Текст книги "Судьба открытия"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

5

В последних числах января Лисицын безрезультатно съездил в Харьков. Для предъявителя рубля номер ТЗ 800775 писем на почте не оказалось.

Спасатель Макагон толковал с приятелями про несчастные случаи на шахтах. Макагон пытался обобщать.

– Як начнет, то начнет, – говорил он. – Як нема, то нема.

Так, собственно, в ту зиму и было. Январь на спасательной станции закончился тихо, но затем началась полоса ежедневных тревог. Иногда команда работала даже в двух рудниках одновременно, разделяясь на две половины. Вызов следовал за вызовом. А к весне как-то вдруг наступило затишье.

Снег уже растаял. Лужи во дворе то сверкали солнечными блестками, то морщились от холодного ветра.

Пользуясь наступившей передышкой, Лисицын условился с Терентьевым о своей новой поездке в Харьков. И тотчас же, замкнув по обыкновению комнаты, велел заложить для себя лошадей.

Доехав до железной дороги, он отпустил экипаж. Вошел в зданьице вокзала. Однако выяснилось, что поезд опаздывает: где-то, по слухам, недалеко от Ростова, путь поврежден весенним паводком.

Пять-шесть пассажиров понуро сидели на скамейках. Поезда можно было ждать только к вечеру. Лисицын тоже сел. Смотрел на часы, вставал, выходил на перрон, опять усаживался, в третий раз перечитывал взятую с собой газету. А вечером, когда уже совсем стемнело, к пассажирам выглянул телеграфист и равнодушно проговорил:

– Чего вы ждете-то? Сию минуту принята депеша. Через сутки будет поезд, не раньше!..

Лисицыну пришлось по непролазной грязи, в темноте возвращаться домой.

Потеряв в степи калоши, покрытый вязкой глиной едва ли не по пояс, он добрался до спасательной станции лишь глубокой ночью.

Прошел по коридору. Привычным движением щелкнул ключом. И вот он у себя.

Возле порога снял грязное пальто. Повесил, чтобы высохло. Начал здесь же расшнуровывать ботинки. Нагнулся и внезапно замер, задержав дыхание: из лаборатории донесся странный стук.

Стук повторился. Словно чьи-то торопливые шаги. Сейчас сквозь узкую дверную щель заметно: там зажжен электрический свет…

С похолодевшим сердцем Лисицын кинулся туда, но еще прежде, чем он добежал до двери, в лаборатории грянул оглушительный удар. Вместе со звуком удара что-то пронзительно скрипнуло, зазвенело множество стеклянных осколков.

В тот кратчайший миг, когда он распахивал дверь, с лабораторного стола в окно прыгнул сгорбившийся человек. На малую долю секунды перед глазами мелькнула спина с втянутым в плечи затылком. Никаких подробностей Лисицын не успел отметить в памяти: в окно юркнуло нечто темное.

Оконные переплеты и стекла были вышиблены, очевидно, ударом дубового стула. Этот стул с отломившейся ножкой лежит на столе, на разбитых бюксах и колбах. Растоптано много приборов. Поблизости – так тщательно оберегаемый пластинчатый фильтр. У фильтра напрочь отломаны краны, и весь его граненый корпус рассекают лучевые трещины.

«Тетради?» – подумал Лисицын, схватившись за выдвижной ящик стола. Тут же вспомнил, что еще прошлым вечером он положил их не сюда, как обычно, не в ящик, а на полку с книгами.

Бросил быстрый взгляд на полку. Тетради здесь!

Лаборатория разгромлена. Из черной пустоты окна веет ледяной ветер.

Лисицын перегнулся через стол, посмотрел в окно. Потом увидел рядом со столом табуретку. Медленно опустился на нее. Оперся локтями о колени. И так, не шевельнувшись ни разу, просидел всю ночь до утра.

