Текст книги "Судьба открытия"

Автор книги: Николай Лукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

5

Наступило новое лето. Шаповалов уже около года плавает на «Тавриде».

В один из летних дней, когда «Таврида» подходила к Керчи, капитан поручил ему срочно отнести в какую-то из городских контор запечатанный конверт. Дело касалось погрузки железной руды.

Только стали швартоваться в Керченском порту, еще чуть не метр воды между фальшбортом и причалом, как Шаповалов спрыгнул с судна и побежал к ближайшей улице. Он был в легкой белой рубахе, заправленной в черные брюки навыпуск. Голова его непокрыта. И покрой брюк, и якорь на ремне, и сине-белые полосы видной на груди тельняшки – все говорит о том, что он матрос.

Выбежав на тротуар, он замедлил шаг, пошел не быстрее других пешеходов. По временам оглядывался – на людей, идущих мимо, на деревья, клумбы и дома.

Керчь ему нравится: интересный город, весь из светлого камня и красной черепицы. Говорят, старинный очень. Раскинулся на много километров полукругом, огибая Керченскую бухту. В центре города у моря высокая гора, называемая Митридат. Верх ее голый и скалистый, а вблизи вершины музей – красивое белое здание с колоннадой. Ниже музея, по склонам горы, нависая друг над другом крутыми ступенями, как длинные террасы, облицованные камнем, вьются Митридатские улицы. Между ними сверху вниз – каменные лестницы. А под горой, где идет Шаповалов, расположена равнинная часть города. Здесь то ряды тенистых деревьев вдоль прямых тротуаров, то душно в тесноте узких, кривых переулочков.

Вот он разыскал контору. Сразу отдал конверт под расписку. С делом покончено; теперь можно пройтись не спеша, посидеть или вообще заняться чем захочется. Сегодня механики меняют поршневые кольца в судовой машине, и «Таврида» простоит в порту до завтрашнего вечера.

Захарченко пока на вахте. А Шаповалов так решил: во-первых, он выпьет газировки с вишневым сиропом; во-вторых, узнает, как с билетами в кино; в-третьих, поднимется на Митридат, посмотрит город с высоты и по пути зайдет в музей.

Все казалось хорошо вокруг. И надо же было случиться такому, чтобы из-за брошенных им невпопад двух-трех нелепых фраз настроение его вконец испортилось.

Навстречу ему, на одной из Митридатских улиц, шла девушка в зеленом платье.

Быть может, они и разошлись бы просто. Но девушка несла стопку книг, и стопка эта рассыпалась у нее в руках – томики попадали на мостовую. Шаповалов, наклонившись, принялся их поднимать. Подавал с улыбкой, приговаривал:

– Берите вашего Толстого. Берите… А, это «Анти-Дюринг»! У вас Энгельс вперемешку с Толстым…

Встретившись глазами с девушкой, он вдруг покраснел. Свой тон ему показался развязным. Чего он, мог бы и молча помочь! А она посмеивается, смотрит и словно все-все видит, что у него на душе сейчас. Точно понимает, как он устыдился собственной говорливости, как почувствовал себя рядом с ней неуклюжим.

Она сказала «спасибо» и пошла по тротуару. Он глядел ей вслед. Ее волосы, чуть вьющиеся, пышные, были подхвачены гребенкой на затылке.

Пройдя несколько шагов, она обернулась:

– Вы с «Анти-Дюрингом» знакомы… Вы что – матрос?

– Да. И я студент, – ответил Шаповалов.

Ему нужно бы сказать, что он на рабфаке был студентом, а теперь он только матрос и будущий летчик. Однако он стоял в замешательстве, думая: рассердится она или не рассердится, если он предложит проводить, ее, понести ее книги.

– Коллега, значит? – улыбнулась она. – Я в Москве, в университете… А вы где учитесь?

Замешательство его росло. Не отдавая себе отчета в том, что говорит, Шаповалов неожиданно для себя пробормотал:

– Я изучаю химию.

