скрыть от него факт ее приезда: об этом по телефону позвонила предупрежденная Шаповаловым Зоя Степановна – попросила председателя не давать Григорию Ивановичу повода для лишнего волнения.

На комиссию пришел врач, который лечит Зберовского. Отвечая председателю, он сказал, что если дело требует, то Григорий Иванович с предосторожностями, со всякими ограничениями может быть возвращен к работе через месяц-полтора. Секретарь обкома, до сих пор не вызывавший у Шаповалова особенной к себе приязни, казавшийся человеком, не склонным принять близко к сердцу трагическую сторону происшедшего, теперь вдруг выступил в новом для Шаповалова качестве. Секретарь обкома начал передразнивать врача: «Если дело требует! С предосторожностями!» – и резко спросил, а как же надо поступить в идеальном случае, исходя только из интересов выздоравливающего. Врач ответил, что в идеальном случае Зберовскому лучше бы все лето провести в санатории, а с осени он сможет нормально работать. И секретарь настоял, чтобы именно так – черным по белому – это было записано в решениях комиссии.

Три дня спустя Лидия Романовна, Свиягин, Шаповалов, готовясь к опытам, уже приступили к сборке лабораторных аппаратов. Лаборатория, полгода штамповавшая деревянные предметы из опилок, опять стала прежней лабораторией Зберовского. Комиссия уехала. Однако и после отъезда комиссии еще долго продолжали сказываться результаты ее рекомендаций и решений. Из Москвы был прислан новый ректор университета. В университете и за его пределами постепенно расчищалась та дурная атмосфера, что способствовала возникновению «дела профессора Зберовского» и могла бы породить еще другие, подобные этому «дела». Но только в кабинет Крестовникова волна вызванных комиссией событий даже краем не проникла.

Кафедрой Зберовского сейчас временно заведует доцент Свиягин. Он же ведет в лаборатории старую тему Григория Ивановича – превращение клетчатки в сахарозу, мальтозу и крахмал. Этой темой занята половина лаборатории. В группе Свиягина над превращением клетчатки работают Коваль и большинство недавних единомышленников Маркова. Они притихли, исполнительны, стараются перещеголять друг друга инициативой и держатся так, словно за ними не числится ничего предосудительного.

Шаповалов, в тесном контакте с Лидией Романовной. руководит второй половиной лаборатории. Группа Шаповалова занята опытами по его собственной теме: от изучения почвенных бактерий они стремятся перейти к созданию способа синтеза углеводов – промышленного синтеза, не требующего световой энергии, основанного на использовании вспомогательных химических реакций. Лидия Романовна взяла в свою группу и лаборантку Любу, которую разыскали в городе и пригласили вернуться на прежнюю службу.

А работать с Шаповаловым стало нелегко. Никогда еще он не испытывал такого прилива сил, такого страстного желания воплотить идею синтеза в осязаемый процесс и далее – в один из значительных источников народного богатства. Голос Шаповалова стал властным. Сам не прощающий себе потерянной минуты, теперь он начал так же относиться к людям в своей группе. Лидия Романовна его всячески поддерживала. Люди творили почти чудеса, а он хотел еще большего. Тема шла параллельными ручьями, и он не выпускал из поля зрения каждый ручеек, напором всей своей души пытался убыстрить течение, как только мог выравнивал извилистые русла.

Но месяцы тоже помчались стремительно. За окнами опять зеленая листва. В гуще парка зацвела и отцвела черемуха.

Изредка к Шаповалову в лабораторию заглядывал новый секретарь университетской парторганизации – перешедший сейчас полностью на партийную работу доцент-географ. Будучи вообще неразговорчивым, он, как правило, усаживался в стороне, молча курил трубку.

Гудели катушки электрических устройств. Люди стояли у столов. Суетливости не было заметно, однако все, что делалось здесь, делалось очень четко и умело. Шаповалов время от времени обходил весь фронт лабораторных установок, по-рысьи всматривался в циферблаты и шкалы приборов. А о Маркове уже не вспоминал никто: Марков (еще с «тациту консэнзу» старого ректора) поспешно уволился, исчез куда-то из города.

У видавшего виды на своем веку географа, ученого, большевика с шестнадцатого года, мысли шли, привычно складываясь в обобщения. Сидя в уголку лаборатории, дымя трубкой, он иногда думал: любое дело, устремленное на благо человечества, у нас подчинено закону устойчивого равновесия. Нарушить равновесие чья-либо недобрая рука еще порой может. Но, согласно природе нашего общества, это равновесие рано или поздно будет восстановлено, и откачнувшийся груз, возвращаясь на свой путь, ударит по руке, помешавшей движению вперед.