А Макар Осипыч перед утром беззвучно вошел в здание станции и, никем не замеченный, прокрался по коридору в аптечку. Будто бы невинным сном спит тут на своей кровати. Он был возбужден и в конечном итоге очень доволен собой. Что касается тетрадей – не такая уж пока беда, он сумеет их добыть другим заходом, от его проницательности в дальнейшем они не ускользнут! Но зато все остальное ему нынче удалось на славу. Точь-в-точь, как в его любимых книгах: восковой слепок, сделанный с замочной скважины, и тонкое искусство, с которым он проник к Пояркову, орудуя специальными отмычками. А главное, что наполняет его гордостью и поднимает в собственных глазах, – это финал отважной операции. Он не растерялся в критический момент. Не только Брекколано из «Ущелья ужасов», но даже сам Ник Картер не мог бы лучше выйти из отчаянного положения. Все получилось в полном, восхищения достойном совершенстве!..

Дежурные спасатели ночью слышали грохот в комнатах Пояркова.

– Пьяный пришел, видать? – спросил кто-то из них.

– Не, – ответил Кержаков, – уронил чего. С чудачеством штегарь… А пить – вроде вовсе непьющий.

Терентьев на следующий день только разводил руками. Он впервые, кстати говоря, перешагнул порог лабораторной комнаты Лисицына. Здесь долго восклицал.

– Случай-то какой! Батенька! – и разглядывал разбитое окно. – Что прикажете делать? Ума не приложу!

Теперь Ивану Степановичу стало страшно за себя. А вдруг это полицейский розыск? Дознаются, кто беглого укрыл, – беды не оберешься!

Окно починили. Галущенко и другие спасатели бурно обсуждали происшествие. Ими оно было истолковано, как попытка обворовать Пояркова. Все бранили кочующий поблизости цыганский табор. Возмущались. Строили множество всяческих предположений.

Только недели через две общие разговоры на спасательной перешли к теме иного порядка: на «Магдалине» к запальщику Потапову возвратился сын. А молодой Потапов – слесарь. На рудниках известный, уважаемый. И ездил он по каким-то собственным делам в столицу. Вернувшись, рассказывает, как в Петербурге на заводах потребовали, чтобы работать по восемь часов в день, а хозяева в отместку уволили семьдесят тысяч человек. И семьдесят тысяч семей сразу остались без хлеба, без крова!

Постепенно выходя из мрачного оцепенения, Лисицын опять с трудом налаживал свою лабораторию. Гнул стеклянные трубки, раздувал их в шары, собирал взамен разрушенных приборов новые. Однако главный из приборов – фильтр – поврежден бесповоротно. Граненый корпус не восстановишь собственными силами. Испытывать активные зерна стало нельзя.

Но за письмами в Харьков он все-таки поехал. На этот раз поезд не опаздывал, и ничто другое Лисицыну в пути не помешало. В вагоне он чувствовал себя спокойно, потому что взял все тетради с собой. Они были у него тут, под боком, в чемодане. С ними ему теперь вообще надо поступать очень осмотрительно.

Полулежа на жестком вагонном диванчике, он как бы видел мысленно Крумрайха. Он был убежден, будто прячущийся где-то по соседству со спасательной станцией Крумрайх, той самой ночью выждав удобный момент, по-воровски влез в лабораторию, чтобы похитить тетради. А будучи внезапно застигнутым, еле успел выскочить. На подоконнике тогда мелькнула именно спина Крумрайха. Кто же мог сунуться в лабораторию, если не Крумрайх? И попытка выкрасть описание открытия еще непременно повторится.

По дороге в Харьков Лисицын окончательно решил: вместо громоздкой пачки тетрадей, которую не понесешь с собой повсюду, ему необходимо завести одну компактную записную книжку. В ней должно быть собрано все основное, что надо сохранить для памяти – лучше даже условными, краткими, лишь ему самому понятными знаками. Такая книжка у него будет при себе всегда. А тетради, как ни жаль, чтобы не рисковать открытием, придется уничтожить.