И он вспыхнул – его смуглое лицо сквозь загар густо залилось краской.

Посмотрев на него, девушка как-то тепло засмеялась и шутливо помахала ему рукой.

Он стоит – слышит, как, удаляясь, постукивают ее каблуки. Ее зеленое платье мелькает уже далеко внизу, на лестнице. И вот ее не стало видно за домами…

Шаповалову уже ни в кино не хочется, ни в музей, ни на вершину Митридата.

Яркий мир перед ним потускнел. Зло на себя, неумного, неловкого, раздирает сердце. Вряд ли теперь может повториться встреча с ней. Как нарочно, показал себя в ее глазах посмешищем. «Я изучаю химию!» Дурак! Прямо разбежался бы да от досады головой – в каменную стенку!

Постояв, он начал медленно спускаться с Митридатских улиц. Побрел по городу обратно в порт. Уже не заглядывался ни на что по сторонам.

Хмурый, он прошел по палубе «Тавриды». Не ответил на какое-то веселое замечание Захарченко; круто отвернувшись от него, ринулся по трапу вниз. Спустился в кубрик, лег на койку.

Круг иллюминатора открыт. Блестит на солнце его медная оправа. За иллюминатором сонно колышется спокойная поверхность моря. Отражаясь от воды, в кубрик падает сетка играющих, пляшущих солнечных зайчиков.

Город близок, доступен. Где-то ходит девушка в зеленом платье. Хохочет, надо думать, вспоминая о нем. Этакий выискался новоявленный коллега. Всю жизнь теперь ее не встретишь. Но если встретишь – еще хуже: уличит во лжи и засмеет. Куда подашься от стыда?

– Петя, ты не заболел случайно? – спросил Захарченко, всунувшись в кубрик.

– Нет, – мрачным тоном произнес Шаповалов.

Чтобы остановить расспросы, он достал из-под подушки книгу, развернул и сделал вид, будто читает.

А книги, которые он уже полгода читает понемногу каждый день, – это «Курс общей химии» Меншуткина и оба тома «Основ химии» Менделеева. Под подушкой у него всегда лежит одна из этих книг. За полгода он начал здесь разбираться довольно свободно. По Менделееву дошел до пятнадцатой главы. Чем дальше, тем это кажется ему интереснее.

Однако он сейчас перелистывает страницу за страницей, а глядит на потолок, где трепещут солнечные зайчики.

Захарченко понаблюдал за ним, лукаво щурясь. В конце концов вышел из кубрика. И когда он вышел, Шаповалов сразу же захлопнул книгу, положил ее на место, под подушку.

Не за горами осень. Капитан недавно сам ему напомнил, что удерживать на судне не станет. Больше того, капитан заранее послал в летную школу какую-то лестную для него аттестацию.

Еще несколько месяцев назад мысль о Летной школе для Шаповалова была мыслью самой приятной. Он был уверен, что какие бы преграды ни возникли на его пути, он своего добьется, и перед ним в будущем – судьба незаурядного пилота. Но странно: эта уверенность нынешним летом у него как-то ослабела. И нет уже прежнего нетерпения. Будто ему не так уж существенно теперь, поедет он в школу или не поедет, примут его там или забракуют.

В чем дело? Неужели обленился, плавая на море? Так нет же, он себе не позволит увильнуть от учебы! Сказано – пойдет учиться на пилота, и он заставит себя!

Невмоготу ему уже лежать и киснуть. Он спрыгнул с койки, поправил на спине рубашку, подтянул ремень. По трапу поднялся на палубу. Сел возле рубки на кнехт.

Солнце стало оранжевым. Теперь оно клонится к холмам на западе от Керчи.

В бухте штиль. Вся вода сияет отраженным светом. Из города доносится музыка. Городские улицы влекут к себе своей заманчивой и чуть-чуть таинственной жизнью, – ближайшая из них в каких-нибудь ста метрах за кормой «Тавриды».