6

Первая лекция Григория Ивановича состоялась в солнечный сентябрьский день. В аудитории было полно: сюда пришли студенты разных курсов, стояли в проходах, сидели на подоконниках, теснились у стен. Едва Григорий Иванович появился на пороге, аудитория встретила его таким шумом и аплодисментами, что он растерялся.

Он поднялся на ступеньку к преподавательскому столу, кланялся смущенно и растроганно, а студенты, улыбаясь сотнями приветливых улыбок, здоровались с ним, продолжали аплодировать.

Зберовский чувствовал, что на глаза его набегают слезы. Ему казалось, он не заслужил столь теплой встречи. Глядя на молодые лица, знакомые и незнакомые, он ощущал, как ему дорога студенческая молодежь, какие прочные нити связывают его с каждым, находящимся в аудитории. В этот торжественный момент он должен и заговорить о чем-то необычном.

Лекция, которую Григорий Иванович заранее, с особой тщательностью подготовил, сейчас в единый миг была им забракована. Вместо вводной части специального разделка химии он решил теперь развернуть все лучшее, самое высокое, чему он посвятил всю собственную жизнь. И сказать об этом ему хочется не в личном плане, а в философском, историческом ракурсе.

Аплодисменты стихли. Овладев собой, с полминуты подумав, Григорий Иванович начал:

– Я не философ. Я только химик. Но в сегодняшний праздничный для меня день я прошу позволить мне поговорить о большой борьбе идей. Большая борьба идет на огромной арене…

Среди студентов, не успевших пробраться в глубь аудитории, стояла, прислонясь к дверному косяку, Лидия Романовна Черкашина. Все смотрели на Григория Ивановича, а Лидия Романовна смотрела особенно пристально; взгляд ее был непроницаемо сложен, радостен и напряжен.

– …столетней с лишком давности учение английского священника Мальтуса, – уже окрепшим голосом, опираясь о стол, говорил Григорий Иванович. – Теория, о которой Маркс и Энгельс писали, что она «гнусная, низкая теория», что она с правдой ничего общего не имеет. Теория, которую подняли сейчас на щит поборники капитализма и фашисты. Так давайте разберемся: в чем суть мальтузианства?

Зберовский вышел из-за стола. Следя за лицами студентов, он принялся бросать вопросы. И сам же, сопровождая свою речь скупыми жестами, отвечал себе. Чему пытаются учить мальтузианцы? А вот чему: будто население Земли слишком велико и угрожающе быстро растет; якобы Земля не может дать столько пищи, сколько надо человечеству. Какие выводы мальтузианцы делают из собственной теории? Их выводы известны каждому из нас: спасение они видят в болезнях и войне – во всем, что может сократить численность человеческого рода. Идея Мальтуса абсурдна. Проповедовать ее выгодно лишь тем, кто желает оправдать новую войну, кто хочет скрыть настоящие причины голода и бедствий в эксплуатируемом мире. Мы знаем: лживость этой бредовой идейки давно доказана и очевидна.

– Но что побудило меня, – продолжал Зберовский, – начать наш первый разговор в нынешнем году именно с мальтузианства?… Я хочу поговорить о вере и неверии в творческие силы человека. Я хочу лишний раз напомнить о гуманизме истинной науки. Мальтузианство становится особенно нелепым, если на него взглянуть с позиций тех возможностей, которые открывает человеку органическая химия…

Лидию Романовну кто-то дернул за рукав. Протиснувшись между стоящими у входа студентами, в дверь всунулась старшая лаборантка Люба. Она в халате. Запыхалась, жарко шепчет:

– Лидия Романовна, в лабораторию скорей идите.

– Что случилось?

– Идите срочно! Петр Васильевич велел.

Лидия Романовна еще послушала Зберовского минуту-две, а потом вышла в коридор. Стараясь так ступать, чтобы не стучали каблуки, она заторопилась к лестнице. Вдогонку ей несся голос Григория Ивановича:

– Они проповедуют смерть, а мы утверждаем жизнь! Открытия сегодняшней науки – корни завтрашнего изобилия!