Скверной до невыносимого ему кажется русская действительность, – да, вероятно, и не только русская. Если не бороться за совершенно новый, справедливый общественный уклад, то все останется по-прежнему, и его синтез углеводов в конце концов закономерно очутится в руках какого-нибудь Крумрайха. Мир надо перестроить силой. Это становится задачей его жизни. Но возможна ли настоящая борьба, когда находишься вне круга единомышленников и друзей?

Как ему сейчас нужны Осадчий или Глебов!

Между тем его надежды не сбылись опять. С января прошло два с половиной месяца. А на почте в Харькове для предъявителя рублевой ассигнации ТЗ 800775 писем и на этот раз не было.

…Солнце высушило лужу во дворе. Кержаков и Галущенко сидели на кирпичах, сложенных у забора, беседовали о чем-то пустяковом, курили. Мимо них по двору прохаживался штейгер Поярков. Время от времени оборачивался в их сторону. И наконец к ним подошел. Сказал приглушенным голосом:

– У меня с вами совсем секретный разговор…

Галущенко приподнялся с выражением учтивости. Кержаков продолжал сидеть в прежней позе.

– Вы здешние, – сказал им Лисицын. – Вы, наверно, хорошо всех людей на рудниках знаете?

– Як на ладони, – ответил Галущенко.

Неожиданно замявшись, будто с каждым словом преодолевает в себе самом какое-то сопротивление, Лисицын начал говорить, что он обращается сейчас не по-служебному, а по-человечески, что он к ним пришел с большим доверием, и они в нем тоже могут не сомневаться.

Странно посмотрев и еще понизив голос, он спросил:

– Не могли бы вы мне указать кого из этих… из революционеров, социал-демократов; есть такие, вероятно, на рудниках… как называют их – большевики, что ли?

Галущенко широко открыл глаза. Пожал плечами. Потом, точно в испуге, отрицательно затряс головой. А прищуренный взгляд Коржакова был еще более, чем всегда, ироническим. Не спеша затянувшись махорочным дымом, выпустив дым через нос, Кержаков слегка улыбнулся:

– Перевелись они у нас, господин штегарь. Их по нынешнему времени – одних в Сибирь, других на виселицу, брат ты мой.

Случайно так совпало или не случайно, но в этот самый момент и Галущенко и Кержаков подумали об одном и том же. Оба вспомнили о слесаре Потапове, сыне старого запальщика с шахты «Магдалина». Оба насторожились, внутренне приглядываясь к штейгеру Пояркову: кто разберет, что у него на душе!

– Не знаете? Действительно не знаете? – волнуясь, повторял вопрос Лисицын.

Затем он как-то внезапно вздохнул. Постоял минуту молча. Опустил веки. И тогда проговорил печально и устало, почти шепотом:

– Ну, что ж поделать… Жаль. О единственном буду вас просить. Сохраните в тайне, с чем я обращался к вам. Даже сами, если можете, забудьте!..

6

В рудничном поселке распустились листья акаций. Зазеленел сад у особняка Терентьевых.

Петька Шаповалов, племянник конюха Черепанова, озоруя, бегал с двумя своими босоногими товарищами по двору спасательной станции. Втроем они подбежали к конюшне и по длинным доскам, зачем-то приставленным к стене, ловко влезли на ее крышу.

– Тю, скаженные! – закричал спасатель Макагон. – Геть с кровли, горобци!

Лисицын наблюдал за мальчиками издали. Проходя, он остановился на крыльце главного здания станции. Ему приятно видеть, как резвится Петька. Милое что-то есть в каждом ребенке. Его собственное детство было так не похоже на жизнь этих мальчиков.

А когда дети, спустившись по доскам, умчались со двора, Лисицын тоже повернулся и ушел. В коридоре станции его мысли тотчас же переключились на другое.

Вчера он сказал Терентьеву, что собирается вставить – предосторожности ради – в окна своих комнат железные решетки. Иван Степанович кисло поморщился в ответ:

– Решетки? Не советую вам. Подозрение вызовет у окружающих… Нет, лучше не надо!