Тоска сосет. На душе все время ощущение чего-то важного, что случилось сегодня. Девушка в зеленом платье. Никогда ее не встретишь, или удастся, может быть, еще хоть издали ее увидеть?

По склону Митридата громоздятся ярусы домов, покрытых черепицей. Вон там они стояли с ней. Шаповалов посмотрел туда и вдруг подумал: не ошибается ли он? Разве нет перед ним всевозможных открытых дорог, широких научных просторов, и почему он должен упрямо толкать себя именно в летную школу?

Слышно, как механики стучат в машине. Над одним из люков появилась голова Захарченко:

– Эй, Петя! Чего ты в меланхолию ударился?

– Тебя жду! – ответил Шаповалов и повернулся упругим движением; лицо его снова в улыбке – белые зубы блестят. – Когда ты соберешься наконец? В город охота скорей, честное слово!

6

У подножия Митридата, на узкой полосе между морем и горой, расположен приморский бульвар.

Синеватые сумерки. На бульваре яблоку негде упасть. Люди идут шумной каруселью, по одной аллее медленно – туда, по другой – возвращаясь назад. Мелькают пестрые платья и блузки, светлые костюмы горожан, форменки военных моряков.

Шаповалов и Захарченко втиснулись в толпу и пошли по бульвару в общем потоке.

Вдоль аллей вспыхнули яркие электрические фонари. Посередине бульвара заиграл оркестр. Всюду гомон, смех. Плывут звуки вальса, и чьи-то голоса подпевают им.

Захарченко разошелся вовсю. Он был возбужден и весел, перекидывался шутливыми словами с множеством незнакомых девушек, тянул Шаповалова за собой то вправо, то влево.

А ищущий взгляд Шаповалова не раз пробегал по сотням человеческих лиц. Но нет, его надежды напрасны. Той, единственной, ему не суждено увидеть больше.

Потом – кто знает, как это случилось, – Захарченко отбился в сторону, стоит и разговаривает с кем-то у длинной садовой скамейки под деревьями, где сквозь полумрак угадывается вереница сидящих людей. Рубашка Захарченко белеет вдалеке.

Когда Шаповалов сделал несколько шагов по направлению к Захарченко, с ближнего края скамейки негромко окликнули:

– Вы тоже здесь? Добрый вечер!

Голос был ее… Она!

У Шаповалова дрогнуло сердце. Снова жарко запылали щеки.

Однако он попытался овладеть собой, подошел и поздоровался.

И с этого момента он почувствовал, будто его подхватила волна каких-то ошеломляюще радужных и в то же время тревожных событий и куда-то мчит – помимо его воли.

У нее оказалось простое, хорошее имя: ее зовут Верой.

Две ее подруги подвинулись, чтобы он сел с ними на скамейку. Он оглянулся, а Захарченко нигде не видно. Ощущая сперва скованность, Шаповалов отказался сесть. Он постоит, спасибо.

– Что же, может быть, пройдемся? – предложила одна из подруг – он не заметил, которая именно.

Вера и обе другие девушки встали. Вчетвером они вышли на освещенную аллею и влились в движущийся по ней медленный людской поток.

Вскоре толпа оттеснила Вериных подруг. Шаповалов и Вера прошли несколько кругов, а затем свернули туда, где просторнее.

Они остановились уже за пределами бульвара, у самого моря. Здесь, кроме них двоих, сейчас нет никого.

Шаповалов, волнуясь, говорил ей о себе: он бывший шахтер из Донбасса. И чтобы она не поняла его неправильно – студентом он был только на рабфаке, а пока он временно матрос.

За их спиной тихо всплескивает море. Перед ними нависла гора Митридат. Внизу по склону кое-где светятся окна, а вершина горы на фоне звездного неба вырисовывается резким, словно тушью выведенным силуэтом.

– Там был акрополь города Пантикапей, – задумчиво проговорила Вера. Как бы объясняя это, она добавила: – Я с детства под этой вершиной живу, я выросла в Керчи.

Шаповалов смотрел на нее озадаченным взглядом.