Когда Лидия Романовна вошла в лабораторию, все сотрудники группы Шаповалова стояли вокруг одного из столов. Было до странного тихо. И она остановилась здесь же; сперва ее словно никто не заметил, но Люба сказала Шаповалову:

– Петр Васильевич, вот она наконец.

Шаповалов поднял голову от небольшой фарфоровой чашечки, которую он держал перед собой обеими руками. Ничего не говоря, протянул эту чашечку Лидии Романовне.

Она схватила чашечку и уже с волнением вглядывалась во влажную массу на ее дне. Масса была белая, пятнистая, тут и там отливала красновато-бурой ржавчиной. Значит, дерзкий опыт, продолжавшийся пять дней, все-таки закончился удачей. Представить даже трудно: первый синтетический крахмал! Пусть реакция, что обеспечила синтез энергией, пока еще несовершенна – по аналогии с бактериями, производилось окисление закиси железа; пусть крахмал еще нечист, а способ чудовищно громоздок…

Да неужели удалось?!

Лидия Романовна порывисто вздохнула. Вся группа смотрит на эти несколько граммов крахмала. В дверях соседнего зала стоит, вытянув шею, Коваль.

А Шаповалов опять взял чашечку.

Он держит ее обеими руками, щурится; мысли его бегут по гигантскому кругу. На спасательной станции жил, упорно трудился штейгер Поярков… И еще Шаповалову вспоминается ночь, бывшая не так-то уж давно, лаборатория угольного треста в Донбассе, слепящее сияние тысячесвечных ламп. В трубке изумрудной зеленью отблескивали загадочные зерна… Их было двое тогда: он и Зберовский. Той ночью шел последний опыт Лисицына. Конец старой цепи, начало новой цепи. И вот – крахмал, который он получил теперь по-своему.

– Ну ладно, товарищи, – как бы очнувшись, сказал Шаповалов. – Не будем времени терять. Давайте продолжим работу!

Глава VI. Переход через Альпы
1

Все время – подчас незаметно для нашего глаза – взаимосвязь явлений в окружающем нас мире изменяется. И в отношениях между Григорием Ивановичем и Шаповаловым тоже постепенно возникали перемены. Каждый месяц вносил в их отношения новые оттенки. Это делалось как-то само собой и им обоим казалось естественным.

Вернувшись к работе после болезни, Григорий Иванович уже не чувствовал себя хозяином лаборатории в той полной мере, как было прежде. Чтобы развить результаты успешного опыта, большая часть лаборатории теперь занята синтезом углеводов, и все, что касается опытов по синтезу, с властной твердостью взял в свои руки Шаповалов.

Григорий Иванович словно вдруг увидел его с неизвестной раньше стороны. Шаповалов оказался упорным человеком, умеющим подчинить своей воле и сплотить вокруг общей задачи людей различного характера. Суждения его порой бывали резкими, безапелляционными, не всегда основывались на глубоком знания предмета. Однако он обладал великолепной интуицией, благодаря которой, как правило, удачно схватывал в запутанном клубке именно нужную сейчас, единственную нить. И, в конце концов, не кто-нибудь другой, а он сделал крупный и реальный шаг к решению проблемы синтеза крахмала.

Приглядываясь к Шаповалову, Григорий Иванович радовался рождению нового ученого, иногда изумлялся ему, всей душой был к нему расположен. Но вместе с тем в их отношениях появились и неуловимые досадные мелочи, чуть-чуть коробившие Григория Ивановича.

Нельзя сказать, чтобы Шаповалов обходил его либо не считался с ним. Наоборот, Шаповалов всячески подчеркивал, что успех в синтезе крахмала стал возможным лишь после многолетних теоретических работ лаборатории Зберовского. Он два-три раза в день докладывал Григорию Ивановичу о текущих опытах, говорил о своих планах, спрашивал совета. Григорий Иванович писал формулы, советовал с горячностью, а в то же время ясно ощущал, что Шаповалов думает, будто он и сам достаточно силен в вопросах химии, будто речь идет не о действительном совете, но только о процедуре вежливости.

Здоровье Григория Ивановича еще не совсем восстановилось; ему позволили начать работать, но после этого еще долго было заметно, что он не так подвижен, как раньше. Сотрудники – и Шаповалов в том числе – всячески оберегали его.