После этого Лисицын ощутил, будто отношение Терентьева к нему в чем-то изменилось.

Записная книжка, над которой он в последнее время работает, уже вся заполнена бисерными строчками зашифрованных формул, цифр, таблиц и сжатых, непонятных для постороннего глаза текстовых заметок. Чтобы носить ее всюду с собой, чтобы книжка не намокла, не испортилась в кармане, когда он бывает на подземных катастрофах, Лисицын заказал для нее плотный металлический футляр.

Пока футляр не готов, книжку еще приходится прятать в специальном тайнике. Вместе с ней пока еще хранятся все его тетради. Каждый раз, прежде чем куда-нибудь выйти из своей лаборатории, Лисицын приподнимает топором одну из половиц и всовывает под пол большой, завернутый в бумагу сверток. Но, уходя, он с неизменным беспокойством думает о книжке и тетрадях: его тайник ему не кажется достаточно надежным.

И еще его тревожит мысль о том, что в ближайшие же дни ему надо бы отправиться в далекую поездку. Необходимо поискать, кто ему сможет сделать новый пластинчатый фильтр. Денег хватит на фильтр – правда, в обрез. В Харькове это не удалось устроить. Не поехать ли в Казань по проторенной дороге? Или то же смогут сделать в Киеве?

А что, если пойти на риск, да взять, решиться съездить в Петербург?

…Терентьевы получили письмо от Зои. Вторично и настойчиво она приглашает Зинаиду Александровну к себе в гости. Зоя осенью ждет рождения ребенка; собирается все лето проскучать в подмосковном имении мужа.

Зинаида Александровна заторопилась. Суток не прошло, как ее платья были уже сложены в чемоданы. Чтобы ей успеть к вечернему поезду, Терентьевы сели ужинать гораздо раньше обычного. Возле конюшни уже запрягали пару лучших гнедых лошадей.

За столом Зинаида Александровна посмотрела на пустое кресло:

– Почему Владимира Михайловича нет?

Кухарка сбегала, позвала Владимира Михайловича: сказала, что барыня уезжает, хочет проститься.

В печной топке, в комнатах Лисицына, догорала последняя из его тетрадей. Сам он ощупывал в кармане на груди еще непривычный ему плоский металлический футляр. Глядел в пламя, в котором коробятся, вздымаются почерневшие страницы. И ему тяжело было смотреть. Это как-то странным образом перекликалось с пламенем пожара в Петербурге…

К Терентьевым он все-таки пришел.

– Я Зое от вас передам привет, – улыбнулась ему на прощанье Зинаида Александровна. Кокетливо погрозила пальчиком: – Я вижу! Я понимаю!..

Наступила знойная погода. Иван Степанович, оставшись без жены, поехал куда-то на рыбную ловлю. Искупался в пруду. А едва вернулся, начал кашлять. У него повысилась температура.

Лисицыну пришлось пока отложить свои мысли о поездке и дежурить на станции бессменно – и за себя и за Терентьева.

Как раз тогда, в четверг около полудня, на спасательную станцию прискакал верховой: на руднике князя Кугушева в коренном штреке заметили дым.

Случай оказался несерьезным. Спустившись в шахту с командой, Лисицын дыма не увидел. Горела, как выяснилось, пакля – обтирочные материалы в железном ящике около подземных насосов. Пакля сгорела – на этом все закончилось.

Но едва Лисицын поднялся из шахты, как здесь же, в рудничной конторе, у него произошла ужасная встреча.

Тут сидел Рамбо, приехавший сюда зачем-то с Русско-Бельгийского рудника. По другую сторону стола кто-то не говорил, а будто декламировал, любуясь собой:

– Совет съезда горнопромышленников Юга России, ценя мои заслуги, уполномочил меня… – И говорящий замолчал на половине слова.

Лисицын повернулся – весь внутренне похолодел. Прямо перед ним, лицом к лицу, – Завьялов. Сидит, расставив локти на столе. Такой же точно, как прошлым летом в Харькове, на вокзальной площади. Бакенбарды на щеках. Пружина от пенсне топорщится над переносицей.