И она вдруг начала ему рассказывать. Вот на этом месте, где теперешняя Керчь, еще до начала нашей эры была столица Боспорского царства. Какие статуи, какие здания тут возвышались! Сколько жизней прошло, сколько дум, сколько слез человеческих, лишь представьте себе!

В ее негромком голосе зазвучало что-то необычное для Шаповалова. Она как бы видела сквозь тысячелетия. Будто повела его в совсем неведомый мир. Эпоха сменяла эпоху. Курились жертвенники перед богами, на площадях шумели рабы, щелкали бичи надсмотрщиков. Щиты и копья многочисленных боспорских воинов отражали натиск то скифов, то сарматских племен. Из пантикапейской гавани шли корабли с пшеницей – в Афины, Родос, в Гераклею, Понт…

Рядом с Шаповаловым было ее маленькое, слегка прикрытое прядью темно-русых волос ухо. Ее лицо точно сияло в свете далеких фонарей. Она ему теперь бесконечно мила, в то же время он чувствует ее недосягаемое превосходство над собой и ужасно боится ее потерять.

И ему подумалось: заслужить право быть возле нее – для него означает преодолеть огромную дистанцию, очень много поработать над своим развитием, очень многое прочесть. Он должен стать с ней вровень. Упорства у него достаточно. Хватило бы только ума!

Он узнал, что на каникулы она приехала домой, к отцу. А ее отец – бухгалтер на рыбном комбинате, известный всему городу как любитель и знаток боспорских древностей. В Керчи ими пронизан любой клочок земли.

– Поэтому и я студент-историк по греческой культуре, – сказала Вера. И наконец спросила: – А вы занимаетесь химией?

Взвешивая каждое слово, Шаповалов неторопливо ответил:

– Химик-то я пока еще в мечтах. Сам занимаюсь, читаю кое-что. Но я рабфак окончил и нынче осенью поступлю на химический факультет. Это мое твердое намерение.

Оба они повернулись к морю. На темной глади бухты отражаются звезды и далекие огни Таманского берега.

Шаповалову и радостно и тревожно почему-то.

Он взял Веру за руку – она руки не отняла.

– Вы мне позволите учиться по соседству с вами? – прошептал он, глядя ей в лицо. – Позволите поехать к вам, в Москву? Я хочу быть возле вас. Встречать вас почаще…

С минуту перед ним ничего не было, кроме ее глаз. Они смотрели на него внимательно, карие, разумные.

Затем в них вспыхнула искорка. Они становятся как-то проще, ближе и все теплее и теплее. Его тревога отступает.

И вот глаза уже улыбаются ему.

– В Москву учиться? Ну, приезжайте, что ж… Я вам позволяю, Петя!

Глава II. Встреча
1

Нельзя сказать, чтобы жизнь Григория Ивановича Зберовского все эти годы была радостна и богата событиями.

Из госпиталя – уже после Октябрьской революции – он отправился в Московский Совет депутатов. Там его выслушали. По его просьбе написали бумагу, послали преподавать химию в одно из московских инженерных учебных заведений.

Однако работа здесь оказалась совсем не такой, как он ждал. Институт влачил какое-то жалкое существование. В нетопленных зданиях института остро ощущалась всеобщая разруха. Профессора ходили в шубах и злопыхательски перешептывались.

Когда Зберовский попытался говорить об опытах по получению крахмала из клетчатки, начальство института только усмехнулось в ответ.

Шеф Зберовского, заведующий кафедрой профессор Святомыслов, все иронизировал над ним под маской добродушной шутки, все кивал на то, что Григорий Иванович прислан в институт именно из Совета депутатов – словно в этом было нечто недостойное: «Вот наш дорогой товарищ из Совдепа…»

На первых порах им как бы вообще пренебрегали. Он изредка вел со студентами несложные практические занятия. И лишь следующей осенью, по случаю чьей-то болезни, ему было поручено прочитать несколько лекций.