Однажды вечером, когда Григорий Иванович отправился домой, Шаповалов вышел его проводить. Стояла мягкая зимняя погода. Падал снежок. Они медленно пересекали парк, а перед ними в сумраке маячили фигуры двух студентов. Зберовский с Шаповаловым шли молча, студенты впереди громко разговаривали. Один из них размышлял вслух, слегка заикаясь:

– Р-разные бывают члены партии… Есть же слово такое: примазавшиеся. Кто смолоду пришел в партийные ряды… по совести, чтобы т-тяготы взять на плечи… для них и невозможно было жить вне партии, – они вот к-коммунисты настоящие!..

– Ну, как ты все по полочкам раскладываешь! – сказал второй. – По-твоему, и коммунистов надо по сортам делить: сорт высший, сорт пониже…

– Оп-пределенно по сортам! Кто колебался двадцать лет и в партию пришел, когда увидел, б-будто выгоду от этого получит. К-карьеру чтобы строить! Марков тоже был член партии. От роду сорок три года, п-партийный стаж – без году неделя!

Студенты свернули на боковую дорожку, скрылись в темноте. Голоса их перестали быть слышны. Немного погодя Шаповалов притронулся к локтю Зберовского:

– Григорий Иванович, я давно вас спросить собираюсь… А почему вы в партию не вступите?

Они прошли до конца аллеи, и лишь тогда Зберовский ответил:

– Вот этот, который заикается, – у него есть резон: что смолоду не сделано… Теперь уж вроде поздновато! Мне за пятьдесят уже перевалило.

– Ну, это довод плохой! – воскликнул Шаповалов. – Так рассуждать нельзя!

Зберовскому всегда казалось, что решиться пойти в партию – значит рекомендовать себя самого: вот, дескать, я – ценный для партии человек. Между тем, думая о партии, он всю жизнь не находил в себе тех исключительно высоких качеств, которыми, по его убеждению, должен обладать каждый подлинный коммунист.

Ему хотелось сейчас объяснить свое отношение к партии. Однако в восклицании Шаповалова о плохом доводе прозвучало нечто, сказанное хоть и вполне доброжелательно, но все же снисходительно-поучающее. И Зберовский промолчал. А Шаповалову было неприятно отметить, что Григорий Иванович отмалчивается, как бы уклоняется от разговора.

Случаи, когда они оба оставались недовольны друг другом, нет-нет, да проскальзывали порой. Впрочем, у Зберовского в памяти такое не удерживалось долго. Следя за разворотом опытов, он начинал снова любоваться Шаповаловым – видел в нем восходящую звезду. Кроме того, Шаповалов сплошь да рядом был к Зберовскому по-хорошему внимателен, а это приводило Григория Ивановича в состояние благодарной растроганности.

Через полгода после того, как он возвратился к работе, в один из моментов особого расположения к Шаповалову Григорий Иванович заговорил с ним о минувших событиях. Доверительно понизив голос, он сказал: и он и Зоя Степановна – они оба догадываются, кто истинный виновник происшедшего, инициатор фельетона «Путешествие в Лапуту»; к слову говоря, виновник этот живет и здравствует на прежнем месте. И неизвестно еще, какой новый выпад с его стороны может последовать.

Обычно сдержанный в беседе, Шаповалов вдруг проявил теперь острейший интерес. Зберовский замялся, точно у него нет охоты досказать до конца. А Шаповалов уже не просто спрашивал – он требовал ответов на свои вопросы. И Зберовский, уступая, назвал Крестовникова из облисполкома. Далее Шаповалов выяснил, что Крестовников был земляком Григория Ивановича, учился вместе с ним в гимназии и в университете. Чем же вызвана вражда? Как расшифровать слова Григория Ивановича: «У Крестовникова руки нечисты»? Что он: воровал? Убил кого-нибудь?…

Под натиском ребром поставленных вопросов Зберовский, брезгливо кривя губы, принялся обрисовывать неблаговидный облик Крестовникова, факт былой связи прежнего Сеньки с полицией – по свидетельству Осадчего, преданного Сенькой, – факт нынешней его подтасовки биографии. И с нарастающим негодованием Григорий Иванович изложил подробности своих здешних встреч с Крестовниковым, сперва пытавшимся во имя мнимой дружбы пойти на сделку – предлагавшим организовать в газете серию лестных для профессора Зберовского статей.

– Но как же вы могли не заявить об этом человеке своевременно? – возмутился Шаповалов.

– Петр Васильевич, есть какие-то границы чистоплотности! По-вашему, я должен был доносить отправиться? Увольте: эта роль не по мне.