– Ба! – воскликнул Завьялов и округлил толстые губы. – Владимир Михайлович?

Съежившись, Лисицын оглянулся назад, взглянул направо, налево. Тут – Рамбо, здесь – инженер с рудника князя Кугушева, у дверей стоит Галущенко. Кому из них не известно, что он – Владимир Михайлович Поярков?

– Верно, – сказал он наконец. – Меня зовут Владимиром Михайловичем. Однако вас, простите, сударь, не имею чести…

– Нехорошо! Нехорошо не узнавать! Да Завьялов же я, господи! Вместе в Горном институте… Разве забыли?

– Не имею чести!.. – продолжал упорствовать Лисицын. – А в Горном институте я вовсе не учился. Вообще в Петербурге не бывал!

На мгновение он кинул косой взгляд в сторону Галущенко. Вдруг вспомнил: сам рассказывал когда-то ему и Кержакову, будто жил в Петербурге, познакомился там с одним ученым…

У Галущенко в глазах: «Дывысь, як крутит штейгер!»

Завьялов сложил губы пирожком и смотрел, как судебный следователь.

А Лисицын чувствовал, что нелепо краснеет; застигнутый врасплох, не может овладеть собой. Он сделал попытку исправить положение. Проговорил, глядя на Завьялова насколько мог спокойнее, но по голосу все-таки было заметно, как он взволнован:

– Ошиблись, милостивый государь. За кого-нибудь другого меня приняли. Перепутали… Бывает… А я, знаете, – Поярков.

– Кто это – Поярков?

– Ну, я – Поярков, конечно. Владимир Михайлович Поярков.

– Лисицын вы! – крикнул Завьялов. – Анекдот, честное слово анекдот! – Посмотрел на Рамбо, словно призывая его в свидетели, и тут же запальчиво показал обеими руками: – Вот сидели с ним вместе на студенческой скамье, а теперь человек от себя отрекается. И в Харькове встретился как-то у вокзала…

– А ну вас!.. – во всю силу голоса закричал Лисицын. В наступившей тишине он круто повернулся. Подтолкнул Галущенко: – Пойдем отсюда, слушать не желаю!

Галущенко попятился, вконец озадаченный. Они вышли. Лисицын с яростью захлопнул дверь.

7

Когда команда возвращалась на спасательную станцию, в степи пахло полынью. Стрекотали кузнечики. Ящерицы грелись на солнце. Едва фургоны к ним приблизятся, ящерицы убегали прочь, скользя проворными змейками.

В переднем из фургонов спасатели ехали молча. Галущенко задумчиво теребил усы и так поглядывал на штейгера, точно собирается о чем-то с ним заговорить. Он прикидывал в уме, может, тут и верно к Потапову послать на «Магдалину» надо… Однако он решил не торопиться, побеседовать сперва с самим Потаповым.

Лисицын ехал, сидя, как каменный идол. Лишь уже сойдя с фургона, у себя во дворе, он ощупал нагрудный карман. Из глубоких недр памяти почему-то выплыла фраза по-латыни: омниа мэа мэкум порто – все мое ношу со мной.

Ему еще не было ясно до конца, какие выводы он должен сделать, куда он кинется, что именно предпримет. Он четко сознавал одно: обстановка требует безотлагательных решений и самых энергичных мер.

Солнце медленно клонилось к горизонту. Лисицын то запирался в своих комнатах, то без надобности шел в аппаратный зал, то выходил на крыльцо, присаживался на ступеньку. Все, над ним нависшее, ему представлялось гораздо более сложным, чем это в действительности было. И Завьялов и Крумрайх ему сейчас кажутся только исполнителями чьей-то воли, только щупальцами, которые к нему протягивает кто-то далекий, злобно ищущий его. Тот же самый, что когда-то в Петербурге. И опять стягивается грозная петля!

Видеться с Терентьевым пока он не хотел. Не побывал у него, как обычно, вечером.