Лекции Зберовского понравились. Даже профессор Святомыслов промямлил в похвалу: «М-мда… Все же Сапогова ученик, самого Георгия Евгеньевича, как ни говорите!..»

Но Зберовского в краску бросало, если его имя произносили рядом с именем Сапогова.

Еще летом прошлого, семнадцатого года он возненавидел своего бывшего учителя. А разговор их, состоявшийся в госпитале, не был завершен по-настоящему: того, что Зберовский крикнул с лестничной площадки, Сапогов не услышал. Результатом этого явилось письмо, полученное Зберовским в октябре семнадцатого года. Письмо было напечатано на бланке министра торговли и промышленности доживавшего тогда последние дни Временного правительства. Ссылаясь на его устное согласие, данное профессору Сапогову, министр назначил Зберовского младшим консультантом министерства по вопросу химии древесины.

Резкий протест, посланный Григорием Ивановичем, уже не мог дойти по адресу: Временное правительство было свергнуто, министры арестованы. Потом Григорию Ивановичу стало известно, что Сапогов бежал за границу и пишет там в эмигрантских газетах, призывает к походу против Советской России.

И сейчас Зберовского мучит ощущение, будто он с позиций окружающих его людей выглядит чем-то вроде сообщника Сапогова, точно он – по собственной неосторожности и недомыслию – ухитрился скомпрометировать и запятнать себя.

Шла гражданская война. Москва жила сурово, голодно.

Григорий Иванович поселился в неуютной комнате пустующей квартиры. Ежедневно многие часы он проводил в библиотеках. Вечерами оттуда шел иногда не прямо домой, а делал крюк по городу, чтобы зайти в одно из студенческих общежитий. Друзей в Москве у него не было, а ему хотелось побыть с молодежью.

Часто, идя сюда, он вспоминал петербургскую мансарду. Входил в общежитие, тяжело опираясь на палку, с какой-то грустной улыбкой в голубых глазах.

А этим, здесь, было по восемнадцать и по двадцать лет. Увидев Зберовского, они вдруг становились очень сдержанными, предлагали ему стул, выжидательно смотрели на него и молчали.

О чем он ни примется беседовать – о философии Декарта и научном познании мира, о боях на колчаковском фронте и стремлении Антанты расчленить Россию, о своих прежних, теперь потерянных бесследно земляках-нижегородцах, о железной печке в своей комнате, которую он будет сегодня топить перилами лестницы, ведущей на чердак, – все сказанное им не вызывало у студентов в общежитии ни споров, ни расспросов. Они незаметно расходились, переговариваясь между собой вполголоса.

Уходя, Зберовский чувствовал себя обиженным. Однако, забывая об обиде, спустя неделю-две он снова появлялся в общежитии. Выкладывал что-то о себе; пытался вникнуть в интересы молодежи. Но едва он начинал расспрашивать о скрытых от него подробностях комсомольской жизни – вокруг него опять возникала пустота.

Впрочем, дружба со студентами в конце концов наладилась. Пришла она гораздо позже – на третьем, на четвертом году его работы в институте, когда Григорий Иванович уже пользовался репутацией хорошего преподавателя. За это время и состав студентов изменился: кто успел окончить институт, а многие из общежития, отказавшись от учебы, уехали на фронт.

Еще в период жестокой разрухи он продолжал обдумывать идею химического превращения клетчатки в сахарозу и крахмал.

Случалось, он по вечерам задерживался в здании института. Оставался в учебной лаборатории один. А лаборатория эта была вовсе непригодна для тех тонких, кропотливых исследований, о которых он давно мечтает. Но тем не менее ему уж очень хотелось проделать хоть несколько опытов, убедиться в правильности своих главных предпосылок.

В лабораторном зале стоял пронизывающий холод. Тускло горели лампочки. Вода не шла из крана. Григорий Иванович озябшими, закоченевшими пальцами пытался соединять какие-то трубки, припаивать какие-то отростки к колбам. Проводил так целые часы.

Из его попыток ничего не выходило: задуманные им опыты требовали постройки специальных, очень сложных приборов, а под руками у него и простейших вещей было недостаточно. Обойтись примитивными средствами ему не удавалось.