Шаповалов уничтожающе сверкнул глазами. Яростно потряс протянутой к Зберовскому рукой. Закричал, забыв о том, что Григорию Ивановичу опасно волноваться:

– Да подумайте, о чем вы говорите! Доносить – кому и на кого, зачем и при каких обстоятельствах? Вас гипнотизирует пустая оболочка, само слово «доносить». А дело-то не в слове! Дело – в очаге общественного зла, на который вы равнодушно взираете!

Зберовский поднялся и бросил:

– Уж вам-то бы грешно упрекать меня в равнодушии!

– А если так, как вы сейчас представили… Кто виноват в случившемся? Вы сами! И ваш Крестовников, конечно, знает, хорошо учитывает ваши свойства – с комфортом действует исподтишка!..

– И тон и смысл ваших обвинений, Петр Васильевич, я нахожу чрезмерными!..

Никогда еще Шаповалов не позволял себе столько резкости в разговоре со Зберовским. Впервые их отношения приобрели характер ссоры. И они разошлись, сердито посмотрев друг на друга, причем лицо Зберовского выглядело разобиженным.

На следующий день Шаповалов, как обычно придя докладывать о ходе опытов Григорию Ивановичу, начал с того, что холодно извинился: быть может, он вчера выразил свои мысли в грубоватой форме, с излишней экспрессией; теперь он об этом жалеет. Зберовский принял его извинение еле заметным кивком, тотчас же стал говорить о сегодняшней работе.

Состояние, близкое к ссоре, между ними удерживалось с полмесяца.

Вдруг позвонили из прокуратуры: к телефону просят профессора Зберовского. Не согласится ли Григорий Иванович дать свидетельские показания по одному очень важному делу? Нет, утруждать себя и беспокоиться, идти куда-нибудь не надо. Если Григорий Иванович позволит, следователь сам заедет к нему в лабораторию на несколько минут.

Следователь приехал. Когда они сели вдвоем со Зберовским в кабинете, выяснилось, что речь идет об арестованном на прошлой неделе Крестовникове.

Григорий Иванович правдиво и с исчерпывающей полнотой рассказал все то, что он про Крестовникова знает. Ответил на вопросы. Добавил от себя: человека этого следует рассматривать как личность аморальную и как явление в нашем обществе чужеродное, не только принесшее, но и потенциально способное еще принести много вреда.

Уже встав с места чтобы попрощаться, он спросил у следователя, кто же вывел Крестовникова на чистую воду. Следователь улыбнулся. Как правило, такие вещи не подлежат огласке, однако в здешнем случае нет особенной тайны. Крестовников исключен из партии и снят с должности с отдачей под суд по решению областного партийного комитета – по экстренному заявлению первого секретаря обкома.

После ухода следователя Зберовский, крайне возбужденный, принялся шагать из угла в угол по своему кабинету. Он взвешивал в мыслях потрясшую его новость, видел в ней торжество справедливости и чувствовал удовлетворение. Он всегда верил в силы добра, в их неизбежную победу. А эпизод с Крестовниковым лишний раз показывает, что злу не устоять в конце концов ни под какой личиной.

Распахнув дверь, Григорий Иванович вышел в лабораторный зал. Ему хотелось быть на людях. Он прошел между столами, посмотрел немного тут, задержался там. Кипит обычная работа. Коваль и Февралев, усердствуя, трудятся над колбами с фруктозидо-глюкозидной смесью. Свиягин и двое лаборанток орудуют большой бутылью и манометром – испытывают герметичность нового аппарата для синтеза. В другом зале Лида Черкашина, вычисляя на счетной машине, распоряжается опытом – ее помощники регулируют действующую установку. За столом, где тесно от химической посуды, Шаповалов готовит очередной вариант катализатора; в воронке отфильтровывается выпавший осадок.

Григорий Иванович остановился в двух шагах от Шаповалова. Понаблюдал за его работой молча. Потом подошел к нему вплотную.

– Петр Васильевич, – сказал он в неожиданном порыве, очень дружелюбно, – знаете, я восхищен нашим секретарем обкома. Мне еще не случалось видеть такого острого глаза у людей… Например, недавно я получил письмо от одного московского коллеги. Оказывается, когда я был болен, именно наш первый секретарь вместе с уполномоченным советского контроля добились вмешательства в мое дело со стороны самых высоких инстанций. Поэтому и приехала та энергичная комиссия год тому назад!