Между тем стемнело. План действий сложился окончательно.

Враг стережет его и в Петербурге на вокзалах. Жандармские заставы надо обойти. Для этого он выйдет из вагона за две, за три станции до Петербурга, а дальше двинется пешком.

Первая и главная задача в Петербурге: разыскать во что бы то ни стало Глебова.

Отсюда нужно исчезнуть бесследно. Выехать нынче на рассвете, чтобы успеть к раннему утреннему поезду.

Перед рассветом он прикажет на конюшие срочно подать экипаж с парой лошадей. Тогда же он зайдет к Терентьеву, разбудит, поблагодарит за все хорошее, извинится, попрощается.

За оставшиеся до отъезда несколько часов ему необходимо разобрать свою лабораторию. Громоздкое и малоценное придется бросить здесь. А то, что в будущем еще послужит для работы, он начал тотчас упаковывать в ящики. Их он сдаст на железную дорогу. Отправит в любой близкий к Петербургу город – багажом до востребования.

Теперь он метался в своем тесном пространстве. Но движения его были безукоризненно точны. Приборы с легкостью разнимались на составные части. Одно – в ящик, в мягкие стружки; другое – грубо в кучу, под стол.

Лаборатории уже не стало. Ящики уже почти заполнены.

Лисицын нет-нет, да остановится с закрытой банкой или медными клеммами в руках. Постоит минуту, будто слушает, настороженно озабоченный. Уж очень смутно и тревожно было у него на душе.

Ночь. Тихо вокруг. Ни человеческого голоса, ни звука шагов… Весь мир словно умер. Только лампочки горят да темные окна смотрят на Лисицына. Точно он один на свете по-настоящему живой – как казалось когда-то ему маленькому, пятилетнему.

Он положил на ящик крышку. Поднялся. И чудится ему, будто в этой тишине притаилось что-то страшное, неотвратимо надвигается, вот-вот обрушится на него.

Вдруг сейчас придут его арестовать? Вдруг он не успеет уехать?

Снова каторга, тюрьма, и погиб труд всей жизни! Никому и не приснится даже сказочное изобилие, которое через год-два могло бы стать всеобщей явью!..

Его трагедия в том, что на всей Земле нет человека, знающего принципы, научную канву открытого им синтеза, – человека с честным сердцем, кто захотел и мог бы в случае чего взять на плечи непомерный груз его открытия. Здесь его величайшая ошибка. Почему он не искал таких людей среди ученых, почему не доверил кому-либо из них теоретических основ своей работы?

Со своим открытием он до ужаса одинок…

И теперь, в эту последнюю на спасательной станции ночь, ему вспомнилось: от Терентьева он слышал, что два года тому назад сто профессоров и преподавателей Московского университета одновременно подали в отставку в знак политического протеста. В числе их был старый, больной Климент Аркадьевич Тимирязев.

Но Тимирязев еще жив! И, надо думать, есть у Тимирязева ученики, друзья, последователи!..

Словно из другого мира донеслось: очень далеко заржала лошадь. Потом тишина стала еще глубже, еще томительнее. Только кровь шумела в ушах. На столе шелохнулась какая-то стружка. Лисицын чувствует, будто нарастающее вокруг него напряжение с секунды на секунду разразится громовым ударом.

Он уже твердо решил: по пути в Петербург ему нужно заехать в Москву. В Москве он должен повидать Тимирязева, которому он расскажет, как он перестроил по-своему природный процесс фотосинтеза, и какие огромные практические выводы отсюда следуют.

Из мрака, сквозь черные окна, точно кто-то все время; наблюдает за ним. Окна хочется завесить. Лисицын взял куски брезента. А когда влез на стол, чтобы накинуть их на гвозди, увидел за забором кривобокую, зловещую луну. Она только что взошла. Красная с темно-малиновым оттенком, мутная.