Он много раз впадал в отчаяние. Давал себе слово выкинуть из головы несвоевременную мысль об опытах – несвоевременную потому, что даже в случае успеха такие опыты никак не смогут скоро привести к практическим решениям задачи и, следовательно, пока что бесполезны для осажденной врагами страны.

Лето сменялось новой зимой. В тоскливых сумерках тянулись месяцы. Григорий Иванович готовился к лекциям, читал их, выискивал в библиотеках книги, которые пусть отдаленно касаются проблем химии древесины, опять кидался к прежним попыткам проделать хотя бы единственный опыт для подтверждения своей идеи, и снова – в очередном приступе отчаяния – забрасывал эти попытки на месяцы.

Его характеру вообще были свойственны волны приливов и отливов, чередование душевных взлетов с подавленным настроением. Когда накатывалась полоса депрессии, он самому себе казался никчемным неудачником.

Месяцы складывались в годы. Наконец и Колчак был разгромлен, и Врангель, и белополяки. Москва постепенно меняла свой облик. Появились богатые витрины магазинов, маляры и штукатуры прихорашивали фасады домов. Люди забыли о скудных пайках. По тротуарам, где еще недавно лишь изредка пробежит одинокий прохожий, теперь движется шумная толпа. На улицах – множество извозчиков, звенят трамваи; всюду слышны выкрики уличных торговцев.

В двадцать четвертом году один из московских научных журналов опубликовал статью почти никому не известного доцента Зберовского. В статье утверждалось, будто древесная клетчатка, целлюлоза, путем химических манипуляций может быть превращена – по желанию – в крахмал либо в сахарный песок. Из каждой тонны клетчатки должно получиться больше тонны доброкачественных пищевых продуктов.

Вопрос трактовался далеко не конкретно. С помощью не проверенных практикой формул было показано, что молекулы простейших сахаров, образующихся при гидролизе клетчатки, возможно привести к единому желаемому виду, а затем из них, как из кирпичиков, соединяемых друг с другом, человек может созидать более сложные молекулы дисахаридов и крахмала. Статья подкреплялась ссылками на то, что именно такие самые или подобные этому процессы стихийно протекают в растениях.

Со своей статьей Григорий Иванович связывал много надежд. Не так давно он снова обращался с просьбой включить его тему в план работ института и, не поддержанный профессором Святомысловым, опять получил категорический отказ. Тогда он принялся писать статью. Ему верилось, что статья будет замечена крупными учеными, что идея привлечет к себе внимание, что его тотчас пригласят для работы по этой его собственной грандиозной теме, например, в Московский университет или, быть может, даже в Академию наук.

Крупные ученые молчали. Но зато некий неведомый автор откликнулся на статью Зберовского обидной по форме, ставящей идею под сомнение рецензией. Негодуя, Григорий Иванович написал вторую статью. С трудом добился, чтобы ее согласились напечатать. С нетерпением ждал, когда она появится в журнале. Едва же она вышла в свет, за ней последовала новая рецензия, уже другого автора, еще более оскорбительная и ядовитая. И разгорелась полемика. Григорий Иванович в неистовом азарте взялся писать третью статью. Писал, однако – по деликатности натуры, – без злой полемической хватки, избегая резких выражений, взывая к разуму и всячески щадя самолюбие противника.

Пока Зберовский был поглощен своей третьей статьей, в институте, где он работает, произошли большие перемены. Из правительственных органов пришло постановление о реорганизации института, и реорганизация сразу начала осуществляться. Деятельность института приспосабливалась к нуждам одной из отраслей народного хозяйства. Число факультетов увеличилось, но профиль каждого из них стал узко прикладным. И получилось так, что преподавание химии в этом институте отныне займет лишь второстепенное место, а научные работы по химии здесь вообще не будут вестись.