Он думал о Москве, о Тимирязеве, однако веры в то, что туда сумеет добраться, у него почти не было. Жандармы могут внезапно окружить его и по дороге на вокзал и в поезде. Скорее всего, случится именно так. Может так случиться…

А что, если тотчас же, ночью, отправить Тимирязеву письмо – написать и сбегать до отъезда, бросить в ближайший из почтовых ящиков? Не будет ли это для судьбы открытия надежней?

Лисицын быстро сел. Достал бумагу.

«Глубокоуважаемый, высокочтимый Климент Аркадьевич! – начал он неровным почерком, брызгая от торопливости чернилами. – Пишет вам человек, всю жизнь посвятивший изучению процессов, сходных с теми, что протекают в листьях растений. Мне удалось многое. Я воспроизвел синтез углеводов на катализаторах, приготовленных из неорганических веществ. Я разработал способы промышленного синтеза сахарозы и крахмала. Эти продукты могут быть получены искусственным путем в большом количестве и станут очень дешевыми.

Главное, я не хочу, чтобы мое открытие служило обогащению предпринимателей. Оно предназначено не для чьих-то барышей, а всем, кто нуждается в хлебе. Как это сделать, мне еще не вполне ясно. Но обязательно надо так сделать. Думаю, не после успешного ли повторения событий девятьсот пятого это станет возможным? Надеюсь, они повторятся еще, такие события, и приведут к немалым переменам.

Меня, Климент Аркадьевич, преследуют. Я уничтожил одну лабораторию, долго был на каторге; потом, спасаясь, уничтожил другую лабораторию; полчаса назад, опять вынужденный скрыться, я разрушил третью свою лабораторию. Даже журналы опытов мне пришлось сжечь. Сейчас мне их заменяет небольшая записная книжка, которую ношу всегда с собой. Чтобы она сбереглась при всяких передрягах, ношу ее в герметичном жестяном футляре.

Стремлюсь в Москву, мечтаю о беседе с вами. На всякий случай, если не сумею доехать – и я и записная книжка моя, мы можем сгинуть без следа, – наспех пишу вам письмо.

Теперь изложу коротко основы. Магний, что имеется в молекуле хлорофилла, как я в этом убедился в результате многолетних опытов…»

Лисицын поднял голову, и рука, протянутая к чернильнице, неподвижно повисла над столом.

Тишину нарушил какой-то звук, будто вдалеке хлопнула дверь. Послышалось, точно вскрикнул кто-то. Шаги по коридору. Спешат. Опять шаги. И вот пронзительным набатом, оповещая о несчастье в шахте, грянул колокол. Из коридора – голос Коржакова:

– Вставай, господин штегарь! Вставайте! Вся смена полегла на «Святом Андрее»! Взрыв! Да проснитесь же! Проснись, говорю!..

Тихо приподнявшись, Лисицын в первые мгновения не откликался. Взглянул на оставшееся недописанным письмо. Посмотрел на часы. Перевел взгляд на ящики, поставленные друг на друга. На его лбу буграми собрались морщины.

Ему надо бы сказать, что нездоров, пусть команда отправляется на рудник без него, пусть на аварии распоряжается Галущенко. Но вместо этого он резко произнес:

– Иду!

У выхода он подхватил мешок, в котором наготове брезентовый костюм для шахты. Запер за собой свои комнаты…

Когда головной фургон покатился по дороге, Лисицын, напрягая память, мысленно прикидывал расположение подземных выработок рудника «Святой Андрей». Человеческие жизни зависят от того, как четко он сейчас построит действия спасательной команды. А в огромных заброшенных пустотах на «Святом Андрее» бог знает сколько рудничного газа. И само несчастье и масштаб несчастья на «Святом Андрее» не случайны: работы там велись с преступным нарушением элементарных норм, и это было каждому известно.

Лисицын высунулся из фургона. Крикнул кучеру:

– Гони как следует!

Кучер ударил кнутом – лошади рванули, помчались вскачь. Багровым, мертвым куполом виднелась в небе ущербная луна. От домов, пробегающих мимо и остающихся позади, через дорогу тянулись густые черные тени.