В институт назначили нового директора. Он был человеком, не имеющим никакого ученого звания, полуседым, высокого роста, с внушительной манерой говорить. Ходил он в выцветшей военной гимнастерке. Смотрел обычно без улыбки, внимательным, а иногда холодным взглядом. Шел слух, будто он раньше работал в Чека. Многие – например, профессор Святомыслов – перед ним робели.

Вспыхнув неожиданной решимостью, чувствуя, что если сейчас не пойти на крайние меры, то с мечтами о его лабораторных поисках будет навсегда покончено, Зберовский отправился на прием к новому директору.

Пришел и выложил все накопившееся у него на душе. Сказал: он просит помощи. Просит перевести его в другой институт, где ему дали бы возможность ставить свои опыты. Лучше всего – в университет. Принялся объяснять: опыты ему нужны не для каких-нибудь собственных меркантильных целей.

– А здорово вас рецензенты расчихвостили! – вдруг усмехнулся директор.

– Вы что – читали статьи?

Директор ответил:

– Проглядывал, – и слегка побарабанил пальцами по столу.

Потом в разговоре возник совсем непредвиденный поворот. Директор сказал, что он на днях по долгу службы знакомился с личными делами профессорско-преподавательского персонала. Его внимание, в частности, остановилось на личном деле доцента Зберовского. В этом деле есть пункт, о котором он хотел бы побеседовать.

Тут его отвлек телефонный звонок. Он взялся за трубку. А Григорий Иванович даже как-то нахохлился сразу. Весь съежился внутренне. Не один, а два порочащих пункта ему известны в его биографии: во-первых, был офицером царской армии и, во-вторых, дав Сапогову согласие сотрудничать, получил в свое время назначение на бог знает какую работу в министерство торговли и промышленности.

Правда, он ничего о себе не скрывает. Все это им вписано в анкеты, все объяснено. И помыслами он был всегда далек от контрреволюции. Но Григорию Ивановичу кажется, будто для глаз окружающих он может представлять собой нечто вроде укрывшегося под щитом науки, ускользнувшего от законной кары злодея. Уж так несчастливо сложилось!

– Больно вы подробно о себе в анкетах пишете! – сказал директор, положив телефонную трубку. – Меня такая вещь интересует: вы были учителем в Яропольске?

– Был.

– Вы упоминаете: там имели косвенное отношение к большевистскому подполью. В чем это выражалось? Я как раз тоже работал в те годы вблизи Яропольска – на казенных заводах.

– Да видите ли… – протянул Григорий Иванович.

Он заговорил таким тоном, словно оправдывается или извиняется. Изложил все по порядку, начиная с Нижнего Новгорода и затем Петербурга, откуда пошла его дружба с Осадчим.

– Осадчий? Да, помню эту фамилию, – заметил директор.

Зберовский посветлел:

– Помните его? А где он может быть сейчас, не знаете?

– Был комиссаром во время гражданской войны. Потом его имя не стало встречаться. Не знаю точно. Не погиб ли?

Выражение лица Зберовского внезапно изменилось. Он взглянул испуганно, почти растерянно:

– Погиб?

– Нет, не берусь это утверждать как достоверное.

Наступила минута молчания. Директор наблюдал за Зберовским. Наконец с доброжелательностью в голосе спросил:

– Вот вы с Осадчим дружили… А сами почему беспартийный? Почему в партию не пойдете?

Григорий Иванович покосился на него. Неужели директор считает, что интеллигент и разночинец по происхождению, бывший офицер, запятнанный, вдобавок, сомнительного вида связью с буржуазными властями, может иметь ценность для партии? Пойти в партию – как это будет выглядеть? Скажут: втерся, обманул. Да не возьмут. Поднимут на смех!

И Григорий Иванович уклончиво бросил:

– Да так, видите ли, вообще…

Директор продолжал рассматривать Зберовского. В его взгляде чуть поблескивала человечная, умная и вместе с тем ироническая искорка.

– Ну ладно, – сказал он немного погодя. – Давайте поговорим о химии клетчатки. Именно какие опыты вы хотели бы поставить?…